Вечный двигатель Ивана Кулибина: история науки, фольклор, мечты о прошлом
Константин Анатольевич Богданов (р. 1963) – филолог, историк культуры, ведущий научный сотрудник Института русской литературы (Пушкинский дом, Санкт-Петербург) Российской академии наук.
[1]
Имя Кулибина в русской истории легендарно. Если вспомнить исходное значение слова «легенда» (субстантивированный герундив среднего рода множественного числа от латинского глагола legere – читать), указывающего на то, что заслуживает быть прочитанным, то здесь оно уместно этимологически и буквально: это имя легендарно потому, что нарицательно. В расхожем словоупотреблении «кулибиными» в шутку называют изобретателей-самоучек, одержимых технарей, умельцев на все руки. И только за прозвищем маячит фигура исторического Ивана Петровича Кулибина (1735–1818), нижегородского посадского из купеческого сословия, старообрядца, ставшего главным механиком в Петербургской академии наук, прославившегося своими изобретениями и техническими проектами. Самые известные из них – преподнесенные Екатерине II и хранящиеся сегодня в Эрмитаже часы в форме гусиного яйца со сложным механизмом из 427 деталей, обеспечивавшим не только часовой ход, но также бой курантов с тремя музыкальными мелодиями и работу миниатюрного театра-автомата, изображающего сцену Воскресения с подвижными фигурами ангела, воинов и жен-мироносиц у Гроба Господня. Экспонирующиеся в Эрмитаже многофигурные часы-автомат «Павлин», изготовленные знаменитым английским механиком Джеймсом Коксом и приобретенные в 1777 году князем Потемкиным у герцогини Кингстонской, также имеют отношение к Кулибину: поврежденные при доставке в Петербург, пролежавшие затем несколько лет в кладовке в разобранном виде и утратившие ряд деталей, они заработали снова и обрели свой парадный вид благодаря кропотливому ремонту русского мастера. По документам и чертежам можно судить о разнообразии, оригинальности, технической и инженерной виртуозности других работ Кулибина: эрмитажном лифте с винтовым подъемным механизмом; фонаре-прожекторе («ревербере») с параболическими зеркалами-отражателями, направлявшими и многократно усиливавшими свет от помещенной в нем масляной лампы; модели оптического телеграфа; механических протезах нижних конечностей, имитирующих форму ног, потерянных выше и ниже колена (первый из таких протезов был изготовлен для Сергея Непейцына, героя Очаковского штурма 1788 года); коляске-самокатке, приводившейся в действие при помощи махового колеса и педального привода; механическом устройстве для отливки больших зеркальных листовых стекол; проектах железных и наплавных мостов. Особую славу Кулибину принес проект грандиозного 298-метрового деревянного одноарочного моста через Неву с решетчатыми фермами, модель которого, выполненная в 1/10 величины, была прилюдно испытана в присутствии ученых членов комиссии, назначенной академическим собранием, и поразила свидетелей своей прочностью (выдержав многодневную нагрузку в 3870 пудов – вместо расчетных 3300). Менее триумфально, но так же памятно прошли два испытания кулибинского «водохода» – речного корабля, способного двигаться против течения за счет колесного механизма, использующего силу встречного течения для подтягивания судна к якорям, которые поочередно завозились на шлюпке вверх по реке (в 1804 году при испытании на Волге в Нижнем Новгороде такой «водоход» с грузом в 8500 пудов преодолел за час 409 сажени – что было в полтора раза быстрее аналогично нагруженных бурлацких судов). Описание и техническая документация этих и других изобретений и приборов, которые вышли из мастерской Кулибина – электрофоры, устройства для оптических фейерверков, фонари для экипажей, астролябии, ватерпасы, точные весы, готовальни, землемерные инструменты, подзорные трубы, зеркальные телескопы, микроскопы, барометры, термометры, астрономические (планетные) часы, паровые машины, – занимают огромный том в 700 с лишним страниц[2].
Но в том же томе очень скупо и без каких-либо комментариев перечисляются документы – чертежи и прошения о выделении средств – для еще одного многолетнего проекта Кулибина: конструкции вечного двигателя – «самодвижимой машины» (в письме к неизвестному адресату от 1817 года 82-летний Кулибин пишет о своей 40-летней работе над ее изобретением)[3]. Комментаторские лакуны упомянутого тома объяснимы: вышедшее в 1953 году издание несет печальные приметы «борьбы с космополитизмом» и некритичной пропаганды нарочито «русской науки», успехи которой во мнении составителей (или предполагаемых цензоров), вероятно, плохо вязались с трудно объяснимым для широкого читателя интересом Кулибина к малонаучным курьезам. Между тем идея создать механизм с идеальным рабочим циклом, не требующий затрат каких-либо энергетических ресурсов, кроме однажды заданного ему движения, и удерживающий это движение сколь угодно долгое время (так называемый вечный двигатель первого рода), была одной из навязчивых идей эпохи научной революции XVI–XVIII столетия[4]. Многочисленные проекты по созданию perpetuum mobile, появлявшиеся в эти годы, в ретроспективе истории научных идей могут рассматриваться как опытные эксперименты по апробированию классической механики, перепроверке статических, кинетических и динамических принципов, легших в основу законов Ньютона (и, в частности, закона сохранения механической энергии в количественной формулировке Лейбница). Очевидное экспериментальное торжество этих законов и позволило в конечном счете Парижской академии наук в 1775 году директивно объявить об отказе рассматривать какие-либо проекты по созданию «вечных двигателей», поскольку никакая машина – в силу наличия эквивалентных отношений между теплотой и работой (эквивалентности, которая позднее получит название первого начала термодинамики) – не может производить работу количественно большую, чем сообщается ей количеством энергии, полученной извне[5].
Знал ли Кулибин о решении Парижской академии, остается гадать. Но в 1776 году, то есть на следующий год после обнародования этого запрета, он обращается к работавшему в эти же годы в Петербургской академии наук Леонарду Эйлеру с тем, чтобы узнать, «как он о том думает, и в ответ получил, что он сего мнения о произведении таковыя машины в действо никак не опровергает, а сказал мне, что может де быть в свое время какому щастливому сделать такую машину и откроется». «Сей же муж, – прибавляет к своему мемуару Кулибин, – ученостью тогда почитался во всей Европе первым»[6]. Ответ Эйлера может показаться странным: будучи иностранным членом Парижской академии, он определенно знал о ее решении и о тех аргументах, которые легли в его основу. Легко представить, что великий математик, запомнившийся современникам также своей склонностью к иронии и шутке[7], был в своем ответе не вполне искренним и просто не хотел расхолаживать энтузиазм Кулибина. Но едва ли это так: известно и то, что тридцатью годами ранее сам Эйлер высказывался о возможности создания вечного двигателя уклончиво и неопределенно (чем приводил в изумление одного из своих корреспондентов – математика и механика Алексиса Клеро)[8].
