Лирика Ходасевича описывает сравнительно небольшой набор состояний, в общем заданный и закреплённый его поэтическим самоощущением внутри классической русской традиции.
Его современники Пруст и Джойс впервые для человеческого языка поставили задачу описания континуального множества состояний, а именно того поля эмоций-мыслей-переживаний, которое впоследствии было названо "потоком сознания".
Способен ли какой-нибудь язык справиться с этой задачей? - Если рассматривать язык как способ кодификации состояний (а это и есть собственно лирика), то, пожалуй, придётся признать, что нет. Ведь всякая кодификация дискретна. Непрерывных систем кодификации люди ещё не создали, - и ещё вопрос, могут ли они вообще быть созданы. - Если когда-нибудь это случится, то, думается, они будут совсем не похожи на язык или даже на метаязык, то есть на какую-то поэтическую или художественную систему.
В основание всякой кодификации традиционно кладётся типология. Если знак опознаётся в языке как знак, то лишь потому. Что он появляется там регулярно. Многие наши состояния тоже являются в нас регулярно и, соответственно, могут быть обозначены. Но это - только в том случае, если мы отвлекаемся от их нюансов, типологизируем их, - иначе ни о какой регулярности не может быть речи.
Можно ещё поспорить о том, бесконечен язык или конечен. В иные минуты, - минуты кризисные, минуты поэтического бессилия и разочарования в поэзии (своей и вообще) - я бываю даже готов утверждать, что язык - все его необозримые, головокружительные комбинации - предоставляет нам лишь конечный набор описаний (пусть невообразимо большой). И всё же я не стану спорить, если мне скажут, что язык бесконечен. "Пусть, - скажу я. - В иные минуты я сам это чувствую. Но вот то, что язык дискретен, не сможет отрицать никто". А в математике есть непреложный результат: нельзя установить взаимнооднозначного соответствия между множеством континуальным (непрерывным) и множеством дискретным, то есть состоящим из отдельных точек, хотя бы их было бесконечное количество...
Из русских современников Ходасевича поток сознания пытался описать Розанов (в книгах "Уединённое", "Мимолётное", "Опавшие листья". Но Розанов (быть может, интуитивно) разбил поток сознания на кадры, то есть попытался представить его в виде дискретной последовательности. Кадры мелкие, их последовательность случайна, - всё это отлично соответствует действительности нашего внутреннего бытия. Но сам метод Розанова означает отказ от интерпретации в языке непрерывного потока, который, однако же, известен нам из опыта: непрерывного перетекания одних в другие впечатлений, настроений, мыслей. - Мгновение схватывается Розановым, останавливается, определяются его рамки, - и только затем оно описывается, хотя и в возможно более случайных словах и ассоциациях (здесь, в этом знаменитом своём "бормотании" он пошёл, думается, дальше, чем Джойс и Пруст)...
Тынянов, мало интересовавшийся Ходасевичем, один раз похвалил его стихотворение "Перешагни, перескочи...", - именно за похожесть на розановский кадр: "...почти розановская записка, с бормочущими, домашними рифмами, неожиданно короткая - как бы внезапное вторжение записной книжки в классную комнату высокой лирики". Видимо, Тынянова привлекла ещё и мизерная обыденность кадра: "ища пенсне или ключи". А вообще же, Ходасевич хоть и стремился всегда фиксировать самые ничтожные "прозаические" впечатления, однако же с той же неуклонностью всегда соотносил их с самыми высокими поэтическими мыслями и темами. Он "привил классическую розу к советскому дичку", - так он это не совсем точно обозначил.
2
А почему, собственно, речь зашла о Ходасевиче? - Потому что он однажды, сам, быть может, того не ведая, коснулся этой проблемы описания, которую мы здесь взялись обсуждать. Он с великолепным изяществом моделировал эту проблему и предложил совсем неожиданное её решение, - и всего в каких-то восьми строчках. Я имею в виду стихотворение "Странник прошёл, опираясь на посох...".
