Аннотация: Дело, которое он себе выбрал - молиться обо всём цветущем, но та, которая привела его сюда, не слишком-то рада этому.
Три недолгих месяца лета - самые любимые. В это время он оставляет все свои книги и, переодевшись в зелёное платье, ходит из поселения в поселение. Каждому распускающемуся цветку посвящен особый праздник, и он с радостью прислуживает; его дело - найти самой чистой родниковой воды, подобрать одежду для присутствующих, выбрать ту песню, которую будут петь.
После он опускается на колени перед цветком, склоняет голову, опускает руки и подолгу, с глубоким чувством, от которого что-то надсадно болит в груди, молится. О душе этого нежного цветка, с таким устремлением тянущегося к солнцу, с такой радостью распахивающего лепестки, с такой силой благоухающего. Вся жизнь - в этом; вода жизни, бурлящая, искристая, стремящаяся с гор в долины, огонь жизни, зажигающий солнце и звёзды.
Позже, когда придёт время цветку принести свой плод, он бережно соберёт семена в шёлковый платок и отнесёт их в храм. Также и по одному цветку от каждого вида он срезает цветущим, чтобы положить на алтарь, и это - больно...
Прежде и животных убивал во время охоты, а теперь рука не поднимается цветок срезать; так вот бывает. Мысли о прежней жизни, мрачные о ней воспоминания будто застилают всё чёрным туманом, и он склоняется ещё ниже, прежде чем находит в себе силу отогнать их прочь, как умеют разгонять тучи Дочери - он это видел.
Позади - люди. Мучительно молиться, зная, что они всё видят и знают о том, что он делает - прежде и наедине с собою не решался - но чувство, рождающееся из-за этого - не только боль. Так бывает, когда делаешь что-то, отчего сам не знаешь, больно тебе или хорошо. Может быть, хорошо оттого, что уже слишком больно.
Наверное, эта черта характера - тоже наследство из прежней жизни; здешние люди слишком гармоничны, слишком солнечны, и нет в них стремления причинить чему-либо в мире боль, хотя бы даже и самим себе.
Но он-то не таков. Годится ли он на роль того, кто молится о цветах, невинных и чистых с самого рождения?
Старается задавить в себе это чувство; верит, убеждает себя, что да.
И во время молитвы сомнения отступают, чистая радость наполняет его вместе с той родниковой водой, которую он испивает, чтобы затем поднести каждому из присутствующих. Любовь, переполняющая его, почти невыносима... Так река, перегороженная плотиной, обрушивается на преграду, стремясь освободить себе путь. Но если позволить ей это сделать, то случившееся наводнение может быть разрушительным. Поэтому он усиливает преграду внутри себя самого, старается молчать, не дышать слишком глубоко, не говорить громко.
Было ли так в прежней жизни? Никаких преград он тогда себе не ставил, однако реке просто некуда было течь.
Любил ли он? Не знает.
Помнит, что жил только тем, что называлось окружающими достойной целью, но стать сильным, уважаемым всеми воином так и не смог. К счастью. Его не то чтобы презирали, однако не считали кем-то, достойным внимания; смешно сказать, что когда-то это тоже было причиной страдания.
Он совсем уж ложится на землю, чтобы не видно было лица. Цветок, цветок, будут ли слёзы для твоих листьев - тем же самым, что жизнедательная роса? Или невинной душе твоей больно оттого, что кто-то плачет рядом? Может быть, ты чувствуешь это, и тянешься своими лепестками, чтобы утешить - ещё сильнее, чем к солнцу, да только не дано тебе Небом возможности сдвинуться с места?
Тогда я не буду плакать.
Вытерев лицо шёлковым рукавом, поднимается на ноги. К счастью, ритуал уже окончен - люди разошлись. Он сумел напоить их водой и радостью, а что потом не сдержался - этого уже не видели. Да и ушло страдание, пролилось в землю вместе со слезами - а в ней, может быть, претворится во что-то иное, в сок для корней деревьев, цветов и трав. Верно называют землю Великой Матерью - Той, кто не рождает ничего дурного.
Одна только Оана и осталась - он не видит её позади себя, но чувствует взгляд. Тяжело вздыхает.
Это ведь она привела его сюда... а зачем? Оана - не Дочь, и вид молящегося о цветах не вызывает в ней особой радости, хотя на всех празднествах она присутствует неизменно.
Он, конечно, понимает, что между ними могло бы быть... Но он отказался, чувствуя, что так - правильно.