Кулибин адресовал свой вопрос Эйлеру тогда, когда последний входил в комиссию, испытывавшую модель его моста. Эйлер, составивший заключение о расчетной грузоподъемности кулибинского моста, несомненно, оценил русского мастера как выдающегося инженера. Достаточно почитать переписку секретаря Эйлера Николая Фуса со старинным другом Эйлера Даниилом Бернулли; переписку, в которой Кулибину оба адресата расточают не лишенные недоумения похвалы: обоим непонятно, как не сведущий в математике мастер нашел для своей модели оптимальные инженерные решения[9]. Но характерно, что при всем вероятном уважении Эйлера к Кулибину, их знакомство не носило сколь-либо профессионального и глубокого характера: имя Кулибина в обширнейшей переписке самого Эйлера с учеными отсутствует, а его встреча с Кулибиным упоминается только в биографиях последнего. В данном случае для нас важен, однако, не столько ответ Эйлера – будь он искренним или ироничным, – а одержимость идеей создания «самодвижимой машины» самого Кулибина и отношение к нему со стороны тех, от кого непосредственно зависела его работа и положение в Академии. Между тем репутация складывалась и зависела прежде всего от мнения покровителей Кулибина – благоволившей к нему Екатерины II (с 1778 года Кулибин носил на шее пожалованную ею золотую медаль на Андреевской ленте, дававшую ему право входа во дворец на торжества вместе с штаб-офицерами), покровительствовавших ему директора Академии наук, графа Владимира Орлова (брата фаворита императрицы), и князя Григория Потемкина, но также и тех, кто такой благосклонности к нему не испытывал, а таковые тоже были. Старообрядец Кулибин, резко выделявшийся в стенах Академии внешним видом – окладистой бородой, национальным русским платьем (о ношении которого он специально испрашивал соизволения у Потемкина, известного своей терпимостью к старообрядческой церкви)[10], мастерящий хитрые механизмы, находящие, однако, преимущественно разве что развлекательное назначение, и к тому же увлеченный идеей вечного двигателя, об утопичности которой заявила сама Парижская академия, – при всей симпатии к нему напрашивался по меньшей мере на особое отношение.
Показательно, что еще в 1773 году, то есть за два года до решения Парижской академии, конференция Петербургской академии наук официально протоколирует свой принципиальный отказ рассматривать проект вечного двигателя, присланный на имя Эйлера швейцарским механиком Ж.К. Боллером д’Эггом, по той причине, что «Академия наук придерживается противоположного мнения»[11]. В том же году в очередном Месяцеслове публикуется рассуждение «О беспрерывном движении» с подытоживающим выводом о том, что такое движение невозможно с «философской» точки зрения, – пусть, как иронично замечает автор (или авторы этой статьи), думающие иначе, «искать оного никогда не перестанут: но большого вреда от этого не последует»[12]. Впрочем, пройдут еще семь лет – и пять лет спустя после решения Парижской академии не принимать к рассмотрению проекты вечного двигателя, – и петербургские академики сочтут такие проекты уже не только невозможными, но и социально вредными. В 1780 году «Академические известия» объясняют читателю, почему это так:
«Изобресть вечное непрерывное движение совсем невозможно. [...] Всякая движущая сила производит только равное побуждению действия. [...] Сии бесполезные исследования крайне вредны потому наипаче, что от них многие семейства разорились и многие искусные механики, которые могли бы оказать обществу знанием своим великие услуги, потеряли, достигая до решения сей задачи, все свое имение, время и труды»[13].
Зная о приверженности Кулибина идее вечного двигателя, вышеприведенную статью в «Известиях» можно прочитать как имеющую персональный адрес. Уже судя по вопросу, адресованному Кулибиным Эйлеру, а также по тем документам и официальным прошениям, которые он подавал ради получения вспомоществования для своей работы, его увлечение идеей создания «самодвижимой машины» не было тайной. В 1786 году Кулибин испрашивает для себя чин академика механики, ссылаясь на свои заслуги изобретателя, выслугу лет («16 лет времени служа при Академии») и готовность впредь продолжать свою работу в Петербурге с тем, чтобы «смотрение иметь над невскими мостами»: такой чин не только поддержал бы его финансово («бедственному состоянию в поправление»), но также избавил бы «от разных огорчений в пренебрежениях»[14]. Последние слова не составляют загадки: много позднее, уже на закате своей жизни, в письме к сенатору Илье Аршеневскому (1817) он напишет о решении продолжать свои опыты «скрытно, потому что некоторые ученые почитают соделать таковую машину невозможным и смеются с поношениям над теми, кто во изыскивании сего изобретения упражняется»[15].
Кулибин не получил чина академика, а напротив, уже на следующий год был вынужден оставить место руководителя инструментальных мастерских. Главную роль в отставке Кулибина сыграла княгиня Екатерина Дашкова, ставшая директором Академии в 1783 году и относившаяся к Кулибину столь же высокомерно, сколь и пренебрежительно. Для Дашковой, как и ее предшественника Сергея Домашнева, сменившего в 1775 году на этому посту благоволившего к Кулибину графа Орлова, бородатый старовер, трудящийся над созданием вечного двигателя, представал, вероятно, упрямым чудаком, если не сумасбродным глупцом, явно претендовавшим на большее, чем мог позволить себе часовщик, дворцовый механик и устроитель фейерверков. В 1786 году жалованье Кулибина составляло 650 рублей – немалые деньги, но и тех Кулибину, обремененному большой семьей (к этому времени у Кулибина было 8 детей) и тратившему их на свои изобретения, постоянно не хватало, так что он был вынужден обращаться с прошениями о добавочных суммах, что, возможно, также раздражало Дашкову, отличавшуюся чрезвычайной скупостью[16]. Показательно, что по оставлении Кулибина от должности его оклад был сокращен ею до трехсот рублей. А когда ходатайствовавший за Кулибина перед императрицей Гавриил Державин (служивший ее кабинет-секретарем) добился в 1792 году для него прибавки ежегодного жалования в 900 рублей, Дашкова зашлась в гневе. В своих «Записках» Державин рассказывает, как сановная директриса Петербургской академии наук и президент Российской академии «так рассердилась, что ему, приехавшему в праздничный день с визитом, [...] наговорила, по вспыльчивому ее или, лучше, сумасшедшему, нраву премножество грубостей»[17]. На следующий год Дашкова добилась выселения Кулибина из казенной квартиры и вплоть до устранения ее самой от дел Академии (в 1794 году она была уволена Екатериной II в принудительный отпуск, а в 1796 году, уже при Павле I, лишилась своих постов окончательно) всячески выказывала тому свою неприязнь. Конкретные причины этой неприязни до конца неясны (в исследовательской литературе высказывалась мнение, что толчком к ней послужило то ли какое-то невыполненное распоряжение Дашковой, то ли излишняя самостоятельность Кулибина как устроителя праздничных фейерверков для императрицы), но ясно, что ее неуживчивость с Кулибиным была принципиальной, и можно полагать, что очевидные странности в деятельности, поведении и внешнем облике Кулибина тому только способствовали.
