18. Тевье, говорящий на родном языке. Скрипач на крыше в Нью-Йорке 12k "Глава" История
19. Маленький принц, говорящий на идиш Зиси Вейцман 10k
20. Вы думаете — это английский? 9k
21. Шлемазл, азохен вей, халява, вэйзмир… 9k
22. Леонид Утёсов и собака не говорящая на идиш 2k
23. Журнал, говорящий на идише 24k
24. Перец Маркиш и советская литература на идише 17k
25. Русская "феня", говорящая на идиш 9k
26. Как Евреи Произошли От Славян: Сколько Вопросов У Идиша? 19k
27. Злодей, говорящий на идиш 2k "Глава" История
28. Затихающие голоса на языке идиш 18k
29. Идиш как игрушка? Мнение Д. Каца 18k
30. Еврей, говори на иврите! 10k
31. Вождь, говорящий на идиш. Почему Мел Брукс — самый крутой в Голливуде 11k
32. Сектор Газа, говорящий на идиш 43k
33. Интересные факты про различия в еврейской речи 4k
34. Король, говорящий на идиш 9k
35. Талибан, Говорящий На Идиш 4k
36. Кардинал, говорящий на идиш ( Он выжил в катастрофе ) 3k
37. Гарри Поттер, говорящий на идиш 11k "Глава" История
38. Райкин в юбке, говорящий на идиш 8k "Глава" История
39. Идиш Ивритские слова «ксива», «шмон» и др. попали в русский сленг через идиш 15k
40. Либерман, Говорящий На Идиш 40k "Глава" История
41. Ленин, говорящий на идиш 17k "Глава" История
42. Их не предупредили, что нужно бежать 24k
43. Берегите идиш 10k
44. Иврит, идиш и ладино 26k
45. Как известная песня на идиш стала гимном афроамериканцев 6k
46. Идиш продолжит свое существование 11k
47. Советская литература на идиш 77k
48. Герои, поющие на идиш 6k "Глава" История
49. Художник, который рисовал на идиш 7k
50. День, когда умерла литература на идиш 2k
== 1 ==
Исаак Башевис Зингер смеется последним
Jewish Ideas Daily • Перевод Максим Немцов • 18 сентября 2012 года
У них была радикально новая эстетика. Блокировав шум уличного движения и гам улиц вообще, они стали первыми на свете идишскими поэтами, которые сосредоточились на внутреннем состоянии собственного бытия, на поиске изобретенного заново «я».
идиш сша писатели биографии авангард jewish ideas daily
9
Как миллионы своих собратьев по эмиграции, Исаак Башевис Зингер (1902–1991) начал в Америке с нуля, будучи смертельно серьезным польско-еврейским писателем с амбициями покорителя мира. Под конец многим он действительно стал известен как писатель мирового уровня, однако многие другие рассматривали его скорее как подвид американского еврейского комика. Последнюю эту роль он отыграл идеально. Вот, к примеру, выдержка из его благодарственной речи при вручении Национальной книжной премии США в 1970 году за детскую книгу «День исполнения желаний: Рассказы о мальчике, выросшем в Варшаве»(1):
//Зачем я пишу для детей
Есть пять сотен причин, по которым я начал писать для детей, но чтобы не тратить время, приведу лишь десять:
Номер 1. Дети читают книжки, а не рецензии. На критиков им наплевать.
Номер 2. Дети читают не для того, чтобы понять, кто они как личности.
Номер 3. Они читают не для того, чтобы избавиться от мук совести, утолить свою жажду бунта или избавиться от отчуждения…
Номер 9. Если книжка скучная, они зевают, не стесняясь, не стыдясь и не боясь наказания.
