Аннотация: О судьбе ветерана. Жизнь как она есть... Без прикрас и лакировки.
Александр Балашов
ОТСТАВНОЙ КОЗЫ БАРАБАНЩИК
Рассказ
Наш старый двор такой тихий, что бессонными ночами, когда боль гонит сон прочь, мне становится как-то не по себе - будто уже всё, конец, и вот сейчас я узнаю ответ на сакральный вопрос: есть ли жизнь после смерти или там тоже такая же гробовая тишина? Ещё лет пятнадцать назад наш дом, построенный ещё до Первой мировой войны, посетила какая-то солидная комиссия во главе со строгой дамой в модных очках. Собрали жильцов у песочницы без песка, и дама с блокнотиком в руках сказала с удивлением:
- И это - все?
- Все, кто в живых остался, прибыли по вашему приказанию! - весело ответил мой сосед Николай Петрович. Старик, которому всегда до всего было дело, вышел к песочнице в старом военном кителе с капитанскими погонами, на котором поверх орденских планок на ярком майском солнышке сверкала медаль "За победу над Японией". На голове Петровича как-то по-клоунски, набекрень, сидела фуражка с голубым околышем. Вместо форменных брюк у бывшего военного лётчика пузырились на ветру растянутые синие треники, а на ногах - стоптанные домашние тапки в мелкую клетку.
Начальница строго посмотрела на Петровича, призывая весельчака к порядку, и через губу негромко бросила своим спутникам:
- Не жилое строение, а прямо дом престарелых какой-то...Песок уж из них сыплется, а всё пишут, пишут, писатели!.. Своей писаниной от важных дел только людей отрывают, собственники жилья.
Словосочетание "собственники жилья" начальница сказала с такой интонацией, что жильцам за самих себя, людей преклонного пенсионного возраста, склонных к эпистолярному жанру, стало совестно. Собственники жилья молчали, переминаясь с ноги на ногу.
- Есть работающие собственники? - спросил юркий человек с папкой под мышкой, стоявший по правую руку строгой начальницы. - Как с таким контингентом объективный опрос проводить?
Кто-то сказал, что есть и работающие, но они - на работе. Потому и собрались одни неработающие пенсионеры.
Дама с блокнотом махнула рукой, будто отгоняла назойливую муху от своего ухоженного начальственного лица.
- Ладно, Эдуард Васильевич, давайте ближе к делу...
И стала задавать разные вопросы, ничего не записывая в раскрытый блокнот. Пенсионеры будто очнулись от первого же вопроса начальницы, который та задала, как её учили в Академии управления, "для установления контакта с аудиторией"... Она, изобразив в голосе "живое участие", спросила аудиторию:
- Ну, дорогие наши ветераны, как вам тут живётся?
Это была её главная тактическая ошибка. Приняв участливую интонацию за чистую монету, пенсионеры стали наперебой рассказывали о своём житье-бытье в доме, который разваливается не по дням, а по часам.
- Снести его к чёртовой матери! - громче всех кричала Зинаида Семёновна, собственница двушки с первого этажа. - А нас переселить в новый дом!
И только Петрович, присев на край развалившейся песочницы, к удивлению всего дома, глубокомысленно молчал.
Женщина с блокнотом, устав от галдежа, обратилась к старику в военном кителе.
- А вы, уважаемый дедушка, что скажите?
Нестройный хор собственников жилья сразу же стих - дом ожидал от "уважаемого дедушки", старожила дома окончательного приговора.
Петрович встал, одёрнул китель, поправил фуражку и спросил:
- С какой целью проводится опрос жильцов?
- С целью определить на главный вопрос: дом - аварийный или ветхий? - ответила глава комиссии жилищной инспекции.
- А какая разница?
- Позвольте, Анна Степановна, я объясню дедушке, - вызвался человек с папкой. - Если аварийный, то снесём. А если ветхий, то ваш дом дообследуют специалисты и, быть может, найдём деньги на проведение его ремонта.
Анна Степановна благосклонно кивнула своему помощнику.