Дальнейшая судьба Кулибина, насколько о ней можно судить по архивным документам, заставляет задуматься о превратностях монаршей опеки: до 1801 года Кулибин живет в Петербурге, продолжая заниматься изобретательством. Отставка Дашковой вернула Кулибину благоволение Екатерины. В 1796 году по ее повелению он получает на рассмотрение присланный в Академию наук проект «вечного двигателя» немецкого механика Иоганна Гейнле. Кулибин строит модель этого двигателя (представлявшего собою крест из двух трубок с мехами, наполненными водой: вращение такого креста, как полагал изобретатель, должно было последовательно разгонять жидкость по мехам, нарушая его равновесие и приводя тем самым в беспрерывное движение). Построенная Кулибиным машина не заработала, но послужила ему очередным стимулом к активизации собственной работы над той же проблемой: главный корпус сохранившихся записей и чертежей Кулибина на эту тему датируется 1797–1811 годами (10 тетрадей большого формата от 16 до 24 страниц). Благодаря им известна конструктивная схема, которую Кулибин клал в основу своего заветного механизма: колесо с расположенными в нем четырьмя (позднее – шестью) грузами, перемещаемыми внутри него с помощью шестерен и перекидных рам таким образом, чтобы поочередно смещаться по отношению к его оси и поворачивать само колесо в нужном направлении[18].
Сменивший Екатерину на престоле Павел также благоволил Кулибину (так, в частности, узнав, что престарелый механик пятый год безвозмездно проверяет работу дворцовых часов и поднимается для этого на фронтон Зимнего дворца, он распорядился отдельно оплачивать ему за эту обязанность по 1200 рублей ежегодно и выплатить 4800 рублей за предыдущие четыре года). Не отказывал в прошениях Кулибину и Александр I, дважды принимавший Кулибина в первый год своего правления, но в том же 1801 году Кулибин решает вернуться в родной Нижний Новгород, чтобы заняться увлекшим его конструированием речных водоходов, и подает прошение об увольнении из Академии. Александр сохраняет за Кулибиным пенсию в размере жалованья и квартирных денег и, кроме того, выплачивает ему 6000 рублей на покрытие долгов. Этих денег, однако, Кулибину хватило ненадолго. Последние годы жизни, проведенные им в Нижнем Новгороде, полны трудов и лишений: смерть второй жены, пожар, уничтоживший не только дом Кулибина, но и многочисленные чертежи и записи; разочарования, связанные с нереализованными техническими проектами; долги, бедность и забвение окружающих – все эти события и обстоятельства невесело оттенили старость великого механика. В череде невзгод, впрочем, были, и свои просветы: в 1802 году 67-летний Кулибин женился еще раз – на молодой девушке Марье Докукиной, в которой он нашел верную помощницу и мать еще троих дочерей (к концу жизни у Кулибина было 12 детей – пятеро сыновей и семь дочерей). Она и старый друг Кулибина – его ученик, мастер-часовщик Алексей Пятериков, – были единственными, кто взял на себя труд по нищенским похоронам Кулибина в 1818 году (по легенде, для этого вдове пришлось продать единственные оставшиеся в доме настенные часы).
Немногочисленные мемуаристы, писавшие о Кулибине в первые годы после его смерти, не уделяли особого внимания горестным страницам его биографии. В то время как изобретения Кулибина вызывали изумление, сам он предсказуемо становился героем анекдотов, в которых реальные факты его жизни разнообразились домыслами и вымыслами. Уже первые биографы Кулибина так или иначе мифологизировали своего героя, создавая обобщенный образ гения, выходца из простого народа, удостоившегося высочайшего внимания. В литературной и фольклорной традиции диковинность содеянного Кулибиным удостаивается стихотворных и прозаических похвал в многочисленных текстах, тиражирующих, с одной стороны, народолюбивые, а с другой, – патерналистские мотивы идеологии: отеческую опеку властей, сыновью преданность подданных. В этих текстах Кулибин воплощает собою героя, чьи достижения похвальны не только для него, но также для его покровителей – Екатерины II, Орлова, Потемкина, Павла I, Александра I. Вот как, например, пишет Павел Свиньин, автор первой по времени биографии Кулибина:
«Жизнь и кончина Ивана Петровича Кулибина служит приятнейшим убеждением, что у нас в России не одно богатство и знатность возвышаются, торжествуют, что гражданин с дарованием – в бороде и без чинов – может быть полезен отечеству, почтен от монархов, уважен и любим от соотчичей, счастлив и боготворим в своем семействе»[19].
На тридцати мемуарных страницах, написанных Семеном Кулибиным о своем отце, самые яркие эпизоды отведены верноподданническим восторгам по поводу монарших приношений придворному механику[20]. О тех же милостях подробно сообщает Пятериков, составив список соответствующих указов, а также перечислив, сколько раз Кулибин представлялся Екатерине, Павлу и Александру[21]. Биографию Кулибина задумывал было написать и Федор Слепушкин, бывший крепостной и яркий представитель «крестьянский поэзии» 1820–1830-х годов, живописавший идиллически-пасторальные сценки из жизни обласканных помещиками поселян и поселянок[22].
Торжественно-восторженные и сусально-слащавые истории о Кулибине получают широкое распространение в атмосфере пропагандистской популяризации уваровской триады, персонифицируя креативную силу самодержавия, православия и народности. В пореформенные годы и позднее акценты в этих историях усложняются: в книжках, предназначенных к «народному чтению», образ Кулибина расцвечивается лубочно-анекдотическими чертами. «Самоучка» и «самородок» привлекателен тем, что он по-мужицки прост, но смекалист, способен посрамить иностранца, а на старости быть пободрее иного молодца. Нижегородский поэт Яков Орлов с краеведческим патриотизмом поминал такого Кулибина наряду с Мининым:
«О, Нижний! Мининым прославленный стократ,
Не всякий ли тебе уступит в этом град?
Эхо: рад.
Рад будет уступить и сердцем и устами,
Зря на Кулибина своими очесами!
Эхо: сами!
Механик сей от нас во град Петров утек,
Сколь долго проживет сей умный человек?
Эхо: век!
Простой он человек, нигде он не учился,
Но механизм его кому б не полюбился?
Эхо: бился!
Пошел он и дошел: часы сам делать стал,
Голландец пред его моделею ниспал?
Эхо: пал!»[23]
В «народной» пьесе Александра Висковатова «Русский механик Кулибин, анекдотическое представление в трех отделениях» (1849) Кулибин читает оды Ломоносова и мечтает о славе. Слава к нему приходит после создания модели моста – и эта слава всенародна: Кулибиным восторгаются городские товарки в Нижнем Новгороде, к его племяннице сватаются женихи, а в столицах его чествуют императрица и Потемкин – «неизвестный покровитель», пекущийся о русской науке. Ученые иностранцы изображаются в той же пьесе сатирически и неприязненно: один из них не может допустить, чтобы Ломоносов и Кулибин были русскими. По его мнению, они, конечно же, немцы[24].