Номер 10. Они не рассчитывают, что их любимый писатель станет спасителем человечества. Они хоть и юны, но понимают, что это ему не под силу. Эти детские иллюзии есть только у взрослых.//
К 1970 году такие фокусы — насмешка, замаскированная под дурачество, — стали фирменной чертой Зингера. Я лишь низменный балагур, как бы говорил он, нынче я предпочитаю писать для детей, ибо дети, в отличие от взрослых, лишены претензий, в них нет изощренности, коварства, экзистенциального страха и худшего на свете — ложных надежд на улучшение человечества. Вот ради этих своих наивных читателей Зингер и принял Национальную книжную премию — не за главные свои книги, вроде «Раба» (2), «Люблинского штукаря» (3) или «Папиного домашнего суда» (4), не за какой-либо из множества сборников рассказов, а за скромную книжечку, написанную явно для подростков. Как серьезного и взрослого писателя его обошли, по крайней мере, временно, до 1978 года, когда эта несправедливость была исправлена Нобелевской премией по литературе, и он взялся играть роль комика — смягчал свои колкости обезоруживающей несерьезностью, по-английски выражавшейся с сильным акцентом.
В истории о том, как Зингер стал писателем-юмористом и фигурой намеренно комической, три акта. Каждый хорошо задокументирован, однако по ходу теряется связь Зингера с литературой на идише и ее развитием в Америке. Посмеяться последним он мог лишь как американско-идишский писатель. Ну и посмеялся.
Когда Зингер сошел на берег в порту Нью-Йорка в 1935 году, «персоналистическая» школа американской поэзии на идише вступила во вторую фазу своего развития. Этот «молодняк», как они себя называли, во время массовой восточноевропейской эмиграции (1905–1910) сбросил с себя коллективную еврейскую идентичность. На фоне нью-йоркской анонимности они упорно добивались собственной особости, свои разнообразные жизни они скрывали под множеством личин: Мани Лейб был поэтом-сапожником, Зише Ландау — денди, Х. Лейвик — мучеником, Циля Дропкин — циркачкой, Мойше-Лейб Галперн — мерзавцем.
У них была радикально новая эстетика. Блокировав шум уличного движения и гам улиц вообще, они стали первыми на свете идишскими поэтами, которые сосредоточились на внутреннем состоянии собственного бытия, на поиске изобретенного заново «я». Некоторые надели экстравагантные поэтические маски. Личина Зише Ландау — европеизированный денди, живущий потаканием собственным капризам, — призвана была воспевать «таковость» повседневной жизни. Личина Мани Лейба — увлеченный ремесленник, отчасти даже аскет — вызывала к жизни более рафинированное состояние бытия.
В Польше же, а тем паче в Советском Союзе, ничего подобного не происходило. Однако и там имелось некоторое количество артистов переодевания. Один такой — Ицхак Мангер, серьезный поэт: сменив имя на Ицик при переезде из Румынии в Варшаву в 1928 году, он переквалифицировался в последнего идишского фолк-трубадура. Другим был молодой Зингер: взяв себе имя «Башевис» (в честь матери Басшевы), чтобы его не путали с братом, романистом Исроэлем-Йегошуа Зингером, он — вместе с Мангером — становится самым молодым писателем, допущенным в свежеучрежденный еврейский ПЕН-клуб. Но высоколобой художественной литературой и ее переводами зарабатывать на жизнь оказалось невозможно, и Башевис занялся тем же, чем все прочие: анонимно публиковал «шунд» (макулатуру) в популярной печати, а время от времени подписывал своим именем лишь юмористические зарисовки.
В Польше Башевис был мастером на все руки от литературы. В Америке тридцатитрехлетнему эмигранту пришлось разорваться на три личности: Исаак Башевис — высоколобый писатель, Исаак Варшавски — среднелобый писатель и Д. Сигал — желтый журналист. Имя «Башевис» он использовал не только для романов и рассказов, но и подписал им несколько идишских манифестов: «Проблемы прозы на идише в Америке» (март-апрель 1943 года), «О прозе на идише в Польше» (август 1943-го) и недавно обнаруженный «Реализм как метод и мировоззрение» (февраль 1944 года). Фамилией «Варшавски» он подписывал свою литературную критику и те художественные работы, которые считал пограничными, например, роман «Папин домашний суд», названный им «литературным экспериментом», и все рассказы для детей, включая «День исполнения желаний». Псевдоним «Д. Сигал» тщательно скрывался — и недаром. Им подписывались статейки, которые автор преимущественно передирал из «Дейли Мейл» и переписывал на просторечном «картофельном идише» для ежедневной газеты «Форвертс». Таков был эквивалент «шунда» в Новом Свете.
