Пять минут назад я открыл дверь этой девчушке, она сидела в кресле на кухне. Было заметно, что она волнуется, и это было совершенно понятное волнение. После письма, которое она мне написала, такого откровенного, нежного и наивного (мне стало невыразимо грустно от ее ласковых прилагательных, наверняка получить такое письмо мечтал бы каждый мужчина, но выпала такая "удача" почему-то именно мне), она могла ждать от меня какой угодно реакции, какого угодно поведения.
- Этот вопрос не принято задавать дамам.
Она смотрела на меня как-то прищурившись, видно, гадала: получил я ее письмо или нет. Честно говоря, я не собирался с ней кокетничать. Мне хотелось как можно вежливее, как можно проще и честнее дать понять этому ребенку, этой милой девочке, что все ее чувства, прекрасные, чистые, светлые, обращены на предмет совершенно неподходящий. Да и вообще, мне хотелось растолковать, что лично я к ее нежному порыву имею мало отношения, что все это родилось у нее в голове, в сердце, и соткано оно из материала ее души, вряд ли все это влияние моих любовных флюидов.. В общем, я приготовил для нее целый ворох банальностей в надежде, что они помогут ей избавиться от иллюзии о моей исключительности.
- Угадай.
- Мне кажется, ты родилась в 85 году?
- Ну.
- Да?
- Да.
- Так значит, сколько тебе?
- Там 5, и еще 12.
- Боже мой,17 лет, значит ты, постой... Первый курс университета?
- Нет.
- Второй?
- Нет.
- Ты что, не учишься?
- Да нет же, учусь, я школу заканчиваю.
- Боже мой, мне трудно поверить, что существуют люди, которые учатся в школе.
Она немножко оттаяла, пила чай с серьезной физиономией человека, который сто лет не брал в руки чашку и получает огромное удовольствие не столько от чая, сколько от согревания рук, прикосновений к ручке несчастной чашки, от потирания пальцами узоров на ней.[Author ID0: at ]
- Давай теперь я угадаю, ты по образованию филолог?
- Ничего подобного.
- Ха, а оно у тебя вообще есть?
- Без комментариев.
- Ладно, вопрос полегче, ты родился в конце января, начале февраля?
- Нет. К чему эти глупые вопросы? Хотя, ладно, люди имеют какую-то неудержимую страсть к статистике, и видимо, ты не исключение. Да и я начал разговор с анкетного вопроса... Всем интересно, сколько тебе лет, где ты родился, где ты учился, женат ли ты, сколько у тебя детей, где ты работаешь и сколько получаешь. У них есть убеждение, что все это очень важно, а на самом деле это ничего не говорит о человеке. Хм, я просто иногда кажусь сам себе Антуаном де Сент-Экзюпери... Даже имя... Как там у Гребенщикова: "И если мы те, про кого был написан наш паспорт..."
- Я ровным счетом ничего о тебе не знаю.... Кроме того, что очень тебя люблю.
- А что вообще такое любовь?
- Вообще то мне нравиться философия и все такое, но я с тобой об этом разговаривать не хочу, потому что ты задал этот вопрос таким тоном, как будто ты отлично знаешь на него ответ, и вообще, этот мир ты и создал, и нет ничего такого, чего бы ты не знал наверняка.
- Да ладно тебе, ты так просто говоришь "Я тебя люблю", как будто сама в курсе дел. А этот мир и впрямь создает тот, кто каждое утро в этот кипящий, бурлящий, текучий мир учится верить и убеждает себя в его устойчивом равновесии. Конечно, этот мир я и создал, поговорим об Аристотеле: бытие есть объект сознания...
- Плевать на объекты и субъекты, я говорю то, что чувствую.
- ...