Литературный фольклор характерно сталкивает Кулибина и с Суворовым – еще одним русским гением и мнимым простецом:
«Однажды в большой праздник пришел Кулибин к Потемкину и встретил там Суворова. Как только завидел Суворов Кулибина из другого конца залы, быстро подошел к нему, остановился в нескольких шагах, отвесил низкий поклон и сказал: “Вашей милости”. Потом, подступив к Кулибину еще на шаг, поклонился еще ниже и сказал: “Вашей чести”. Наконец, подойдя совсем близко к Кулибину, поклонился в пояс и прибавил: “Вашей премудрости мое почтение”. Затем, взяв Кулибина за руку, он спросил его о здоровье и, обратясь ко всему собранию, проговорил: “Помилуй Бог, много ума! Он изобретет нам ковер-самолет!”»[25].
«Ковер-самолет», который по возгласу Суворова предречен изобрести Кулибин, отсылает к волшебным сказкам, где все возможно. В русских сказках их любимым и самым удачливым героем является, как известно, Иван-дурак, само «дурачество» которого, с одной стороны, указывает на низкий социальный статус (крестьянский сын), а с другой, – служит оберегом, обманывающим соперников и посрамляющим в конечном счете расчетливых умников[26]. Иван Кулибин и Иван-дурак в этом смысле похожи: и тот и другой – герои-трикстеры, если прибегнуть к фольклористическому определению, достигают всего своей смекалкой и вопреки общим правилам, оба пользуются волшебными вещами, и оба добиваются сказочных результатов.
Комизм и дурашливость, которая вольно или невольно вменяются в этих контекстах Кулибину, не означает насмешки. Кулибин не смешон, но трогателен: его ум и таланты включены в признание человеческих слабостей и социальных неустройств, невзгод и несправедливостей. Именно таким, как мы помним со школьных лет, предстает перед читателем навеянный Кулибиным чудаковатый самоучка-изобретатель по фамилии Кулигин в пьесе Александра Островского «Гроза» (1859). Как и Кулибин, Кулигин одержим идеей вечного двигателя, так же, как и он, зависим от сильных мира сего: в пьесе это самодур Дикой, который, в отличие от покровителей Кулибина, только ругается и никак не помогает Кулигину в его мизерной просьбе выделить средства для строительства громоотвода «для общей пользы [...] каких-нибудь десять рублей»[27] (громоотвод, который намеревается создать Кулигин, в этом случае символически соотносится с названием и содержанием пьесы – «грозой», разразившейся над темным купеческим миром приволжского города). Еще две черты Кулигина из «Грозы» – это любовь к природе и поэзии Державина, поэта, который всячески благоволил к Кулибину и даже сделал его изобретение (зеркальный фонарь-прожектор) героем одной из своих басен («Фонари», 1796–1798)[28].
Павел Мельников-Печерский, посвятивший подробную статью пьесе Островского (1860), увидел в Кулигине «светлую личность» и едва ли не самого главного ее персонажа:
«Человек высшего разряда, силою своего гения дошедший до высшего нравственного развития и некоторого умственного образования, […] тип не вымышленный, [...] живьем взятый из среды нашего народа, тип тех безвестных людей, которые, как ни забиты деспотизмом общественным и семейным, как ни безызвестны в тихой доле своей, все-таки составляют законную гордость России и стоят выше, несравненно выше многих, очень многих людей».
Таким, по его мнению, был и Кулибин – прототип Кулигина, – «блистательно доказавший, что может сделать неученый русский человек силою своего гения и непреклонной воли»[29]. Это доказательство – загадка и тайна, характеризующая душу русского народа, обещающего раскрыться в будущем едва ли не сказочным образом:
«В сказке сказывается, что нашел Иван Царевич воду живую-целебную, что проник он в царство Солнца […] Общечеловеческое образование – вот наш Иван Царевич, которому суждено избавить русскую землю от самодурства и невежества, живой водой исцелить наболевшие раны ее и дать ей сорванные в царстве вечного света золотые плоды – добро, правду и науку»[30].
Возвышенно-профетическое красноречие Мельникова-Печерского, навеянное рассуждением о величии «светлых личностей», подобных Кулибину и Кулигину, предельно эмоционально: здесь нет места рассуждениям, как образование соотносится с гением самоучек. Все просто: в надеждах на светлое будущее у нас есть возможность положиться на прошлое народа, в котором такие личности уже были, а значит, еще и будут.
Контрастной по отношению к такой оценке Кулибина выглядит пассаж из романа Ивана Тургенева «Дым» (1867). Здесь это направленный против «самоучек» и «самородков» – а точнее, против того убеждения, что доморощенные таланты лучше, чем знания, полученные учебой и усидчивостью, – монолог, вложенный в уста Созонта Потугина. Кулибин поминается при этом раздраженно и недобрым словом, так что даже его знаменитые часы объявляются «пребезобразными» и служат напоминанием о том, «как не надо делать»:
«Уж эти мне самородки! Да кто же не знает, что щеголяют ими только там, где нет ни настоящей, в кровь и плоть перешедшей науки, ни настоящего искусства? […] Лезут мне в глаза с даровитостью русской натуры, с гениальным инстинктом, с Кулибиным... Да какая это даровитость, помилуйте, господа? Это лепетанье спросонья, а не то полузвериная сметка. Инстинкт! [...] Инстинкт, будь он распрегениальный, не достоин человека: рассудок, простой, здравый, дюжинный рассудок – вот наше прямое достояние, наша гордость; рассудок никаких таких штук не выкидывает; оттого-то все на нем и держится. А что до Кулибина, который, не зная механики, смастерил какие-то пребезобразные часы, так я бы эти самые часы на позорный столб выставить приказал; вот, мол, смотрите, люди добрые, как не надо делать. Кулибин сам тут не виноват, да дело его дрянь. […] Не поощряйте, ради бога, у нас на Руси мысли, что можно чего-нибудь добиться без учения! Нет; будь ты хоть семи пядей во лбу, а учись, учись с азбуки!»[31]
Василий Боткин, один из ближайших корреспондентов Тургенева, сочтет образ Потугина образом «циника-патриота»[32], но применительно к процитированному выше монологу Тургенев, как о том можно судить по его письму французскому переводчику с разъяснением антикулибиновской эскапады, вполне разделял убеждения своего героя: неприязнь к «славянофильскому» превознесению природных дарований и веру в то, что «западничество» составляет положительную программу для русского общества. В этом мнении Тургенев был в меньшинстве: в полемике, развернувшейся после публикации романа, его автор был обвинен в отсутствии национального чувства и поношении России.