Псевдонимы, даже все три сложенные воедино, не составляют личность. С помощью Варшавски и Д. Сигала Башевис мог оберегать свое царство серьезного, настоящего творчества. Лишь прожив в Америке полные четверть века, где-то в 1960-х необходимость поддерживать эту защитную стену наконец отпала: вероятно, потому что благодаря переводам и растущей известности его американские издатели и читатели захотели потреблять все, на чем стояла марка «Исаак Башевис Зингер». Башевис, Варшавски и Сигал перестали иметь значение, и Зингер изобрел очередную личину — двойника автора.
В 1960 году, с рассказа «Один» (5), действие которого происходит в Майами-Бич, «Башевис» начал публиковать идишские истории, речь в которых ведется от первого лица человеком с биографией, очень похожей на биографию Исаака Башевиса Зингера. Вечный холостяк, имеющий успех у дам, — этот альтер эго возникал в мелодраматических сюжетах, в которых фантазия мешалась с комичностью. В «Одном» героя запутывают потусторонние силы, и его возлюбленной становится горбатая кубинка. В «Братце Жуке» (6) он оказывается голым на крыше многоквартирного дома, где живет его любовница, дрожит от холода. Со временем эта вымышленная персона приобретет черты стабильной личности — Аарона Грейдингера, героя-рассказчика таких «среднелобых» романов, как «Шоша» и «Пена», и фантастических сказок вроде «Кафетерия» (7). Если денди Зише Ландау творил прозаическую реальность, а поэт-сапожник Мани Лейба — царство высшей красоты, эксгибиционист Башевиса создает комический гротеск. А уставая паясничать, Башевис-Варшавски писал рассказы для детей.
Отбросив один комплект идентичностей, американские писатели на идише обрели себе новый, который сами же и придумали. Но труднее, чем подыскать себе суррогатную идентичность, были поиски нового языка. Еще в 1935 году, когда Зингер только переехал в Штаты, сам идиш, по его суждению, устарел как язык — на нем изъяснялась лишь неуклонно сокращающаяся, неуклонно стареющая часть американского еврейства. Более того, утверждал он, тот идиш, на котором все же говорили, был языком креольским, для серьезного потребления не применимым. Он обеднел до того, что его ивритский компонент, из-за которого на нем и стал изъясняться весь «идишкайт», и его славянский компонент, от которого язык обретал региональный, провинциальный вкус, почти полностью растворились в германизированной и англизированной мешанине. В «Проблемах прозы на идише в Америке» — трезвой аналитической статье, опубликованной маленьким журналом «Свиве», основанном Кадей Молодовски в 1943 году, — Зингер провозглашал свою веру в то, что идиш более не играет важной роли в жизни американского еврейства.
Но затем, в двух последующих номерах этого журнала, в самый разгар холокоста, Башевис являет читателям новую разновидность комического письма, какого раньше не знала идишская литература. То были первые фрагменты планировавшейся серии рассказов, которую он называл «Дневник дьявола» (Dos gedenkbukh fun yeytser-hore). Со временем в нее вошли такие шедевры, как «Невидимки», «Зейделиус, Папа Римский» (8) и «Разор Крешева», и все они написаны сатирическим, перенасыщенным идиомами стилем, что произрастает из само́й еврейской мудрости. Однако голос, что в них звучит, — голос дьявола, мастера чревовещания и соблазнения. Этому персонажу не была чужда ни единая форма еврейского сознания, ни мужская, ни женская, ни изощренная, ни глуповатая, и ни у кого не было ни малейшей надежды избежать его сетей. Амбициозный, однако так и оставшийся нереализованным план Башевиса подразумевал изготовление на идише не «Человеческой комедии» Бальзака и совершенно точно не «Божественной комедии» Данте, но истинной «Дьявольской комедии».
