"Я был достаточно искусен, чтобы извлечь из его истории

Роза Вчера" мой рассказ Круговые руины"

(Х.Л. Борхес Сочинения Герберта Куэйна")

Ларри Зальцману, укротителю льва,

и Алтее Кац, чистильщице клетки

Ворота Тьмы распахнулись и Свет, благородный Cвет, уже протягивает ко мне свои тонкие пальцы, вселяя в меня то ликующее чувство, которое мы, смертные, величаем скромным словом радость. Да, я встречаю Свет радостно, как молодой любовник, с сияющими глазами и пересохшими губами. Сэр Исаак Ньютон открыл нам его истинную природу, и это открытие всё ещё печалит меня: бессмертный Свет стал сухой математической формулой, а значит - смертным. Таким же смертным, как мы все, как сам сэр Исаак Ньютон, как ты, о Рахиль... Возможно я плачу, ибо мои губы влажны и солены, но это - слезы счастья. Я знаю, я наверняка знаю, что когда я закрою глаза, нежные пальцы света будут играть на моих ресницах семью цветами радуги, вечной радуги, счастливого подарка небес человечеству, дара, незапятнанного мелочными формулами Декарта.

Достаточно быстрого прокосновения его лёгких пальцев к моему лицу и я вновь свеж и энергичен. Теперь я могу снова вернуться в мой Лабиринт, чтобы опять - в который раз! - насладиться его глубиной и мраком. Гигантский Лабиринт, который охватывает все страны и эпохи и может легко разрушить все мыслимые теории - мой старый и надёжный друг. Некоторые говорят, что я его пленник. В некотором смысле так оно и есть: мой Лабиринт живёт собственной жизнью и я не обладаю силой, чтобы разрушить его. Однако, я и не хочу его разрушать! Напротив, каждый день я терпеливо расширяю и укрепляю eго. Подобно Маленькому Принцу, я ежедневно пришпиливаю в его тёмных коридорах и на его замысловатых лестницах таблички с указателями, чтобы мои гости не заблудились в нём. Каждое утро перед завтраком я поливаю мою розу... Некоторые глупцы называют меня слепым - это меня, кто помнит каждую запятую в первом издании Данте! (Я всё ещё помню твои глаза, о Рахиль, зелёные глаза, слегка оттенённые у углов кофейными крапинками...) Другие, более ядовитые, сравнивают меня с неким Борхесом, рассказчиком, который не так давно получил пустяковый приз за свои некрологи. Что может быть дальше от правды! Достаточно упомянуть, что этот джентльмен прочитал "Бесы" Достоевского в посредственном немецком переводе. Нужно ли ещё добавить, что он никогда не был свободен от желания быть любимым женщинами и слушать ежедневные похвалы от шумных поклонников - качества, нетерпимые в нашем кругу, состоящем из небольшой группы товарищей, спокойно работающих ради будущих поколений, не ожидающих наград, отвергающих шаблонные удовольствия этого мира, безымянных, бесстрастных, вечных...

Наше задание секретно и почти бесконечно, и его нельзя доверить первому встречному. Таинственная смерть моего бывшего учителя шахмат, некоего Герберта Эша, выпускника Кэмбриджа, явилась доказательством, что мы всё ещё способны избавляться от осмелившихся сказать вслух о нашем задании даже собственной собаке, хотя бы и в собственном доме за закрытыми дверями. Я всё ещё помню, как Эш экстатически вещал - чересчур громко, на мой вкус - о древней стране, где большая рыба, Левиафан, учила людей считать до числа, которое мы сейчас называем "64. В той стране родовая знать (люди, отказывающиеся сеять или жать) сочиняла вычурные поэмы о шахматах (самая короткая считалась лучшей). В той стране людей ослепляли после повторного проигрыша партии, начатой тем же дебютом, а шахматная нотация была признана единственным официальным языком. В результате этическое учение страны казалось жестоким даже ничему неудивляющемуся Риму: число одноглазых росло со временем по экспоненте, а полная слепота приветствовалась, как высшая доблесть. Правда, имелись некоторые комбинации, найденные священниками, которые позволяли свести игру вничью жертвой двух коней и точной игрой в эндшпиле. Гибель той цивилизации произошла, вероятно, из-за неожиданной перемены правил, снизившей силу короля в пользу королевы. Страна оставила после себя некоторые примечательные артифакты: мраморные скульптуры без глаз и живописное множество шахматных досок, ныне украшающих коллекции европейских музеев. Бедный Герберт! Газеты описывали голубые пятна на его коже; умный следователь предположил отравление. Ему, конечно, никто не верил, история казалась слишком дикой, сродни летающим тарелкам или чёрным всадникам Толкиена. К несчастью, следователь настаивал на своём и в своём расследовании зашёл слишком далеко. Чтобы избежать гласности, мы должны были найти пути к прекращению его активности. В доме, украшенном зеркалами, вездесущее эхо всё ещё удерживает звук одиночного выстрела, как предупреждение тем, кто пытается помешать нашей работе...

