Балабаев Андрей Михайлович : другие произведения.

Целитель страстей людских

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Рука целителя милосердна. Будь ты раб или господин, нищий или богач - каждый равен перед недугом, каждый - ходит по кромке жизни. Вернувшись в родной город, Теварис хочет лишь одного - возвыситься над собственным прошлым, выйти на бой и стать победителем в схватке, где бессильны мечи и копья. Рука целителя милосердна - но всегда ли милосердна его душа?

    Предупреждение: некоторые неаппетитные подробности, детализированное описание сексуального насилия. Несовершеннолетним и чувствительным людям не читать :) Пояснения в конце текста.


   Теварис вошёл в Гальту после полудня, под громкие насмешки солдат и скрип тележных колёс. Жгучие ласки южного солнца не трогали его загрубевшую кожу, а бранные слова - не ранили душу: только едкий дым жаровен, ударивший в нос, заставил выпрямиться и повести головой, угадывая ароматы знакомых трав.
   Жёлтые башни Врат Восхваления стиснули каменный тоннель, перегороженный отрядом городской стражи. На лицах воинов покоилась тень.
   - Кто? - бросил, не шелохнувшись, седой аксиомат в полированной до блеска кирасе. Голос эхом разнёсся внутри пустого тоннеля.
   - Вольный лекарь Теварис с двумя доверенными рабами. Милостью Такрим Талассар допущен в Гальту, дабы врачевать болезнь и разделись судьбу города. Со мною также повозка с личным имуществом, а далее - иные повозки, которые мне поручено передать страже врат.
   Он протянул дощечку с выжженной печатью и привычно склонился, отдавая офицеру дань уважения. Ученики молча замерли у телег.
   - Ты можешь пройти.
   Отвернувшись, аксиомат сделал жест рукой и фаланга слаженно расступилась. Три человека с повозкой, запряжённой ослом, прошли мимо начищенной бронзы, чтобы снова оказаться под небесным сводом - но теперь уже внутри кольца стен. Позади них засуетились солдаты, разгружая приведённые с кордона телеги.
   На площади позади тоннеля Теварис остановился. Огляделся по сторонам, вдыхая воздух, прислушался к человечьему гулу, равно царящему во всех городах, чьей бы власти они ни принадлежали. Приди он в Гальту месяцем раньше, едва ли такое можно было себе позволить возле самых ворот, где суета всегда обильна, а поток людей и животных не иссякает, однако теперь, когда торговая жизнь замерла и подалась от рынков к складам, никто не бранил его нерасторопность и не толкал в спину.
   Город увядал. И протяжное мычанье быков, и блеск золочёных подвесок, и крики "Айя!", обыкновенно окружающие приезжего со всех сторон, и даже запах рыбы со стороны порта, бесцеремонно смешавшийся с запахом благовоний - всё поблекло, съёжилось, как негодно выделанная шкура, став лишь тенью недавних дней.
   - Учитель, - шепнул на ухо невозмутимый Клеос, - осла напоить нужно.
   - Не здесь. Позже.
   Ещё раз осмотревшись - жёлтый камень, стража, нищие у полудохлого рынка - лекарь подозвал крутившегося поодаль мальчишку, придирчиво осмотрел его и наконец, удовлетворённый, бросил монету, которую тот поймал на лету.
   - Покажешь путь к ставке кинварха, да смотри, чтоб через толпу идти не пришлось.
   Так и двинулись: впереди - худая, загорелая спина проводника, следом - сам Теварис, опираясь на крепкий посох, а позади него - ученики, ведущие за собой укрытую грубой тканью повозку. Древняя, богатая Гальта ложилась под ноги мощёной мостовой и стоками подземной канализации, вздымалась домами в три, четыре, пять этажей, складами, банями, лавками и тавернами. Торговые кварталы тянулись от внешних укреплений, оседлавших гряду холмов, до башенок малых стен, охраняющих владения киммерет - изящных вилл и небольших дворцов, облицованных белым мрамором, крытых алой черепицей и окружённых кипарисами. Город сползал к породившему его морю, широкие улицы давали простор взору, и глядя поверх несчётных крыш - плоских, крутых, округлых - можно было видеть блеск воды и укреплённую гавань, а в стороне - пирамидальный шпиль храма Тысячи Огней, напоминающий жало устремлённой к небесам пики.
   Всюду сновал народ. Рабы в набедренных повязках, с ошейниками и охранными печатями, простые горожане в коричневых, зелёных, чёрных туниках, возничие со своими медлительными быками, почтенные торговцы - в кругу помощников, на носилках, и мелкие торгаши - с тележками и лотками. Бегали посыльные, шли, перекрикиваясь, группы мастеровых, визгливо болтали женщины, молча топала стража. Встречались величавые жрецы в алом - при виде их Теварис опускал взгляд - и даже киммерет, которых лекарь старался обойти загодя.
   Всем была обильна древняя Гальта, богатством и бедностью, гордостью и пороком - и только на улыбки скупилась она, будто человек, скованный скрытой тревогой. Теварис кожей своей осязал, что враг его уже здесь, ждёт, затаившись до срока среди суетных горожан, и суетность эта, и маски, вздетые поверх лиц, яснее слов говорили о присутствии того, чей след смердел человеческим страхом и лицемерием.
   Город лицедействовал. Город обернулся огромной сценой, на которой актёрами стали те, кто населял и питал этот огромный орган в теле державы, стали по собственной воле и по велению слабых сердец. Быть может, им казалось, что если не замечать беду, они и сами станут незримы для её взора - но лекарь знал, что от пальцев судьбы не скрыться, закрыв глаза. Слабый ум уповает на столпы обычая, чтобы придать силу своим суждениям, до последнего держится за привычное, пока оно не обратится островком в океане хаоса - и тогда, в последний миг, прозревает и теряет себя, отправляясь в страну мёртвых прежде, чем примет смерть.
   На новую городскую площадь мальчишка вывел быстро и не теряясь. Здесь, тяжким символом присутствия Талассандры, высился огромный дворец, как родных братьев напоминающий те, что доводилось видеть Теварису в иных городах. Все они разнились в деталях, но имели общую суть: огромную лестницу, по которой поднимались чиновники и просители, и венчающую ступени колоннаду, за которой пряталось множество высоких дверей. С двух сторон возвышались крылья Палат Милости и Палат Достатка, над крышей вставали рога двух массивных башен - одна из них ощетинилась балками, с которых свисали тела казнённых.
   - Это дворец наместника, - повернулся к провожатому лекарь. - Слышал ли ты, куда я сказал меня отвести?
   - Ага, слышал. Сюда-сюда, почтенный. Здесь господин Шанра живёт.
   - С каких пор?
   - А как наместника казнил - так и живёт. Наместник, говорят, на Костяной башне болтается, да отсюда не разглядеть.
   - Кинварх казнил наместника?..
   Мальчик рассмеялся, показав полоску белых зубов. Он ещё не играл на сцене и мог улыбаться: лекарь с жалостью глядел в хитрющие глаза на юном лице.
   - Тот бежать вздумал, жирная задница, - с гордостью разъяснил провожатый. - А на рынках сразу в гонг били, и солдаты повеление Владыки читали. Я тоже ходил, слушал: никому из города нельзя. Никому, хоть даже и киммерет. А наместник удрать решил, думал, он самый главный. Тогда его и поймали.
   - А ты, я смотрю, доволен?
   - А чего же? Кто ж из города по своей воле пойдёт, если жить негде? Пусть и знатные остаются, не то сбегут - так здесь и еды, может, не будет. Грех равно метит!
   Последний возглас из уст мальчишки звучал чуждо и неуместно, будто выложенная в корзину к цветам рыба - и казался неясной пока угрозой.
   Отпустив провожатого и оставив Клеоса с повозкой, Теварис со вторым учеником, Альвой, ступил на широкие каменные ступени. Символическое значение столь длинной лестницы не могло быть тайной: её построили, чтобы подчеркнуть ничтожность всякого просителя пред высшей властью, которая, подобно рукотворной горе, возвышается над людским муравейником. Юный Альва задрал голову, разглядывая огромный дворец, и даже сам лекарь, привыкший к монументальной архитектуре, невольно преисполнялся трепета, сравнивая свою жизнь с той силой, что могла воздвигать себе подобные обиталища.
   Размышляя об этих вещах, он едва не пересёк путь небольшой процессии, идущей по лестнице вниз: лишь заметив краем глаза яркую белизну одежд, Теварис быстро шагнул в сторону и склонился в поклоне, проклиная свою невнимательность. Ноги свиты шагали мимо - сандалии приближённых рабынь, грубые башмаки телохранителей, босые ступни носильщиков... В какой-то момент процессия замерла, заставив лекаря съёжиться под своей чёрной накидкой в ожидании окрика и удара, но вместо того послышался шорох, а слуги расступились, пропуская вперёд обладательницу белой мантии.
   - Не ты ли Теварис, искусный лекарь? - вопросили его мелодичным и звонким голосом, едва ли привыкшим удлинять фразы ради простых любезностей.
   - Да, госпожа. Я польщён, слыша своё имя из ваших уст.
   Рядом недобро забормотали, но голос киммерет прервал чьё-то негодование.
   - Ты не случайно услышал своё имя - ведь и сам, должно быть, знаешь моё.
   Тут он рискнул поднять голову и увидел прямо перед собой женщину, и сразу, спохватившись, опустил взгляд, как положено дамасту перед знатной особой.
   - Простите мои слепые глаза, госпожа Аштария. Ваши милость и доброта навсегда останутся в моей памяти.
   Язык его произносил положенные слова, а глаза продолжали рассматривать стыки меж гладких камней. Бледное, как лунная лилия, лицо Аштарии он помнил и без того. Прежде оно искажалось гримасами боли, казалось беззащитным и слишком юным - но теперь расцвело, обретя холодную завершённость. За спасение молодой киммерет было заплачено щедрой рукой - волю, дарованную рабу, чтобы тот касался госпожи, не оскверняя её сверх меры, позолотили горстью монет - иначе новоявленный дамаст мог умереть от голода, побираясь у дверей храмов.
   А чтобы он не забыл, какова на ощупь кожа благородной Аштарии, спину лекаря расчертили рубцы от бича, не заживавшие много дней. По сию пору его память хранила и прохладную мягкость её плоти под жёсткими пальцами, и биение жизни в ней, своё потаённое желание - и свою же тайную дрожь, когда тонкое лезвие ножа исправляло чужое тело, задевая за струны жизни. Их было легко пресечь, эти струны - но он лишь выправил их, получив три дара взамен.
   Теперь она стоит перед ним - статная, с умащёнными ароматным маслом чёрными волосами, в окружении слуг - но где-то там, под белоснежной мантией, горят на коже отпечатки рук простолюдина, и Теварис усмехается - про себя, не позволяя дрогнуть ни единой мышце лица.
   - Когда мы встретились в прошлый раз, тебя отблагодарил мой отец: теперь и я хочу воздать за твоё искусство. Ведь и ныне оно бросает вызов смерти?
   - Как видите, госпожа. Если будет на то божья воля, мои познания ещё раз принесут пользу жителям Гальты.
   Злобный шёпот снова пополз меж свиты, но Аштария только небрежно взмахнула рукой - кинув короткий взгляд, лекарь заметил, как качнулся жемчуг в её ушах.
   - Ксорас, дай этому человеку знак моей благодарности.
   Названный Ксорасом - могучий мужчина, облачённый в панцирь, ходячий кошель - шагнул вперёд и уронил в ладони едва успевшего выставить их Тевариса кожаный мешочек с монетами.
   - Благодарю вас, госпожа.
   Склонившись в очередном поклоне, он выпрямился лишь после того, как спины процессии удалились на десяток шагов.
   - Учитель, бог милостив к нам!
   Альва, до того почтительно стоявший поодаль, подбежал к Теварису, заглядывая в лицо. Лекарь погладил его светлые волосы.
   - Истинно так, истинно. А теперь нам надо идти, чтобы не провести здесь всю ночь.
   Одолев, наконец, лестницу, достигли они величавой колоннады. Люди, проходящие меж облицованных мрамором столбов, казались коротышками в древнем лесу, где неохватные исполины держат крышу листвы. Позади колонн разместились воины гарнизонных фаланг, со щитами, копьями и мечами. Через арку главного входа Теварис вошёл в гулкую, прохладную пустоту, наполненной отзвуками голосов и лёгким запахом благовонных курений. Здесь он обратился к одному из чиновников-экспозиториев, показал ему печать и долго, как ребёнку, объяснял своё дело. Презрение и непонимание на лице морщинистого экспозитория постепенно сменилось скепсисом, а потом и ужасом, но Теварис настаивал, а печать притягивала взгляд старика: чёрные линии складывались на ней в крылья пернатого змея, символ верховной власти.
   Зажатый меж угрозой наказания за неусердие и самоуправство и немыслимым требованием просителя, чиновник наконец сдался, скрывшись за ширмой.
   - Учитель, та женщина, почтившая вас, очень красива!
   Простодушный Альва устал от вежливых препирательств с экспозиторием и вовсю глазел по сторонам - едва ли ему доводилось раньше бывать во дворцах, тем более, столь огромных. Своды полутёмной залы пропадали в тенях, по стенам взбирался геометрический орнамент, люди в длинных одеждах ходили меж нишами, неся в руках наборы свитков и бесценные пергаментные книги со списками державных законов. Приглушённые голоса ползли из конца в конец, сливаясь, как ручейки, в реку общей разноголосицы, из которой то и дело выпадали отдельные слова, лишённые оправы всякого смысла.
   - Не упоминай её столь непочтительно, - нахмурился лекарь. - Палки в руках слуг только и ждут, чтобы твоя спина впитала немного мудрости - раз уж голова пренебрегает этим напитком.
   Альва тихонько рассмеялся: учитель никогда не бил его ни палкой, ни даже рукой. Взгляд Тевариса, однако, потемнел - и солнышко улыбки на лице отрока тут же скрылось. Худшим наказанием для него была немилость наставника.
   - Я понял, учитель. А могу ли я спросить, откуда...