Зингер никоим образом не был единственной фигурой на сцене гениев того кошмарного периода — 1943–1945 годов, четвертого, пятого и шестого годов войны. Идиш как сверхидиоматический язык разговорной речи в то время открывал, в частности, и его самый внушительный соперник — поэт, критик и романист Янкев Глатштейн. Пока Башевис похвалялся дьявольским репертуаром идишских стилей, Глатштейн воображал себя заново эдаким великим рабби Нахманом из Брацлава (1772–1810). В своем драматическом монологе «Ликутей Мохаран» («Сборник поучений Мохарана») реб Нахман, устав от интеллектуальных трудов, пускается вместе со своим спутником ребом Носоном на поиски простоты, непосредственного опыта и мелодики. Обнаружив у одного из первых учителей хасидизма и идишского рассказчика идеальный для себя голос, веский и в то же время остроумный, Глатштейн в последующие двадцать лет возвращался к этой брацлавской личине постоянно.
«Дневник дьявола» тоже писался как некий монолог. Благодаря трудам покойного исследователя Хоне Шмерука, мы теперь знаем, что между 1945 годом, когда он опубликовал оригинал своего шедевра «Гимпель-дурень» на идише, и 1975-м Башевис отточил утраченное искусство идишского монолога, произносимого как мужчинами, так и женщинами, хасидами и жуликами, животными и бесами. Не все его монологи комичны, и ни один оратор не полифоничен настолько, насколько полифоничен Гимпель. Но всякий его монолог завораживает. А в последующие десятилетия у них появились и новые слушатели — они уже не говорили на идише и не понимали его, но любили идишские инфлексии в переводе. Все на идише звучало уморительно — и в «Плейбое», и в «Партизан Ревью», где в 1953 году Сол Беллоу опубликовал свой перевод «Гимпеля».
Последний акт действа был и самым простым: замести следы, навить петель вокруг интервьюеров, сыграть инженю и сделать вид, что Ицхак Зингер с Крохмальной улицы в Варшаве так и родился обычным трепачом и сплетником. Там, по крайней мере, до него поступали такие прирожденные рассказчики, как Шолом-Алейхем и Ицик Мангер. Исааку Башевису Зингеру отчебучить такое было стократ легче. Когда он вышел под лучи софитов на сцену, немногим пришло бы в голову вообще искать какие-то заметенные следы или другие костюмы, спрятанные в глубинах гардероба.
А на сцену, в конце концов, Исаак Башевис Зингер вышел потому, что в Америке всегда есть место лишь одному еврейскому комику. Глатштейну было нипочем не справиться с этой ролью, если б он даже захотел ее сыграть, — по той простой причине, что он по-английски говорил без акцента и был подлинным нью-йоркским евреем. Остальные претенденты изящно и любезно к тому времени сошли в могилу: и Мани Лейб, и Зише Ландау, и Х. Лейвик, и Циля Дробкин, и Мойше-Лейб Галперн, и Арн Гланц-Лейелес, и Арн Цейтлин, и Кадя Молодовски — все.
Но последним остался смеяться Исаак Башевис Зингер еще и потому, что он один умел рассмешить публику.
Источник: Jewish Ideas Daily. Дэйвид Роскис преподает литературу на идише в Еврейской теологической семинарии и Еврейском университете Иерусалима. Его книга «Литература холокоста: История и путеводитель», написанная в соавторстве с Наоми Дайамант, выйдет в январе будущего года в издательстве Университета Брандейса. Публикуемое нами эссе первоначально было лекцией, прочитанной автором в июне этого года в Еврейском университете.
//(1) Пер. О. Мяэотс. На русский название также переводилось как «День удовольствий: Истории о мальчике, выросшем в Варшаве» (версия Е. Белодубровского). — Здесь и далее прим. пер.
(2) Пер. Р. Баумволь.