Я сказал "мы", но, честно говоря, я не знаю насколько велика наша группа. Само же предприятие покрыто тайной, а его начало затуманено умолчаниями и оговорками. Я полагаю, что первыми эту идею предложили в конце 15-го века флорентийцы, учёные из круга Лоренцо Медичи, параллельно переоткрывшие древнегреческую литературу. Я, возможно, слишком щедр со временем: Герберт предпочитал говорить о двумя столетиями более поздней деятельности кембриджских платонистов, прославившихся также исландскими сагами и Beowulfом. Другие товарищи указывают на Амстердам 17-го века и тайные встречи потомков португальских марранов в доме небезизвестного Менаше бен Израиля. Диссиденты в наших рядах издевательски приписывают эту идею сицилийским пиратам, убивавшим своё свободное время в короткие передышки между набегами, или даже праздным монахам-бенедиктинцам в средневековых монастырях. Я энергично отвергаю оба последних предположения. Сама идея могла созреть только после открытий Колумба и Коперника. Открытие Америки, как центра Земли, и солнца, как центра Вселенной, явились критическими для переоценки идеи "открытия" - открытия как "обнаружения" и открытия как "создания". Влияние первого временно и ничтожно; воздействие последнего длительно и возрастает пропорционально течению времени, бесстрастному времени сэра Исаака Ньютона.

Люди Ренессанса были первыми, кто осознал, что самый таинственный и малоисследованный континент - это наше Прошлое. Эта простая правда предстала перед ними в жалкой наготе многочисленных и взаимопротиворечивых рассказов так называемых древних историков, одаривших юность человечества богами и дьяволами, кентаврами и сфинксами, азазелами и анти-папами, Гогом и Магогом. Люди Ренессанса чувствовали, что возмужавшее человечество достойно Прошлого более логичного и монументального, чем все эти душещипательные сказки. И только гигантам Ренессанса было по силам открыть Прошлое. Конечно, они могли подождать греческих беженцев из захваченного турками Константинополя, чтобы принести в Италию древние рукописи естественным путём, но они предпочли идти вперёд напрямую. Нет - бежать, плыть, лететь к поставленной цели. На этом отрезке пути наши предшественники должны были избежать "саргассова моря" взаимно противоречивых "исторических фактов" и создать острова новых. Уже на заре технического и этического прогресса (изобретения печати и запрещения охоты за ведьмами) учителя наших учителей осмеливались создавать новые страны и даже континенты. Последующие поколения оценили их смелость и вышли вперёд с новыми планетами и даже галактиками. Теория жизни, занесённой из другой планеты, явилась плодотворной попыткой расширить наш подход путём циклического аргумента. Во время последней встречи в Женеве мы ещё раз сформулировали наши принципы и ближайшие цели.