   В этот момент вернулся экспозиторий, и ученик тут же оборвал речь. На шее у него болтался кожаный шнурок с медной бляхой раба, а рабу не пристало порочить хозяина, открывая рот без приказа.
   Вслед за чиновником явились двое стражей. Повторилась процедура допроса.
   - Ты ли назвавший себя Теварисом, врачевателем телесных недугов?
   Слова звучали резко, как воинские приказы. Произносивший их фалангист кривил тонкие губы, пересечённые длинным шрамом.
   - Я, гражданин.
   Ни у кого из стражей не было явных знаков облечения высокой властью, и лекарь дерзко обозначил свою претензию на равенство. Это могло помочь, вызвав определённое уважение... но могло и помешать, если собеседники почувствуют себя оскорблёнными. Теварис рисковал, однако мысль о том, что надо прилюдно склонить голову перед равными, приводила его в тихое бешенство.
   Страж не изменился в лице.
   - Знаешь ли ты, что наказание для всякого, кто ищет сверх дозволенного ему и взывает сверх пределов почтения, состоит в ста ударах бичом на площади?
   - Знаю.
   - И по-прежнему полагаешь, будто можешь отвлечь на себя часть времени, что небеса отмерили господину Шанре Квенану?
   - Именно так, гражданин. А если он сочтёт, что я просил о неподобающем, готов смиренно принять положенное.
   - Ты дерзок и смел, целитель. Это хорошо для воина, но плохо для дамаста вроде тебя.
   - Целитель должен быть дерзок, иначе ему не одолеть недуг.
   - Тогда жди, что к назвавшему себя воином отнесутся, как к воину. Господин Шанра примет тебя и решит твою участь.
   Он развернулся, заканчивая разговор, и Теварис ощутил разлившийся внизу живота холод. Внимание высшей власти есть внимание сурового отца: кто станет искать его по собственной воле? Кто, кроме безумца, явившегося в запертый город?
   По длинным коридорам, по крутым лестницам, освещённым масляными фонарями, провели его вглубь дворца. Камень смыкался со всех сторон, гладкий, хранящих следы трудов тысяч безвестных рук, порой украшенный фресками, а порой - голый, лишь немного отшлифованный. Вскоре служебная часть здания сменилась жилой - пол устлали циновки, на стенах появились узоры и барельефы, стали встречаться тихие, расторопные слуги.
   Возле оббитых начищенной бронзой дверей, заключённых в изящный портик, провожатые остановились и передали лекаря в руки стоявших по обе стороны солдат. Мгновения ожидания, короткий доклад - и створки распахнулись перед Теварисом, выпустив наружу облако цветочного аромата. Сильная рука толкнула в спину, и он, не успев испугаться, почти влетел туда, где едва ли было место для человека его сословия, в обитель безмерной роскоши и грозной силы, способной молоть людей, как зёрна в мельничных жерновах. Лишь подумав об этом, лекарь бросился наземь, уткнувшись лбом в небывало мягкий ковёр.
   Здесь полагалось смирять гордыню.
   Здесь полагалось без сомнений отдаваться в чужие руки.
   Здесь уже не было самого Тевариса, только бывший раб, недалеко ушедший от своего прошлого - ведь с высоты положения хозяина комнаты эти мелочи становились неразличимы.
   - Подними голову.
   Медленно, не отрывая рук и колен от ковра, лекарь исполнил прозвучавший приказ. Увидел стоявшего пред ним и снова замер.
   Шанра Квенан. Кинварх провинции Гальта, а ныне - ещё и наместник в одном лице. Человек, привыкший повелевать - и можно ли было сказать о нём нечто большее?
   Но Теварис знал: сказать можно. Разум не слушает торопливого биения сердца, не корчится в оковах почтения - он свободен, даже если тело в цепях, а потому глаза, хоть и упёршиеся взглядом в колени господина Шанры, успели подметить его черты.
   Сильный. Могучий телом и заключённым внутри него гневным духом, а потому - опасный. С детства вбитый каждому рабу урок требовал сторониться сильных, а если избежать встречи нельзя - стать как можно более незаметным. Сделать так, чтобы в тебе видели не человека, но вещь, скрыться от глаз, различающих лишь тщеславие.
   Согнуть свою спину, по которой скользнёт равнодушный взгляд.
   Господин Шанра не выглядел урождённым талассарцем, как его воины - жилистые, стройные, тонконосые. Длинные чёрные волосы выдавали в нём уроженца севера, а высокий рост и обнажённые руки больше подошли бы бойцу с весёлых арен, нежели видному иерарху. Грудь кинварха покрывала золочёная чешуя, бёдра - кожаный птерюгес, украшенный бляшками в виде львиных голов. Он брил лицо по талассарскому обычаю, а чертами походил на изображения Бога, пребывающего в идее войны - будто всё прочее изгнано, вымыто, словно песок из крепкой породы.
   - Скажи, врачеватель, - звякнул холодный голос, мощный, как сам его обладатель, - знаешь ли ты, куда явился?
   - Да, господин.
   Постыдная дрожь заставила Тевариса напрячь горло, чтобы слова прозвучали твёрдо, как подобает человеку, который ведает свою правоту.
   - У тебя подлинная печать кинварха Южной армии, а это значит, что ты умён. Почему же ты явился в Гальту, когда все, чей рассудок ещё крепок, не ступят даже в тень её стен?
   - Я...
   "Я пришёл сюда сразиться с тем, против чего бессильна гордыня киммерет, с врагом, которого не пронзить их стрелам, мечам и копьям."
   - Прости мою дерзость, господин, но я, как и ты, имею свой долг. Твой долг велик, мой же - мал и скромен, но я не могу противиться его силе. Я пришёл, чтобы врачевать больных и разделить судьбу города, ибо здесь вышел из материнского чрева.
   - Уж не вообразил ли ты, что можешь снять печать греха с человека?
   Вопрос пронзил внутренности Тевариса, пригвоздил его к полу крепче, чем взгляд кинварха. Печать греха!.. Больше, чем простой недуг, больше, чем вызов его умению!
   - Рука Бога ставит печать, рука Бога - снимает её, господин. Но как ставится она за грехи - так и снимается за труды и старание. Быть может, моё старание будет угодно воле Его.
   - Похвально, врачеватель. Твоя дерзость уместна, ведь она подкреплена делом. Чего же ты желаешь от меня, который более со смертью дружен, чем с исцелением?
   - Позволь распоряжаться уходом за больными в палатах врачевания. Мне и моим ученикам нужна лишь крыша над головой, но делу моему требуется место и дозволение указывать служителям, и вскрывать тела умерших, и, сверх того, пара крепких рабов, чтоб готовить снадобья.
   Шанра промолчал. Тишина не сулила ничего хорошего, она обволакивала и душила, заставляя острее, чем прежде, чувствовать аромат незнакомых цветов, наполняющий помещение. Запах этот, сперва нежный и приятный, со временем становился всё более сладким и опьяняющим, забиваясь в нос, будто шлюха, что настойчиво лезет под плащ клиента.
   - Я бы приказал тебя высечь, врачеватель - но и теперь твоя дерзость останется безнаказанной. Мне поведали о твоём имени - говорят, что его слава меж людьми вашего искусства подобна славе Асфальция меж поэтов. Если так, то у тебя есть право просить о многом. Что ж, проси!
   Зверем перед охотником ощутил себя Теварис, зверем, что и отступить не может, зажатый цепью загонщиков, и впереди видит лишь верную смерть на жале копья. Шанра будто чувствовал, что лекарю есть ещё, что сказать, и милостиво приглашал сделать это - чтобы попасть в ловушку.
   "Дважды повинен просящий у сильного: в первый раз за то, что желает чужого, во второй раз - ибо себя в чужие руки он предаёт."
   Неумолима Книга Владычества, неумолимы песчинки в сосудах времени. Охотник не будет ждать.
   - Дерзну теперь дать совет.
   Язык едва не присох к гортани, однако лекарь сглотнул и продолжил, понимая, что иного шанса не будет.
   - Если хочешь помешать Язве, повели народу не ходить меж кварталов своих. Закрой рынки. Пусть не будет шествий, пусть не собираются горожане вместе у фонтанов и площадей. Если сделать так - Гальта спасётся от многих ужасов, ведь не город проклят, но люди его. Закрыты врата в стенах - пусть закроются и двери в домах, пусть тот, на ком печать, не касается того, кто чист, и смирение да отвратит Божий гнев.
   Ответом были шаги. Тяжкая нога кинварха наступила на голову Тевариса и с силой заставила её склониться к полу: вкус приставшей к губам пыли показался ему вкусом собственной ничтожности.
   - Ты возомнил себя жрецом, врачеватель?!
   Нога всё сильнее вжимала его голову в пол. Разгневанный властитель не ждал ответа.
   - Или ты решил, что теперь можешь указывать, как должно сменить установленный обычаем распорядок? А может, ты помыслил, будто обрёл частицу истинной власти?!
   "Он с самого начала не собирался меня слушать. Он воин! Воин, которому не с кем биться, и я позволил ему заметить моё тщеславие!"
   Мысль метнулась испуганным зайцем и пропала. Остались только животный страх, да ещё - смирение перед силой. Бешено стучало в стены своего обиталища сердце. Теварис сосредоточил всё внимание на руках - они подрагивали, готовые сами собой ухватить кинварха за ногу, оттолкнуть его, осквернить - и тогда уже не казнь и не порка, смерть на месте ждала дерзнувшего.
   - Ты заработал свои плети, врачеватель. Благодари за это идею милости, потому что порка - самое меньшее, чего ты заслуживаешь после громких речей. Или ты собрался о чём-то ином просить? Говори, пока ты здесь, говори, я слушаю! - бросил он почти ласково, не убирая ноги, так что лекарь и при желании не смог бы произнести ни слова.
   "Вот оно - бессилие сильных. Я глупец, если думал, что голос разума звучит для них громче, чем для иных. Кинварх лжёт самому себе, а ложь властителей - боль для тех, над кем они властвуют."
   От этой мысли стало легче дышать - ведь тот, кто придавил Тевариса к полу, сам был пленником своего страха, был ошеломлён крушением порядка вещей. Город стоял на грани, и кинварх чувствовал эту грань острее прочих, чувствовал - но руки его оказались бессильны изменить нависшую над Гальтой судьбу. Мог ли он позволить простолюдину отобрать у него часть своего бессилия?
   Собаке не летать, подобно орлу. Дамасту не разделить бремя власти с киммерет.
   Даже если киммерет не знает, по какой дороге идти.
   Даже если Печать Греха не разбирает сословий.
   Теварис окончательно успокоился. Он ждал решения собственной участи со страстью фанатика, и объяви сейчас господин Шанра о казни - готов был рассмеяться ему в лицо.
   Чувство превосходства над избранным пьянило сильнее, чем вино и утехи плоти - но приговор так и не прозвучал. Вместо него послышался новый голос - тихий и звонкий, мелодичный и жёсткий - сотканный из сотен неразличимых тонов в единое полотно.
   - Стоит ли наказывать одного человека лишь за то, что он смел на язык, если недавно наказал другого за трусость?
   Прижимавшая голову Тевариса к полу тяжесть исчезла.
   - Смелость не равна дерзости.
   - А дерзость - глупости, не так ли, прославленный Шанра Квенан, победитель друметов и страж Арголы? Пусть Печать сама решит, чего он достоин.
   Смущённый резкой переменой, лекарь поднял лицо - и чуть было не распластался по ковру снова. Из глубины комнаты, оттуда, где курильницы источали одуряющий аромат, выступил человек, по сравнению с которым и мрамор стен, и богатство занавесей, и даже мощь кинварха казались эфемерной тканью, что натянута поверх истинных идей, нерушимых костей реальности.
   Всю его одежду составляла юбка из тончайшего шёлка, белая, как сама непорочность, скреплённая на бёдрах цепью серебряных чешуек и застёжкой в виде пары сплетённых змей. На обнажённой груди висела цепь драгоценной стали с маленькой кровавой звездой. Босые ступни, волосы - бледное золото, тонкий стан - почти юноша, если бы не текучий рельеф мускулатуры под бронзовой кожей и светлые, пугающие глаза, взгляд которых, казалось, не упирался в камень и плоть, а проходил сквозь них, наблюдая самую суть вещей.
   Истинный Танцор Бога.
   Он не шёл - скользил, перетекая с места на место, подобно ветерку, летящему средь травы, и нельзя было ухватить тот миг, где одно движение переходило в другое, потому что всё его тело было одним движением. Сам кинварх, рослый, сильный и властный, рядом с ним изменился, будто отражённый в зеркале чужого бытия, острые грани его души задрожали и смазались, а неуверенность, тревоги, изъяны проступили из глубины, превратив властителя - в человека.
   Подойдя ближе, Танцор невесомо склонился, взял лицо Тевариса в свои ладони, прохладные и сухие, пахнущие цветами - и мягко поднял его с колен. Прикосновение рук вызывало дрожь, и когда они соскользнули с грубой кожи лекаря, тот едва не подался вслед за ними.
   - Сделай по моему слову, Шанра. Пусть этот человек придёт в палаты врачевания, пусть возьмёт ношу, которую хочет взять. Едва ли он отберёт у тебя твою.
   И господин Шанра Квенан, кинварх и наместник провинции Гальта, опустил меч своего гнева, бессильный против стоящего перед ним проводника Гласа Божьего. Улеглась буря в потемневших глазах, разгладились морщины на лбу, спала с плеч незримая тяжесть.
   - Да будет так, - устало выдохнул он. - Радуйся, врачеватель, и пей вино: нашёлся тот, чей голос просил за тебя и был услышан. Ты получишь то, что желал, и разделишь судьбу города на своём посту.
   Кинварх обернулся к Танцору, окинул его оценивающим, долгим взглядом.
   - Ты доволен? Я отпускаю этого наглеца.
   - Неважно, доволен ли я, Шанра - ведь я лишь тень. Скажи: доволен ли ты сам? Была ли моя просьба камнем на прямом пути твоей воли - или стала мостом над бурной рекой?
   Владыка нахмурился. Отвердел лицом, на мгновение замер - и вдруг рявкнул Теварису:
   - Убирайся, раб! Ты истратил слишком много моего времени!
   Быстрее мысли лекарь оказался снаружи. Окованная бронзой дверь захлопнулся с громким стуком.
  