В противовес Тургеневу в «почвеннической» и народолюбивой риторике 1860–1870-х годов Кулибину по-прежнему отводится роль позитивного примера для социального воображения: если в расхожем словоупотреблении его имя нарицательно для названия талантливых самоучек, то в поучительно-«высоком», раздумчиво-историософском контексте оно вписывается в канон, персонифицирующий загадочную и таинственную душу русского народа[33]. В таком контексте Кулибин встречается с Ломоносовым, Суворовым, Кутузовым, Пушкиным и прочими гениями русской истории, обнаруживающей спасительный для нее божественный Промысел и божественное Предназначение. Беды прошлого и невзрачность быта – как и невзрачность русской природы – в этом случае лишь оттеняют скрытое величие народных сил: идея, равно объединяющая в эти годы русскую литературу, живопись, музыку и религиозно-философскую мысль. Так, например, о Кулибине вспоминает герой повести Николая Чаева «Богатыри» (1872) – молодой офицер-суворовец, переживающий душевный кризис и постигающий богатырскую суть русского народа в его неказистом обличии:
«Другими глазами смотрел [он] теперь на эту бедную жизнь, на русское захолустье, на этот чернозем, в котором вязнет по ступицу телега, а между тем отсюда, из этой крепи вылезает все мощное и богатырское. […] Отсюда вылезают и Кулибин, и Ломоносов. Стало, и мысль-то не всегда там, в академиях. Да и плохо вмещается русская мысль в рамки иностранной логики, а выдирается на Божий свет, хотя бы у Кулибина, как Бог ей дал, по-своему: учебник часто только ломает ее, навязывая ей чужие, искусственные приемы»[34].
Еще один Кулибин русской литературы, испытующий читателя на историософские раздумья, – лесковский Левша. Лесков, по его собственному признанию, положил в основу своего рассказа одну из тульских легенд, но никаких следов такой легенды в русском фабричном фольклоре нет (хотя есть фольклорные анекдоты о значимом для этого текста атамане Платове), и сказ о Левше следует считать вымыслом писателя[35]. Краеведы-историки полагают, что прототипом Левши Лескову мог послужить механик-металлообработчик Алексей Сурнин, работавший в конце XVIII века на Тульском оружейном заводе и некоторое время пробывший в Англии на оружейной мануфактуре[36]. Но для сравнения горемыки Левши и дослужившегося до чина титулярного советника Сурнина таких сближений явно недостаточно. Считать, что Лесков срисовывал своего героя с Кулибина, также нельзя: писатель нигде не упоминает о Кулибине, но гротескная и трагикомичная история, рассказанная Лесковым в нарочито стилизованном фольклорном ключе «небывальщины», воспроизводит характерные черты именно «кулибинского» мифа. Простец-самоучка, зависимый от монарших благодеяний, посрамляющий механиков-иностранцев, Левша воплощает непритязательную внешне, но внутренне чистую и талантливую душу русского народа. В пределе литературоведческой патетики его судьба – это «судьба русского гения»[37]. Но урок, который можно извлечь из истории Левши, двусмыслен: бросая вызов английским мастерам, Левша и сотоварищи (тульские «шельмы») делают невероятное – подковывают «аглицкую блоху на подковы» – работу, которую «никакой мелкоскоп взять не может», но результат этой работы тот, что подкованная блоха перестает танцевать, а именно этим она и была замечательна. «Хоша вы очень в руках искусны, – говорят на это англичане, – а не сообразили, что такая малая машинка […] подковок несть не может»[38]. Русские мастера у Лескова многое умеют, но «в науках не зашлись», и все, что они знают, они знают из Псалтыря и Полусонника. Доморощенное умение оборачивается в конечном счете бедой: поражением в войне с англичанами из-за того, что русские ружья чистятся кирпичом, и предсмертные слова Левши о том, что оттого и «пули в них болтаются», так и не докладываются государю. Вослед традиции монархолюбивых рассказов о Кулибине сказ о Левше у Лескова привносит в нее то новое, что изображение власти в нем полно сатиры и горького сарказма: в своем отношении к народным талантам власть самодовольна, эгоистична и капризна.
Позднее, уже в советское время, та же мысль будет всячески варьироваться применительно к Кулибину. Из героя, опекаемого императрицей и двумя императорами, Кулибин превратится в их жертву – придворного мастера, чьи изобретения были востребованы в качестве курьезов и развлечений, но не получили практической реализации в масштабах государства. Мысль о том, что Кулибину чинили препятствия и мешали заниматься изобретательским делом, хотя и противоречит всем известным архивным документом, становится постулатом в конце 1940-х годов – в эпоху приснопамятной «борьбы с космополитизмом». Ширящаяся с этого времени научная и популярная литература о Кулибине полна рассуждений о трагической судьбе русского механика, чьи новаторские открытия были несправедливо проигнорированы власть предержащими[39].
Представлению о несчастливом Кулибине, претерпевающем чинимые ему козни со стороны царедворцев и бюрократов-иностранцев, была суждена долгая жизнь. Так, например, в вышедшем в 1977 году на экраны страны и рассчитанном на подростковую аудиторию художественном фильме «Есть идея!» (режиссер Владимира Бычков по сценарию Олега Сосина), это представление становится сюжетно определяющим в сказочно-комедийном киноповествовании о школьнике-изобретателе, советском пионере Вове Морковкине, который в своих грезах помогает великому механику осуществить его проекты. Замечательно, что Кулибин (его роль в фильме исполнил Евгений Лебедев, знаменитый актер БДТ, привычным амплуа которого были истерично-взвинченные и трагикомичные характеры) в фильме не только и даже не столько изобретает, сколько скоморошествует: развлекает императрицу и придворных, танцует вприсядку и поет песни. Недоброжелатели Кулибина ему всячески вредят: ломают созданную мастером в форме слона диковинную лимоночистку и громят модель его моста, но серьезно настроенный Вова Морковкин исправляет ситуацию. В мечтательном хэппи-энде, объединяющем прошлое и настоящее, кулибинский мост, модель которого сплавляется пионерами по Неве, уже построен.
В ретроспективе «фольклорной» биографии Кулибина легенды и мораль, связываемые с его именем, показательны для понимания контекста, сопутствовавшего модернизационным трансформациям России конца XVIII – начала XIX века. Важной стороной этого процесса привычно утверждается отношение общества к техническим инновациям и та роль, которую играли в них соотечественники – изобретатели, ученые, просветители. В этом ряду имя Кулибина представляется знаковым, а его судьба поучительной для понимания причинно-следственных механизмов, определявших собою становление отечественной науки и промышленности. Но имя Кулибина интересно также и в том отношении, в котором оно остается лестным для патриотической гордости, служа доводом для социальной мифологии, апеллирующей не к знаниям, а к эмоциям. Одним из примеров последнего рода может служить широко разрекламированное и выдержавшее уже несколько переизданий сочинение нынешнего министра культуры России Владимира Мединского, поминающего Кулибина в ряду сюжетов, призванных развенчать разного рода «мифы о России». К сожалению, в том, что касается Кулибина, автор обнаруживает не только незнание его биографии, но и высвечиваемую этим невежеством преданность другим историческим стереотипам, опасность которых состоит в их примитивной тиражируемости, игнорирующей многоаспектность отечественной истории. Кулибин, по убеждению Мединского, служит примером мифа о технической отсталости России, и этот миф надлежит, конечно, развенчать. Сделать это легко, поскольку никогда и нигде о «технической отсталости России» в одном контексте с именем Кулибина не говорилось, а говорилось (особенно в литературе второй половины 1940-х – начала 1950-х годов) только то, что некоторые из кулибинских проектов в силу разных причин не нашли практической реализации. Но дальше – больше: Кулибина, как полагает Мединский, уволил Павел, «принципиально уничтожавший все, что создала мать», – мысль поразительная для автора, считающего себя историком России[40]. Но и это не все: Кулибин, как выясняется, свидетельствует о готовности русского общества «уважать и всячески продвигать умных людей». Либо одно, либо другое – третьего не дано. Если Кулибин свидетельствует не о технической отсталости, то он должен свидетельствовать о чем-то другом: в данном случае – о доброжелательности русского общества, готового всячески помочь талантливому человеку (для контраста Мединский здесь же рассказывает о безымянном французском крестьянине, который в начале XIX века самостоятельно открыл бином Ньютона, но стал посмешищем в глазах «образованных французов». Не то у нас: «Для русских почти той же эпохи Кулибин был интересен и ярок»)[41].