Нашей главной задачей остаётся разрушение старых, обветшалых фетишей, которые беззаботное человечество создало в течение своей короткой и беспорядочной истории. Главным объектом нашего постоянного интереса были и остаются три "кита" - три книги, груз которых сдерживает способность человечества мыслить ясно и рационально. К несчастью, мировые войны разрушили нашу веру в то, что Просвещение могло бы уложить эти книги на музейные полки... Задание было и всё ёщё остаётся опасным и критическим, каждый ход был продуман много раз перед тем, как сделать следующий шаг. Наиболее нетерпеливые предлагали начать работу простой заменой нескольких букв в свитках, которые могли быть найдены в относительно удалённой стране, вроде Йемена. Но всё же мы предпочли непрямой подход. В конце 18-го столетия наши немецкие коллеги совершили первый прорыв смелой догадкой, что старейшая книга является связкой четырёх документов, объединённых умной рукой человека, знакомого с сицилианской защитой. Тетраграмматон и Элоким стали двумя отдельными существами, двумя патетическими характерами истории, стилизованной под греческую историческую драму. Нужно ли добавить, что те, кто ещё противится этому открытию, представляют собой незначительное меньшинство, прячущееся в чёрных одеждах где-то на окраинах Нью-Йорка и Тель-Авива под грудой старых книг, к несчастью сохранённых Иоганном Рейхлиным от сожжения в Риме? Это открытие выдвинуло на первый план новых людей (наиболее заметным оказался четвёртый Эздра) и дало нам возможность начать писать уже нашу собственную историю с собственными героями.

После этого триумфа мы начали работу с другой книгой, родившейся из первой и зависимой от неё. Миллионер Эзра Бакли субсидировал наши усилия при условии, что мы поможем человечеству навсегда избавиться от самозванца Иисуса Христа. Это была нелегкая задача. После автопортрета Альбрехта Дюрера с лавровым венком на голове и сожжения художником Боттичелли собственных картин под влиянием речей монаха Саванаролы, после видения Троицы доминиканским монахом Джованни из Витербо и публичным шествием Галилея в кандалах через мост Св. Анжело, после каббалистических опытов Иоганна Рейхлина, расколдовавшего Тетраграмматон виртуозной игрой с буквой щ, и попытки Шабтая Цви провозгласить Его Имя, после дружбы Моисея Мендельсона с Лессингом и принятия Генрихом Гейне облатки причастия...

Лишь в 20-м веке мы энергично пошли в атаку. Наш шведский коллега Нильс Рунеберг выступил с гениальной идеей, которая, увы, оказалась не вполне успешной. Подмена Иисуса Иудой, того, кто страдал - тем, кто причинил страдание, показалась многим скорее теологической игрой, чем историческим артифактом... Позже мы стали свидетелями другой неудачной попытки. Наш русский товарищ Николай Морозов, изучая ночное небо из одиночной камеры Шлиссельбургской крепости, в ужасе и страхе провозгласил, что Иисус был одним из ранних еретиков 4-го века. Слишком грубо, слишком неловко. Если вы кричите слишком громко, никто не будет вас слушать. Мы выбрали более умеренную тактику, решив работать в другом направлении, воссоздавая исторического Иисуса, а не второразрядную копию лысого Элишы. Иисуса, кашлявшего кровью после крещения в холодных водах Иордана. Иисуса, который смеялся, глядя на разорванных медведицей сорока двух детей. Иисуса, проклинавшего своих жестоковыйных учеников на грубом арамейском наречии. Иисуса, хваставшегося тем, что пересёк Мёртвое Море пешком. Иисуса, который не смог удержать позывы кишечника на кресте...

Я уже упомянул о нескольких успешных усилиях в этом направлении. Коварный геометр из Москвы выступил с догадкой, что Иисус, сын плотника, был просто папой Григорием IX, также сыном плотника. Два лидера в христианской истории с одинаковым фундаментальным фактом своей биографии - почему бы им не быть одним и тем же лицом? Остроумных критиков заставили замолчать напоминанием, что сам сэр Исаак Ньютон отождествил двух египетских фараонов, Сесостриса и Шишака, зачеркнув этим тысячу лет египетской истории - истории идолопоклоннических храмов, в которых коровы жевали священные папирусы пока люди молились солнцу, истории жестоких ритуалов с ежегодным убийством тысяч невинных лягушек на берегах Нила... Поразительная находка, исследовавшая идею симметрии и приведшая к плодотворным сомнениям и нескончаемым спорам! Однако я предпочитаю другое решение. Проницательная домохозяйка из Южной Калифорнии тщательно проанализировала Евангелия и предложила загадку с единственно возможным решением. Если его ученик Матфей был Левитом, служкой в Храме, не означает ли это, что сам Иисус был Коэном - еврейским священником, человеком благородного происхождения? Благочестивым человеком, который каждое утро надевал на свою левую руку и лоб филактерии с выгравированной на них буквой щ? Сентиментальным человеком, который плакал, ударом ножа перерезая горло бесчисленным коровам во дворе Второго Храма; другом Понтия Пилата и Первосвященника Каяфы. Примерным гражданином с высокими понятиями о гражданском долге, чья преждевременная смерть была оплакана всем народом?