Для удобства дальнейшего разговора выписываю полный текст:
Странник прошёл, опираясь на посох, -
Мне почему-то припомнилась ты.
Едет пролётка на красных колёсах, -
Мне почему-то припомнилась ты.
Вечером лампу зажгут в коридоре, -
Мне непременно припомнишься ты.
Что б ни случилось - на суше, на море
Или на небе, - мне вспомнишься ты.
Итак, есть непрерывное эмоциональное состояние, которое может фиксироваться в отдельных точках. Ходасевич прямо и бесстрашно показывает абсурдность такого описания: во-первых, он обнаруживает, что каждой точке можно поставить в соответствие любой случайный образ, вполне случайную комбинацию слов; во-вторых, естественно, вариативность эмоции при этом исчезает из описания (это подчёркнуто монотонным повторением в чётных строках одной и той же конструкции, нарочито "бедной", почти нулевой по своей выразительности): что бы ни случилось и какие бы слова ни были сказаны, всё равно это означает одно и то же, все нюансы чувства просеиваются сквозь дискретную сетку и свободно улетают в неописуемые области. Остаётся одна стандартная фраза, которая вся устремлена к одному слову: "ты". Что это за "ты"? Исходя из грамматики фразы, мы можем определить, что это женщина. Только и всего. Мы даже не можем знать, была ли то Нина Николаевна Берберова или Анна Ивановна Чулкова или Мария Эрастовна Рындина... Одну только Ольгу Борисовну Марголину мы можем исключить - и то исходя лишь из косвенных данных: из года написания стихотворения... Соответственно, у нас возникает закономерный вопрос: значит ли слово "ты" каждый раз одно и то же? - С одной стороны, если учесть контрастность ассоциаций: "странник", "пролётка", "лампа", - эти "ты", конечно, разные. Но с другой стороны, предпоследняя строка ведь всё это суммирует и приводит к одному "ты", и здесь, конечно, учитывая логику всего стихотворения, нам следует склониться к мнению, что "ты" - это одна женщина. Да таков, собственно, и пафос классической лирики, которой стремился следовать Ходасевич...
Итак, Ходасевич приоткрывает нам некую тайну (сознательно или случайно - это мы затрудняемся понять из стихотворения). Эта тайна языка, не известная массовому носителю, потребителю и операнту языка - человеку в быту, - зато известная (подсознательно?) Поэту, - формулируется здесь нами так: "любой мыслимый объект (один) может быть обозначен в языке любыми случайными словами (многими)". (Язык, как и его жрец, Поэт, не заботятся, будет ли данный объект при этом опознан.) Поэт - абсурдным жестом - отбрасывает регулярность языка. Его обозначение претендует на нечто большее, чем знак, или, верней, на иное: его слово есть акт обозначения. Если знак регулярен, то обозначение Поэта - уникально. Если знак есть устойчивая связь, то обозначение Поэта есть моментальное и мимолётное связывание, которое перестаёт быть действием, если его повторить...
Ходасевич тайну нам недосказал. Зная (по другим стихам) его укоренённость в классической традиции, мы можем в этом стихотворении понимать "ты" как обобщённую дантовскую Беатриче. Благодаря традиционной поэтике, вообще им практикуемой, уникальность описываемого объекта с уникальностью обозначения здесь не совпадают, не резонируют, - наоборот, сглаживают друг друга. И тем не менее, мы в данном описании отдаём должное Ходасевичу - а точнее, высокую хвалу - за его отчётливость в постановке семиотического вопроса и за его суровость в его разрешении (Ходасевич буквально разрубает гордиев узел). Но это две связанные вещи: если бы не был Ходасевич "классиком", он не поставил бы вопрос так ясно; с другой стороны, не-классик - например, Хлебников - предложил бы более милосердное (конструктивное, перспективное - для языка) решение...