В прежней жизни, у него, конечно, это было - как у всех - но так неумело, так нескладно. Теперь жалеет горько о том, что не оставался целомудренным с рождения, но тогда - не то чтобы против своего желания шёл; просто неоткуда было взяться такому желанию. Жрецы следовали этому правилу, но быть жрецом в том мире его не тянуло совершенно.
Здесь же, наоборот, у всякого есть жена или муж, вне зависимости от того, чем он или она занимаются. Никто не вынуждал его приносить обет - что-то внутри просило.
Но Оане-то что за дело до его принципов?
...Лето завершает свой круг, в руках у него - спелые золотые колосья. Их срезать легче, нежели цветы; может быть, потому, что их предназначение - именно в зёрнах, и только в них, а не в том, чтобы нести миру красоту.
Он подходит к Оане, ласково приветствуя её, поздравляет со Сбором Урожая. Она чуть заметно морщится, но кланяется в ответ.
Знает он, что показное веселье и радушие только раздражают её. Но, раз уж взял на себя такую роль... Если бы даже он для неё не подходил, чувствует, что делает то, что должен, исполняя её, и оттого даже боль становится в радость.
Вместе они идут по золотому полю.
Небо над головой - чистое-чистое; деревья шумят уже заалевшими листьями.
Он улыбается, заложив руки за спину; ветер чуть развевает полы длинного одеяния и концы распущенных волос. Скоро он переоденется в фиолетовое и будет долгие месяцы проводить за книгами - чем ещё заниматься тому, кто молится о цветах, в зимнее время года? Прежде он не умел ни читать, ни писать - это считалось не слишком-то нужно для того, кто воюет - но здесь дело пошло на удивление быстро. Ему очень нравится учиться, и хотя летние месяцы - радость для души, зимние, более трудные - пир духа.
С Оаной они в это время вряд ли увидятся; сама она, конечно же, не придёт к нему. Зимние празднества проводятся в храме, и у него там совсем малозначительная роль - если он и появится у алтаря перед всеми, то лишь ненадолго.
Последний предзимний праздник - Переход. Он случается тогда, когда отцветает последний цветок, опадает последний лист с дерева. В этот день во всём храме зажжены огни, но люди появляются у алтаря по одиночке. Общего ритуала не проводится - каждый молча, потаённо ведает Матери о своих горестях; о том, что хотелось бы оставить в уходящем году и не брать с собой в дальнейший путь.
Он стоит в тёмном зале перед алтарём, обнажив до локтя руку. На алтаре - плоды, семена, зёрна; весь итог минувшего лета, оказавшегося на редкость урожайным. Но теперь, когда цветов больше нет, как ему молиться, как проводить ритуал? Река внутри него вновь бьётся о преграду, причиняя боль, как будто его тело - и в самом деле плотина, сдерживающая ярость стихий.
Впрочем, может быть, это - его не до конца покинутая природа кочевника, странника, охотника... Пусть даже он не был успешен на этом поприще, но привычки и мировоззрения того племени, в котором он родился, вошли в его плоть и кость. Жертвоприношения там были - кровавые, обильные, забивали целиком быков и баранов.
Друг, который пришёл сюда вместе с ним, всё ещё где-то здесь. И нет для него ни малейшей радости ни в цветах, ни в травах... Стараются не встречаться взглядами. Кто виноват в том, что они родились для разных целей? Или надо было - не так? Но в прежней жизни нет для него ничего иного, кроме того, что вызывает скорбь и горечь... Он может вспоминать об этом, может делать вид, и даже рад бы, если бы это было необходимо и принесло что-то хорошее, но уверенности в этом нет.
Если бы я родился здесь, было бы это правильно?
Склоняется над алтарём. Желание пустить себе кровь становится почти нестерпимым. Он не знает, нужно ли этому сопротивляться.
Чего в этом сопротивлении больше - страха или понимания, что это то же наследство его прежней жизни; то, с чем следует бороться?
Матерь стонет и мучается от вида крови. Даже зелёный сок немногих срезанных цветов - боль для её служителей. Или только для него одного?
В правой руке он держит нож. Мучительно вздрагивает, не от желания даже - от мысленной картины, что мог бы не просто сделать порез, но в самое сердце его вогнать, в самую глубину. И умереть, распростёртым на алтаре.
Там, в прежней жизни, некоторые люди становились такой добровольной жертвой, по собственному желанию. Когда он слышал об этом, то приходил в ужас, но в то же время знал где-то в глубине души, что понимает. Инстинкт смерти почти так же силён в людях, как инстинкт жизни...