Только недавно мы начали работу над последним из трёх китов, Кораном - книгой, которая разрешает мужчине убить свою жену, если она опять ослушалась после трёх предварительных побоев. Уже простое наблюдение, что вездесущий верблюд неосторожно отсутствует в тексте, может похоронить данный том навсегда... Боясь наёмных убийц, мы укрываем наших работников под фальшивыми именами под защитой полиции или обществ феминисток.

Параллельно мы работаем над четвёртой книгой, "библией" атеистов, являвшейся камнем преткновения для многих поколений интеллектуалов. Десятилетняя война, выигранная красным конём с пустым желудком, и бесконечное путешествие за шкурой овцы, воспетой слепым певцом, не могли быть просто осмеяны двумя-тремя словами. Мы предложили теорию мифа, мечты, которую человек (и, стало быть, всё человечество) мечтает в одну (и, стало быть, во все) безлунную ночь, когда игра в шахматы запрещена под угрозой смерти. Это было остроумное решение, поскольку допускало дальнейшие обобщения. Всё предшествовавшее было провозглашено мифом; наша дорога была ясна и свободна от всех мыслимых препятствий. (На нашей ежегодной встрече мы соблюдаем минуту торжественного молчания в память нашего товарища, автора этой идеи).

Мы также продолжили то, что было оставлено нам нашими учителями и учителями наших учителей. В конце 19-го столетия мы праздновали успех с архимедовым трактатом Метод, потерянным во времена Ренессанса. Конечно, этот трактат не мог появиться ранее чем мудрец из Кёнигсберга высмеял все формальные "доказательства" существования Того, кто свободен от формализма Булевой логики. Моё поколение развило следующие два столетия той славной эпохи, создав Кумранские свитки и роман Дьявол в Москве. Правда, успех свитков, обнаруженных в пещерах не далеко от Мёртвого моря, был сомнителен: мы не смогли убедительно доказать существование Второго Исайи. (Сотрудник, забывший перерезать свиток в месте, известном как 39-ая глава, был осуждён на нашей ежегодной конференции на смерть.) Но в московском романе, приписанном малоизвестному русскому драматургу, сентиментальная история о Иисусе была лишь предлогом, чтобы познакомить историков со вновь открытой рукописью алхимика Герберта Аурильяка - открытие, поддержанное декларацией (а также нашим девизом) Рукописи не горят!

Мы были готовы создать наше прошлое. Величественное, надёжное Прошлое. Таинственное, неистощимое Прошлое. Вначале было неясно, как далеко назад мы можем идти, есть ли естественный предел нашим амбициям, нашему пылу? Люди Ренессанса ответили: предела нет, идите вперёд! И мы пошли, и История соблазнила нас своей девственностью. Мы верили, что сможем открыть всё, что захотим. Сэр Исаак казался нам маленьким мальчиком, играющим ракушками на берегу моря, которое мы были готовы пересечь. Мы считали себя всемогущими: на атаку Коперника мы ответили Аристархом из Самоса (уже упомянутым в трактате Архимеда), ошибку Колумба мы исправили викингами Эрика Красного, укрепив цепочку теми, кто пересекал Атлантику в лодках из папируса, затем достиг Перу и далее Полинезии на плотах из бальсы, возводя на пути своего следования гигантских каменных идолов без ног. Мы полностью контролироавли ситуацию: любой, кто осмеливался отклониться от нашего главного плана, был обречен на уничтожение. Я всё ещё с ужасом вспоминаю историю одного сотрудника, осмелившегося зачеркнуть одно единственное - лишнее, по его мнению - слово в саге Beowulf!