Рассуждения о величии русского гения вновь зазвучали к 280-летнему юбилею Кулибина. В мареве публицистического красноречия о «силе национального феномена, связанного с его славным именем», перечень патентов, выданных Кулибину, посильно умножился, демонстрируя не только многообразное первенство России в науке, технике и мировой цивилизации, но также особенности национального менталитета в решении жизнестроительных задач:
«Там, где немец, этот вечный неудачник Европы, изведет кучу бумаги на изложение того, что ему кажется откровением, а потом удивится, отчего действительность не соответствует красивым схемам, русский станет просто действовать. Имея под рукой то, что есть. […]
Взглянуть на жизнь по-новому – это мы умеем. Русским не нужно осваивать постиндустриальный мир – мы от века живем в эпоху переработки информации. […]
До сих пор еще не все понимают, насколько мы всегда опережали время. И насколько нам интересно было собирать техносферу из подручных материалов. Нас влекут трудности и неизведанные пространства. […] В этом наше подлинное счастье. […] Из русских получаются лучшие инженеры и лучшие офицеры. Посмотрите на карту – все станет ясно. У нас хорошая армия и хорошая разведка. Мы сами – армия. Наша мудрость – в участи глобального строителя. […] В том, что фамилия Ивана Петровича стала у нас нарицательной, – верный признак того, что кулибиных среди нас каждый второй (да хоть бы и каждый десятый – все равно великое множество)»[42].
В псевдоисторической литературе, наводнившей сегодня книжные прилавки и пространство русскоязычного Интернета, имя Кулибина остается значимым и для тех, для кого история описывается в терминах конспирологии – в раскрытии сокрытых тайн и разоблачительных сенсациях. Таковы, в частности, многосотстраничные сочинения Николая Непомнящего, в одном из которых среди «ста великих загадок русской истории» читатель может узнать о «секретной книге» Кулибина, якобы хранящейся в архиве механика. В ней содержится описание вечного двигателя, «сопряженного с устройством для взвешивания находящихся в “скорбных путах оставления мира душ”». Это устройство – световые весы, которые, как сообщается здесь же, довелось наблюдать в действии и описать в дневнике Владимиру Далю:
«На площадку, поддерживаемую дюжиной тончайших пружин, поместили умирающего, вес которого предварительно определили гиревыми, весьма точными весами. Агония началась. Луч света, прошедши сквозь сфокусированные линзы, встал на оптической шкале. Все увидели, как отходящий не плавно, а рывками утратил около 30 граммов изначального собственного веса. […]
Кулибин первым в России доказал существование души. В Великобритании его эксперимент повторил, используя прецизионные весы, Артур Конан Дойл. В 30-е годы минувшего столетия аналогичные опыты были проведены в США, Германии, Швейцарии, Франции, Польше. Разброс в весе душ оказался значительным – от 30 до 37 граммов»[43].
Подобные истории можно счесть фейком, не без остроумия травестирующим фольклоризацию имени и образа Кулибина. В русской литературе примером такой травестии служит короткая новелла Бориса Садовского «Великодушный жених» (1911) – история выдуманного сватовства овдовевшего в третий раз престарелого Кулибина к шестнадцатилетней Настеньке, дочери нижегородского купца – торговца железом. История происходит в 1813 году: Кулибин чаевничает с отцом Настеньки, мечтательно вздыхает о будущей женитьбе, но на свою беду случайно подслушивает ее разговор с возлюбленным – молодым парнем Митей, который уговаривает ее бежать вместе с ним. Но знаменитый механик благороден: Настенька венчается с Митей, а Кулибин становится ему посаженым отцом[44]. Остроумная и тонко стилизованная в языковом отношении новелла Садовского кажется замечательной в качестве текста, пародийно оттеняющего профетическую серьезность «символического» истолкования судьбы Кулибина. Кулибина – русского гения, опекаемого властью, Кулибина, преследуемого властью, Кулибина, забытого властью, автора изобретений, которые не нашли своего применения в социальной действительности конца XVIII – начала XIX века. Из фольклористической перспективы судьба Кулибина лишний раз убеждает, насколько важны культурные герои в качестве персонажей, персонифицирующих социальные метанарративы – нарративы, поддерживающие упрощенно-эмоциональный взгляд на мир, историю и общество. Для отечественной традиции исторического мифологизаторства и самоопознания такие нарративы остаются актуальными как навык внерационального решения не только житейских, но также научных проблем – отсюда поиск и бюрократически-административная ставка на гениев-самоучек и вместе с тем имплицитный отказ от требований систематического критицизма. В этом смысле Кулибин – образ, в самой типизации которого заключена социальная самотерапия, снова и снова воспроизводящая эмоциональные стереотипы групповой солидарности[45]. Все эти стереотипы настолько укоренились в околонаучном фольклоре, что требуется некоторое усилие, чтобы представить, какие именно из открытий Кулибина могли – или должны – были быть реализованными: масштабный выпуск кулибинских часов, промышленное изготовление протезов, производство лифтов, прожекторов, колясок-самокаток, водоходов, строительство деревянных и металлических мостов? Или продолжение его трудов по созданию вечного двигателя?
Между тем Кулибин сделал то, что сделал. Его изобретения были востребованы тогда и теми, кем они могли быть востребованы: часы работали и били куранты, дворцовый лифт поднимал императрицу, протез ноги носил герой Очаковского сражения Непейцин, фонари-прожектора освещали дворцовые коридоры и крепились к каретам; оптические фейерверки поражали зрителей, но безмоторные коляски-самокатки еще не поспевали за лошадьми; водоходы, требовавшие сложных механизмов и присутствия механика на каждом судне, не могли конкурировать с бурлацкими промыслом, дававшим работу огромному количеству людей и выгодным купечеству. Эпоха металлических мостов во времена Кулибина еще не наступила, но наступит позже, и их инженеры с благодарностью вспомнят об изобретенных Кулибиным решетчатых фермах. А деревянный одноарочный мост через Неву, если бы он был построен, потребовал бы огромных въездных пандусов, позволявших въезжать на высоту сорока метров в его серединной части: это было бы самое циклопическое сооружение в городе, перекрывающее своим видом все дворцы столицы и саму перспективу набережных. Кроме того, сделанный из дерева, в сыром и холодном Петербурге он потребовал бы ремонта по меньшей мере через 30 лет, но и такой ремонт чрезвычайно осложнился бы отсутствием промежуточных опор[46]. Что же касается вечного двигателя (изобретение которого в качестве «мыслительного эксперимента» продолжается и сегодня)[47], то здесь, говоря словами Эйлера, «может де быть в свое время какому щастливому сделать такую машину и откроется».