   ***
  
   Палаты врачевания встретили Тевариса торжественной убогостью смерти. Длинные колоннады, уставленные кроватями и лежанками, выглядели преддверием Киридды, в котором души избавляются от земного. Это земное, в виде сотен умирающих, в виде подготовленных к сожжению тел, уложенных возле кирпичных печей во дворе палат, в виде кусков испачканного кровью и гноем полотна, в виде зловонных бадей с испражнениями, пятнало своим присутствием холодные камни зданий. Куда как лучше смотрелись бы они, избавленные от живой грязи, считающей последние дни, и неважно даже, что камни были сложены людьми для людей - лекарь поймал себя на мысли о том, что творение порой превосходит творца, и устыдился собственной ереси.
   Только здесь, в палатах, наполненных больными, становилось ясно, сколь велика на деле беда, пришедшая с моря в Гальту. Из безумных глаз и чернеющих гнойников на Тевариса глядела вовсе не Печать греха - другое, древнее имя славило её сквозь столетия.
   Язва.
   На корабле проникла она в гавань города, в телах матросов потекла по венам его, и город начал заживо гнить, ещё не зная, что божественная воля обрекла людей на страдания.
   Язва поедала людей неспешно. До семи дней скверна могла таиться внутри, ничем не проявляя своей натуры, чтобы после вздуться нарывами, пойти пятнами, вырваться с удушливым кашлем. Пятеро из десяти умирали на исходе второй недели или в начале третьей, четверо из пяти оставшихся болели долго и тяжело, оставаясь после измученными, в рубцах, иногда и вовсе калеками. Один оставался крепок и цел: его жизнь оказалась угодна и правильна.
   Таков был враг, о котором Теварис ведал из многих свитков, враг, Чёрным Потопом сокрушивший все империи древности, столь страшный, что сам Бог, став идеей милости и ужаснувшись содеянному, уменьшил власть его вполовину, чтобы у живущих в Сотворённом мире остался шанс.
   Обещание кинварха исполнилось в тот же день. Лекаря с учениками поместили в просторном и запущенном доме рядом с пустой конюшней, внутри квартала общественных зданий поблизости от Палат. Со стены, ограждавшей двор, виднелась беспокойная шкура моря. Двух жилистых рабов, смуглых и безъязыких, привели позже вечером - им препоручили осла и грубую работу со ступами. Альва, слишком юный и неопытный, приглядывал за рабами. Сам Теварис вместе с молчаливым Клеосом взялся распаковывать вещи, нужные для работы.
   На свет появились балахоны из грубой кожи, обработанные воском и смолами, длинные перчатки, сапоги, капюшоны, глухие маски. Последние стоили особенно дорого: вытянутые, словно морда хищного зверя, прикрывали они всё лицо, а толстые раструбы для дыхания ложились на плечи и отходили за спину, где в них вставлялись клубки тонкого волокна и ароматные травы. Глаза защищали пластинки из цельных кусков хрусталя, отполированные до полной прозрачности, а швы были промазаны древесной смолой.
   Когда на следующий день, после скромного завтрака, облачённые в эти одежды лекарь с учеником отправились к месту своего испытания, многие служители поспешили пасть на колени, вообразив, что двое поводырей смерти явились в обитель горя. Палютасу, седому управителю Палат, пришлось вразумлять помощников палкой и крепким словом, однако и после того они опасливо косились на две мрачные фигуры, в молчании пришедшие им на помощь.
   Управитель оказался подобен старому дубу, простому и безыскусному, но крепкому и благородному. Дни свои он почитал завершёнными, а потому ни страха перед болезнью, ни неприязни к пришлому врачевателю не испытывал. Прочие служители - увечные и адепты идеи милости - отличались робостью внешней, но потрясающей силой духа. Их уже начала косить болезнь, но и тогда эти скромные люди не оставляли своих дел, разнося меж прочих воду и хлеб, убирая нечистоты, покуда хватало сил. Рук недоставало, и некоторым рабам пообещали свободу, если выживут: эти работали за страх, поскольку нерадивых выводили к страже и приканчивали ударом пики.
   Поначалу Теварис лишь смотрел, подмечая особенности происходящего и давая знаки Клеосу, чтобы и тот обратил внимание на царящие в Палатах порядки. Они вошли с одной стороны длинного здания и двинулись вдоль прохода, между колонн. Свет проникал сквозь узкие окна в стенах, растворяясь в царившем внутри сумраке, и выхватывал из теней то бледное лицо, то безжизненно висящую руку. Воздух в маске очень быстро стал спёртым, лицо и тело вспотели, резко пахло кожей и травами, но лекарь терпеливо и неспешно шагал вперёд, давая дорогу испуганным водоносам.
   Вокруг царило страдание. В нём, как огонь в песке, таяли любые эмоции, оставляя после себя одно каменное равнодушие, да ещё душевную тяжесть, какую испытывает человек, столкнувшийся с чем-то неодолимым. Теварис приблизился к хромой женщине в застиранной тунике, что поднесла одному из лежащих кувшин с питьём, и смотрел, как тот, со слезами на идущих пятнами щеках, поднимает навстречу ей голову, как ловит струйку губами, как пытается улыбнуться - и засохшие губы трескаются, выпуская капельку крови. Женщина, заметив тень лекаря, обернулась: у неё было бесконечно усталое лицо несчастной матери, и вместе с тем - лицо верной подруги, не утратившее былой приятности черт. Вскочив на ноги, служительница кинулась прочь.
   Подойдя к напоённому ей человеку, лекарь наклонился, сравнивая рисунок пятен с тем, что видел в старинных свитках. Воспалённые глаза глядели на него снизу вверх, и Теварис знал, что вместо человеческого лица они видят чёрную морду с блестящими стёклышками-глазами. Мужчине оставалось не более трёх дней: язвы уже вскрылись на теле.
   Теварис запоминал. Он рассматривал лежащих, успокаивая их наклоном головы и умиротворительным сложением рук, оценивал тяжесть состояния, подмечал физические проявления хвори, наблюдал за уходом, но никого не касался руками и не притронулся к работе, оставляя другим ежечасный труд. Расспрашивал служителей, узнавая, кто и сколько времени содержится в палатах, как много людей умерло и не удалось ли кому-то выздороветь, а после - проверил, какие запасы есть у Палютаса и налажен ли их учёт.
   Домой он вернулся в лихорадочном волнении человека, который взялся за давно желанное дело. Прежде всего, сбросил неудобное облачение и помылся морской водой, которую натаскали рабы под присмотром Альвы; потом - достал драгоценные листы папируса и принялся за описание того, что увидел. Буквы и символы сами собой рождались под его руками, соединяясь в цепочки и наполняясь смыслом. Чёрные значки выстроились рядами, похожие на солдат, вышедших сразиться с врагом - а Теварис знал, что солдат ему понадобится немало, пусть даже таких ничтожных, как чернильные закорючки.
   После короткого сна началась уже иная работа. Глядя через свои стёклышки на морщинистое лицо Палютаса, лекарь глухим голосом выговаривал тому, что и как потребно изменить, и блекло-голубые глаза старика ширились с каждым словом. Всё, что касалось более чем двух сотен больных, Теварис запомнил и свёл воедино со своими наблюдениями, а равно - и с записями прошлых веков. Память заменяла ему богатство - ведь свитки стоили больших денег, и владеть каждым простой дамаст мог едва ли: особенно ценились составленные настоящими врачевателями из тех, кто осмелился лично столкнуться с Язвой. Стороннему человеку такое умение казалось чудом и колдовством, но и это шло лишь на пользу - поверив, что пришельцу ведомо сокрытое, служители не пытались оспорить его приказов.
   Перво-наперво он выбрал из числа больных каждого, кто находился в Палатах две недели и более и не был при этом при смерти. Таких приказал перевести в отдельное помещение, и после посылать туда каждого, кто за две недели не умер. Этим людям назначил пить лишь отвары особых трав, обязательно - горячие. Назначил бы и вино, но вино давно уж стало столь дорогим, что позволить его себе могли только богатые горожане.
   Приказал и прочих поить отварами, которые вызывают в теле человека бодрость и жар и не дают застаиваться внутренним сокам, но не всех: иным предписал одну горячую воду, другим - не делать ничего сверх обычного.
   На третий день, взяв свежий труп умершего, Теварис решился провести вскрытие. Тело принесли дрожащие от страха рабы. Их кожа, покрытая потом, уже несла на себе Печать, пока что едва заметную, а взгляды ни разу не упёрлись в чёрные маски. Мертвец - худощавый плотник лет сорока - не успел ещё окоченеть, он был жив, пока лекарь ел свой сыр, запивая его разбавленным вином, и отправился в Киридду не раньше, чем тот вступил под крышу Палат. Лёжа на грубом столе, несчастный напоминал выброшенную оболочку, оставленную утомлённым от жизни духом - истощённую, истёртую, грубую. Запали гноящиеся глаза, прилипли к черепу тонкие поседевшие волосы, грудная клетка проступила каждым ребром, а гениталии покоились меж бёдер дряблым мешочком. На коже умершего зияли прорехи фиолетово-чёрных язв, они виднелись у основания шеи, на груди, в паху и подмышечных впадинах - самые большие достигали размера детской ладони. Плоть вокруг этих меток набухла и покраснела, а кое-где шла чёрными пятнами. Из язв, оказавшихся на боку, сочилась сукровица, смешанная с нечистой кровью и гноем.
   Проведя наружный осмотр, Теварис подал знак Клеосу, и тот поднёс ему обитый кожей футляр с инструментами. Достав щипцы и главное своё сокровище, нож драгоценной хамарской стали, лекарь приступил к делу.
   Сделал шаг во владения Врага, которого избрал себе ступенью к признанию.
   Шаг во тьму - и он идёт, он торопится встретить всё, что уготовано на этой дороге. Работа увлекает, заставляет забыть обо всём, кроме инструментов, продолжающих руки. Правая - владеет жизнью, левая - смертью. Правой рукой излечивают и убивают. Левой - прикасаются к душам.
   Тонкое лезвие погрузилось в пятно на груди и легко рассекло его от края до края. Выступила густая кровь. Сделав крестообразный надрез, Теварис разъял края раны и принялся осматривать очаг поражения. От его глаз не укрылись ни наполненные жидкостью пузырьки, каких не бывает в плоти здорового человека, ни истончившаяся над пятном кожа, ни тонкая дряблость мышечного пласта, истощённого жестокой болезнью.
   Лезвие срезает края соседней язвы: глубоко ли поражена плоть? Почему здесь, а не в иных местах? Что пустило свои корни в человека, разрушая его хрупкую оболочку?
   Клеос повинуется небрежному жесту и подаёт совсем иной, более массивный и прочный нож. Влажно отходит широко взрезанный пласт грудины, обнажая алую решётку. Металл с хрустом впивается в хрящи, отделяет рёбра, которые растаскивает щипами помощник. На столе больше нет останков человека: только разделанная, сочащаяся кровью туша, в которой сокрыта тайна.
   Опавшие плёнки лёгких и диафрагмы. Трубки сосудов. Висящее на них сердце.
   Разрезы полосуют живот. Желудок и кишечник пусты, полость, вмещающая склизкий блеск внутренних органов, ничем не загрязнена.
   Теварис не стал вынимать ни печень, ни прочие куски плоти: лишь приподнял щипцами, осмотрел, нарезал долями и осмотрел снова, пытаясь обнаружить явные изменения.
   Забыв обо всём, он кромсал труп несчастного дамаста, пока не превратил его в распластанную багровую куклу. Рабы, которым поручено было убрать останки, выбежали в ужасе, как только бросили взгляд на стол. Палютас попытался образумить их сучковатой палкой, но те лишь смиренно принимали удары, став на колени. Тогда, на глазах у прочих невольников, обоих закололи ударами в шею и сердце: ручейки крови, текущие из тел распростёртых товарищей, вселили в души прочих немного храбрости.
   Заходя в комнату, они с дрожью косились на лекаря с учеником, полощущих ножи в крепком уксусе. "Иератон" - шептали рабы и служители. "Иератон сихазма у мас эйлаза!" - молитвенно неслось вослед двум чёрным фигурам, и Теварис улыбался под своей маской, впитывая ласкающие душу слова.
   В глазах обречённых он стал жрецом самой смерти.
  
   ***
  
   Гальта, древняя, морская, торговая Гальта, город-рынок, город-ворота, съёживалась в границах своих стен, своей каменной одежды, бывшей впору во времена благоденствия, но слишком просторной во дни нужды. День за днём, неспешно и неуклонно, росло число заболевших. Вскоре Палаты врачевания оказались забиты умирающими, и новых страдальцев уже не куда было принимать. Люди начали умирать прямо в своих домах, подводя черту под всеобщим лицедейством: больше нельзя было притвориться, будто жизнь течёт, как и прежде. Язва вышла к горожанам, явив свой лик. Горожане сбросили в ответ свои маски.
   Обезлюдели рынки и уютные площади со старинными каменными скамьями у фонтанов - места, где обменивались новостями, пускали слухи, вели разговоры о делах и приобщались к городскому сообществу. Вода многолюдья уходила от своих пристаней, впервые обнажая их растрескавшуюся, позеленевшую за века основу.
   Не имея, на кого уповать, толпы потянулись к храмам. Сперва лишь маленькие кучки народа, сбившиеся у ступеней и колоннад, они быстро росли, слипались, и вот уже потекли реками шествий по главным улицам, возглавляемые суровыми жрецами в алых мантиях, высоко поднимая свечи и факелы древней идеи бога, заключённого в чистом пламени. Храм Тысячи Огней стал маяком для тысяч заблудших душ.
   Всё это наблюдал своими глазами Теварис, выбираясь иногда за дорожающим провиантом в сопровождении учеников и рабов. Как главному управителю Палат, ему полагалось содержание в виде хлеба, вина и масла, да иногда - свёртков с вяленым мясом, но этого с трудом хватало на пятерых, и потому лекарь с сожалением отрывался от своих дел, отправляясь к лавкам или складам, где можно было раздобыть зелени, гороха, а порой - рыбы или конины.
   Битва с болезнью тоже давала свои плоды. Из тех, кто пережил первые две недели и был всегда хорошо напоен бодрящим отваром, не умер почти никто. Выздоровление шло медленно, и всё же сам его факт подтверждал записи целителей прошлого: Язва умеет щадить. Упоминалось и о том, что на смерть обречены не более половины ею отмеченных, но тут Теварису никак не выпадал случай проверить своих почивших учителей. Часть больных, получившая лучший уход и обильное горячее питьё, в самом деле дала несколько более выживших, чем остальное их количество, о котором заботились, как обычно, но и в ней спасался едва ли каждый четвёртый. Лекарь связывал такое положение с недостатком хорошего питания, истощавшим тело человека, однако исправить дела не мог - слишком мало средств выделял кинварх на Палаты.
   Кинварх. Скрипя зубами, Теварис вспоминал преисполненное силы надменное лицо, скрывающее страх бессилия, вспоминал испытанное унижение и лелеял в себе огонёк злобы. За годы рабства он привык гнуть спину и пропускать оскорбления сквозь себя, не позволяя им якорями падать на дно души, а за годы свободы понял, что каждый человек во всём подобен рабу, и разница меж ними - только в числе хозяев. Жизнь есть лестница, по которой раб взбирается всё выше, и число тех, кто сверху, постепенно уменьшается, в то время как число оставшихся снизу - растёт. Позднее он осознал, что лестниц более, чем одна: на той, что ведёт к власти, не протолкнуться, но по ступеням, ведущим к мудрости, шагать можно не толкаясь локтями. Соотношение между теми, кто шёл по разным путям, постепенно становилось яснее.
   Злоба Тевариса давно уже утратила облик зависти к стоящему выше. Теперь он ненавидел стену, воздвигнутую на его пути ползущими по соседней лестнице властолюбцами, ненавидел силу, валуном лежащую на дороге, а сильнее всего ненавидел тех, кто пытался рядить его, Тевариса, в собственные одежды и тем самым ставил вровень с собой. Шанра Квенан не мог сражаться с Язвой, но не мог и признать того, что с врагом способен сразиться простолюдин. Быть может, признавал лекарь, кинварх и не мыслил столь очевидно - и тем не менее он, а не кто-то иной, отверг разумный совет, он, а не мёртвый наместник, заставил город вариться в котле страстей, не делая и шага, чтобы погасить свирепый огонь. Кинварх привык командовать воинами перед лицом врага. Битва с Язвой вела его поражению.
   Направляясь в Старый город, Теварис преследовал две цели. Первая была проста: купить несколько бутылей с хорошим уксусом. Вторая имела прямое отношение к битве - лекарь хотел выяснить, как сильно распространилась болезнь и какими путями она шествует меж людей. Его чёрную накидку узнавали: порой кланялись, порой - шептали заклятия-обереги. Ученики - даже Альва - помалкивали, проникнувшись повисшей тревогой. Плывущие над Гальтой барашки облачков, голубое небесное полотно, вычищенное ясной улыбкой солнца, свежий ветерок с моря - всё казалось ненастоящим, декорациями сцены, на которой драматик собирается обмануть чаянья зрителей, явившихся к весёлому представлению.
   Юго-западная часть Гальты, прилегающая к морю, давным-давно стала прибежищем бедноты, ремесленников и прочих меднолицых дамастов, составляющих фундамент всякого общества, его корни и питательную среду. Здесь город, как распластанная больная собака, уже не скрывал гнойников и струпьев на своём теле. Тёмными пустыми окошками, грудами отбросов, бездонными глазами нищих на Тевариса смотрела нужда - а вместе с ней, этой всевластной богиней, сгибающей тела и души людей в колесо, над грязными улочками царила тень безысходности.
   Построенные при Тламине Первом высокие полидормы, грязные и потемневшие, соседствовали с глинобитными хижинами и старыми постройками из плит ракушечника. Потрескавшиеся кирпичные стены давали приют торговцам похлёбкой и шлюхам, попрошайкам и уборщикам нечистот, красильщикам и швеям. Женщины таскали корзины с лепёшками и зеленью, жилистый рыбак громко выкликал достоинства своего улова, дети играли в грязных канавах, а ободранные собаки вынюхивали отбросы. Запахи дешёвой еды, вонь нечистот и немытых тел, солёный морской бриз - всё смешалось воедино, заставляя лекаря вспоминать детство, проведённое в сердце этих трущоб. Ещё не отдавая себе отчёта, он уже шёл по улочкам, ведущим к старому дому, где всегда пахло пряными травами, а доброе лицо матери неизменно встречало грязного сорванца, приносившего домой то украденную репу, то - собственные синяки и царапины.
   Всё сменилось. Лавка, в которой торговали сплетёнными тут же циновками, а крикливый усач-хозяин порой жаловал детишек горстью изюма, стояла с заколоченной дверью. На террасе у дома Мерсы-рыбачки продавали дешёвое пиво и маленькие лепёшки с перцем и солью. Замечая приметы времени, Теварис против воли замедлял шаг, пока не оказался возле двухэтажного дома, облупленный фасад которого в старину украшала разноцветная плитка. Когда он был ребёнком, несколько блестящих пластинок ещё держались под крышей. Теперь их не было.
   В окне второго этажа показалась молодая женщина. На мгновение - на один миг! - у лекаря дрогнуло сердце, но та, призывно и наигранно улыбнувшись, обнажила плечо, привычным жестом зазывая прохожего.
   Сжав губы, лекарь махнул ученикам и двинулся дальше. Прошлое отступило, взгляд его сделался, по обыкновению, жёсток и пристален, подмечая в людях то, что сами они заметить были не в состоянии. Теварис видел тех, кто уже заболели, но скрывали от соседей свою беду: их выдавала чрезмерная тщательность в одежде и стремление прикрыть обычно открытые части тела. Видел и тех, кто уже несли на себе Печать, но пока не догадывались о том - острое зрение и опыт позволяли отличить зловещие пятна от ушибов и грязи. На углу, возле бань, больную женщину побивали палками. Её вопли неслись над крышами, словно эхо небесного проклятия, а кровь струилась по прижатым к лицу рукам.
   Гальта погружалась в объятия недуга, теряя размеренные привычки: что ей было до кинварха, который пытался сохранить их в неприкосновенности? То, что не захотел сделать человек, по-своему проделывала болезнь.
   Достигнув площади у Храма Тысячи Огней, лекарь подивился многолюдству, какое раньше наблюдал лишь во время ритуалов и празднеств. Храм врастал колоннами в мощёную гладкими плитами землю, а на колоннах покоилась Корона - венец из башенок, окруживших высокий четырёхгранный шпиль, сияющий медной облицовкой. По ночам на шпиле и в каждой башенке зажигались факелы и лампады, свидетельствуя о негасимом пламени Бога, днём же проходили обряды очищения и торжественные молитвы, на которые народ собирался в алтарном зале. Теперь зал уже не вмещал всех желающих приобщиться к небесной власти, и жрецы служили прямо на ступенях, обжигая волосы коленопреклонённых горожан факелами и бросая, в знак очищения, горсть песка.
   Не все шли к самому храму. Иные явились на площадь просто для того, чтобы не остаться в одиночестве, или, по старинке, обменяться новостями и сплетнями - такие собирались кучками по краям, рассаживались возле домов и низкой ограды, затевали игру в таблички и даже в полководцев - духовное, как всегда у людей, тесно переплелось с мирским. За толпами Теварис наблюдал с неприязнью. Сам он держался в стороне ото всех, то же заставил делать учеников, и, пробираясь мимо горожан, то и дело ловил на себе цепкие взгляды.
   Пора было уходить, но в этот миг до Тевариса долетел голос, выводивший, под звуки примитивной лиры, слова старой запретной песни:
  