Боже, Боже, подскажите мне кто-нибудь, ну хоть кто-нибудь, что говорить в ответ на это! Как говорить, когда у этого чуда серые глаза, которые не врут, которые действительно влюблены? Что им ответить? Я, такой спокойный, уверенный, в своем святом одиночестве показался сам себе неприлично, просто вопиюще счастливым. Но почему? Потому что она мне не нужна, но жизнь все-таки принесла и ее к моим ногам, как приносила другие милые мелочи, которые сейчас и составляют мое спокойное незыблемое счастье (точнее, удовольствие доставляет мысль о том, что я мог бы иметь все эти мелочи, но небрежно отодвинул локтем многочисленные подарки судьбы, довольствуясь малым (и таким огромным и необъятным) - собой).
- Скажи, ты смог бы полюбить меня?
- Я люблю тебя.
Это была чистая правда, да, да, правда. Милая маленькая ненужная мелочь, просто деталь, сладкое существо с ясными глазами (все они "с ясными глазами", пока без кольца на безымянном пальце, а уж у плиты или с коляской "ясноокую" никогда не увидишь), о котором я буду вспоминать, как об открытке, полученной в пятнадцатилетнем возрасте, розочки, расти большой, слезы умиления, но все равно выбрасываешь вон, найдя между страниц, перечитывая книгу.
- Я знаю, но не так, не так как ты любишь весь этот мир, как ты любишь всех людей, как ты любишь солнце и траву, радугу, цветочки и все такое. Ты мог бы выделить меня из всего мира и полюбить меня отдельно?
Маленькая, если бы знала, если бы ты знала, как ты угадала, как ты верно увидела... Ты хочешь большого и чистого, самого настоящего (сейчас, когда я пишу эти слова, мне хочется придушить всех тех, кто замусолил за более чем две тысячи лет все прилагательные, предназначенные для определения прекрасного). (И понимаю, как, наверное, был глубоко несчастен, и как прав неизвестный шутник, изрекший по-детски наивную фразу: "Хочешь большого и чистого - помой слона"). Солнце, единственное настоящее число - это единица, все остальное - лишь ее повторения. Солнце, чего же тебе? Единицу не сломить, она гнется, но не ломается. В этом мире имеют право на существование только единицы.
- Но ты ведь действительно его часть, нет смысла отделяться, только чтобы отделяться.
- Ну вот стол, кухонный стол. Кого ты больше любишь, меня, или этот стол?
- Это вопрос типа "Кого ты больше любишь, маму или папу?" Я люблю вас одинаково.
- Я так и знала, я знала, что ты скажешь именно это.
- Знаешь, ты написала мне очень сильное письмо. Оно меня, так, знаешь, очень тронуло, задело, даже не знаю... Я как-то однажды влюбился во все сразу, и эта влюбленность никак не пройдет. Посмотрим, что я могу для тебя сделать...
- Делать. Ты любишь делать. Делать что-то для кого-то.
- Да, ты знаешь, делать - это единственное, что меня прикалывает в этой жизни. Посмотрим, на сколько меня хватит. Ты знаешь, в чем разница между нищим и богатым? Подожди, не отвечай. Разница в том, что нищий нуждается в том, чтобы брать, а богатый в том, чтобы давать. При этом встречаются очень богатые нищие и бедные богачи.
- Так ты богатый.... Чем больше богатых, тем больше бедных, это простое правило человеческого общества. Не кажется ли тебе, что чем больше одни дают, тем больше другие берут и, в конечном счете, нет никакой разницы?
- Разница в том, получаешь ты удовольствие от того, что делаешь или нет. И больше не существует никаких разниц. И мотивов.
- Ладно, так ты думал, что я приду к тебе брать?
- Ничего я не думал. С чего ты вообще взяла, что я так часто о тебе думаю?
- Ну, мыслей в человеческой голове миллиарды, может, какая-то шальная была про меня...
- Ладно, не обижайся, допивай свой чай, пойдем обои обдирать. Наверное, это не слишком романтично, приглашать девушку вечерком к себе, чтобы вместе сдирать со стен старые обои. Ты знаешь, я очень занятой человек, если кто-то хочет со мной общаться, ему приходится что-то делать вместе со мной.