(3) Пер. А. Эппеля. Также известен как «Фокусник из Люблина» (пер. Н. Брумберг).
(4) Пер. М. Вигдорович. Также известен как «В суде моего отца» (пер. И. Янской, В. Мотылева, А. Старосельской).
(5) Пер. В. Ананьева, сб. «Короткая пятница и другие рассказы».
(6) Пер. Ю. Миллера.
(7) Пер. Ю. Миллера.
(8) Пер. Ю. Винер. Также известен как «Папа Зейдлус I» (пер. В. Ананьева).
//
== 2 ==
Сильно улучшенный Шекспир
Jewish Ideas Daily • Перевод Максим Немцов • 4 апреля 2011 года
Сильно улучшенный Шекспир на идише
театр идиш сша культурные контакты история языки переводы иноязычное jewish ideas daily
Допуская, будто что-то знают об идишском театре в Америке, люди обычно припоминают, что была некогда постановка — вроде бы «Короля Лира», — и ее рекламировали как «переведенную и сильно улучшенную». В историческом исследовании Джоэла Берковица «Шекспир на американской идишской сцене» (2002) эта фраза приводится, но не упомянуто, откуда она. Предположительно, такого никто не говорил. А мог бы.
Шекспир на идише — не еврейский анекдот. Шекспир на идише ставился на американской сцене с 1894 года, хотя профессиональный идишский светский театр появился в Америке всего двадцатью годами раньше. За последнее столетие публика, говорящая на идише, посмотрела множество постановок «Короля Лира», «Ромео и Джульетты», «Гамлета» и «Отелло». Реже ставились «Ричард III», «Кориолан», «Юлий Цезарь» и «Макбет». Только в минувшем январе «Новый идишский репертуарный театр» в нью-йоркском Центре еврейской истории представил публике внятную постановку «Венецианского купца».
Пьесы не только переводились на идиш, но и в разной степени адаптировались. Переводы часто делались не с английских оригиналов Шекспира, а с немецких или русских переводов. Хорошо это или плохо, но такие адаптации показывают, что автор считал необходимым показать публике. Так, например, «Укрощение строптивой» стало основой оперетты Бориса Томашевского «Di Sheyne Amerikanerin» («Хорошенькая американка»).
Идишские драматурги перерабатывали не только Шекспира. Источниками им служили примерно все и всё — от Мольера и «Медеи» Еврипида до современных бродвейских хитов. Тяжеловесов авангардного театра — Генрика Ибсена, Максима Горького — ставили на идише в центральных городских театрах еще до того, как их видела на сцене окраинная англоязычная публика. Однако Шекспир, чье творчество поначалу было неведомо театралам, говорящим на идише, обладал блеском «культурности», а это было важно для интеллигенции, желавшей, чтобы идиш вошел в западный литературный канон.
Выполнить эту задачу помогала некая культурная близость идишской драмы к шекспировской трагедии. И та, и другая часто строятся вокруг семейных отношений, а в сюжетах поднимаются большие моральные, социальные и политические вопросы. Дрязги между Гамлетом и его матерью и отчимом касаются не только принца лично, но и всей Дании. Упорствуя в собственной правде, младшая дочь Лира Корделия являет опасную общественную добродетель, которая составляет саму ткань мелодрамы — жанра, развившегося в конце XIX века и ставшего «торговой маркой» идишского театра.
Стилистически они тоже близки. Пьесы Шекспира, как и пьесы на идише — скорее романтика, нежели классика. Сюжеты не строятся на аристотелевом единстве, они небрежны и причудливы. Возвышенные пассажи с немалым риторическим пафосом чередуются с простонародной низкой комедией, диалоги мешаются с музыкой. Второстепенные роли — в особенности гротесково-комические — так же сочны, как и главные, эмоциональные. Хотя лирика Барда и его остроумие не всегда представлены на идише в наилучшем виде, а его непристойность и вовсе замазывается, в целом Шекспир на идише отнюдь не плох.