   - У Киридды на краю я оставил жизнь свою
   Я оставил жизнь свою, было так!
   Перешёл я по мосту, бросил душу в пустоту
   Бросил душу в пустоту, было так!
   Я забыл любовь и честь, ведь скитальцу их не съесть
   Ведь скитальцу их не съесть, было так!
   Стал я лёгок, будто лист, пуст и смел, как ветра свист
   Пуст и смел, как ветра свист, было так!
   Но ступил в Киридду сам - стал подобен валунам,
   Стал подобен валунам, было так!
   Нет меня и самого, не осталось ничего
   Не осталось ничего - было так!
   Канул в омут пустоты, и меня не вспомнишь ты
   И меня не вспомнишь ты - стало так!
  
   Оборванный нищий с упоением исполнял еретическую песню, и его слушали, стоя вокруг в молчании. Когда слова закончились, слушатели принялись бросать ему монеты и обниматься - Теварис понял, что наткнулся на одну из многочисленных мелких сект, оживающих всюду, как грибы по весне. Дородный мужчина со слезами на отвисших щеках попытался обнять и лекаря - но тот с отвращением оттолкнул наглеца, чувствуя мгновенную вспышку гнева. Они не понимали. Ни единого лица из всех стоящих вокруг, ни единого человека, ни одного живого ума, догадавшегося о собственных глупости и безумии.
   - Вы безумны! - крикнул он, заставив окружающих отшатнуться. - Идите по домам, закройте двери, скройтесь от Печати греха! Зачем вы ищите смерти? Язва среди вас! Бегите!
   Сжался от страха Альва. Замер за плечом верный Клеос. Лица гладкие и обветренные, суровые и мягкие, юные и мятые старостью, женские и мужские - все смотрели на Тевариса, а он обводил их взглядом, ища хоть одну искру понимания.
   И не мог найти.
   - Язва поражает не грешников, дети глухоты! Она незримо живёт в ваших телах, пока вы предаётесь безумствам! Неделю! Семь дней она не показывает своей печати, и вы обмениваетесь этой печатью, лобызая друг друга, а потом вопите о милосердии!
   Он плюнул и развернулся, чтобы уйти, но толпа не спешила расступаться.
   - Иератон! - воскликнул чей-то зычный голос, и крик подхватили десятки глоток.
   - Врачеватель! - взорвались другие. - Он умеет снимать печать!
   - Исцели нас! Очисти!
   - Нет! - кричали третьи. - Он насылает болезнь, насылает порчу!
   Кто-то кинул камнем, но промахнулся и попал в тотчас завопившую женщину. Толпа заволновалась, по рядам людей пошли волны, кто-то молил и протягивал к Теварису руки, другие выкрикивали угрозы.
   - Он знает лекарство! - заголосили совсем рядом. - Я был в Палатах, я был там! Одних он лечит, а других губит и расчленяет! Колдун!
   - Колдун! - зашумели людские голоса, - Осквернитель!
   Ученики прижались к Теварису. Вокруг начиналась буря, подхваченные демоном толпы незнакомцы скалили зубы, выталкивая из себя застарелые гнев и страх. Лекарь вспомнил побитую женщину: сердце его колотилось, но ужас перед расправой затмевала ненависть к мельтешащим повсюду невеждам, проклятым ещё при рождении. Он закричал бы им о смерти прямо в лицо, если бы не презирал каждого, на кого падал взгляд, богача и нищего, прекрасного и урода.
   Множество рук протянулось, чтобы схватить его, множество сердец ожесточились, чтоб растерзать, и ждали только первого шага, первого смельчака, готового принять на себя проклятие колдуна. Альва неслышно заскулил. Клеос сжал кулаки.
   Сквозь столпотворение пробились жрецы с вооружёнными рабами храмовой стражи. Эти, перекрикивая всеобщий рёв, потребовали передать обвинённого в колдовстве им - и в измождённых лицах священнослужителей Теварис узрел ту же скрытую ревность, которую излил на него кинварх. Рабы в кожаных панцирях, со щитами и дубинками, двинулись к нему, чтобы схватить - и это сулило отсрочку расправы, но неминуемую смерть в будущем. Лекарь протянул руки, смиряясь со своей участью, но рабы остановились, а чуть позже - замолчала толпа.
   Словно порыв ветра пронёсся над головами. Люди оборачивались в одну сторону - и расступались, двумя волнами расходились по сторонам, освобождая дорогу фигуре, шагающей сквозь толчею, как сквозь пустое пространство.
   Белая юбка вьётся вокруг лодыжек. Глаза взирают на мир с безмятежностью бескрайних небес. Ноги скользят, едва касаясь презренной тверди.
   Танцор Бога. Воплощённый глас божества.
   Внимая чуду, успокоился и Теварис. Низкие мысли о спасении, об удаче и презренной толпе разбивались о непоколебимое чувство восхищения и гармонии, укрывавшее Танцора лучше одежды и крепче стражи. То самое лицо, та искра, которую искал лекарь, двигалась сейчас перед ним.
   Подойдя ближе, Танцор остановился и словно впервые оглядел толпу. Повёл рукой - так стремительно и так совершенно, что Теварис невольно вздрогнул.
   - Кто из вас прекрасен? - взлетел голос, обратившийся во все стороны, но будто бы лично к каждому. - Кто из вас?
   Слова вспыхнули огоньками, прячась в сотнях блестящих глаз, и те начали опускаться, гаснуть, незримые узы толпы снова отпускали на волю отдельные души. С восхищением и ужасом лекарь наблюдал, как одного за другим охватывает чувство стыда - стыда за своё убогое и злое несовершенство, и сам, ничуть не удивляясь, ощущал этот стыд внутри себя - как маленький тёплый огонёк, свечу, горящую утешением.
   - Этот человек обвиняется в колдовстве, - неуверенно начал высокий жрец, расправив костлявые плечи и скрывая ладони в мантии. - Не вмешивайся, слуга двух владык, твоей заботы тут нет. Мы слышали, что он зовёт себя Иератоном, а это грех.
   Танцор сделал шаг. Жрец остался стоять на месте, но Теварис зримо чувствовал его желание отступить, попятиться, сдаться - а заодно чувствовал и внутреннюю силу человека, вставшего на пути воплощения Гласа божьего.
   - Я посланник Такрим Талассар и я не вижу зла. Разве этого не довольно?
   Ни единой угрожающей ноты. Просто вопрос - вопрос, заданный самой невинностью. Служитель пламени дёрнулся.
   - Понтификат узнает, что Скованный цепью не смирил свою волю.
   Не дожидаясь ответа, жрец отступил с дороги. В молчании рассеивалась толпа.
  
   ***
  
   Резкий вопль мечется под крышей Палат. Девушка умолкает, заглатывая ртом смрадный воздух, и вновь кричит - пронзительно и бездумно. Рабы держат её руки; ноги привязаны к толстым скобам. Она ещё молода, быть может, даже бездетна - но язвы на шее и на груди оставляют ей мало шансов. Рука Тевариса опрокидывает чашу, солёная вода льётся на гниющую плоть, исторгая из мечущегося тела очередной крик.
   Соль. Уксус. Вино. Мёд. Расходы велики, но знание дороже, чем серебро, и лекарь не скупится, приобретая недостающее. Больных, готовых испытать на себе любое средство, каким бы ужасным оно ни казалось, всё больше.
   Теварис бьётся, накапливая крупицы знаний. Все его удары приходятся в пустоту, и он с каждым днём мрачнеет, замыкаясь в себе. Язва неуязвима для ножа и целебных трав, её не вправить, как вывих, и не зашить, как рану солдата. Она убивает равно худых и толстых, мужчин и женщин. Угадать, кого она отпустит, нельзя.
   Накапливается исписанный папирус. Вместе с ним копится и усталость. Чем больше знаний сохраняется в виде свитков, тем явственней и глубже пропасть незнания. Бессилие угнетает, и гнёт его особенно тяжек в свете банальной истины: нет никакой Печати, есть лишь физическая натура, проникнуть в которую не дано единственно от слабости ума и приданных ему инструментов.
   Каждый вечер он осматривает себя, учеников и двух безгласых рабов, которым запрещено касаться других людей. Пятен нет. Знания верны, но их не размножить, не вложить в головы. Выйди к толпам - и станешь для них добычей.
   Одним из таких вечеров в дверь Тевариса постучали. Альва, посмотревший в окошко, тут же откинул засов и склонился в поклоне. Выглянул из кладовой с бутылью в руках, да так и застыл Клеос. Сам лекарь остался стоять посреди комнаты, не сумев для себя решить - то ли броситься на колени, то ли сделать вид, что всё идёт, как и должно.
   На пороге дома стоял Танцор. Его обнажённая кожа казалась светящейся на фоне приморских сумерек.
   Пока хозяин пытался открыть рот, подобрать хоть слово, Танцор мимолётно улыбнулся, кивнул Теварису и самым обычным голосом вопросил:
   - Позволите быть вашим гостем, искусные врачеватели?
   Лекарь ответил неуклюжим жестом, и гость вдруг оказался внутри - будто не он сам зашёл в комнату, а весь дом подался ему навстречу.
   - Я - Лайве Ташрайгерад, - неожиданное представился он, разглядывая потолочные балки со свисающими с них пучками сушёных трав.
   - Таш...
   Теварис всё же бухнулся на колени, а следом за ним - оба ученика.
   - Зачем? - спросил у них Танцор, словно не понимая смысла такого действия. - Я - лишь тень, и ничего более, а имя не сделает тень весомой.
   - Иногда, - с трудом вымолвил Теварис, - и тень обладает весом.
   - Разве?
   - Да. - Лекарь подивился собственной смелости, но всё-таки встал. - Розе не цвести в тени дуба.
   Ташрайгерад посмотрел на него, склонив голову.
   - Но солнцу безразлично, кого согреют его лучи.
   Он всё ешё стоял недалеко от входа, застыв, как статуя, и лишь время от времени перетекая в другую позу - чтобы вновь замереть в идеальной недвижности.
   - Мой дом - твой дом, - вспомнил о гостеприимстве хозяин. Слова казались неуклюжими и ненужными, однако Теварис зачем-то произносил их, опасаясь тишины больше, чем возможности сказать глупость. - Я не искусен в речах, и если не воздам должное всем милостям, которыми был вознаграждён, то лишь от их значительности и собственного косноязычия, неспособного явить истинную величину моей благодарности.
   Рассыпались звонкие колокольчики - негромко рассмеялся Танцор.
   - Нет нужды. Будь собой, таким, каким я видел тебя у храма. Я пришёл для того, чтобы поговорить: не мучай меня риторикой, она убивает вольную речь.
   Наконец-то придя в движение, Ташрайгерад опустился на скамью у очага.
   - Зачем ты обратил на себя их гнев?
   - Я ошибся, желая вразумить неразумных.
   - Страсть - соперница разума. Тому не хватает мудрости, кто позволяет толпе увидеть в нём чужака.
   Теварис присел напротив, отослав учеников.
   - Тогда для чего ты спас такого глупца, как я?
   - А разве я спас тебя? Я спас заблудших, позабывших о своих душах. Не ты ли хотел для них того же, пусть на свой лад?
   - Я...
   - Скажи мне: каково быть целителем? Что ты видишь, когда бросаешь взгляд на прочих людей?
   Обратившись, под пристальным взглядом Ташрайгерада, внутрь себя, лекарь замер, ища ответа. Что хотел знать Танцор? Как понять его вопрос, как... Как понять, что видит он сам? Люди. Тела из плоти и крови, наделённые способностью мыслить и прозревать истины. Разве не всегда они одни и те же? Разве...
   Тут он понял, что идёт по ложной дороге. Гость интересовался вовсе не истиной, он хотел узнать ложь - ту ложь, которую глаза сообщают каждому, обладающему зрением. Что видишь именно ты, в чём лишь твой безвестный обман?
   - Целитель - рука жизни, которой суждено отталкивать от черты тех, кто ещё не ступил на мост, ведущий в Киридду. Люди - стадо, которое вечно рвётся вперёд, срываясь с обрывов и заполняя пропасти своими телами. Я вижу своё бессилие.
   - Но разве ты не сострадаешь им?
   - Я... не знаю. Вряд ли плотник сострадает крыше, которую чинит.
   - Чинить людей... Приводить их в соответствие должной форме... Ты в самом деле заслуживаешь звания Иератона.
   - А ты? - осмелел лекарь. - Сострадает ли простолюдинам Глас бога, стоящий за плечом Такрим Талассар?
   - Я - тень, - безмятежно повторил Танцор. - Неважно, где я стою и кому служу.
   Он протянул руку к огню очага и словно бы погладил его.
   - Культ Тысячи Огней видит в пламени пожара отблески былой славы. Владыки вознесли иерархов Обители Всевышнего, которые не имеют мирских амбиций, но Обитель далека от черни и непонятна ей. Тысяча Огней намного сильней во всех провинциях, кроме самого Талассара.
   - Поэтому ты здесь?
   - В том числе. Я не сострадаю людям, Теварис.
   Звучание своего имени рассыпало мурашки по коже лекаря.
   - Я люблю их.
   - Их всех?..
   - Их суть, их потенциал, их нежные, запятнанные бытиём души. Разве у тебя нет подобных чувств?
   Вместо ответа Теварис налил вина. Предложил гостю, но тот качнул головой. Сделал глоток - терпкий вкус остался на языке. Память, впервые за долгие годы, просилась выйти наружу.
   - Меня продали в рабство, чтобы оплатить долги матери. Я не виню её в этом: трудно растить двоих детей без отца, когда дно мешка едва прикрыто зерном. Когда я вновь заработал свободу своим искусством, она была уже мертва, а сестра исчезла. Я врачевал недуги людей, которые за день тратили больше золота, чем я зарабатывал в месяц, но они видели во мне лишь бывшего раба, нечистого и презренного. Есть печати, которые не смываются. Киммерет смотрят свысока на почтенных дамастов, те - с презрением отзываются о меднолицых, а я был даже хуже последних. Уже не раб - но стоящий перед рабом. И сейчас, когда кое-кто готов мне поклониться, чтобы я только одарил его надеждой, всё осталось по-прежнему. Мне некого любить, потому что никто не стоит вровень со мной и никто не признаёт во мне ровню.
   Ташрайгерад посмотрел на него долгим взглядом, словно впервые видел.
   - Ни один человек не стоит вровень с другими. Тебе не суждено любить, Теварис.
   - Пусть так. Говорят, что ненависть не хуже любви.
   - Свеча не лучше и не хуже кувшина. Она иная. Но если ненависть наполняет твою пустоту - не мне тебя осуждать.
   Они сидели молча, пока Танцор не шевельнулся, привлекая внимание.
   - Скажи: проник ли ты в тайну Печати?
   - Разве в неё можно проникнуть? Кинварх не верит в это.
   - Бессмысленно верить в идеи. Я верю в стремления людей, потому пришёл в твой дом и веду беседу.
   - И снова благодарю.
   Лекарь подошёл к столу, взял с него несколько исписанных свитков.
   - Печать греха, или Язва, как зовётся эта болезнь, не посещала цивилизованные земли давным-давно. А то, о чём люди начали забывать, они склонны обращать в миф. Миф же гласит, что Язва отмечает грешников, отринувших путь к совершенству. Тот, кто ест и пьёт с грешником, и ведёт с ним дела, признаёт это несовершенство, а значит - становится грешником сам. Так что же, вся Гальта - город грешников? Разве так уж она отлична от Талассара или Мегвины? Нет, болезнь не следует божьей воле, она слепа. Она переходит от человека к человеку, как водится, через телесный контакт, с кровью, с капельками слюны, и тому свидетельством я с моими учениками, и те немногие, что вняли моим советам. Ни один их них не заболел, но несовершенства в них было, хоть отбавляй! Печать разит без разбора, совершенный Лайве, и она тем коварней, что проявляет себя не сразу, а потому успевает перейти с одного на другого, множа смерть и страдания.
   - И потому ты хотел, чтобы люди сидели в своих домах. Чтобы не было собраний и шествий. Ты пытался остановить руку бога, потому что не признал за Язвой его руки?
   - Истинно так. Целители прошлого сталкивались с этой болезнью. Теперь и я проследовал их стопами, и ясно вижу, как овладевает людьми болезнь.
   - Сколько же она будет длиться?
   - Враг, которому не оказывают сопротивления, занимает все земли и города.
   - Значит, все...
   Теварис опять вскочил. Жар надежды вспыхнул в нём с новой силой.
   - Ещё не поздно! Убеди кинварха разделить город, запрети встречи и собрания!
   - Кинварх не станет идти против храма, - покачал головой Танцор.
   - Но ты - ты ведь не боишься жрецов!
   Пристальный взгляд упёрся лекарю прямо в душу.
   - Я - тень. Я - Скованный.
   - Но ты возлюбил людей.
   Танцор невесело рассмеялся.
   - Заставь меня поверить тебе. Подчини своей воле - и я донесу её до кинварха.
  