- Вы, дедушка, жизнь прожили. Опыта вам, как говорится, не занимать... Вот и медаль у вас на груди висит... Как вы считаете: сносить или ремонтировать?
Дом напряжённо замер в ожидании ответа ветерана.
- Ну, ну же, Петрович! - жарко шептала в спину Николая Петровича Зинаида Семёновна. - Говори, что снести! И всех переселить немедленно!
Петрович передёрнул плечами, будто стряхивая с них слова автора бесчисленных обращений в низкие и высокие инстанции вертикали власти. С Семёновной у него были свои отношения - собственница двушки невыносимой завистью завидовала несправедливо большой, по её разумению, пенсии ветерана войны. Петрович не простил ей "гражданской инициативы" по спиливанию во дворе всех старых деревьев.
Старик выдержал напряжённую паузу и ответил:
- Ремонтировать. Ежели его отремонтировать, он ещё до второго пришествия простоит.
И добавил, как жирную точку поставил:
- Дом лично мне, дорог как память.
Начальница мило улыбнулась ветерану и что-то записала в свой блокнот.
- Да не слушайте вы этого... отставной козы барабанщика! - завелась Зинаида Семёновна. - Этот клоун давно из ума выжил, а вы его слова официально записываете... Сносить! Только сносить к чёртовой матери, а нам по 12 квадратов на одного прописанного нового жилья дать!
- Можно и дать, - пошутил мужичок с папкой. - Только где взять?
- Окончательное решение будет вынесено позже. Вас известят, - на прощание заявила начальница. - Ждите. Скоро вам сообщат окончательное решение.
И комиссия под траурное молчание удалилась со двора.
Как это часто бывает, "скоро" жилищной комиссии растянулось на долгие годы. Многие пенсионеры из-за проклятого склероза даже запамятовали сам год, когда к ним приходила первая комиссия во главе с молодой начальницей. А прозвище, данное Петровичу зловредной Зинкой, всем запомнилось. Намертво приклеилось. Будто свой ядовитый язык, вражина, клеем "Момент" смазала...Так и стал ветеран и старожил для всего дома не Петровичем, как раньше, а Отставной Козы Барабанщиком (слово "коза", правда, потом стёрлось, незаметно вышло из дворового обихода).
Зинаида Ивановна мстила моему соседу по своей полной программе. Как главный диктор сарафанного радио вещала на весь двор, что нигде и никогда "этот Отставной Барабанщик" не воевал, а медальку купил на толкучке. Да и сама медалька какая-то, мол, странная, ненастоящая... Вся страна с немцами воевала, а этот чудак на букву "мэ" - с какими-то японцами.
- Странный ветеран войны какой-то получается, - развешивая во дворе бельё, информировала соседей Зинаида Семёновна. - Отставной Барабанщик и ордер на свою однокомнатную квартиру незаконно получил...Как раненый герой войны, участником которой отродясь не был.
Николай Петрович, подкрепив больное сердце препаратами, слушал соседку с первого этажа со своего балкона. Иногда не зло бросал вниз короткие реплики:
- Эх, Семёновна!.. Ты ещё под стол пешком ходила, когда я японские укрепления под Мукденом бомбил...
-Во, во! - поднимала глаза к небу Семёновна. - Туда тебе и дорога, под твой... Мукден этот!
Сердце не камень. Ещё тогда, после первого посещения жилищной комиссией "пишущих пенсионеров", Петрович, не выдержав обрушившегося на него негатива дворовой общественности, на месяц слёг в больницу с инфарктом.
Но дому старика было не жалко. Дом негодовал. Клял Петровича за опрометчивые слова, которые были бабой-начальницей не просто услышаны, а даже записаны! Что слово - воробей! А вот написанное, как известно, и топором не вырубишь.