- Мне плевать. Романтика вообще вещь относительная. Мне нравится, что есть еще люди, способные получать удовольствие от работы, при этом, не называя себя ломовой лошадью.
- Что ты любишь? Какие у тебя вообще планы на жизнь? Ты сначала намочи стену, я вот специально ведро с водой принес. Да, кисточку возьми, кисточкой, кисточкой.
- Согласись довольно странно задавать такие вопросы без длинного предисловия... Прямо так и сказать? Слушай, какие обои старые, здесь их даже несколько слоев. Что я люблю? Люблю Набокова, и когда летним утром в моей комнате открыто окно; люблю цветы закладывать между страниц книги; люблю, когда ко мне приходят мои подруги, мы пьем на кухне чай и разговариваем о всяких отвлеченных вещах; люблю сидеть на скамейке и вдыхать запах мелисы, которая растет у самого забора у нас на даче; люблю то место в "Мастере и Маргарите", где Маргарита разглядывает глобус в комнате у Воланда, когда Бегемот жульничает, играя в шахматы; люблю, когда ночью приходит моя кошка и ложится мне в ноги... Да, в общем, можно дальше список продолжать, ты сам сказал, что в этом мире каждый видит то, что ему хочется, так что можно вокруг разглядеть столько всякого радужно-бессовестно-прекрасного... А когда намочила стену, чем соскребать?
- Возьми там, в ящике... Там много всяких штуковин для этих дел... И что со всем этим ты намерена делать? Я имею в виду радужно-бессовестно-прекрасное.
- Созерцать и получать удовольствие. Что еще можно делать с красотой? Знаешь, один из героев моей любимой книги мечтал о "особом взлете свободной мыли", который сделал бы возможным тонкое и полное осознание и восприятие прелести мира. Правда, сам об этом говорил с некоторым сарказмом, вроде бы как это совсем недостижимо... А еще, мне хотелось бы, чтобы всегда, вот как сейчас, руки были чем-то заняты, на сердце было легко, и можно было бы повернуться к кому-то, кто рядом что-то делает и сказать: "Слушай, как все-таки классно мы с тобой время проводим".
- Ну, мне кажется, у тебя это будет. Знаешь, я впервые разговариваю с тобой наедине, то есть, ну, это ведь, как ни крути, наше первое свидание, может, все-таки, бросим эти обои к чертовой матери и пойдем на кухню, еще чаю выпьем?
Странная девочка, странная, пришла к мужику, с которым знакома неделю, помогает ему делать ремонт и так просто говорит, говорит, говорит, и так просто смотрит. Она верит, что что-то может быть. Боже...
- Пойду поставлю чайник. Там еще остались спички?
- Только те, что ты с собой принесла.
- Да, не выгодная ты для меня партия, совершенно без приданного... Шучу, шучу, за твои слова и жесты, просто за твои взгляды, я дала бы царства всех этих несчастных "прекрасных принцев", которые пасут своих белых кобыл у меня под балконом.
(Какие, однако, у нее сравнения, шутит девочка...)
Мы пили чай, практически молча, смотрели друг на друга. Она с нескрываемой надеждой, я с нескрываемым отчаяньем. Отчаянье внушала ее надежда. Она засиделась, пришлось провожать ее на трамвай. Мы стояли на остановке. Я смотрел сквозь нее, был чудесный вечер. И луна.
- Посмотри, посмотри на небо.
- Да, просто сказочная луна, тучка очень живописная, и крыша вон того дома очень подходит, с такими загогулинками.
Я положил ей руку на плечо, просто положил, как друг положит руку на плечо другу, когда хочет его приободрить, а она всхлипнула, как-то непонятно тихонько прохрипела и прижалась ко мне. На секунду мне стало страшно, страшно за нее, такую дуру. И за себя. Но когда она садилась в трамвай, я все-таки тихонько обнял ее и чмокнул в щеку, первое свидание, все-таки...