   ***
  
   Незримый для глаза яд. Субстанция, текущая от больного к больному, отравляя их органы и тела. Плоть имеет физическую природу, а значит, и болезнь плоти принимает физическое бытиё, имеет форму и свойства, которые позволяют ей отравлять своих жертв. Но как всякий обычный яд имеет самое малое количество, которое может ещё убить организм - так и яд болезни, единожды возникнув, не может убить всех живущих, не пополняя своих запасов. Откуда же берётся он, где рождается?
   Наблюдая язвы, вскрывая мёртвых и следя за шествием болезни, Теварис нашёл ответ.
   Яд превращает отравленную им плоть в свою собственную субстанцию. Живёт, передаваясь от тела к телу. Никто не заболел Язвой, не имея встреч с другими людьми. Никто не заболел и от пепла мёртвых её жертв, горестно посыпая им голову.
   Увы, выделить сам яд Теварис не мог - и потому лишь искал пути облегчить течение болезни, предотвратить её переселение меж людей. Его собственная защита в виде одежд из кожи до сих пор хранила его, позволяя пребывать в средоточии Язвы, но оставаться нетронутым ей. Выходя на улицы, он сторонился других людей, не пил воды из фонтанов и не приближался более к толпам.
   Его удивлению не было предела, когда всего через день объявили указ кинварха: не покидать кварталов своих, не собираться разным семьям вместе, не посещать бань, не принимать клиентов городским шлюхам, не торговать на рынках, а лавки закрыть до особых распоряжений. Пройдя по городу, лекарь видел опустевшие места, где ранее собирался народ, и фалангу, стерегущую кварталы киммерет. Отдельные прохожие шли быстро, озираясь по сторонам: все боялись обещанных Шанрой кар.
   Продержался указ недолго.
   На второй день возле складов, где раздавали продовольствие, появились недовольные, а толпы снова стали стекаться к храму. Возмутились лавочники и некому оказалось следить за девками, продающими своё тело. Фаланги охраняли запасы продовольствия, общественные здания, знать и собственные казармы, и ни один аксиомат не послал своих людей в трущобы или на площадь медного шпиля, где жрецы подстрекали народ к неповиновению.
   На третий день стало окончательно ясно, что у кинварха нет желания и сил, чтобы заставить Гальту выполнять свой приказ, и обстановка стала лишь хуже. Разогретые возмущением, но не приведённые к покорности страхом горожане открыто выражали недовольство высокой властью. Кое-кто вспомнил о давней славе и вольных днях до пришествия Талассандры, после чего на улицах зазвучал старогальтский, сперва лишь изредка, а потом - всё чаще. Фаланги закрыли порт, куда Южная армия подводила безлюдные баржи с зерном, и где их перехватывали и разгружали лодки гарнизона, но толпа пошла на штурм и пролилась кровь. Бунтовщиков разогнали, однако те успели поджечь склады, которых так вожделели, и горький дым возвестил о шатающемся призраке голода, воздвигшемся над стенами Гальты.
   И над всеми беспорядками, над свершившимися бесчинствами, над умершими и убитыми, над крышами и дворцами возвышался сияющий на солнце шпиль Храма Тысячи Огней, впервые за долгие годы затмивший башни Дворца наместника. К этой устремлённой в небеса пике, к символу надежды и очищения, обращали свои чаянья горожане. На него смотрели меднолицые и рабы, на него смотрели нищающие торговцы, на него смотрели вдовы и сироты - и только высокомерные киммерет, затворившись в своих виллах, оставались безучастны к призывам воплощённого в пламени божества.
  
   ***
  
   Сменив чёрную накидку на простую тунику ремесленника, Теварис наблюдал за шествием Пламенного объятия из окна вблизи Площади наместника, где должны были отслужить массовый обряд очищения. Он поднялся на второй этаж пустующего дома, жители которого частью погибли от Язвы, а частью сбежали, и чувствовал себя в безопасности - даже мародёры нечасто решались заходить в оставленные жилища.
   Улица Колесничих, соединившая верхнюю и нижнюю части города, полнилась шумящей толпой. Тяжесть болезни, гнетущая всех живых, не могла погасить крикливые краски праздника, лишь придавая им оттенок безумия. Пели гимны. Размахивали алыми лентами. По рукам ходили чаши с вином, которое раздавали храмовые служители. Толпа бурлила, по ней прокатывались волны радости и тревоги, но сильнее всех прочих чувств искрилась надежда - надежда тех, кто устал бояться.
   Заголосили. Песнопения стали громче, и Теварис, высунувшись из окна, разглядел голову процессии, сверкавшую блеском золота. Горожане воздели руки.
   Медленно покачивая широкими спинами, ступали по дороге быки, украшенные лентами и цветами. Рога их убрали золотой тканью, копыта обмотали драгоценной фольгой. На спинах быков извивались в танце обнажённые юноши и девушки, стройные, как тростинки, без видимых признаков болезни - но взгляд Тевариса задержался на густом слое золотой пудры, покрывавшем кожу, и лекарь лишь качнул головой, мимолётно помыслив о том, сколько из танцоров скрывают под этой пудрой мрачные пятна Язвы.
   Впереди и по сторонам шагали, сжимая длинные факелы в руках, алые жрецы. Младшие служители, белые, ещё не удостоенные огня, выстроились в колонны, раскачивая курильницы с благовониями. Протяжно гудели могучие трубы, каждую из которых несла целая четвёрка рабов, гремели, задавая ритм, барабаны.
   За колонной следовали нищие и больные, разодравшие на себе одежду, чтобы показать всем Печать греха и прилюдно покаяться, уповая на избавление. Одни плакали, другие смеялись, почувствовав свободу от страха, третьи шагали с мрачной решимостью, готовые принять судьбу, какой бы она ни была. Бесноватые втирали морской песок в свои язвы, размазывая по телам кровь и гной.
   Толпа смыкалась следом и тоже двигалась к площади - сплошная масса людей, прилив, состоящий из пёстрых пятен и бледных лиц. Теварис поискал глазами воинов фаланги, но не нашёл. Кинварх остался безучастен, затворив лишь дворец наместника и отдавая улицы под власть храма.
   Жрецы воздели тусклые в дневном свете факелы, благословляя верующих. Женщины с непокрытыми головами шествовали в медлительном ритме танца, и колокольчики в их волосах безразлично звенели. Грубые звуки музыки катились впереди шествия, разбиваясь об одинокую фигурку, стоящую перед входом на площадь.
   Лайве Ташрайгерад один охранял указ кинварха, но в этот раз против него был не стихийный демон толпы, а скованная общей волей змея - и никто не замедлил шага. Жрецы надвигались прямо и горделиво, а вместе с ними - огромные быки, и если кто-то в первых рядах обычных горожан замешкался, то прочие даже не обратили внимания на застывшего впереди Танцора, столь хрупкого на фоне дворца за его спиной. Рёв труб и грохот барабанов заглушали любые звуки. Лекарь сжался в своём окне, предчувствуя дыханье беды.
   Танцор опустил руку на пряжку юбки - и одним движением подался вперёд, выступил из своего одеяния ещё до того, как оно бессильно скользнуло наземь. Бронзовое тело застыло в таком напряжении, что моргнуть боялся Теварис, миг единый пропустить в созерцании молчания, с которым обращался к нему сам Всевышний.
   Каждая мышца проявилась под гладкой кожей, рельефный узор, словно татуировка, обвил фигуру.
   Руки отведены назад, опущены вниз - крылья, готовые поднять душу над бренным миром.
   Ноги продолжают линию торса, не отталкивая себя от земли - но словно оттолкнув саму землю.
   Глас бога начал Танец, воплощая в нём Его речь, недоступную для смертного слуха. Тысячью движений, тысячью теней, тысячью собственных отражений стал он в единый миг, разом сделавшись ярче любых цветов и громче уродливой какофонии. Текучий пламенный вихрь облёк совершенное тело, превратив его в центр мира, в единственную истинную реальность среди меркнущих декораций, каждое движение которой было ответом Бога на молитвенный вопрос Человека.
   Теварис рыдал.
   Натянул поводья возница колесницы времени, замерли открытые рты, перестали моргать глаза.
   Ташрайгерад, не размыкая губ, сказал Слово.
   Беснующийся огонь изошёл из движений танца, стал зримым продолжением летящего тела. Ещё не успел сорваться с губ первый вопль, ещё не успела брызнуть в стороны пена исступлённой толпы - как вздулась и отслоилась кожа надменных лиц, лопнули глаза, обуглилась живая плоть, не успевшая даже ощутить касание власти Бога. Шагавшие первыми жрецы обратились в пылающие головешки, объятые кострами своих одежд, но не упали - пламя прошло сквозь них, источив тела до самых костей, и объяло процессию оранжево-жёлтым вихрем. Казалось, вздохнул сам воздух, пронизанный безумной стихией - и лишь в это мгновение раздался истошный крик.
   Сотни раз внимал Теварис тем страшным звукам, что исторгают люди, мучимые лезвием боли. Сотни раз глядел на умирающих, вскрывал больных, врачевал увечных солдат. Ему доводилось слышать и протяжные стоны раненых, и визг расчленённых заживо, и вопли рожениц, и унылый вой поражённых неизбывным недугом - но ни разу, ни в кошмарах ни наяву, не представлял он, что такое смертный вопль заживо сгорающих толп.
   - Вот - власть Бога! Возрадуйтесь, ощутив её касание на ваших телах!
   Глас Танцора прорезался над хаосом ревущей стихии, перекрывая любые звуки. Сотни людей обращались в пепел, исступлённо дёргались живые факелы, обожжённые выли, силясь уползти в стороны, но их втаптывали в камень ноги бегущих, объятых животным ужасом. Пламя, слизнув процессию, истончилось и рассыпалось искристым вихрем, растаяло, как мираж, оставив после себя почерневшие стены и смрад горелого мяса. Улица Колесничих обратилась в долину смерти.
   На сотни голосов стенали несчастные, обугленные сверху, но живые внутри. Сгоревшие глаза и рты, смытая огнём кожа, прикипевшие к телам руки, маски угольно-чёрных лиц - сам хаос явил себя по воле Творца, напомнив смертным, что такое настоящие власть и боль.
   Уцелевшие бежали со всех ног, спеша забиться в самые тёмные углы и там, осколок за осколком, собрать воедино свой разбитый на части разум.
   Так, в одночасье, рухнула мощь Храма Тысячи Огней, а вместе с ней - рухнула душа самой Гальты.
  
   ***
  
   - Меня объявили призванным в три года. Кем я рождён - неведомо, что было прежде Школы - забыто.
   Танцор сидел на том же месте, возле очага, и не было в нём ни капли сожаления или гордости - одно незыблемое спокойствие человека, отрёкшегося от велений собственной воли. По сторонам от него, на полу - ученики Тевариса, заворожённо внимающие рассказу.
   - Школа стоит в Истрейских горах, где по утрам облака плещутся у ног, а крылатые змеи до сих пор хранят свои логова. Реки там холодны, как лёд, а лёд - белее шёлка и мрамора, и трава растёт рядом с укрывшимся в тенях снегом.
   - Змеи?.. - Теварис припомнил что-то полузнакомое, и подался вперёд. - Крылатые змеи, предвестники...
   - Несчастий, - закончил Ташрайгерад.
   - Надписи на каменных плитах говорят, что они принесли Язву в забытые империи.
   - Быть может и так. Некоторые живут на стенах Школы, и ученики, ухаживая за ними, непременно заболевают, но никогда не умирают от болезни. Возможно, крылатые дружны с младшей сестрой Язвы.
   - С младшей сестрой... а пятна? Печать?
   - Болезнь пятнает кожу, но не оставляет следов - иначе Танцоры не достигали бы совершенства.
   - Но теперь ты можешь его утратить.
   - Едва ли. Танцору бога не страшна печать грешника - ведь нельзя из пустого сосуда вылить пустоту в полный.
   - Язва - не печать бога, - упрямо напомнил Теварис. - Это яд, поражающий тело, а не душу.
   - Но я касался больных.
   Лекарь в ужасе уставился на гостя. Ученики широко раскрыли глаза.
   - Как... как давно?
   - Не беспокойся. Прошло уже много дней: много больше, чем требуется болезни. Если ты прав, то она лишь приняла меня за своего.
   Быстрая мысль, за ней другая, ещё одна - и вот в голове Тевариса кружится целый хоровод лихорадочных идей и раздумий. Записи оживают, всплывая из памяти десятками плотных строчек.
   - Известно, что если принимать малые дозы некоторых ядов, можно привыкнуть к ним, и тогда, если злоумышленник надумает отравить такого человека, его постигнет неудача, - вслух размышляет он. - Это знание полезно правителям, многие из которых с юных лет воспитывают в себе такую привычку. А что есть Язва, как не отравляющий тело яд?
   Улыбка Танцора ободряет его.
   - Я вижу твою мысль, целитель. Ты хочешь сказать, что я привычен к яду летучих змей, и потому неподвластен Язве.
   - Истинно, истинно так!
   Лихорадочное озарение заставило его вскочить. Неважно, что на соседней скамье - убийца сотен и тысяч, неважно, что он совершенен настолько, что способен говорить с Богом, ничто более не важно, кроме выхваченных из тьмы следов Врага, и азарт охотника захлёстнул Тевариса, как волна.
   - Никто не болеет Язвой дважды. Не все умирают от заражения. Значит, количество яда, попавшее в их тела, оказалось слишком мало! Слишком мало - но всё же случайно! Тогда как священные змеи, напротив, лишь столько своим укусом вводят его, чтобы тело приобрело привычку, не разрушаясь. Скажи, совершенный Лайве, для чего эти звери живут в пределах школы? Давно ли там они обретаются?
   - Всегда, насколько мне ведомо. Уход за ними - часть обучения.
   - И часть вашего пути к совершенству.
   - Ты веруешь, - смеётся танцор.
   - Я верую, - соглашается Теварис. - Но я, как и ты, верую не в идеи, что пребывают неизменными, а в текущую долиной разума мысль.
   - И по вере тебе воздастся.
   Танцор поднимается и уходит, так и не поведав, зачем приходил, и не окончив своей истории. Ученики грустно смотрят ему вослед, но лекарю всё равно: его волнует лишь открытая тайна. Пламя, поглотившее горожан, трогает Тевариса не больше, чем ветер в небе. Ташрайгерад расчистил оба пути - в мыслях и в городских лабиринтах. Осталось взять эту милость и пройти по ним до конца.
  