Тогда, кое-как дотащив Петровича до его скромного жилья, я вступился перед домом за своего соседа. Доказывал, что он не "отставной козы барабанщик", а заслуженный человек, ветеран войны и труда. Что в январе сорок пятого, после лётного училища ускоренного выпуска его, молодого лейтенанта, лётчика бомбардировочной авиации, направили в одну из дальневосточных лётных частей. Да, над рейхстагом уже развевалось Знамя нашей Победы, но в августе сорок пятого Николай Петрович успел-таки поучаствовать в разгроме милитаристской Японии. Говорил, что я не раз бывал у него в гостях и своими глазами видел подлинные документы, подтверждающие всё это...
Но моё красноречие, не дойдя до ушей жильцов, тут же уходило куда-то в песок. Месть обманутой общественности ни в чём не повинному старику была не только слепа, но и глуха. Дом считал, что это именно он, Отставной Барабанщик, лишил их, жильцов, надежды на снос опостылевшего всем аварийного дома.
Думаю, невесело было старику все эти годы, что уже прошли, промчались или протянулись - у каждого по-своему - после той, самой первой комиссии. Сколько их, не менее "солидных комиссий", было и после первой - уж и не припомнить. Но дом, будто заговорённый словами Петровича, стоял там, где его поставили в начале прошлого века... Хотя - и это было хорошо видно невооруженным глазом - из своих последних своих старческих сил, роняя с балконов тяжёлую гипсовую лепнину, стоял... Но - стоял, проклятый! С отсроченным приговором на снос и ремонт. Будто на зло жильцам и на радость этому старому чудаку, которому дом был дорог как память.
Господи, сколько же воды утекло из наших ржавых труб с той поры!.. Петрович уже давно не выход во двор, который так зло обижал старика. Теперь мой сосед выбирался только на балкон, чтобы подышать свежим воздухом, посмотреть на мир. Тут он поджидал свою внучку, стройную молодую женщину, которая после смерти Прасковьи Семёновны, жены ветерана, строго по выходным навещала старика и привозила ему приготовленную у себя в доме еду в кастрюльках и мисках. Раз есть внучка, понимал я, значит, были или даже есть дети... Несколько раз я заводил разговор с Петровичем на эту тему, но он упорно отмалчивался.
На свою часть балкона он много лет назад, когда был ещё порох в его пороховнице, натаскал половинок кирпичей. Предполагал таким образом обеспечить будущих ремонтников материалом для заделки образовавшейся в балконной плите дыры. Она, пугая меня ржавой арматурой, расширялась почти на самом центре его балконной площади. Однако высоты Петрович не боялся - даром, что ли, лётчиком был...
Неизвестный архитектор спроектировал наш дом так, что, начиная с третьего этажа, на две квартиры приходился один длинный балкон. А посредине - символическая перегородка, через которую я частенько лазил к Петровичу узнать, чего это старик долго не выходит из своей одинокой берлоги подышать. Пару раз приходилось вызывать для него скорую помощь, но, слава Богу, люди в белых халатах делали какой-то укол, старик каракулями кое-как расписывался в какой-то бумажке, что отказывается от госпитализации - и на этом его лечение заканчивалось. Но, видно, сама судьба, а не бесплатная медицина, хранила Петровича... Зачем? Только ей и было это известно.
***
В то тёплое летнее утро Петрович в майке и пузырящихся на худых коленках трениках выполз по своему обыкновению на свою часть балкона подышать.
- Здорово, Петрович! - приветствовал я соседа. - Как твоё сердце?
- Трепыхается ещё, - махнул он рукой. - А как твоя язва?
- Ты кого имеешь ввиду? - спросил я.
- Язву, естественно, - хмыкнул старый лётчик. - Дала поспать?
- Более-менее...
Он привычно уселся на кирпичи, аккуратно сложены у балконной пограничной перегородки, долго молчал, вытирая заслезившиеся глаза. Потом неожиданно спросил:
- Ты берёзу, что под окном росла, какой помнишь?
- Как это - какой? Я все деревья во дворе до спиливания помню. Тогда деревья были большими... А эта красавица выше крыши выбухала... Да так, что тебе белый свет в окне застила.
Петрович с укоризной посмотрел на меня и передразнил:
- "Застила"!.. Ни хрена она мне не застила. Её моя Прасковья ещё в пятидесятом, когда ты, наверное, только на свет явился, посадила. Спилили по кляузе... Это Семёновна, вяжихвостка эта, в ЖЭК настучала... Опасно для жизни, мол...Это она для жизни опасна, а не берёза Прасковьи.