3
Что может нам дать "поэтическая тайна языка" для задачи непрерывно меняющихся состояний? - Фиксация состояний замещает здесь их кодификацию, то есть размещение по типам. Это приводит, с одной стороны, к поэтике Холина, Всеволода Некрасова, Соковнина, - то есть этот путь "овнешняет", объективирует описание, привлекает в него больше "внешних впечатлений", чем "внутренних чувств" (не говоря уж о суммарных осмыслениях). Именно это направление сейчас продвигается наиболее активно: это растущая почка поэзии, и обязаны мы ею, в частности, Ходасевичу и, конкретно, его стихотворению "Странник прошёл...". Это легко видеть, если оставить в стихотворении только нечётные строки и продолжить их ряд, отбросив классическую обобщающую концовку. Например:
Странник прошёл, опираясь на посох.
Едет пролётка на красных колёсах.
Вечером лампу зажгут в коридоре.
Завтра увидим мы Чёрное море. - и т.д.
С другой стороны, - с внутренней, - моментальная фиксация состояний ведёт к лепету, бессмыслице, зауми, - то есть реорганизует язык в континуальное множество. Язык становится непрерывным знаковым полем, но перестаёт быть системой. Этого Ходасевич не показал, он показал лишь обратное: что, держась за дискретное описание ради его ясности, мы жертвуем конкретностью, а следовательно и всей жизнью образа: получаем в качестве непрерывного состояния лишь бесконечную, ровную, ничем не модулированную константу. В самом деле: сгладив небольшой всплеск, который даёт слово "почему-то" и который является здесь чем-то вроде ритмической отсечки кадров, получим:
Мне припомнилась ты.
Мне припомнилась ты.
Мне припомнилась ты.
(...)
После этого легко экстраполируем, заменив форму глагола на континуальную, и будем иметь:
Я помню тебя - (т.е. всегда).
Что же касается лепета и зауми, то Ходасевич, безусловно, подходил очень близко к пониманию их роли. Внутри отдельного "розановского" кадра он применил лепет почти безупречно, - то есть, если только мы исключим одну "рационализирующую" строчку - "сам затерял, теперь ищи" - или заменим её на что-нибудь иное, то получим настоящий кусочек внутреннего континуума. Например:
Перешагни, перескочи,
Перелети, пере- что хочешь,
Но вырвись камнем из пращи,
Звездой, сорвавшейся в ночи...
Капустницей, упавшей в щи... -
Бог знает что себебормочешь,
Ища пенсне или ключи.
Последние две строчки образуют рамку кадра, без которой Ходасевич обойтись, конечно, не мог.
К настоящему использованию лепета-зауми для фундаментальной реорганизации языка: из системы-кодификатора в непрерывное знаковое поле - подходили, хоть и издалека, в то время Джойс (бред Молли Блюм, последние 30 страниц "Улисса"), а у нас Мандельштам в своих поздних стихах. Но это работа экспериментальная, она, по сути, только-только начата и, надеемся, будет успешно продолжена - хотя бы нашей Академией Зауми во главе с Сергеем Бирюковым... О Мандельштаме, кстати, приведём точное и точно выраженное наблюдение Ходасевича (из рецензии на "Tristia"), хотя он опять же не уловил и не сформулировал стремления к непрерывности:
"Присоединяя к игре смысловых ассоциаций игру звуковых, поэт (...) часто выводит свои стихи за пределы обычного понимания: стихи Мандельштама начинают волновать какими-то тёмными тайнами, заключёнными, вероятно, в корневой природе им сочетаемых слов - и нелегко поддающимися расшифровке. Думаем, что самому Мандельштаму не удалось бы объяснить многое из им написанного. Теоретикам "заумной" поэзии следует глубоко почитать Мандельштама: он первый и пока только он один на собственном примере доказывает, что заумная поэзия имеет право на существование."