Что же касается адаптаций, их, как сейчас говорят, «сценические концепции» скроены гладко и порой, как ни странно, смотрятся весьма эффектно. Как бы там ни было, идишские переработки не так уродуют оригиналы, как, скажем, английские постановки XVII века — тогда «Ромео и Джульетте» и «Королю Лиру» приделали счастливые финалы. Особого вреда нет и в том, что Гамлет предстает сыном уважаемого хасидского раввина, а дочери Лира Гонерилья и Регана — хасидкой и миснагедой (противницей хасидизма), или Корделия — девушкой, предпочитающей религиозному благочестию этику Просвещения. В одной из постановок «Ромео и Джульетты» Джульетта разлучается с возлюбленным как раз из-за таких религиозных разногласий: сцена на балконе разыгрывается на женской галерее синагоги, и Ромео, стоящий под ней, клянется в своей любви Вечным Светом священного ковчега.
А вот «Венецианский купец» никогда не пользовался популярностью на идишской сцене. Тем не менее, в ХХ веке он ставился несколько раз — и вполне успешно. В 1901 году в переводе Иосифа Бовшовера Шейлока играл Яков Павлович Адлер — то был первый перевод Шекспира на идиш, опубликованный в США. Затем Адлер не раз играл эту роль для окраинной американской публики — он говорил на идише, а все остальные актеры подавали реплики на английском. В другом переводе, в 1920 году эту роль исполнял Иосиф Шильдкраут. В 1947 году Морис Шварц поставил очень популярную сценическую версию ивритского романа «Шейлок и его дочь». А недавний «Венецианский купец» в Центре еврейской истории основан на тексте Бовшовера-Адлера, который «доработал» продюсер Давид Мандельбаум, сыгравший, к тому же, Шейлока.
Все эти «доработки» «Купца» подчинены одному императиву. Основная сюжетная линия, касающаяся венецианских транжир, которые ищут богатых жен, в немалой степени заретуширована, и на авансцену выходят отношения отцов и дочерей, а также еврейство Шейлока. Порции достается лишь декламация монолога о «принужденье милости». Пятый акт, где любовные романы завершаются как в сказке, усечен. Заметнее всего то, что хотя для самого Шекспира Шейлок — вполне второстепенный персонаж (он появляется всего в пяти сценах, участвуя лишь в той сюжетной линии, которая движет вперед любовные, а также служит созданию комической разрядки), — в идишских версиях он всегда на переднем плане. И равно выпирает проблема: как же его подавать? Он представитель еврейства, а потому должен выступать с достоинством — или быть жалок? Авторитетное и высокопоставленное лицо — или бессчастная жертва? Или просто — ну, в общем, купец? Его договор с Антонием насчет «фунта мяса» — просто шутка или же месть за унижение, которую можно оправдать? Адлера в роли Шейлока превозносили за «неистовство», Шварца — за «дерзость», а Шильдкраута — за «сдержанность и естественность».
И это все тоже свидетельствует о жизненной силе и разнообразии идишского театра, который всегда был сокровищницей актерских талантов. Даже в переводе шекспировские роли давали еврейским актерам свободу самовыражения.
Источник: Jewish Ideas Daily, Нахма Сандров, автор книги «Бродячие звезды. Мировая история идишского театра», пишет либретто к опере по книге Исаака Башевиса Зингера «Враги. История любви», которая будет ставиться мастерской Центра современной оперы (премьера ожидается в Оперном театре Кентукки осенью 2011 года).//
Шекспир, говорящий на идише:
Идишские шекспирианцы
Соломон Михоэлс в роли короля Лира, 1935
Шекспир, Шейлок и евреи
Шекспир был антисемитом…
…или еврейской женщиной?