Он поёрзал на кирпичах, вздохнул:
- А я бы сейчас смотрел на берёзку ту и смотрел... И свою Прасковью бы вспоминал... Ведь пятнадцатое июня сегодня.
- Да, - киваю я, - Пятнадцатое июня. И что?
- Для тебя, может быть, и ничего, а для меня скорбная дата.
И он тихо добавил, шамкая сухими губами:
- Пятнадцатого моя Прасковья умерла...
Я вздыхаю:
- Царство ей небесное... Я ведь хорошо помню Прасковью Кузьминичну...Душевная была женщина.
Он молчит, глядя куда-то вдаль невидящим взглядом. Потом поворачивается в мою сторону:
- Может, сбегаешь в магазин, а? Помянем...
- Ты же знаешь, - тыкаю я себя в живот. - Язва проклятая опять разыгралась... Никак не уймётся.
- Сбегай, а? - жалостливо просит Петрович. - Круглая дата... Душа требует... Чую, скоро с ней свижусь... Понимаешь?
Я вяло сопротивляюсь:
- А тот инфаркт?
- У-у!.. - складывает он губы в трубочку. - Это когда было-то!.. Быльём всё поросло.
Петрович качает седой головой и давит на жалость:
- Я думал, друг ты мне, младший товарищ... А ты меня, брат, не понимаешь... Совсем не понимаешь!
- Понимаю, - киваю я старику. - Ладно...У меня за полным собранием Соловьева непочатая четвертинка притаилась... Могу презентовать.
- Безвозмездно? - не верит своему счастью Петрович.
- Абсолютно!
- Так не тяни кота за хвост, презентуй!
Я медлю, потому что хорошо знаю Петровича.
- А ты выпьешь и плакать будешь, - говорю я.
- Не буду, - бурчит он в ответ. И вытирает слезящиеся глаза платком. - Обычай наш такой, русский - помянуть. Умри, но помяни! Беспамятство хуже смерти.
- А закусить у тебя, Петрович, найдётся? - спрашиваю я. - А то могу пельменей сварганить. Из супермаркета, правда...
- Не надо пельменей, - отвечает он. - Ленка харчей наносила, за месяц не съесть... А вот чекушку несчастную у неё не выпросишь...Ты презентуй уж, что обещал, будь человеком.
Я махнул рукой и я передал Петровичу бутылочку, зная наперёд, что было, есть и будет... Через десять минут после первой стопки старик начнёт вслух вспоминать свою боевую молодость, как он со своими соколами и орлами в конце августа сорок пятого поставил под Мукденом точку на второй мировой. После второй, как встретил свою Прасковью, как поженились они, перебрались сюда с Дальнего Востока... А после третьей - запоёт.
Так - или почти так - было всё и на этот раз. Петрович пил на балконе, поминая свою жену и вспоминая боевую молодость. Я немного послушал для приличия, а потом ушёл по своим делам. Когда же вернулся, на балкон выходить не стал - из комнаты всё было хорошо слышно. Вот допил, значит, чекушку и, надрывая воспоминаниями сердце, запел свою любимую. Из тех, что пели наши отцы и деды - "Враги сожгли родную хату". За годы соседского проживания рядом с Петровичем я хорошо знал, что за чем идёт в его поминальном сценарии. "Вот сейчас, - подумал я, отложив новую книгу своего собрата по перу, - дойдёт до слов "не осуждай меня, Прасковья, что я пришёл к тебе такой: хотел я выпить за здоровье, а должен пить за упокой" - он заплачет".
Так оно и вышло. Послышалось шмыганье носом - старик плакал. Сперва тихо, потом стал подвывать голосом, глухо ударяя пустой бутылкой по пустому фанерному ящику из-под посылки.