Конечно, неудачи и нежелательная гласность были неизбежны. Предыдущие поколения испытали трудное время, когда сэр Исаак Ньютон сместил двух наших протеже - египетского священника Манефона и вавилонского священника Беросиса. Мы немедленно ответили изданием собрания сочинений Иосифа Флавия, еврейского священника, героя их войны против римлян. Отсутствующие отрывки на греческом были остроумно заменены пассажами на латыни. Ещё одна интеллектуальная буря возникла в 19-м веке, когда некий французский астроном обвинил Клавдия Птолемея в преднамеренной подделке всех его наблюдений. Наши сотрудники, ответственные за работы александрийцев, немедленно прореагировали, выразив сомнение в аутентичности первой публикации рукописи Альмагеста и одновременно продвигая Гиппарха из Родоса в качестве главного астронома древнего мира.

В 20-м веке мы отразили ещё один удар, который почти разрушил наши планы и отголоски которого все ещё не дают мне спать спокойно по ночам. Я говорю о панике в нашей группе, вызванной уравнениями этого усатого скептика Эйнштейна. Никто не принимал их всерьёз, как вдруг молодой еврей из снежного Петербурга решил их, объявив заодно, что Вселенная не бесконечна, а Время не вечно, как верили мы, как провозгласил сэр Исаак, стоя на плечах Декарта и Галилея. Выводы отсюда выглядели крайне зловещими: идя назад во времени, мы можем повстречать наше Будущее. Увы! - наше Будущее, ненадёжное и угрожающее, находится вне круга наших интересов... Напрасно мы настаивали, что миллионы лет дают нам достаточно места, чтобы закончить нашу работу. Напрасно... Это было тяжёлое время: мы потеряли многих товарищей; самоубийство, немыслимое в поколениях наших учителей, стало обычным феноменом в наших рядах.

Конечно, мы немедленно отреагировали, наградив нового героя горстью немытых вишен во время тифозной эпидемии в Петербурге. Наши лучшие работники всё ещё борются с этой экстравагантной теорией на страницах книг и популярных журналов, пытаясь низвести её ad absurdum и одновременно предлагая конкурирующие гипотезы, подобно идее "устойчивой Вселенной". Один из нас утверждает, что имеет доказательство, что космологическая константа не равна нулю, другой - что константа Хаббла по меньшей мере в p раз меньше объявленной нашими противниками. Моё личное задание заключается в борьбе с новым врагом в его собственном логове. Я должен защитить Время, которое стало лишь тенью Пространства в этой невероятной эйнштейновской системе. Время, в котором сэр Исаак видел посредника между нами и божественным. Время, гордо проявиашее себя в науке, как прародитель натуральных чисел и математической индукции. Время - свидетель наших побед и поражений. Время, захотевшее, чтобы мои волосы стали седыми, а моё зрение - слабым. Время, состоящее из корпускул времени. Время, ограничившее скорость света, бессмертного света, рабски лижущего мои руки, который выводит меня из Лабиринта во внешний мир - тривиальное трёхмерное Пространство. Чтобы защитить время я должен был постигнуть, завоевать и затем приручить Пространство.

Я пересёк моря и прошёл через горы. Я видел и слышал, обонял и осязал. Я пережил немоту, предательство, тюрьму. Я менял имена, паспорта, личность. В Москве, в снежную зиму 1924 года я участвовал в сеансе одновременной игры вслепую, проводимом Эммануилом Ласкером у гроба Ленина. В 1929-м я был единственным пассажиром ночного перелёта из Мадрида в Буэнос-Айрес; зарю над Атлантикой возле реки Ла-Плата затмила стая фламинго. В 1939-м, в Мексике, скрываясь в одной из подземных пещер после безуспешного покушения на жизнь Троцкого, потомок последнего колдуна пирамиды Quохалом вверил мне состоящее из сорока двух букв имя Того, кто скрывается в одном из камней Стены Плача - имя, которое священники Второго Храма осмеливались лишь шептать во время пения. В 1946-м, в Нюрнберге, в камере смертников, в ночь перед повешением, нацистский офицер, начальник секретного лагеря смерти в белорусских лесах, ответственный за смерть десятков тысяч евреев, сравнивал себя в пророком Валаамом, говорившем о своем враге - Израиле - с восторгом и страстью, только чтобы найти быструю и тривиальную смерть от его рук. В 1947-м, в Нью-Йорке, вместе с делегатом из Парагвая я голосовал за раздел Палестины. Израиль и Стена вошли в мою жизнь где, подобно зрачку торнадо, этого воплощения духа Декарта, терпеливо ожидали меня, чтобы обнять в последнем поцелуе. Но прежде чем принять вызов, я сделал ещё несколько кругов перед тем, как достигнуть последний.