[1] В основу статьи положен доклад (сделанный 16 июня 2015 года) в Центре современного искусства в Нижнем Новгороде («Арсенал») на семинаре «Иван Кулибин в экономике знания и социальном воображении», проводившемся в рамках совместного исследовательского проекта «Арсенала» и журнала «Неприкосновенный запас», «Нижний Новгород: попытка современного описания».
[2] Рукописные материалы И.П. Кулибина в Архиве Академии наук СССР. Научное описание с приложением текстов и чертежей / Сост. М.Н. Раскин, Б.А. Малькевич // Труды Архива. Вып.11. М.; Л.: Издательство Академии наук СССР, 1953.
[3] Рукописные материалы И.П. Кулибина. С. 51–53, 130, 492.
[4] Орд-Хьюм А. Вечное движение. История одной навязчивой идеи. М.: Знание, 1980 (первое издание на языке оригинала: Ord-Hume A. Perpetual Motion: The History of an Obsession. New York: St. Martin's Press, 1977); Schaffer S. The Show that Never Ends: Perpetual Motion in the Early Eighteenth Century // British Journal for the History of Science. 1995. Vol. 28. P. 157–189. Одним из тех, кто бился над той же проблемой, был Джеймс Кокс – автор часов-автомата «Павлин», которые чинил Кулибин.
[5] Histoire de l'Académie royale des sciences... avec les mémoires de mathématique & de physique... tirez des registres de cette Académie. Paris: J. Boudot, 1775. P. 61–65.
[6] Санкт-Петербургский филиал Архива Российской академии наук. Ф. 296. Оп. 1. Д. 5. Л. 2; цит. по: Пипуныров В.Н., Раскин Н.М. Иван Петрович Кулибин (1735–1818). Л.: Наука, 1986. С. 136–137.
[7] Thiele R., Goetz D. Leonhard Euler. Berlin: Teubner, 1982. S. 166; Calinger R.S. Leonhard Euler: Life, Work, and Legacy. Amsterdam: Elsevier, 2007. P. 22.
[8] Correspondance de Leonhard Euler avec A.C. Clairaut, J. d'Alembert et J.L. Lagrange. Basel: Birkhäuser, 1980. P. 5–6, 127.
[9] Гордин М.А. Наводя мосты: Эйлер, Кулибин и техническое знание // Новое литературное обозрение. 2004. № 66. С. 193–195. Отзыв Даниила Бернулли о проекте одноарочного моста: Пекарский П. История Имп. академии наук в Петербурге. Т. I. СПб., 1870. С. 118–120. О расчетах Кулибина на языке современной математики: Якубовский Б.В. Проекты мостов И.П. Кулибина. Деревянный арочный мост через р. Неву // Архив истории науки и техники. 1936. Вып. VIII. С. 199–200.
[10] Русский биографический словарь. СПб.: Тип. Императорской акад. наук, 1910. Т. 15. С. 65.
[11] Протоколы заседаний конференции Имп. академии наук. СПб., 1900. Т. 3. С. 109. По рассуждению Наума Раскина, из этого «совершенно ясно» следует, что и «Эйлер, передавший на рассмотрение академического собрания это письмо и сам присутствовавший на этом заседании, полностью разделял точку зрения своих коллег» (Раскин Н.М. Иван Петрович Кулибин. М.; Л.: Издательство Академии наук СССР, 1962. С. 170). Майкл Гордин так же однозначно утверждает, что Эйлер «не верил в вечный двигатель», – при том, что он же упоминает о том, что учитель Эйлера Иоганн Бернулли на такой возможности настаивал (Гордин М.А. Указ. соч. С. 197). Вопрос о вере Эйлера в возможность вечного двигателя, как показывает его переписка (см. вышеприводимую сноску), не решается столь просто хотя бы потому, что публичное согласие и внутренние сомнения не одно и то же.
[12] Собрание сочинений, выбранных из Месяцеслова. Ч. VIII. СПб., 1792. С. 25.
[13] Академические известия. 1780. Ч. 4. С. 423–425.
[14] Новые сведения об И.П. Кулибине. Письмо И.П. Кулибина [Г.А. Потемкину] с просьбой о присвоении ему чина академика механики // Советские архивы. 1989. № 2. С. 82.
[15] Цит. по: Раскин Н.М. Указ. соч. С. 168.
[16] В.С. Княгиня Е.Р. Дашкова, 1743–1810 // Русская старина. 1874. Т. 9. Март. С. 415–418.
[17] Сочинения Державина с пояснительными примечаниями Я. Грота. СПб.: Тип. Имп. академии наук, 1871. Т. 6. С. 654; см. также письмо Дашковой к Александру Безбородко: Сочинения Державина… СПб., 1869. Т. 5. С. 788.
[18] Каргин Д.И. Perpetuum mobile И.П. Кулибина // Архив истории науки и техники. 1935. Вып. VI. С. 187–209.
[19] Свиньин П. О русском механике Кулибине // Благонамеренный. 1818. Ч. 2. № 4. С. 106–112; Он же. Жизнь механика Кулибина и его изобретения // Отечественные записки. 1819. Ч. II. С. 225–316; Сын отечества. 1819. Т. LV. № 27. С. 3–21; № 28. С. 49–73; № 29. С. 97–126; Он же. Жизнь русского механика Кулибина и его изобретения // Сочинение Павла Свиньина. СПб., 1819.
[20] Кулибин С. Некрология славного российского механика Кулибина. Изобретения его и некоторые анекдоты, собранные статским советником Кулибиным 1831 года // Москвитянин. 1854. Т. VI. Кн. 2. Отд. IV. С. 27–58.
[21] Пятериков П. Иван Петрович Кулибин. Русский механик, самоучка // Москвитянин. 1853. Т. IV. № 14. Кн. 2. Отд. IV. С. 1–26.
[22] Сакулин П.Н. Русская литература. Социолого-синтетический обзор литературных стилей. М., 1929. С. 190–192.
[23] Цит. по: Смирнов Д.Н. Очерки жизни и быта нижегородцев XVII–XVIII веков. Горький: Волго-Вятское книжное издательство, 1978. С. 326.
[24] Висковатов А.В. Русский механик Кулибин. Анекдотическое представление в 3-х отделениях // Пантеон. 1850. Т. II. Кн. 3. Пьеса была поставлена на сцене. Рецензию на эту постановке см.: А.П. О бенефисе г. Леонидова // Московские ведомости. 1849. № 147. 8 декабря.