И тут же по всему дому пошёл раскатистый стук по батарее. И тут для меня было всё предсказуемо. Знал, что это стучит Зинаида Семёновна и, скорее всего, в перерывах между этим занятием пишет "куда следует" очередную "заяву" на "Отставного Барабанщика". Потом, наверное, застучит сосед со второго этажа, потом ещё кто-то...Но Петрович, не обращая внимания на батарейную канонаду, допоёт свою песню, не наступит ей на горло и, допев последний куплет, удалится со сцены, с балкона то есть, чтобы до утра залечь в своей одинокой берлоге.
В нашем старом, чуть живом доме всегда по ночам тихо. Как на кладбище. Только поскрипывают в ночи гнилые несущие балки и ступени на деревянной лестнице. Но все уже привыкли к этому зловещему скрипу.
Я не сплю с двух часов ночи - пью лекарства и умаляю свою разбушевавшуюся язву дать мне хоть небольшую передышку.
Наконец забрезжил молочный рассвет... Язва вняла моим мольбам, отпустила немного...Я стал засыпать, но тут услышал мягкое ворчание двигателя машины и низкочастотное буханье колонок автомагнитолы. Потом звук прибавили и к басовитому буханью прибавился визг восточных дудок. Затем вступил пронзительный голос певца, кричащего изо всех своих сил на непонятном мне языке.
Я нашёл в себе силы и выглянул в окно - чёрная иномарка со львом на капоте стояла у нашего подъезда. Стёкла машины были глухо затонированы. Поди узнай, сколько их там, в орущей машине? Но вскоре к автомагнитоле присоединился ещё и музыкальный клаксон, выводя свои рулады. Я закрыл балкон, прикрыл форточку, но это мало помогло.
По закрывающимся окнам и балконным дверям я понял: дом проснулся и сделал то же самое. Взглянул на часы - четыре утра. Восточная какафония чуть утихла, но тут же раздался зычный мужской голос с характерным акцентом:
"Вот гад! - молча возмущаюсь я, натягивая на голову одеяло. - Перепутал, паразит, дома... Нет в нашем никакой Лары, это я точно знаю.
Но водитель "Пежо" мои телепатические посылы не услышал.
- Ла-ара-а-а! - рвал тишину в клочья его хрипловатый баритон. - Виходи-и-и-и!.. Поедем, Лариса, кататься! Давно я тебя, Ла-а-ра, не катал!..
Никто из нашего старого дома не хотел "виходить. Видно, никто не хотел и умирать... Дом испуганно молчал, мысленно проклиная неизвестную нам Лару и её пылкого воздыхателя.
"Господи!.. Да есть ли в нашем доме настоящие мужчины?!." - так вместе со мной, уверен, в тот ранний час думал весь разбуженный дом.
И тут хлопнула балконная дверь Петровича. Пенсионер послушал восточную серенаду, мольбы горячего поклонника, а потом, как я понял, бомбанул через дыру в балконе половинкой кирпича.
- Эй, ви там, наверху!.. - высунулся из окна машины тот, кто призывал Лару. - Что делаешь?!. Чуть по машине не попал!.. Это же "ПЕ-ЖО"!
Старый летчик, бомбивший в августе сорок пятого японские укрепления под Мукденом, встал во весь рост, перегнувшись через балконное ограждение, прищурился, чтобы через свой балконный бомболюк скорректировать бомбометание.
- Дед! - не своим голосом завопил водитель "Пежо". - Ты зачем фулюганишь?..
- Пежо, говоришь? - бросил ему пенсионер, потирая руки. - Так это было только "пе". А щас будет "жо"!
И поменял интонацию, будто извинялся перед притихшим домом:
- Простите, глаза уже не те... Ладно, первая мимо, но захожу на второй круг...
Водитель "Пежо" не стал испытывать судьбу и рванул с места в карьер. Иномарка, не дожидаясь продолжения атаки, проворно исчезла из нашего двора.
И как только след "Пежо" совсем простыл, распахнулись окна, и сразу несколько женских голосов заверещали:
- Прекратить хулиганство! Это же надо додуматься - кирпичи с балкона бросать!..
- Кто бросал?
- Да этот... Отставной Барабанщик!