   ***
  
   Заболели и умерли почти всё служители Палат врачевания. В пять дней угас несгибаемый Палютас, по чьей руке, строгой, но справедливой, плакали даже рабы. Новых служителей набирали из тех, кто сумел поправиться - им не грозило заболеть снова, а многим, оставшимся без родных, было некуда идти и не на что жить. Палаты окончательно превратились в маленькое сообщество, подчинённое беспрекословной воле Иератона.
   На город за их пределами пала тень.
   Огненная смерть, дарованная Танцором жрецам огня, подорвала веру людей и оставила их без ориентира в кромешной мгле. Не надеясь уже ни на что, больные выходили на улицы и сбивались в стаи, нападая на прохожих ради еды, а иногда - из ненависти к тем, кто остался здоров и силён. Язва проникла в городские фаланги, и больные воины - те, что могли ещё носить оружие - объединились в Фалангу проклятых, упросив кинварха даровать им Алый цветок. Нюхая это зелье, они заглушали в себе ужас и боль, продолжая нести стражу на улицах, истребляя шайки мародёров и порою падая замертво. Толчёные лепестки цветка позволяли оставаться на ногах почти до конца.
   Однажды ночью в двери Тевариса застучали: долго, монотонно и глухо. Достав ножи, лекарь вместе с Клеосом молча встали у входа, и стояли так до половины часа, пока страшный размеренный стук не прекратился. Альва в это время успокаивал рабов, укрывшихся в задней комнате. Наутро у входа в квартал выставили стражу - кое-какие дома, где обитали мелкие чиновники, оказались пусты и запачканы кровью. Когда нашли первый труп, послали за лекарем. Теварис, прихватив Альву и облачившись в кожаные одежды, пошёл на зов, сопровождаемый рослым, но измождённым воином в белом панцире.
   Улочки вымерли. Не видно было ни взрослых, ни шумящих детей. Меж домами просачивался туман, рисуя невнятные, угрожающие фигуры. Привалившись к общественному бассейну, сидел, накренившись в сторону, заросший пегой бородой одноногий нищий. Он казался мёртвым, пока звуки шагов не коснулись его ушей: тогда мутные, воспалённые глаза уцепились за прохожих, проявилась беззубая щель рта, а длинная рука, покрытая чудовищными лохмотьями, указала прямо на Альву.
   - Эйя, мальчик! Подойди, мальчик! Дай мне руку!
   Ученик дёрнулся, но Теварис крепко взял его за плечо.
   - Эй, подойди же! Неужели я для тебя лишь мусор? Я ведь живой, мальчик, я ещё жив! Окажи милость, помоги встать на ноги!
   Альва молча жался к учителю. Заметив это, нищий возопил ещё громче:
   - Смотри! Смотри на меня! Тебе не сделать вид, что таких, как я, вовсе нет! Проклятый прислужник демона, посмотри на моё лицо! Ты увидишь его ночью, когда рука тьмы схватит тебя за горло!
   Щербатый рот изрыгающего проклятья калеки остался позади, но лекарь остановился и вопросительно взглянул на солдата. Тот усмехнулся и быстрым шагом вернулся к бассейну, на ходу обнажая меч. Крик прервался.
   Найденный за домами труп обступали несколько фалангистов и серых от страха экспозиториев. Взбешённый триминарий квартала о чём-то спорил с равнодушным аксиоматом, размахивая толстыми руками. Седой офицер, обнажив голову, рассматривал останки убитого и бросал слова скупо, словно монеты.
   Пред Теварисом расступились. Вооружившись ножом и крючьями, тот наскоро осмотрел мертвеца, на груди и шее которого зияли огромные раны. Рёбра выступали из-под розовой плоти, пыль вокруг тела пропиталась застывшей кровью.
   - Ну? - нетерпеливо повторил триминарий, ничуть не брезгуя следить за манипуляциями лекаря. - Что скажет твоё искусство?
   - Его убили ножом.
   - Ножом?! - взорвался чиновник. - Да его как будто демоны рвали! Говорю вам, нужна охрана, люди отказались выходить на работу, а рабы готовы терпеть удары плетей!
   - Нож, - повторил Теварис. - А потом грызли.
   Аксиомат, игнорируя дородного триминария, подошёл ближе.
   - Благодарю, гражданин. Я подозревал, но стоило убедиться. Вы, все! - гаркнул он, обращаясь к собравшимся. - Здесь постарались убийцы, а убийцы - по моей части! Разойтись, исполнять свой долг, ночью не выходить! Фаланга защитит верных, а здравомыслие - имеющих голову на плечах!
   - Ко мне стучали, - тихо сообщил лекарь, когда жители начали расходиться.
   - Ко многим стучали. Что стало с глупцами, открывшими дверь, ты видел. Смотри, не примкни к их числу.
   И в тот, и в другие дни после, много людей исчезло и немногих потом нашли: все они были зарезаны, а кое-кто - объеден. Стали поговаривать о страшном культе Язвы, родившемся в недрах городских трущоб, чьи обитатели, вконец оголодав и отчаявшись, стали поклоняться единственной реальной силе, оставшейся вокруг них.
   Многие теряли рассудок: учили, будто тяжесть заразы можно разделить с другими, делали надрезы рабам и детям и вливали в них свою кровь. Влюблённые в страхе предавали друг друга, больные шлюхи отдавались за чёрствую лепёшку или просто за горсть зерна.
   Сам Теварис наблюдал однажды, как юноша и девушка, выйдя на площадь, принесли масло и хворост. Где они добыли эти драгоценные в закрытом городе вещи, оставалось только гадать, но то, как они распорядились своим богатством, стоило многих песен: облив себя маслом, крепко обнявшись, они сгорели, не проронив ни звука, и стража даже не пыталась им помешать.
  
   ***
  
   Утром пасмурного дня чернь ворвалась в кварталы киммерет, обратив белый город и ухоженные сады в арену насилия и порока. Фаланги, вдохнувшие алый цветок, подошли через полтора часа и растоптали мятежников, выкрасив мостовые нечистой кровью, но было слишком поздно, как поведал Теварису трясущийся беглый раб. Лекарь дал ему пару сухарей, услышав взамен рассказ о вытащенных из домов и растерзанных толпой женщинах, о том, как больные насиловали здоровых, о детях, надетых на острия заборов и о рабах, перегрызавших глотки своим хозяевам. Те виллы, где хватало вооружённых мужчин, а слуги были преданны, сумели отбиться, другие - полыхали кострами. Дымы поднимались над городом и таяли в бледном небе.
   Вернувшись домой под вечер, в гальтских бесплотных сумерках, Теварис приметил у дверей белое пятно - груду скомканной ткани, внутри которой кто-то дрожал и всхлипывал. Привыкший опасаться нападения, он ткнул бродягу своим увесистым посохом, и только тут осознал, что именно означает белый цвет и кому он может принадлежать.
   Показалось заплаканное лицо, измазанное палью и пеплом. Разметались чёрные волосы - когда-то ухоженные, а ныне спутанные и грязные. Распахнулись озерца тёмных глаз.
   - Аштария, - только и вымолвил он, мимоходом заметив, что даже не подумал добавить обращение "госпожа". Она и не походила больше на госпожу: в ней снова проглянула болезненная девчонка, кричавшая от собственного недуга. Налёт величия стёрся, оставив под собой испуганную женщину, чья жизнь была сломана небрежным взмахом маятника судьбы.
   Рыдая, она припала к его ногам, и Теварис вдруг ощутил невероятную, почти болезненную сладость от этого бессильного жеста. Аштария, Аштария, великолепная Аштария, его свобода и рубцы на его спине, благородная киммерет, высокомерная и горделивая, знатная и богатая - как простая девка у ног дамаста! Ни о предосторожностях против Язвы, ни о грозящем наказании не вспомнил он в тот момент, наслаждаясь никогда доселе не испытанным чувством физического превосходства над человеком в белых одеждах. Её рыдания ласкали слух, её униженный вид пробуждал гордыню, её прикосновения к сапогам стоили того, чтобы утром пойти на казнь!..
   Оторвав её от себя, он прервал запретное удовольствие. Аштария говорила сбивчиво, но, как всякий образованный человек, коротко, и понять рассказ не составляло труда. Бунтовщики вломились в сад на рассвете. Рабы подняли крик, когда их начали избивать, и пятеро телохранителей встали у дверей виллы, заколов нескольких оборванцев. Сопротивление лишь разъярило толпу. Принесли длинные колья и факелы, защитников оттеснили внутрь дома, вход подожгли. Всё это время Аштария просидела наверху, полагая, что вскорости бунт подавят, но когда начался пожар, слуги отца упросили её бежать. Дальше рассказ сбивался: то, что видели глаза девушки снаружи, оказалось слишком сильным для неё зрелищем. Распоротые животы, изнасилованные кольями рабыни и морды атакующего зверья слились в одно видение ужаса, из которого госпожу выволок на себе верный Ксорас - выволок, имея дротик в спине. За ними гнались, но отстали довольно быстро: кругом хватало добычи. Ксорас выбился из сил и умер чуть погодя, а Фаланга проклятых, первая ворвавшись в охваченный пожаром квартал, прошагала мимо, не обратив на молодую киммерет даже взгляда. Они шли убивать - до спасённых им дела не было.
   Во дворец наместника Аштарию даже не пропустили, отогнав пиками, как простую бродяжку. Тогда, униженная и сломленная, вспомнила она о единственном человеке, который во всём городе её помнил - и отыскала его.
   Странные чувства испытывал Теварис, вводя киммерет в свой дом. Хотелось ещё больше унизить, пнуть, прогнать с порога женщину в белом, которая, даже утратив всё, что имела, продолжала думать, будто другие станут о ней заботиться. Хотелось торжествовать - и в то же время знать, что она от него зависит, и смотрит на него, и даже живёт одной его волей, волей бывшего раба, недостойного в прошлом поднять на неё и взгляда.
   Под изумлёнными взглядами учеников он почти втащил её, оробевшую, в каморку для омовений, выложенную растрескавшимся от времени мрамором, закрыл циновкой проход и зажёг масляные светильники. Потом, надев перчатки, сорвал и бросил в угол испачканные одежды.
   Замер, забывая дышать.
   Белая кожа Аштарии сияла в неверном свете - полученные ссадины не в силах были её испортить. Волосы рассыпались по плечам, вздымалась в такт дыханию грудь, дерзкая и манящая в своей беззащитности, чёрный треугольник меж стройных бёдер притягивал жадный взгляд. Она изменилась, стала женственной и словно бы завершённой - но всё ещё осталась той самой Аштарией, которой касались его руки, и невинный, тонкий ребёнок проглядывал сквозь черты соразмерного изваяния.
   Словно во сне, Теварис облил её холодной водой, не замечая ни слёз, ни страха. Внимательно оглядел, выискивая признаки заражения. Руки лекаря дрожали, горло перехватило, и наконец, не выдержав, он прижал её к стене, давая волю своим желаниями. Умудрённый годами целитель, предостерегающий о коварстве Язвы, оказался бессилен перед вернувшимся из прошлого юным хирургом, впервые касавшимся женского тела - глас его утонул в приступе мрачной похоти.
   Не в силах сдерживать свой порыв, он сжал её грудь так, что девушка вскрикнула от боли. Сотрясаясь от нахлынувшего возбуждения, Теварис, не отрывая ладоней, ощупывал её тело, чувствуя под пальцами нежную кожу и упругую мягкость. Когда-то его руки уже касались этого тела, касались - и заплатили за это цену, и теперь застарелая страсть, смешанная с гневом и болью унижения, пробудилась, сметая заслоны здравомыслия.
   Нагая плоть сводила его с ума, казалась выдумкой, обманом, иллюзией - и Теварис не мог остановиться, не мог прерваться ни на мгновение, страшась, что проснётся в своей постели.
   Наслаждаясь каждым прикосновением, он с силой проник пальцами меж её сжатых бёдер, вызвав новый болезненный вскрик - сокровенная плоть уступала грубому нажиму врача.
   - Слушай меня, - хрипло проговорил он на ухо Аштарии, не отнимая рук. - Город умирает. Ты отныне никто, дичь на улице, добыча для алчной черни. Хочешь остаться? Хочешь, чтобы я спас тебя от смерти? Хочешь?! - прокричал лекарь, разъяряясь от чужих слёз.
   - Прошу...
   - Громче!
   Он терзал её своими жёсткими пальцами, заставляя сжиматься от боли, наслаждался властью и силой. Ждал ответа, ждал просьбы, ждал ещё большего унижения.
   - Позволь... позволь мне остаться... больно!..
   - Да.
   Теварис отпустил её, но лишь затем, чтобы бросить лицом вниз на деревянную скамью, тёмную от пролитой влаги. Аштария принадлежала ему, стала его рабыней, сломленной ужасом бунта и бушующей в Гальте Язвы, но он ещё не утвердил полностью своё превосходство, не удовлетворил желания, бередившего душу жаркими и злыми ночами.
   Схватив пузырёк с душистым маслом, которое шло на обработку защитной маски, он умастил свой член и, опустившись всем телом на девушку, проник в неё, безжалостно раздвигая нежные лепестки розовой плоти. Аштария закричала, дёрнулась - но он прижал её к доскам, схватил за плечи и вошёл до конца, чувствуя, как вагина сжимает его фаллос со всех сторон.
   Теперь - только теперь Аштария была полностью в его власти. Игнорируя рыдания и жалкие всхлипы, Теварис бешено двигал бёдрами, проникая так глубоко, как мог. Жар обладания испепелял его разум, и он выплёскивал этот жар в свою жертву, резкими движениями заставляя её кричать. Важные шлепки двух тел друг об друга ещё сильнее распаляли демонов желания, и лекарь, которому не доставало уже одного унижения, уложил безвольную девушку на пол, чтобы видеть её лицо. Аштария попыталась было закрыться, но он влепил ей пощёчину, и, глядя на измученное плачем лицо, впился пальцами в бёдра, натягивая их на себя. Он хотел видеть её глаза, хотел видеть, как его скользкий от масла фаллос вонзается в её плоть, как она обхватывает его и подаётся под натиском, как губы Аштарии издают стон и как её острая грудь чуть колышется от мощных толчков.
   Она уже не была девственницей, и, без сомнения, имела любовников - но едва ли кто-то из них обходился с ней так жестоко, едва ли брал её против желания, как рабыню - и в этом Теварис был у неё первым, а потому стремился отпечатать в ней это чувство и эту боль, стремился выпить досуха источник этого наслаждения - но больше всего стремился навечно удержать в памяти картину, на которой гордая госпожа Аштария распростёрлась под ним, смиренно принимая в своё лоно семя дамаста.
   Содрогнувшись всем телом, он оторвался от неё, тяжело дыша, не веря в произошедшее. Девушка слабо пошевелилась, попытавшись сесть. Белая струйка вытекала у неё между ног. Это зрелище так заворожило Тевариса, что он ощутил в себе новую волну возбуждения. Аштария в страхе смотрела, как его член поднимается, чтобы вновь терзать её плоть, и лекарь усмехнулся, заметив этот страх в её глазах.
   - Будь послушной.
   Слова вырывались с хрипом, как после бега. Пот покрывал всё тело, хищная улыбка сама собой кривила губы, превращая лицо в застывшую маску.
   - Будь послушной, и я защищу тебя от Язвы. Ты будешь жить.
   Она едва заметно кивнула, откидываясь назад. Ладони Тевариса пробежали по всему телу, стиснули грудь, до боли сжали соски, играя с этими тёмными ягодами, украсившими светлую кожу. Мгновение спустя он проник в её влагалище двумя пальцами, ощупывая его склизкую от семени глубину, как всадник ощупывает лошадь перед покупкой. Потянув руку вверх, лекарь заставил её вскрикнуть и выгнуться.
   Во второй раз он овладевал ей куда дольше, прижимаясь всем телом и прижимая её к себе. С каждым толчком и с каждым болезненным стоном внутри Тевариса разрастался будто согревающий шар, маленькое солнце, лучи которого наполняли всё его существо. Аштария перестала плакать и теперь лишь кусала губы, когда насильник причинял ей новую боль, сжимая ладонями ягодицы и резкими рывками вгоняя свой твёрдый фаллос. До предела насытившись её податливым телом, оставив по всей коже красные следы укусов и пальцев, он извлёк член, и, нависнув сверху, заставил девушку открыть рот. Втиснув свою дрожащую плоть между губ Аштарии, Теварис излился в них и со стоном опрокинулся на спину.
   В этот миг он перестал быть рабом.
  