Упомянутые книги
Шекспир на американской идишской сцене Шекспир на американской идишской сцене
== 3 ==
Меж трех миров (Цви Прейгерзон. Портрет ивритского писателя на фоне эпохи)
Алекс Тарн
Меж двух миров, двух почти несовместимых галактик разрывалась на протяжении истории судьба еврейского народа: мир Традиции и мир Ассимиляции. Здесь невольно приходит на ум знаменитая пьеса Семена Ан-ского [1], названная им «Дибук или Меж двух миров», где описывается мистический сюжет из еврейского фольклора: потерянная душа, покинувшая известный нам мир и пока еще не присоединившаяся к миру иному, скитается в промежуточном состоянии, опасном как для нее самой, так и для других, живых.
Похожая амбивалентность сопутствовала и евреям эпохи рассеяния. В отсутствие собственной страны, обычно закрепляющей идентичность народа своим земельным наделом, конкретными природными особенностями, специфической топографией и топонимикой, они могли удержаться как отдельная сущность лишь посредством культурного, бытового, религиозного обособления. Это легче сказать, чем сделать. Древняя ассирийская практика переселения покоренных племен, как правило, работала безотказно. Изгнанные в чужие пределы, народы рано или поздно растворялись в местном окружении, утрачивая связь с прежними обычаями, прежними верованиями, прежним языком.
Последнее особенно важно, ведь именно язык скреплял воедино рассыпающееся, оставшееся без основы, базы, страны скопище переселенцев. В словах – устных и письменных – были закреплены и религия, и обычаи, и имена.
Вот только на новом месте властвовали другие, чужие слова, обозначавшие чужие предметы, чужие дороги, чужие реки, чужую родину, и жить отныне предстояло с ними. В прямом столкновении с местным языком у своего, принесенного издалека, было немного шансов уцелеть даже частично, отдельными понятиями и поговорками. Рассказ о прошлом бледнел и выцветал с каждым годом, в то время как чужие образы обладали зримой наглядностью, яркостью красок, свежестью ветра, неизбывной красотой жизни. Сменяли друг друга два-три поколения, и язык уходил, терялся, а с ним рушилось и все остальное здание многовековой культуры, выживая лишь в виде малых несущественных обломков: бабушкиных рецептов, дедушкиных сказок, полузабытых праздников.
Сохранение народа, оставшегося без родины, невозможно без консервации языка – именно консервации, поскольку, будучи пересаженным на другую почву, язык неизбежно проиграет соревнование местной речи. Принято думать, что евреев сохранила в изгнании их религиозная традиция. Отчасти это так, но лишь отчасти. Вне иврита исчезла бы и религиозная традиция. Правильно сказать, что народ был сохранен религиозной традицией, выраженной в родном языке. Потерянная Эрец Исраэль [2] оставалась нетронутой внутри иврита – всей массой своих царей, пророков, городов и дорог. Но эта сохранность стала возможной лишь в условиях герметичной замкнутости языка; в самом деле, стоило лишь слегка приоткрыть глухо запертую дверь, и туда немедленно ворвались бы чужаки.
Вряд ли решение изъять иврит из разговорной речи принималось на совете сионских мудрецов и было закреплено соответствующим протоколом. Такое предположение неправдоподобно уже хотя бы потому, что сионские мудрецы никогда не могли прийти к общему мнению даже по самым простейшим вопросам. Скорее всего, это получилось само собой: те общины, которые догадались законсервировать иврит, объявив его языком святого спецназа, уцелели. Все прочие – растворились в кислоте повседневности, присоединились к иным народам. Возможно, сейчас их потомки с криками «алла-ахбар!» кидают камни в еврейские машины на дороге из Гило [3] в Гуш Эцион [4] или потрясают антиизраильскими плакатами на улицах Барселоны, Марселя, Лондона и Сан-Франциско. Возможно и другое: этим потомкам глубоко наплевать на судьбу евреев; у них свои проблемы – испанские, французские, немецкие, бразильские. Так или иначе, они давно уже не с народом Израиля. Отпустив на волю иврит, они перестали быть евреями.