[25] Анекдоты кн. Италийского, гр. Александра Васильевича Суворова Рымникского / Собрал из разных повременных изданий И. Зейдель. СПб.: Издательство А.П. Червякова, 1865. С. 17–18.
[26] Синявский А. Д. Иван-дурак: Очерк русской народной веры. М.: Аграф, 2001.
[27] Островский А.Н. Полное собрание сочинений: В 12 т. М.: Искусство, 1974. Т. 2. С. 251.
[28] Сочинения Державина… СПб., 1870. Т. 3. Ч. 3. С. 433–434. Кулибинский фонарь Державин упомянул также в стихотворении «Афинейскому витязю» (1796), посвященном графу Алексею Орлову: «Тогда Кулибинский фонарь, / Что светел издали, близ темен, Был не во всех местах потребен; / Горел кристалл, горел от зарь» (Сочинения Державина… Т. 1. С. 522) – здесь так же, как и в басне, подразумевается вельможа (в данном случае – генерал-прокурор Александр Самойлов), который блистает умом на расстоянии, но «коль скоро короче его узнаешь, то увидишь, что он ничего собственного не имеет» (Сочинения Державина… Т. 3. C. 435).
[29] Мельников-Печерский П.И. «Гроза». Драма в пяти действиях А.Н. Островского // Русская трагедия: Пьеса А.Н. Островского «Гроза» в русской критике и литературоведении. СПб., 2002. С. 138–140 (курсив автора).
[30] Там же. С. 130.
[31] Тургенев И.С. Полное собрание сочинений: В 30 т. М.: Наука, 1981. Т. 7. С. 325.
[32] Там же. Т. 7. С. 515, 526.
[33] См., например: Иван Кулибин // Час досугу. Журнал для русского юношества, изд. С. Бурнашевой. 1860. № 8 (август). С. 81–107; Иван Петрович Кулибин // Народные беседы. Вып. V. Русские знаменитые простолюдины. СПб., 1860. С. 37–50; Троицкий А. Механик-самоучка Кулибин // Народное чтение. 1860. № 6 (ноябрь–декабрь). С. 56–106; Кулибин // Грамотей. 1862. Кн. I (октябрь). С. 19–45; Щапов А. Русские самородки // Век. 1862. № 9–10. С. 65–69; Кондратенко А. Иван Петрович Кулибин. (Механик-самоучка) // Мирское слово. Народная газета. 1863. № 18 (15 сентября). С. 148–151; Иван Петрович Кулибин // Воскресный досуг. 1864. Т. III. № 67 (3 мая). С. 260–263; № 68 (10 мая). С. 278–282; № 69 (17 мая). С. 293–295; Н.Н. Иван Петрович Кулибин. (Механик-самоучка) // Пчела. Сборник для народного чтения и для употребления при народном обучении / Сост. и изд. Н. Щербина. СПб., 1869. С. 287–289; Коротков Ф.Е. Иван Петрович Кулибин, механик-самоучка. СПб., 1875; Кулибин. Русский механик-самоучка. СПб.: Издательство журнала «Досуг и дело», 1880.
[34] Чаев Н.А. Богатыри. Роман из времен императора Павла // Беседа. Кн. XI. Ноябрь. М., 1872. С. 246.
[35] Литвин Э.С. Фольклорные источники «Сказа о тульском косом Левше и о стальной блохе» Н.С. Лескова // Русский фольклор. Материалы и исследования. М.; Л.: Наука, 1956. С. 125–126; Бухштаб Б.Я. Об источниках «Левши» Н.С. Лескова // Русская литература. 1964. № 1. С. 49–64.
[36] Ашурков В.Н. Избранное. История тульского края. Тула: Приокское книжное издательство, 2003. С. 238–239; о Сурнине см.: Загорский Ф.Н. Очерки по истории металлорежущих станков до середины XIX века. М.; Л.: Издательство АН СССР, 1960.
[37] Горелов А.А. Н.С. Лесков и народная культура. Л.: Наука, 1988. С. 248.
[38] Лесков Н.С. Левша (Сказ о тульском косом Левше и о стальной блохе) // Он же. Собрание сочинений: В 11 т. М.: ГИХЛ, 1958. Т. 7. C. 46–47, 50.
[39] Артоболевский И.И. Русский изобретатель и конструктор Кулибин. М.: Военное издательство, 1947; Гумилевский Л. Русские инженеры. М.: Молодая гвардия, 1947. С. 82–87; Виргинский В.С. Начало парового судоходства в России (Из истории русской транспортной техники до 40-х годов прошлого века). М., Речиздат, 1948; Замков А. Самокатки // За оборону. 1948. № 3. С. 3; Помарнацкий А.В. Иван Петрович Кулибин. Юбилейная выставка к 130-летию со дня смерти. Л.: Тип. Гос. Эрмитажа, 1948; Терегулов М.X. Приоритет русских ученых и изобретателей в технике. (Методические материалы к циклу лекций). М., Упр. лекцион. пропаганды, 1949. С. 14–18, 43. Данилевский В.В. Русская техника. Л., 1949. С. 163–170; Лавровский Б.В. Иван Петрович Кулибин – выдающийся русский механик и изобретатель. М.: Правда, 1951; Татарова А., Зимин С. Гениальный русский механик. М.: Трудрезервиздат, 1952; Болховитинов В., Буянов А., Захарченко В., Остроумов Г. Рассказы о русском первенстве. М.: Молодая гвардия, 1950. С. 173–175; Поповский А. Восстановим правду. Заметки писателя о русской науке. М.: Профиздат, 1950. С. 87–89; Марков А. Н. Выдающийся русский изобретатель И. П. Кулибин. Горький. Горьковское областное гос. изд., 1951; Ясновскал Ж.И. Кулибин. Л.: Детиздат, 1951; Росоховатский И. Мост. Слово об Иване Кулибине. Киев, 1954; Виргинский В.С. Творцы новой техники в крепостной России. М.: Государственное учебно-педагогическое издательство, 1957.
[40] Мединский В.Р. О русском воровстве, душе и долготерпении. М.: ОЛМА Медиа Групп, 2010. С. 447–448.
[41] Там же. С. 448.
[42] Антонов Д. Хай-тек по-нашему // Культура. Духовное пространство русской Евразии. 2015. 22 марта (http://portal-kultura.ru/svoy/articles/strana-masterov/93452-khay-tek-po-nashemu/?print=Y&CODE=93452-khay-tek-po-nashemu).
[43] Непомнящий Н.Н. Сто великих загадок русской истории. М.: Вече, 2006.
[44] Садовский Б. Великодушный жених // Адмиралтейская игла. Петроград, 1915 (www.sadovskoi.ru/prose/velikodushnyy-zhenih.html). Заметим попутно, что новелла Садовского в свое время характерно обидела Николая Кочина – автора популярной биографии Кулибина: «Для автора неинтересна и чужда социальная трагедия изобретателя. […] Трагическая фигура изобретателя использована для легковесного и достаточно нелепого рассказа». (Кочин Н.И. Иван Петрович Кулибин. М.: Молодая гвардия, 1957. С. 236).