В 1952-м, в Принстоне, я был свидетелем идеологического коллапса нашего усатого врага. В Стокгольме, в 1954-м (и позже - в 1970-м), чтобы избежать нежелательной публичности, я решительно отклонил шумную награду (изобретение сумасшедшего шведского инженера) как это сделали в прошлом многие наши товарищи, как поступил великий Бабель, писавший свои рассказы, не вылезая из седла. Исаак Бабель, который в Париже в 1935 году рассказал мне под секретом о бесконечной библиотеке, которую вытоптали красные кони его соотечественников во время польской кампании, и о красной стене в их столице, куда благочестивые торопились ежедневно, чтобы поддержать страстную, но застенчивую справедливость. (По слухам, раскрытие этого секрета явилось формальной причиной его гибели). Я убедил моих норвежеских друзей вручить награду импозантному американскому рыбаку, который никогда не доверял своей левой руке убивать беззащитных быков на аренах Испании, и русскому учителю математики, который никому не доверял и каждую третью ночь перепрятывал единственную рукопись на своём дворе в маленькой деревне Переделкино, возле Москвы.

После этих удач я сделал ешё один круг. В 1961 году, в Дублине, я много дней терпеливо поджидал Годо. В следующем году в Техасе белый конь сбросил меня на землю; неподвижен в течение многих месяцев, я боролся с болью перечитывая Анналы Тацита. В 1963-м, на Таити, я изучал топологическую теорию Морса у группы местных старейшин; вместе мы доказали, что характеристика Эйлера картин Гогена не меняется после их триангуляции. В 1966-м, преследуя Че Гевару в боливийских лесах, я столкнулся с одним из Десяти Потерянных Колен; на лбу их новорожденных мальчиков была выжжена буква щ. В 1967-м, у руин Александрийской Библиотеки, листая бесчисленные полуобгоревшие атласы в отчаянной попытке решить проблему четырёх цветов, я нашёл карту Израиля, закрашенную чёрным. Тогда я понял, что достиг последнего круга, и подчинился судьбе.

Возле Стены Плача, прикасаясь щекой к её влажному известняку, я играл в шахматы со слепым раввином в чёрных очках и остроконечной шляпе. Он пожертвовал слона в сомнительном варианте сицилианской защиты, любимом детище Авраама Абулафиа, каббалиста из Барселоны, и вдруг, как бы про себя, сказал, что Тацит не упомянул Распятия в своих Анналах. Продвинув пешку на третью горизонталь и защитив ее парой ладей, я возразил, что лучший ученик сэра Исаака доказал, что всё, что Тацит знал о еврейской истории, он украл у Иосифа Флавия. Мой партнёр застопорил пешку королевой и пробормотал, что, согласно некоей Мишне из трактата Синедрион, убийство одного человека подобно разрушению целого мира. Заметив, что раввин эпохи Ренессанса Азария дей Росси доказал недостоверность Талмуда как исторического документа я, в ожидании триумфа, возможно, слишком поспешно продвинул вторую пешку, оголив своего короля. Мой противник немедленно пожертвовал коня и объявил двойной шах. Я собирался сдаться, как в этот момент пуля арабского террориста сбила его короля и тем спасла мою партию. Его очки упали на землю. Правый глаз его оказался зелёным и абсолютно безумным, а левый был черен, пуст и мёртв. В изумлении и страхе, закрывши глаза одной рукой, а другой коснувшись одного из камней Стены костяшками пальцев, я услышал мой приговор: пока я не знаю решения загадки, я бессмертен. Время, вечное Время, было подарено мне как девочка-рабыня с шафраново-жёлтой кожей и зелёными глазами.