Все показалось мне очень банальным на следующее утро: она - Татьяна, пишет письмо Онегину. Я вас люблю, чего же боле, а Евгений совершенно в другом измерении и до светлых дивных дев ему нет дела. Однако луна. С луной вообще получилось отвратительно. Маленький эпизод, но мы уже вместе любовались луной, как заправские влюбленные. Свинство.
Когда она пришла в следующий раз, я уже был готов, достаточно сдержан, холоден, словом, раз уж мне выпало играть роль Онегина, нужно исполнить ее с блеском, только, вот концовку у нашей истории придется переписать.
А она, по прежнему еще немного стесняясь меня, вежливо опускала глаза, когда я шутил, но в разговорах о политике и книгах (собственно, каков бы не был на тебе налет так называемой "духовности", все равно темы для разговоров с мало знакомыми людьми остаются неизменными) часто принимала позицию, противоположную моей. Сначала мне показалось, что это привычка противоречить всему, но позже я понял, что ей просто не хотелось все время мне поддакивать, да и многие женщины убеждены, что свою интеллигентность они могут доказать нам только в споре, забывая, что в споре рождается только спор, а не истина, как считается в некоторых оптимист-философских кругах. А в целом, она была очень принципиальна, тактична, внимательна. Она приходила часто, почти каждый день, когда заканчивались ее занятия, мы болтали, пили чай, я работал, а она тихонько сидела возле меня на стуле, поглядывала из-за моего плеча на экран компьютера и многозначительно молчала (не хотела мешать моей работе). Вообще, она очень старалась быть хорошей девочкой. Пару раз она помогала мне по мелочи, передавала какие-то документы моим коллегам, ходила в магазин. Наши встречи стали уже привычными, иногда она приходила без предварительного звонка. Все текло само собой, она, такая скромная, такая милая, не требовала к себе особого внимания, просто смотрела на меня большими глазами, слушала и глотала, слушала и уносила с собой, и возвращалась вновь уже обновленная, улучшенная, словом, она приходила и тихо любила меня. Для меня это было в самый раз, то, что нужно, но для моей совести, которая, как выяснилось, все же существовала, это было уж слишком. Мы были знакомы месяц.
Когда она опаздывала или не появлялась вообще (понятие о пунктуальности у нее было довольно расплывчатое) мне не работалось, я пил чай из ее любимой кружки, так, как она при нашем первом свидании, грел руки, потирал узоры, долго дул и нежно прикасался губами к ободку. То, что что-то происходит я осознал намного позже, в тот момент я никак не связывал свою "мировую скорбь" с ее отсутствием, просто усталость, просто нужно отдохнуть, просто нужно расслабиться, и я снова буду в форме. И тогда она приходила во сне. Я никогда особенно не верил старику Фрейду, но сны мои начали меня пугать. Она приходила, садилась на мою кровать, губы у нее были в крови, кровь стекала по подбородку, под глазами были синие пятна, руки, очень тонкие, совсем не такие, как у нее настоящей, как две змеи извивались, на звала меня, я трусливо подползал, она обнимала меня за шею, обвивала руками мою спину, облизывала губы. Я просыпался, мне было противно, мне было стыдно, что в моем больном мозгу мог родиться такой жуткий фантасмагорический образ этой маленькой девочки, этого тихого светлого существа, робко дрожащего, когда я тихонько обнимал ее за плечи на прощанье, у которой голос ломался, когда я разговаривал с ней по телефону. Я привык к ней, она была милым, удачным дополнением к моему душевному интерьеру, так мне, по крайней мере, казалось поначалу, я внес ее в свое расписание, с ней мне было тепло и просто.