Но Мать. Зелёная Мать-Природа. То, что дышит, живёт, шелестит листьями, наполняет воздух нежным ароматом; колокольчики, лесные ландыши, ягоды брусники. Возрадуются ли густой алой крови, закапавшей на узорчатый ковёр из трав? Или весь лес содрогнётся от ужаса?
Где-то позади стоит Оана, он знает это, вновь не оборачиваясь.
Возрадуется ли, увидев его в крови?
Не хочет об этом думать; сильно закусывает губу. Больно, как будто уже порезал себе руку, хотя не сделал этого.
Летом, во время ритуалов, ему порой так хотелось сказать: "Помолись вместе со мной! Это гораздо больше, чем то обычное, что бывает между мужчиной и женщиной; даже близко не сравнится. Ты почувствовала бы это..."
Но ничем он это доказать не может - у него так ни с кем не было. И насильно этого не достигнешь. Теперь боится, что такими мыслями только возбудил к себе ненависть. Уж, верно, она могла прочитать их по его лицу...
Он сильнее стискивает рукоять ножа.
Там, в прежней жизни - погибнуть вместе в бою считалось величайшей честью. Отец семейства своими руками убивал всех, лишь бы не досталась семья врагам. Порой и мать убивала, если так было нужно. Или брат - сестру. Или сестра - брата.
Оана, родившаяся в знатном роду, предпочла не становиться Дочерью, а странствовать в одиночку по дальним землям; она же его и нашла, и привела сюда. Она знает все обычаи его племени; верно, в ней есть столько же его крови, как в нём - крови здешней. В каком-то смысле.
Тени от зажжённых огней пляшут по каменным стенам, но в храме не холодно и не страшно. Мрак поздней осенней ночи по-особенному уютен.
- Не убивай меня, Оана, - просит он, хотя с такой же вероятностью мог бы попросить об обратном. Прикрывает глаза. - Я... вернусь туда, обратно, к своим родным, когда время придёт. И попытаюсь что-нибудь сделать. Не знаю, что.
В первый раз такое произносит. Хуже этого - уж точно ничего нет, но если есть время подготовиться, то уже не столь страшно. Времени он даром не теряет.
- Кто ж тебя послушает, - в первый раз произносит она, пожимая плечами.
- Никто... - соглашается.
Хочется, чтоб она подошла, обняла, забрала из его руки нож и выкинула его подальше. Но он сам выходит из храма во двор, занесённый снегом - вот и зима в первый раз почтила своим присутствием... Её морозное дыхание мягко касается лица.
Он подходит к колодцу и, не глядя, бросает нож в темнеющую воду. Тот тонет с тихим всплеском.
Оана всё ещё ждёт у алтаря, и лицо её непроницаемо. Пламя огней в жаровнях, расставленных по кругу, горит ровно.
- Не хочу, - качает головой. - Не хочу.
Она снова пожимает плечами и молча выходит из зала.
Только там позволяет себе сгорбиться.
Устала. Очень устала.
Накинув тёмную шерстяную накидку с капюшоном, медленно идёт через всё селение. Людей почти нет на улицах - все собираются в Переход у семейных очагов; рассказав Матери о своём неизбывном горе и сбросив его бремя с плеч, возвращаются, с обновлённым сердцем, к родным, чтобы вместе сидеть у пылающего очага и есть горячие, свежеиспечённые лепёшки. Люди радуются, встречая зиму, которая обещает быть мягкой и снежной.
Оана сидит в одиночестве у своего холодного очага. Разжигать его нет ни желания, ни сил. Семью ей заводить не хотелось - путешествия, пусть и опасные, по дальним землям, были приятнее. И не жалеет о том, но иногда всё же грустно.
Через час, конечно, приносят ей от него послание.
Веточку можжевельника - символ наступающего сезона, свечу и книги.
На долгие месяцы он теперь запрётся в своей келье, постигая премудрость её предков, и ей предлагает сделать то же самое. Тон письма - самый радостный и весёлый. "Пусть наша зима будет полна трудов!"
Она отбрасывает бумагу в сторону.
Снимает с подоконника горшок с растением. Цветёт, конечно же, хотя, казалось бы... Ведь никто за ним толком не ухаживал. Будет цвести до самой весны.
Долго сидит Оана, неподвижно, закрыв глаза и вдыхая едва ощутимый аромат.
Он, конечно, предпочитает, чтобы всё вокруг благоухало так, что доходит до головокружения. Сирень, вишня, яблоня.
Но зато...
Медленно за окном светает. Первым лучам солнца, осветившим землю после Перехода, деревья предстают в серебряном зимнем убранстве.