Законсервировавшись на два тысячелетия, иврит превратился в «лашон г̃а-кодеш», святой язык. Прямым следствием этого стал вакуум, возникший на месте разговорного языка. Это пространство занял у европейских евреев идиш. Можно сказать, что идиш – не совсем язык, а скорее тоска по языку. Тоска по тем временам, когда «маме лошен» (материнский язык, идиш) и «лашон г̃а-кодеш» (язык святости, иврит) были единым целым. Забегая вперед, отметим, что это стало возможным лишь в Эрец Исраэль.
Вокруг иврита, а также написанных на нем (и близком к нему арамейском) повседневных молитв и установлений, на Торе, Талмуде и мощном корпусе религиозно-философских трудов мудрецов многих поколений, как вокруг незыблемого гранитного архипелага, и строился мир еврейской Традиции. Мир не только самодостаточный и сложный, но и принципиально замкнутый вследствие вышеупомянутой консервации своего основного носителя, не говоря уже о декларируемой им идее Единого, неудобоваримой для обыденного сознания, которое предпочитает ориентироваться на видимую множественность окружающей реальности.
Впрочем, самодостаточность мира Традиции всегда выглядела проблематичной. Необходимость выживать в чужих общественных, социальных, культурных рамках диктовала неизбежную интеракцию с окружением. Торговая, промышленная, финансовая активность естественно тяготеет к экспансии, отрицая рамки и ограничения. Мир других казался полным соблазнов и безумно интересным уже в силу своей инакости. Кроме того, мировосприятие, основанное на принципе Единства мира, заведомо настроено на поиск связей между явлениями – всеми, в том числе, и чужими.
Увы, чужие принимали евреев не иначе как на своих условиях – да и могло ли быть иначе? Если уж ты помираешь от любопытства узнать, что происходит внутри монастыря, то вряд ли следует соваться туда со своим уставом. Тут уже хочешь – не хочешь, но оденься соответствующе, войди, как все, стой, где скажут, пой, что поют, ешь, что дают… – иными словами, приспособься, стань подобным остальным, ассимилируй.
Но, ах! Ах, если бы вышеописанный процесс «входа в чужой монастырь» был только таким, сугубо добровольным, продиктованным исключительно любопытством или соображениями выгоды… Сплошь и рядом туда вталкивали силой, наконечниками копий, под угрозой немедленной смерти, когда за спиной дымились развалины домов и валялись истерзанные трупы тех, кто не согласился – вернее, не успел согласиться. В таких случаях ассимиляция была вынужденной, за отсутствием иного выхода. Так, в течение всего лишь двух с половиной десятилетий, начиная с 1391 года, «ассимилировали» более полумиллиона испанских евреев – число огромное по тем временам. Часть из них были сожжены потом на кострах инквизиции, но потомки тех, кому удалось выжить, населяют теперь не только Пиренейский полуостров, но и обе Америки, ничем не отличаясь от других испаноязычных католиков.
Конечно, меж двух этих полюсов – полной замкнутости в мире Традиции или безвозвратного ухода в мир Ассимиляции существовал целый набор промежуточных вариантов – в зависимости от того, в каких исторических условиях пребывала каждая конкретная еврейская община или даже каждый конкретный еврей. Меж двух этих миров, как мистический фольклорный дибук [5], пребывал в течение двух тысячелетий еврейский народ в целом и каждая еврейская душа в отдельности.
Трудно сказать, какая именно крайность больше способствовала антисемитизму. Да, евреев постоянно упрекали за то, что они другие. Но, как показывает история, именно ассимилянты, вселявшиеся, подобно дибуку, в тело окружающего народа, отчего тот принимался, как в пьесе Ан-ского, говорить их голосом и вести себя иначе, – именно они обычно становились причиной самых яростных антисемитских кампаний: от погромов эллинизированных иудеев в Египте I в.н.э. и резни марранов [6] в Кастилии XV в. до нацистского «окончательного решения» и советского «дела врачей» в веке только что минувшем. Но и полная замкнутость, как известно, не спасала от топора погромщика. Так продолжалось до самого начала ХХ века, когда нежданно-негаданно на картине появился третий полюс, третья вершина, разом изменившая весь прошлый расклад: Сионизм.