- Совсем старый хрыч спятил!
- Ничего-ничего! Мы уже позвонили в милицию и вызвали полицию!
Язва моя опять раздухарилась не на шутку. Я сбегал на кухню, нашёл другое лекарство, принял его - и занял свою позицию на балконе. И тут увидел печальную картину - два молоденьких полицейских вели под белые рученьки Петровича к патрульной машине. "Какие худые у него руки!" - почему-то подумалось мне в ту минуту. Старик, в линялой майке и трениках с оттянутыми коленками, семенил за стражами порядка, не поспевал за их молодецким шагом и, сходя по ступенькам крыльца, потерял тапки. Один из стражей порядка отпустил руку Петровича, чтобы подобрать комнатные тапочки, и в эту минуту бледный как полотно Петрович стал оседать на землю. Растерянные полицейские стояли рядом, явно не понимая, что делать.
- Сердце у него! - крикнул я с балкона. - Везите его, ребята, прямо в больницу! У Николая Петровича уже был инфаркт... Паспорт его и медполис я следом привезу!
Полицейские кивнули мне. Но, наверное, старший наряда всё-таки спросил:
- А вы кто ему будете?
- Никто, - ответил я. - Просто сосед.
- С паспортом, "просто сосед", быстренько к нам!
- С чьим паспортом?
- С дедовым и со своим заодно!
Я мухой перемахнул через балконную перегородку на сторону Петровича - паспорт, медкарта, полис и какие-то ещё документы, перетянутые аптечной резинкой, слава Богу, лежали на столе. Старик будто специально приготовил их накануне. Уходя, я окинул его комнату беглым взглядом. На открытой дверце старого шифоньера висел его офицерский китель с разноцветными орденскими планками и медалью "За победу над Японией".
...Через десять минут патрульный уазик был уже у приёмного покоя стационара. Санитары перегрузили на каталку Петровича. Глаза его были закрыты, руки вытянуты по швам...
- Как фамилия? - спросил меня молодой врач.
- Чья? - переспросил я.
- Больного, естественно, ответил он, прикладывая пальцы к худой жилистой шее Петровича.
- Николай Петрович, - ответил я, не зная, что говорить дальше - фамилию своего старого соседа я забыл напрочь. В голове вертелось только его обидное прозвище - Отставной Барабанщик.
- Так как его фамилия?
- Там, в его паспорте... фамилия, - протянул я доктору паспорт соседа.
- Хорошо, что не бомж, - сказал доктор.
Он приподнял веки старика, вздохнул и жестом показал санитарам, что везти к лифту больного не нужно.
- Ну как? - спросил я, с тревогой следя за выражением лица ординатора. - Жив курилка?
Молодой человек покачал головой:
- Что вы хотите - возраст!.. Не каждому из нас посчастливиться до его лет дожить.
***
...Сегодня девять дней, как не стало Петровича. Поздно вечером, наплевав на язву, я налил в два стакана немного водки, накрыв один из стаканов кусочком чёрного хлеба. Со вторым стаканом вышел на балкон и по привычке взглянул на территорию Петровича - тихо и пусто.
Балконная дверь в квартиру соседа была приоткрыта. Я напряжённо прислушался, но ничего, кроме стука своего сердца, не услышал. И в нашем старом доме было подозрительно тихо. Нет, лучше сказать - безрадостно тихо, хотя накануне из администрации пришла долгожданная весть - наш дом признан аварийным и его - наконец-то! - снесут уже в третьем квартале.
...Тихо и в нашем старом дворе, где спилили все деревья, которые ещё недавно были такими большими - ни один листочек теперь не шелохнётся на ночном ветерке, не зашумит буйной кроной спиленная берёза, посаженная Прасковьей... Только с тёмного неба в ледяной космической тишине падали и падали равнодушные к нам звёзды...
Но неспокойно мне от этой напряжённой, звенящей в ушах тишины. Потому что пусто стало в доме, во дворе ...Во всём мире стало пусто без этого одинокого чудака, Отставной Козы Барабанщика, моего доброго старого соседа.