   ***
  
   - Учитель?
   - Что случилось, Клеос?
   - Эта женщина. Как мне с нею себя вести?
   Теварис с учеником отдыхали в тени Палат - жрецы смерти, утомлённые сонмом мятежных душ. Тёмные волосы Клеоса слиплись от пота - работать под маской было непросто, и свежий ветерок на непокрытой голове становился милостью божьей.
   - Аштария будет служанкой в доме. Пусть помогает тебе во всём - и проследи, чтоб она случайно не заразилась.
   В тёмных глазах ученика отразилось сомнение. Привычку сомневаться воспитал в нём Теварис - брошенный своим караваном, полумёртвый от лихорадки раб от природы обладал живой мыслью, и, подобранный лекарем, сделался его неотлучным спутником и помощником.
   - Она киммерет, учитель. Стоит ли подвергать себя риску? Если кто-то прознает...
   Клеос осёкся, увидев поднятую ладонь лекаря.
   - Язва не знает сословий. Она уже разъела Гальту до самых глубин, а вскорости разъест ещё больше. Теперь уже неважно, кто дамаст, а кто киммерет.
   - Но даже Язва однажды...
   - Кончится? Ты вправду надеешься, что мы ещё будем живы?
   - Я верю вам, учитель.
   - Напрасно. Верь лишь в себя.
   Повернувшись к ученику, Теварис отчётливо произнёс:
   - Когда-то я спас эту девицу: теперь я спас её дважды. Она принадлежит мне, и никому более, и будет делать, что я скажу. Ты и так устаёшь чрезмерно, а рабы слишком тупы для тонкой работы. Девчонка будет полезна, не сомневайся.
   - Да, учитель.
   - А теперь пора за дело. Рассчитывать нам более не на что, кроме сил своих и умений.
  
   ***
  
   Шли дни. Умирала Гальта. Неистово работая до самой ночи, лекарь искал ответы. Тело его истощалось, но душа цвела и радовалась признанию. Он, один из всех, вёл сражение.
   Мрачные процессии культа Язвы бродили во тьме по улицам, стучали в дома. Тех, кто открывал двери, больше не видели. В одну из ночей Ташрайгерад прошёл по городу, обращая в пепел всех встречных, однако приверженцы культа не боялись смерти, и Танцор сдался. Люди прятались в своих жилищах, пытались бежать за стены - но там их ждали стрелы солдат Южной армии, а после - крючья похоронных команд и костры.
   Аштария привыкла к работе и покорилась судьбе, терпеливо снося приказы. По вечерам Теварис насиловал её, не столько ради удовольствия, сколько теша своё тщеславие. Поначалу он пытался доставить девушке удовольствие, но быстро бросил эту затею и теперь только удовлетворял свою нужду - жёстко и механически, иногда просто заставляя её встать на колени и ограничиваясь актом иррумации, после которого уходил спать.
   Сломленная киммерет относилась к лекарю с мистическим ужасом - в её глазах он воплощал и чёрное служение смерти, и власть целителя, а его работа с трупами виделась погружением в мир иной - ведь заразные тела являлись средоточием Печати, вратами в тьму.
   Иногда в дом Тевариса заглядывал и Танцор: он не задавал неудобных вопросов, а его юбка оставалась немыслимо белоснежной, невзирая на грязь неубранных улиц.
   Однажды, выйдя по просьбе Гласа божьего в город, лекарь наблюдал, как укутанные в балахоны синодефты подбирают умерших с улиц. Специальными крючьями, "инструментами мёртвых", они затаскивали тела на повозку, запряжённую отощавшим быком, и шли дальше - к следующей куче тряпья, ещё недавно бывшей живым человеком. Синодефты не боялись никого и ничего, даже обезумевших культистов: в эти дни они приняли в свои ряды многих горожан, утративших желание жить, но сохранивших в сердце идею долга, и каждый день выходили за "урожаем", не давая Гальте окончательно стать могилой. Скорбные провожатые прятали лица и никогда не говорили при посторонних, а бесчинствующие в нижнем городе шайки пропускали телеги с трупами, забывая про животную злобу. Ходили слухи, что синодефты забирают с улиц не только мёртвых, и Теварис склонен был верить: он знал, что больные могут лежать без сил или в бреду - разбираться в их состоянии едва ли был большой смысл.
   Мёртвых увозили в Октамидовы ямы - окружённый солдатами карьер за пределами стены, и сбрасывали на дно. Покойников перекладывали слоями глины, но если ветер дул в сторону города зловоние стояло такое, что едва возможно было дышать.
   - Смотри, - прошептал Танцор, словно не желая громким голосом прерывать священный труд, - мёртвые хоронят мёртвых, а живые пожирают живых. Для чего ты хочешь их излечить?
   - Для торжества над слепым жнецом.
   - Да. Ты объявил себя воином и воину во всём уподобился. Но истинно ли, что всякая жизнь есть благо?
   - Воин не отнимает каждую жизнь. Лекарь тоже не стремится исцелить каждую.
   - И здесь ты прав. Но воину указывает цель командир, а командиру - владыка. Кто укажет цель тебе? Кого ты станешь миловать, а кого отпустишь в Киридду? Тех, кто дорог тебе? Тех, кто приятен? Кто сможет заплатить? Кто признает тебя жрецом?
   Теварис задумался. Вопросы не трогали его, как раньше, они звенели на краю сознания, раздражая и отвлекая. Синодефты взвалили на телегу ребёнка.
   - Я сам себе владыка, - наконец отозвался он. - Но я не владыка другим людям, и потому не стану карать и миловать. Возжелав одолеть болезнь, я возжелал встать выше прочих, но не на плечи им, не на спины. Мне нет дела, кто будет жить, а кто умрёт: враг мой Язва, друг мой - нож, а человек - лишь поле этого боя. Если бы мне удалось победить, это было бы хорошо для многих, но не потому, что я желал им добра, а потому, что наши цели совпали.
   Телега, громыхая колёсами, покатилась дальше. Закачались инструменты мёртвых, вскинутые похоронной командой на плечи. Ташрайгерад с печальным видом покачал головой.
   - Ты заточил свою волю в самом себе. Посадил зерно и ждёшь всхода, но много ли хлеба родит единое зерно, пусть и в самой красивой вазе? Оно или угаснет без солнца, или...
   Он прямо взглянул на Тевариса, разом обретя нечеловеческую стать.
   - Или треснет тюрьма его. Выйди из оков, целитель, освободись.
   - От чего мне освободиться? Разве я в ошейнике, как когда-то? Разве не ты признавал могущество моей воли?
   Танцор указал рукой вдоль мёртвых домов. Облака поглотили солнце, бросив на улицу свои тени.
   - Здесь люди встречают смерть, и взоры их очищаются, и одни возносятся к совершенству, а другие падают в хаос. Здесь целитель по имени Теварис ни сделал ни того, ни другого: он встретил лишь себя самого, а в коридоре зеркал не снискать покоя.
  
   ***
  
   Когда в Палаты перестали доставлять провиант, Теварис решился соединить полученное знание с откровением. Испытывая разные средства против внешних проявлений Язвы, он нашёл, что соляной раствор и компресс из волокон хлопка, пропитанных кислым соком пастушьих ягод, замедляют распад плоти, хотя и не излечивают человека внутренне. Пользуясь этим наблюдением, лекарь придумал составить зелье из солёной воды и сока, в котором следовало растворить частичку крови, взятой у отмеченного Печатью, и таким образом дать малую дозу яда здоровому человеку. Плоть и кровь больных Язвой, как знал он из творящихся в городе мерзостей, были весьма заразны, а значит, яд мог проникнуть в тело и с пищей. Лучше всего, мечтал Теварис, подошла бы одна из вымирающих крылатых змей с Истрейских гор, о которых поведал Ташрайгерад, но проверить догадку таким образом не смог бы ни один из живущих, и потому лекарь шёл наугад, решившись испытать средство на ком-то из здоровых ещё людей.
   Здесь-то и возникла проблема. В Палатах остались только недужные и успешно переболевшие, а найти здоровых горожан, что согласились бы на опыт, едва ли представлялось возможным. Отягощённый своей задачей, он явился домой засветло, хмурым ликом пугая немых рабов. Альва готовил снадобья, Клеос остался старшим в Палатах, где исчерпались уже способы искать знание, и только Аштария, опустив глаза, сидела в углу, перебирая остатки сухих кореньев.
   Безотказная Аштария, игрушка в его руках.
   - Иди сюда.
   Без слов она подошла. Теварис, пригнув девушку к столу и задрав тунику, с усилием погрузил член в тесные объятья её вагины, вымещая досаду от своих неудач. Аштария молчала: она уже привыкла служить ему своим телом, покорно выполняя желания господина.
   Ритмично двигая бёдрами, раз за разом вталкивая свою плоть в плоть Аштарии, Теварис обретал спокойствие и уверенность. Излив семя, он отпустил её, глядя, как она приводит себя в порядок, бледная, утратившая величие и достоинство.
   Бледная? Да, пожалуй: но ещё - и чистая, и здоровая. Киммерет проводили мало времени среди толп, и потому болезнь касалась их в меньшей степени, чем прочих горожан. Лекарь не стал медлить: заново облачившись в кожаные одежды, он спешно бросился прочь, к Палатам. Сапоги стучали по каменным лестницам, море пенилось внизу, под обрывом, чайки кричали в неустанном полёте - разум Тевариса был поглощён азартом борьбы с неуловимым доселе зверем, и сердце его ликовало в предвкушении новой схватки. Сквозь обитель скорби пронёсся он чёрным вихрем, мимо озадаченного Клеоса, мимо служителей и больных - прямо в дальний конец, к постелям умирающих, и, найдя одного из них в беспамятстве, достал нож. Кожа разошлась под лезвием алой щелью - нужно было спешить, пока кровь свежа и болезнетворна, пока наполнена субстанцией незримого яда. Выдавив несколько алых капель в склянку с надёжной пробкой, он кинулся обратно - домой, где были уже приготовлены нужные растворы и ждала пригодная для опыта женщина.
   Там, затворившись, он смочил заразной кровью кончик тонкой иглы и омыл её в чаше с готовым зельем. Налил себе вторую, чтобы Аштария не заподозрила подвох, и вышел к ней, приветливо улыбаясь. Девушка смотрела на Тевариса глазами уставшей лошади, снова ожидая насилия.
   - Возьми.
   Он протянул чашу с кровью, потом отпил сам - простого раствора.
   - Это укрепит организм: там соль и сок кислых ягод.
   Она приняла чашу - смиренно и недоверчиво, и лекарь понял, что ведёт себя необычно. Нахмурившись, он сделал вид, что забыл о ней, но продолжал следить краем глаза, покуда Аштария не выпила, слегка покривившись.
   Тем же вечером Теварис спрятал осквернённую чашу и рассказал об опыте Клеосу. Ученик ничем не выдал своих эмоций, лишь, по обыкновению, кивнул стриженой головой. Быть может, он был даже рад, что Аштария рискует не дожить до окончания мора, однако предпочитал помалкивать - а лекарь не лез с расспросами.
   Девушку освободили от домашней работы и переселили в пристройку, сказавшись, будто комнаты потребовались для учёных занятий - и Теварис в самом деле занялся сведением своих записей воедино, тратя последние запасы привезённого в повозке папируса. Аштария, оставленная в покое своим мучителем, почти не выходила наружу. Теварис и Клеос по очереди приносили ей еду, невзначай рассматривая открытые части тела - а та, словно чувствуя нутром свою участь, лишь глядела на них из угла, не произнося ни слова.
   На пятый день молоко её кожи помутнело от всплывших из глубины синеватых пятен - и это был хороший знак, потому что у многих Печать проявлялась раньше. Лекарь почти не отлучался из дома, переложив на Клеоса все заботы, и записывал каждое изменение.
   На восьмой день появилась первая язва. Надежды рухнули: со слов Ташрайгерада было известно, что слабая форма болезни шрамов не оставляет. Продержавшись чуть дольше обычного, Аштария стремительно падала в объятия болезни, с каждым рассветом всё более уподобляясь обречённым постояльцам Палат.
   Теварис снова стал раздражителен и угрюм. Голос разума увещевал его, призывал вспомнить, как тяжко даются все уроки врачевания и как много попыток нужно, чтобы в полной мере овладеть приёмами мастерства, но тщеславие, окрепшее после собственного прозрения, не желало смиряться с мыслью о том, что замысел мог быть ошибочен изначально.
   Придя к Аштарии на двенадцатый день, защищённый покровом из чёрной кожи, он понял, что девушке не жить. Улучшения не настало, боль и жар мучили её непрерывно, заставляя стонать по ночам, язвы и россыпь пятен покрыли некогда прекрасную кожу. Язва снова посмеялась над лекарем.
   Ни гнева, ни ненависти Теварис более не испытывал. Женщина, лежащая на соломе, выглядела кучей брошенного тряпья, слишком убогого, чтобы позарился даже нищий. Всё, что могла отдать, она отдала - и гордость свою, и тело, и положение, а теперь отдавала последнее, что имела - саму жизнь. Он всматривался в её глаза, дыша спёртым воздухом глухой маски, смотрел в расширенные зрачки, на сеточку кровеносных сосудов, покрывшую белки, на слизь, выступившую в уголках век - предвестник появления новых язвочек - и не чувствовал ничего, кроме отвращения и усталости. Где-то там, внутри умирающего тела, чужая душа металась в немом отчаянии, исступлённо молила о спасении, рвалась из тисков кошмара, в который обратились дни её бытия - но лекарь лишь наблюдал, как делал он уже множество раз, не выражая ни понимания, ни сочувствия.
   Аштария умирала, и всё, что заботило его теперь - собственное бессилие. Неудача.
   Она позвала его по имени в тот миг, когда лекарь повернулся, чтобы уйти.
   - Теварис!
   Он замер, узнавая прежние нотки в омертвевшем было голосе. Казалось, Аштария проснулась после долгого сна и не могла поверить в то, что видела вокруг себя, в свою беду и безнадёжное положение.
   - Ты обещал, что спасёшь меня! Ты сам сказал мне об этом!
   Лекарь дёрнулся, чтобы выйти - и снова его остановил хриплый крик.
   - Нет! Помоги! Исцели меня, Теварис! Теварис!
   Отчаянный зов. Отрицание реальности бытия. Сколько раз его уши внимали подобным просьбам? Сколько раз потребовалось на то, чтобы чужая боль перестала трогать струны души? Сколько раз он отворачивался от людей, которых заживо записывал в мёртвые?
   - Помоги! Прошу, помоги... Ты владеешь тайнами жизни... Я... Всегда буду... Я...
   Он вернулся к ней, посмотрел в глаза, ожёгся о горящую в них отчаянную надежду. Молодая киммерет отдала себя без остатка, и теперь готова была отдать ему душу. Где-то глубоко внутри Теварис ощутил благодарность - скупую благодарность к человеку, своей жизнью замостившему его путь.
   Он улыбнулся под маской, зная, что Аштария не увидит этой улыбки - и точным движением вонзил в её сердце нож.
  