Однажды вечером она вошла с коробкой конфет и бутылкой шампанского в руках. Объявила, что сегодня она получила свой аттестат и спросила, смогу ли я открыть шампанское. Я не знал, что и сказать. Она спрятала шампанское в холодильник, поставила чайник. Я стал лепетать о том, что, наверное, это большое облегчение, когда позади такой этап пути и так далее. Она соглашалась, смотрела на меня своими серыми глазами, мне становилось все труднее и труднее убеждать себя в том, что эти глаза так завораживают меня просто потому, что у меня "обостренное чувство красоты". Мы включили музыку, я налил ей вина (у меня даже не нашлось, во что налить шампанское, пришлось использовать пиалы для чая). Разговор завязался, почему-то, об Иисусе Христе, мы плавно перешли на Будду, затронули проблему профессиональной армии, вкратце обсудили различия славянского и американского менталитетов, почему-то вспомнили про Красную шапочку и Принцессу на горошине. После очередной пиалы шампанского она опрокинула на стол мою чашку кофе, видно к алкоголю, даже в таком щадящем количестве она не привыкла. Да, Принцесса на горошине, вот кто она такая. На кухне стало темно, свет зажигать не хотелось, я принес несколько свечей. Она молчала. Я сидел через стол от нее, на стены ложились тени, подрагивали огоньки. Я почувствовал, что мне становится неимоверно тяжело смотреть на нее, и чтобы разрядить атмосферу я рассказал пару анекдотов с сальностями, которые знал еще со школы, это, как мне показалось, было как раз то, что нужно для разрушения романтического флера. Мы выпили еще. Она посмотрела на меня умоляюще.
Ее глаза (сколько влюбленных поэтов описывали женские глаза, сколько они придумали для них нежных названий, сколько подобрали эпитетов, метафор, а я обойдусь без них, слишком мне дороги ее глаза, чтобы засорять воспоминания о них, об их простой прелести, шелухой сравнений), пряди волос на лбу, щеки с ямочками, вся она, такая маленькая, такая славная, показалась мне такой близкой. Я сел рядом с ней на кухонный диванчик, она была все такой же теплой, нежной, моей. Я положил голову ей на колени и долго смотрел на свет свечей, на темное небо, на ветки дерева за окном, на блики на бутылке, а ее руки гладили мои волосы, ее колени подрагивали.
То, чего я так боялся, случилось. Вернее, случилось кое-что похуже. Я боялся влюбиться - я полюбил...
Тот факт, что она ровнехонько в два раза младше меня сперва вообще меня не никак не тронул, это не чувствовалось в разговоре, когда в ее речи проскакивали жаргонные словечки (с интеллигентностью этой девушки мог бы сравниться только ее демократизм в отношении всего, будь взгляды на жизнь, привычка одеваться, манеры, любые пристрастия, словоупотребление) невольно вспоминалась Лолита с ее "похерить" (хотя, по сравнению с Лолитой моя славная девочка уже была совсем старушкой). Дотрагиваться до нее было для меня мукой, которую сладкой назвать едва ли можно... Иногда я по неделе игнорировал ее, самое сложное было удержаться, когда она тихонько поднимала голову и упорно просящее смотрела мне в глаза уходя домой. Так стоя на крыше, уговариваешь себя не поддаваться нахлынувшим чувствам (игры разума) и не прыгать, так, стоя на перроне, умоляешь себя не кинуться под прибывающий поезд, так удерживаешь себя, чтобы, заворожено смотря на огонь, не сунуть в него руку. Иногда я сдавался, приходил к ней на кухню, когда она готовила. Она мгновенно переставала греметь посудой, становилась вдруг такая серьезная, я обнимал ее, целовал лицо, руки. Я часто делал ей больно, однажды, я чуть не откусил ей мочку уха, губы ее вообще не заживали. Иногда она плакала, я просил прощения, на что она говорила, что я просто идиот, и она рыдает, оттого что любит меня.
Однажды, после затянувшегося дня с приемом важных гостей, напряженной работы и нервотрепкой, она пришла. У меня раскалывалась голова, я лежал на диване, спать мне не хотелось, мозг пылал, она мыла посуду где-то очень далеко, на кухне, слышен был равномерный шум воды, иногда позвякивали тарелки (женщины всегда громко моют посуду, когда есть кто-то, кто оценит их рвение и основательный подход к этому процессу, услышав, как они энергично складывают вилки в сушилку). Она с финальным вздохом, который услышал даже я, с другого конца квартиры (мол, все, намучалась, но вымыла, так чисто и хорошо теперь, просто загляденье, но ведь завтра опять мыть, блин), захлопнула дверцы шкафчика с посудой. Послышались шаги. Она искала меня, прошла ко мне в комнату, шаги стали тише, я повернулся на диване, она, услышав скрип, тихонько подошла к двери комнаты, шепотом спросила:
- Ты спишь, солнце?
