В моём кабинете не было крыши, потому над головой пронзительно зияло безоблачное небо. А под небом лежал недостроенный мир. Я сидел за столом, покрытым плёнкой и ногтем чистил апельсин от кожуры. Тут же была Татьяна Васильевна.
- Ноль Ноль Девятьсот Шестьдесят Пять - сказала она мне с большой уверенностью.
В окне, где не было ни рамы, ни стёкол, таинственно шипел ветер.
- Тридцать девять на ноль целых восемь сотых - продолжила она.
- Минус два - возразила ей Василиса Терентьевна, что была тут же.
Вошел Серафимцев.
- Как нам быть? - спросил он, почесав в носу.
- Плюс восемь! - ответила ему Василиса Терентьевна.
- Так, как нам быть? - настаивал Серафимцев.
- Плюс восемь! - не уступала Василиса Терентьевна.
Я встал, потянулся, звонко хрустнул костью, и вышел в коридор, засыпанный строительным мусором. Трындюк сидел в тачке, его пиджак был сер от песка и бетона.
- Отчетность два бэ - вкрадчиво говорил он Малопацу - два-эм-дэ-фэ-эс .
- Ретро-бонус, маржа - часто моргал глазами в ответ Малопац.
Антонина Петровна сидела на грубо сколоченном козле, болтала ногами в дырявых чулках и кричала в телефонную трубку:
- Ошиблись номером!
Потом резко бросала её вниз. Телефон снова звонил. Она вытягивала трубку за провод, снова кричала:
- Ошиблись номером!
И бросала трубку, как закидывают удочку.
Я начал было спускаться вниз, но на пути возник замызганный целлофан, свисающий серой преградой с потолка. К нему была приклеена скотчем бумажка, с надписью "Выхода нет". По ту сторону целлофана барабанил отбойный молоток. Я пошел обратно, мимо Антонины Петровны, Трындюка и Малопаца. Антонина Петровна также сидела на грубо сколоченном козле, а Трындюк сидел верхом на Малопаце. Малопац покорно на четвереньках куда-то полз, пачкая штаны в пыли и бетоне.
- Форма три эм - настаивал Трындюк. - Торг двенадцать.
Снова застучал отбойный молоток, все умолкли и принялись чесать в носу. Я воспользовался этим, чтобы бежать к другой лестнице.
Мне навстречу пронесся кто-то, с криком: "Реестры! Реестры!", разбрасывая какие-то бумажки. Я стремительно спускался по ступенькам, засыпанным битым кирпичом и уставшими рабочими. Меня влекла весна.
У самого выхода симпатичная заплаканная девушка просила у мобильного телефона:
Я вышел на улицу, перемахнул через полосатую ленту заграждения и двинулся вдоль котлована, где в дождевой воде плавали окурки и апельсиновая кожура. Реальность окружила меня своей пылью и беспорядочностью. Над дорогой стояли бетонные скелеты недостроенных домов, а по дороге ездили каркасы недоделанных автомобилей. Где-то вдали забивали сваи.
Ко мне подошла личность, подмигнула и шепнула:
- Ессеи-манихеи.
Я ничего не ответил.
Личность надвинулась на меня, дыша вареной свининой:
-Ессеи-манихеи!
Я всем своим видом изобразил свирепость. Личность, начала выкидывать коленца и напевать:
- Гоооовиндам ади пурушам!
При этом она заискивающе заглядывала в глаза и хватала меня за руку.
- Ошиблись номером! - выкрикнул я, высвобождаясь от цепкой личности.
- Ессеи-манихеи... - обиженно сказала личность и растворилась.
Я обошел двух строителей и прораба, что обедали салом, яйцом и луком, под стрелой башенного крана и нырнул к своей недостройке.
Дома хорошо, дома жена. Она сидела на диване, покрытом пленкой, измеряла температуру под мышкой. Об её ноги тёрлась кошка. А на кухне уютно варилось свиное копыто, над ним вились мошки.
- Плюс восемь? - спросил я.
- Гастрит Колит Панкреатит! - ответила она.
Работал телевизор, в нём сидели две личности и спорили.
- Армия! Государство! - говорила первая, и роняла на грудь слезу.
- Ессеи-манихеи - говорила вторая, и дышала на первую вареной свининой.
Я очень расстроился и снова вышел на улицу. На улице дул ветер, поднимая пыль. Пыль осела в моём носу и я чихнул. И двое рабочих с прорабом чихали, что сидели под стрелой башенного крана и обедали салом, яйцом и луком. Я преодолел гору из гипсокартона и побежал к окраине города. Где-то вдали забивали сваи. Мимо пронесся кто-то, с криком: "Пиастры! Пиастры!", разбрасывая какие-то монеты. Я не остановился. На самом краю города стоял милиционер, и чистил ногтем апельсин. Одет он был по всей форме: в фуражку. Но вот вместо сапог у него были, кажется, свиные копыта.
- Нельзя! - сказал мне милиционер - Нельзя.
Я принялся выкидывать коленца и напевать:
- Гооовиндам ади пурушам...
- Нельзя! - отозвался милиционер, хитро прищурился, погрозил мне пальцем, а после указал им на плакат. На нём было написано: "Выхода нет".
Я заплакал и пошел обратно. Не строго обратно, а куда ноги принесут. Ноги принесли меня к отцу, он сидел за большим дубовым столом и пил водку жестяной кружкой.
- Как нам быть? - спросил я жалобно.
- Жизнь такая штука... - ответил отец сочувственно и залпом выпил.
- Гастрит Колит Панкреатит - предположил я.
- Жизнь такая штука - отозвался отец, булькая большой бутылкой.
Он налил и мне.
- Нельзя - отказался я.
- Жизнь такая штука... - вздохнул отец и снова залпом выпил.
На другом конце его дубового стола стоял маленький телевизор, в нём сидели две личности и спорили.
Я заплакал сильнее и пошел домой. На улице, среди недостроенных домов бушевала природа. Двое рабочих и прораб спали под стрелой башенного крана. У них изо рта пахло салом, яйцом и луком. Я вернулся домой, жена все так же сидела на диване, покрытом пленкой, и измеряла температуру под кошкой. Об её ноги тёрлась мышка. А на кухне большими пузырями закипало свиное рыло, над ним вились мошки.
- Жизнь такая штука... - сказал я.
- Артрит Гайморит Менингит! - отозвалась она. Я сел рядом с ней на диван, покрытый плёнкой. По моим щекам по-прежнему текли слезы. Я подобрал с пола телефон.
- Ошиблись номером! - недовольно сказала мне трубка.
- Сориентируйте меня... - сказал я, всхлипывая - сориентируйте...
В моем доме не было крыши, потому над головой пронзительно зияло безобразное небо. А под ним лежал недоделанный мир.