   ***
  
   Днём позже Теварис заразил Язвой обоих учеников. Он немного колебался, делая эту ставку, и всё же решился - городская власть рушилась, Палаты пустели, и в скором времени могло не найтись уже возможности проверить свои догадки - без запасов провианта, без чужой помощи, без лекарственных средств оставалось только беспомощно ждать конца.
   В этот раз он взял кровь у одного из выздоравливающих больных и уменьшил её дозу в растворе, смешав получившееся зелье с питьевой водой. Сложнее всего было скрыть своё ожидание, заслонить задуманное от чувствительного характера Альвы и проницательности верного Клеоса, а потому лекарь сделал единственное, что мог в своём состоянии - забросил работу, сославшись на чёрную усталость и телесное истощение. Ученики продолжали, в меру сил, заботиться о больных и готовить отвары, Теварис же бродил над обрывом, подолгу стоял на парапетах, сложенных из грубого камня, делал пометки и слушал ворчание моря, из века в век подгрызающего скалы гальтского побережья. Он приучал себя к покою, как собаку приучают к повиновению, смирял дух и прогонял ненужные мысли, оставаясь наедине с лазоревой пустотой небес. Непривычное поначалу чувство успокоения охватывало всё тело, заставляя душу уноситься на край забвения, смиряло неустанный бег сердце, суетные мысли выстраивались чинной процессией, цепляясь одна за другую, и летели вперёд беспрепятственно, словно лёгкие стада облаков. Порой ему вспоминались бесконечные странствия меж провинций и городов Талассандры: сперва те времена, когда он был юн и одинок - а потом те, в которых за плечом следовал неизменный Клеос, связавший жизнь со своим спасителем. Позднее к ним добавился купленный у голодающих крестьян Альва, весёлый и непоседливый, и подобно всем детям - быстро забывавший любое горе. Прошлое неизменно казалось согретым лучами солнца, иногда - вечерними, но чаще - утренними, и, сам того не заметив, Теварис погрузился в него, наслаждаясь былым теплом.
   Попытавшись заглянуть в будущее, лекарь увидел только полог тяжёлых туч.
   Клеос заметил признаки болезни на седьмой день. Каждый из них осматривал себя утром и вечером, и ученик, совершив обычное омовение, не ушёл в Палаты, а разыскал Тевариса. Лицо Клеоса оставалось внешне спокойным, но лекарь догадался о случившемся и без слов.
   - Учитель, я болен.
   Отмолчаться было нельзя, да и как отмолчаться под пристальным взглядом тёмных, как угли, глаз? Теварис встал с камня и встретил этот взгляд прямо, без колебаний. Полоска криво обрезанных волос, упрямое лицо, почти неподвижное и едва способное на улыбку, тонкие порезы на щеках и широком подбородке - следы бритья.
   - Где?
   Вместо ответа Клеос сбросил тунику. Прямо под ключицей, сползая на крепкий торс, виднелась синеватая клякса.
   - Вижу. Больше ты не будешь работать.
   - Но я могу...
   - Нет. Ты будешь лежать и делать только то, что я тебе прикажу. Тебе известно, как протекает болезнь. Если божественная милость не оставит нас, всё может кончиться хорошо.
   Следующим утром Печать отметила Альву. В отличие от Клеоса, принявшего свою участь с фатализмом солдата, младший ученик не мог сдержать слёз. Когда и ему Теварис приказал оставаться в постели, он повиновался без возражений, и смотрел столь жалостно, что мог бы послужить образцом для скульптора, ваяющего идею трагедии.
   Лекарь попытался прогнать рабов, приказав им возвращаться к службам кинварха, но те бросились на колени: в городе давно не хватало еды и разумный скот почти не кормили. Сам кинварх затворился во дворце, не пуская внутрь ни единого человека, и двух немых, скорее всего, ждали только удары пик. Мычанием и поклонами умоляли они не оставлять их своей милостью: Теварис успокоил обоих, отощавших, склонившихся пред ним в пыли, отечески потрепал по волосам - а после убил, перерезав несчастным глотки. Еды оставалось совсем немного, и всю её он собирался потратить на питание заболевших учеников, чтобы те могли совладать с живущим в их крови ядом.
   Он оттащил трупы к Палатам, откуда их теперь забирали закутанные в серое синодефты, и засыпал пятна крови песком.
   Теперь лекарь облачался в глухую кожу, чтобы ухаживать за двумя больными в своём же доме. Готовил еду и варил отвары, носил воду, говорил слова ободрения - а по вечерам записывал, как протекает болезнь, отмечая скорость появления её признаков и отличия от всех прочих случаев. Альва иногда порывался взять его за руку, но всякий раз останавливал себя, смиряя испуганное сердце усвоенными азами врачебного долга. Клеос чётко отвечал на вопросы, в остальное время провожая учителя неотступным взглядом.
   С каждым днём в душе Тевариса росло напряжение, будто кто-то могучий до предела натягивал лук его чувств, вот-вот готовый переломиться. От обретённого было равновесия вмиг не осталось и следа: внешне уверенный и спокойный, внутри лекарь дрожал в ожидании чуда и страшился новой неудачи, и неудача эта, конечно, произошла. У Клеоса открылись язвы, состояние его стало хуже - и всё же болезнь сдерживала свою поступь, захватывая тело ученика куда медленнее обычного. Теварис, как мог стараясь, делал так, чтобы больной ни в чём не питал нужды. Сам он ел очень мало, но еду приготовлял со всем тщанием. Добавлял пряности, заваривал травы, составлял целительные компрессы.
   Клеосу становилось хуже.
   Лето приблизилось к концу, миновал срок, после которого обычно наступали смерть или выздоровление. Радовал Альва: он мучился жаром и болезненным состоянием, однако кожа оставалась цела, и это внушало призрачную надежду. Младший ученик понемногу начинал улыбаться.
   Ночи Теварис проводил, слушая шёпот волн. Погружённый в труды при свете солнца, после заката он подолгу не мог заснуть и снова уходил на обрыв, изводя себя ожиданием. Сидеть у постели старшего становилось всё тяжелей - тот метался в объятьях подступающей тьмы, но не мог ни отдаться им до конца, ни вывернуться, встав на путь исцеления. Немного успокоившись, Клеос неизменно искал взгляд учителя и держался за него своим непроницаемо-тёмным взглядом. Опыт с Аштарией должен был подсказать ему путь, которым Язва попала в тело, и наблюдать смирение ученика становилось невыносимо.
   Возвращаясь при свете луны обратно, лекарь чувствовал, как на плечи всё сильнее давит тяжесть собственных дел, и посох в его руке начинал чаще пересчитывать камни. Часть его разума вовсе не желала идти домой, и только подчиняясь железной воле, смиряла бессмысленные порывы.
   "Стук-стук" - говорил отполированный ясень, приветствуя старинные плиты. Теварис слушал этот ритмичный звук, пытаясь раствориться в размеренной ходьбе, пока гряда облаков над городом царапала свои вершины о лунный серп. Усталость брала своё: азарт гас, неспешно сменяемый серым полотном равнодушия.
   "Стук-стук" - говорила ночь, вторя посоху, словно шутница, вздумавшая передразнивать запоздавшего путника. Лекарь улыбнулся ей, думая о своём - и вдруг замер, пронзённый страхом.
   "Стук-стук-стук". Звук повторился ещё раз, подхваченный морской прохладой, и наступила тишина.
   Теварис сорвался с места. Длинными прыжками, сбросив сандалии, он одолел остаток пути, чтобы остановиться у распахнутых дверей дома, которые некому было запереть на засов после его ухода.
   В залитом тьмой проёме что-то пошевелилось. Шуршало, возилось, хрипело, как зверь в берлоге. Неразличимый силуэт показался снаружи, за ним - ещё один и ещё. Следом волочилось что-то тяжёлое и бесформенное.
   - Дети шакала!
   Лекарь вскипел разом, не чувствуя рук и ног. Оскалился - будто и сам стал зверем. Всё, что осталось в нём, обратилось в ненависть, так быстро и так легко, что он мимоходом поразился этому, делая шаг вперёд
   Не по-людски зарычал кто-то косматый и кособокий. Блеснули во тьме бешеные глаза, мёртвый свет очертил сжатое в руке лезвие. Ночные твари, звавшиеся раньше людьми, ворчали, недовольные тем, что их застали с добычей. Они привыкли к чужому страху - но и сами ничего не боялись, полагая себя проводниками воли их божества, а потому не видели иных путей, кроме бессловесной жатвы до самой смерти.
   Этой ночью они встретили человека, который позабыл страх - но сберёг внутри себя пламя. Оттолкнувшись от пыльной глины, Теварис поднял посох над головой, угрожая сокрушительным ударом, и тут же провернул его, переводя в плоскость. Утомлённая плоть проснулась и пела, душа жаждала разрушения. Тяжёлое древко проломило висок бродяги, свалив того наземь, но не остановилось, продолжая полёт по кругу. Два других бросились на лекаря, бессвязно рыча проклятия, но тот встретил одного прямым ударом в лицо, с наслаждением ощутив, как ломаются чужие хрящи и кости, а второго отбросил резким взмахом, избегая кинжала.
   Трясущийся культист взвыл - не от боли, в безумной ярости - и его вой смешался с рёвом Тевариса. Дерево обрушилось на череп, расколов его, как орех. Последний враг неопрятной грудой свалился наземь.
   Насторожённо озираясь, прислушиваясь к звукам притихшей ночи, лекарь удостоверился, что все трое мертвы и не оставили сообщников в доме. Лишь после этого, уже понимая, что за зрелище его ждёт, зажёг факел.
   У входа в дом, обескровленным лицом вверх, лежал Альва. На шее виднелись зияющие раны от ударов ножа. Запретив себе сожалеть, Теварис бросился внутрь и нашёл Клеоса. Ученик валялся поверх ещё одного трупа - омерзительно грязного, с вывернутой шеей - но дышал. Заслышав шаги, он с трудом поднял голову, залитую собственной кровью, почти чёрной в неверном свете, и улыбнулся.
   - Я не справился, - шепнули кривящиеся губы. - Уже второй раз, учитель. Мне очень жаль.
   - Ты знал.
   Теварис отбросил посох и опустился рядом - на колени.
   - Ты знал, - повторил он в смятении, чувствуя то, чему не имел названия.
   - Конечно, учитель. Я был хорошим учеником. Но я рад...
   Голова его опустилась, и лекарь, рискуя заразиться, наклонился совсем близко, чтобы разобрать последние слова.
   - Я рад, что вы не изменили своей мечте...
   Поднявшись, Теварис зажёг фонарь. Достал перчатки и маску, снова сделав своё лицо ликом Иератона. Он не изменил - это главное, и он не изменит себе и впредь. Освободившийся от рабства, от страха, а теперь - и от сожалений, Жрец мёртвых смешивал раствор, спеша успеть, пока не свернулась кровь. Затем достал длинную иглу - ту самую, какой заражал учеников и Аштарию - подошёл к телу Альвы и коснулся одной из ран.
   Ничтожно малая толика яда без следа рассеялась в чаше. Сбросив маску, Теварис выпил её до дна.
  
   ***
  
   Язва, сожрав каждого, до кого могла дотянуться, пошла на спад. Сгинул сам собой страшный культ, выжившие горожане хоронились по домам, лишь изредка выползая наружу и сторонясь друг друга. Улицы покрыл слой мусора и отбросов.
   Вскоре в Гальту, изумлённо оглядывая вымерший город, прошли, минуя кордоны, трое Танцоров бога. Они сопровождали отряд чиновников, прибывших засвидетельствовать конец мора, и были прекрасны, как само божье племя, сошедшее в обитель гнусного хаоса.
   По пустынным, осквернённым и мёртвым улицам навстречу им вышли двое. Непроницаемый Танцор, живущий волей Владыки, и жилистый мужчина, волосы которого присыпала ранняя седина.
   Спутник Гласа божьего шёл прихрамывая и опираясь на посох: за спиной его виднелся дорожный мешок.
   Не доходя до ворот, оба остановились.
   - Я пришёл в этот город, имея повозку, осла и учеников. Теперь я покидаю его, и у меня есть только папирус да чёрное знание, за которое люди будут звать колдуном.
   Ташрайгерад поклонился ему, приведя чиновников в изумление.
   - Ты один из лучших врачевателей, которых я знаю, и потому жертва твоя велика.
   Его слова пробудили в душе Тевариса омертвелые, казалось, эмоции: словно труп вдруг шевельнул рукой да улыбнулся гниющим ртом.
   - Кто же проник в тайны жизни глубже меня? К чьим стопам теперь прикажешь бросить мне свою гордость?
   - Смерть, - равнодушно сказал Танцор. - Но ты и так её преданный ученик.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Аксиомат - низшее военное звание в Талассандре, что само по себе предполагает сравнительно высокое положение. Аксиомат командует малым отрядом численностью в сто-двести человек. Более мелкими подразделениями командуют назначенные им старшины - статисы.
   Такрим Талассар - "Высокий Владыка", титул монарха, а также институт верховной власти в целом.
   Кинварх - "предводитель лучших", глава военных сил провинции. Наряду с наместником, который начальствует над экономической и социальной жизнью, является высшим представителем власти.
   Киммерет - "белые одежды", знать.
   Дамаст - "люди труда", лично свободные простолюдины. Дамаст бывают "почтенными" - то есть богатыми, заметными в обществе, владеющими искусством - и "меднолицыми", к которым относятся люди физического труда.
   Фаланга в Талассандре не столько название боевого построения, сколько отдельное соединение численностью около двух тысяч человек.
   Экспозиторий - чиновник, принимающий просителей и толкующий законы, обычно низкого ранга.
   Киридда - страна вечности, мир истинных идей, куда возвращаются их тени после странствий в реальности. Отделена от Сотворённого мира Гранью, через которую переброшен мост, следуя по которому, идея избавляется от всех лишних наслоений.
   Старогальтский. "(милосердно) проводи наши души, Служитель смерти." Ритуальная фраза.
   Полидорм - дом, рассчитанный на проживание многих семей.
   В песне утверждается, что человек, избавленный от земного, полностью исчезает, таким образом, она отрицает саму концепцию идеального бытия, в которой каждый объект наделён частицей своей истинной идеи и может вернуться в Киридду.
   Скованные цепью - одно из названий Танцоров бога. Происходит от символических стальных цепей, которые те носят на шее. Цепи символизируют тот факт, что Танцоры являются лишь тенями желаний бога и (формально) не обладают собственной волей.
   Триминарий - комендант-распорядитель городского района, сообщества или обособленного квартала.
   Синодефты - городские служащие, в чьи обязанности входят уборка и захоронение трупов людей и животных. В Талассандре данная профессия имеет также сакральное значение.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   33
  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"