В этот момент я осознал, насколько тщетны были все мои прежние усилия, и поспешил назад в свой Лабиринт. Конечно, мои враги, притворяющиеся друзьями, преследовали меня, пытаясь расшифровать мой код, чтобы войти в мою святая-святых, вкусить аромат розы. Я видел их, жадно ищущих вокруг наугад, наощупь. Но я был начеку и объяснялся притчами. Подобно всем бессмертным, я путал числа, имена, идеи. Я настаивал, что два китайских лица неразличимы в сумерках английской осени. Я говорил об этимологии кошмаров, не выдавая знания еврейского языка, и говорил о слепоте, не упоминая ни Гомера, ни Леонарда Эйлера. Я шутил, что парадокс парикмахера был изобретен Сервантесом. Я хвастал, что наша группа состоит из 36 работников, которые рассеяны по всему миру - от бостонских трущоб до островов Полинезии. Я предсказывал, что в последующей жизни я окажусь либо колумбийским профессором литературы, либо советским математиком. Я заявлял, что моё имя может быть найдено в третьей книге Торы, в рассказе о нечестивом сыне израильской женщины, и что буквы разделены неким числом, которое случайно совпадает с моим возрастом и с твоим возрастом, о Рахиль, моя сестра, моя невеста...

За мои усилия моя наложница Время наградила меня яркими кошмарами и вечным компаньоном - запахом кофе, который преследует меня повсюду, не давая передышки. Согласно нашему неписанному кодексу, я должен был оставить после себя ученика, который мог бы продолжить моё задание. К счастью, у меня было достаточно времени. Я воображал моих учеников одного за другим и обучал их, наблюдая за их ростом и амбициями. Некоторые из них были сообразительны, они повторяли и усиливали бессмыслицу, которую я коллекционировал в разные времена и при различных обстоятельствах. Приходило время, и я целовал их и отсылал их из Лабиринта, чтобы продвинуть наше дело дальше, напоминая им слова провансальского раввина Исаака Слепого: "Рукописи нельзя спрятать в сундуке". Я даровал им то, что евреи не знали - бессмертие.

Конечно, неудачи были неизбежны, не каждый из них был готов пройти финальный тест. Один из моих учеников, синолог из лондонского предместья, отрицал, что простая индукция может объяснить вечность Времени. Он доказывал, что бесконечный ряд 1+1+1+ может описывать явления, которые я, его учитель, не смог уяснить: функцию 1/(1-x) в окрестности точки 1, число звёзд во Вселенной, бесконечный алфавит моей неиссякаемой памяти. Он представлял Время монстром, репродуцирующий себя каждую секунду, подобно кроликам Фибоначчи. Он жаждал быть услышанным, он записывал свои аргументы, чтобы опубликовать их. Его я разрушил за кощунство и нарушение доверия. Другой мой ученик заподозрил, что наша группа не может быть так велика как утверждал я; он смел предположить, что она состоит только из двух членов - его и меня! Напрасно говорил я с ним о симметрии и зеркалах, циклических перестановках и отражениях. Потомок гаучо, он упорно ссылался на некую апокрифическую книгу, которую мы произвели на свет, листая однажды утром Британскую Энциклопедию на берегу Ла-Платы. Я заключил его в отдалённую часть моего Лабиринта, заставив его составлять бесконечное зеркало - разбитое зерцало моих снов. Третий ученик, итальянец, потомок сицилийских пиратов, совершил прямое покушение на мою жизнь, поджёгши Лабиринт. Его я приковал к одному из выходов из Лабиринта, заставив писать бесконечные рассказы о неостанавливающихся маятниках.