Я не ответил. Шаги пошли в прихожую, она стала звонить по телефону, видно было занято, или никто не отвечал.
- Ну, что ты там делаешь, иди ко мне!
Как это вырвалось у меня, я не знаю, я позвал ее, она прибежала, стала на колени перед диваном, поцеловала меня, все молча, все с какой-то чудовищной всепоглощающей нежностью, от которой у меня перехватывает дыхание, все с улыбкой в глазах. Она села на диван, я положил ей голову на колени, она гладила меня по волосам, целовала лицо, нежно, очень медленно, я лежал с закрытыми глазами, я улыбался. Я подумал, что неплохо было бы прочитать ей стихи, она это давно заслужила, она, славная, сладкая, оценит, ей будет несказанно приятно. Я думал, что бы прочитать. Мой любимый Бродский, мне показалось, был бы не очень уместен на диване, когда ее лицо склонилось над моим, когда я вытягиваю губы, чтобы схватить ее локон, щекочущий мне кончик носа, стихи о любви у него уж слишком откровенно разрезали бы нас, я думаю, что бы прочитать.
Она улыбается (я снял очки и слезы застилают мне глаза, я знаю, что она улыбается по тому, как подрагивает розовое пятно в потоке света) и еще тише, нежно и со странной укоризной выдергивает еще строчки из стихотворения:
Время замедляется, я вижу все отрывками, кусочками, кадрами, я завязаю в потоке смешанного пространства и времени. Она все гладит меня по голове, боль проходит, я обнимаю ее, прижимаюсь к ней, теплой, нежной, постоянной, верной, надежной, понимающей, моей.
- Я ногу отсидела.
Она встает, потягивается, тормошит затекшую ногу, прыгает на "действующей". Нет сил больше лежать, я поднимаюсь с дивана, хватаю ее, обнимаю, и тут вдруг понимаю, что дальше локтя или колена и впрямь не пойдешь, что нет ничего такого, что я мог бы сделать, чтобы преодолеть все "но", "может быть", "наверное", "я позвоню тебе завтра", все пленки, обертки, слова, условности, чтобы целиком сделать ее моей, чтобы не было больше недослышанного "тебе чай с лимоном?" и никаких торопливых "и я тебя" в ответ на "я тебя люблю" по телефону. Дальше колена я так и не пошел. Слишком больно было даже просто смотреть на нее. Тогда я понял, почему говорят, что любовь похожа на смерть. Я понял, что это почти одно и то же. Когда нет ни прошлого, ни будущего, когда есть только вечное "сейчас" и вязкое время, медленно колышется где-то наверху, далеко, высоко, глубоко. А я, между тем, в два раза ее старше, и на мне мертвым грузом прочтенные книги, встреченные люди, понятые правды, забытые номера телефонов, десятки любовей и тысячи мелких любят... А на ней похотливые взгляды маленьких мальчиков, ее ровесников, болтовня подруг, слишком, уж, прости Господи, слишком, слишком рано осознанное чувство. Да, теперь я понял, почему говорят, что любовь похожа на смерть.
Я понял, что если я хочу ее такую, как сейчас, нужно сделать так, чтобы она застыла, остановилась, замерла. Что нужно перестать целовать ей плечи, упереться коленями в диван, пока у нее закрыты глаза взять двумя руками подушку (хорошо, что она запрокинула голову, легче будет сделать это быстро), и покрепче прижать ее к лицу моей славной девочки, навалиться на нее, чтобы не вырвалась, не испортила все глупым страхом прощаться (ведь не на долго, ведь я иду следом).