Моего последнего ученика я встретил во сне и предложил ему необычную биографию. Я сделал его потомком еврейских первосвященников из небольшого белорусского городка Сенно. Я научил его шахматам и убедил в преимуществе позиционной игры над острыми гамбитами. Он вырос, и я послал его в Московский университет, чтобы он защитил мою теорию времени чем-нибудь более изощрённым чем простая индукция. После этого я послал его в Бостон изучать Новый Свет и, позднее, в Калифорнию штудировать алгебраическую топологию. Затем я убедил его поехать в Иерусалим изучать Талмуд. Он упирался, но я рассказал ему о главе академии в Суре раввине Папа, который имел десять сыновей- знатоков Торы, чьи имена благочестивые до сих пор произносят нараспев после завершения чтения каждого из 63 трактатов Талмуда. Чтобы смягчить горький осадок от этого несовершенного числа, я намекнул, что, согласно Аврааму Абулафиа, шахматы с их 64 клетками служат естественным продолжением и даже воплощением галахической мудрости, заключительной ступенькой к совершенству разума, подобно философии для Маймонида и музыки для Шопенгауэра.

Потом неизбежно случилось то, что предсказывали пророки. В эту ночь мы говорили о немецком математике, доказавшем, что шахматная партия может быть проиграна лишь из-за очевидной ошибки, и о розе, священном цветке, который цветёт в сердце моего Лабиринта. Возможно, я был слишком сентиментален... Одновременно мы разыграли одну из наших очередных партий, в которой он организовал перекрёстную защиту с последующей прямой атакой на моего короля. С переменой ходов мы быстро повторили знакомый вариант сицилианской защиты, который, согласно современным воззрениям, должен был привести к ничьей. Он начал задумываться над каждым ходом больше обычного, и я в нетерпении предложил отложить партию. Я даже закрыл глаза и сказал "до свиданья". Внезапно, он сделал тихий ход королём, объявив вскрытый шах по большой диагонали. Жертва обоих коней не спасла положение, матовая сеть вокруг моего короля оказалась неотвратимой. Напрасно мой король бежал через всю доску, пытаясь найти спасение во вражеском стане. Напрасно мы, разбирая партию, искали ошибку, совершённую мной... Он сказал, что знает как выиграть эту позицию и что завтра мог бы повторить её ещё раз. Тогда я понял, что он овладел решением загадки. Решением, которое сделает меня смертным, как все мы, как сэр Исаак, как ты, о Рахиль...

Всё в порядке, шептал я: для завтра хорош яд! Однако, он спешил, он стал нетерпелив. Напрасно я пытался соблазнить его, обещая назначить единственным наследником моего Лабиринта. Напрасно я мчался по тёмным корридорам и бесконечным лестницам Лабиринта, чтобы найти камеру с идущими шахматными часами - чтобы остановить их. На рассвете без птиц он прокрался в мою спальню и потребовал невозможного. Он хотел увидеть розу - сейчас, немедленно! Он определённо заслуживал смерти - терпение, ценившееся в наших рядах выше всех других достоинств, начисто отсутствовало в нём. Хорошо, прошептал я: для сейчас у меня готов кинжал! Я достал его из-под подушки и приказал: подойди! Всё или ничего! Правой рукой, которой я всегда доверял, я вонзаю кинжал. Он перехватывает мою руку, он борется, он моложе и сильнее. Кинжал нежно касается моей груди и продвигается дальше, к сердцу. Капли крови, благородной крови отдалённого потомка португальских маранов, говорят мне о грядущем конце. Я не кричу, я принимаю происходящее. Через несколько секунд, часов, столетий, я узнаю ответ на ту загадку. Свет, яркий как семьдесят солнц, через который невозможно пройти и остаться в живых, пронизывает меня. Прошлое и Будущее соединяются в одно - Настоящее. Я слышу голоса моих товарищей; они зовут меня по имени, русскому имени, которое я забыл много лет назад. Дверь моей комнаты на 17-м этаже общежития Московского университета открыта. Мои друзья заполняют комнату; некоторые держат в руках цветы. Левой рукой, покрытой паутиной из мелких голубых пятен, я пытаюсь защитить себя от свёрнутой в рулон газеты Либерасьон, которой тычет мне в грудь мой колумбийский друг Хорхе. "Ты знаешь", кричит он сквозь слезы, искажая моё имя странным образом, "ты знаешь, мой друг," - запах чёрного кофе раздирает моё небо, - "слепой библиотекарь умер в Женеве!

(Переведено с рукописи на одном из языков Тлён, найденной в библиотеке университета Бар-Илан)