Когда мы с тобой говорили на тему самоубийства, то оба сходились на том, что это серьёз-ное решение. И выполнять его надо серьёзно. Коль скоро решил - то делай нормально и по-человечески. В курс дела ставить никого не стоит, да и нет у тебя никого, раз ты решил себя ли-квидировать. И записка не нужна - ты же убиваешься для себя, а не для других. И уж тем более звонить никому не надо - прибегут спасать. Мы ж не девочки шестнадцатилетние. Помню, я чуть со злости не лопнул, когда желание поплакаться товарищу в жилетку было понято пре-вратно, и товарищ примчался меня спасать. Естественно, застав меня с бутылкой пива в руке и в готовности отойти ко сну, он разозлился ещё сильнее, чем я. С тех пор особливо личным я не делюсь ни с кем. Это означает, что я к тебе ближе. Тебе тоже в последнее время делиться было не с кем. Так что в вопросе самоуничтожения у нас было с тобой полное взаимопонимание. Да и самоуничтожались мы тоже вместе. И алкоголем, и всякой дрянью. И неделями в себя не при-ходили, чтобы потом замаливать грехи сидя дома и кропая нетленку - других способов не было у нас. Я даже до того дошёл, что свои запои гордо называл посевами:
В навоз и грязь пьянящего разврата
Бросаю зёрна будущих стихов...
Так что удивился я, узнав, что записку ты всё-таки решил оставить. А записку твою простую:
"Кто в курсе, тот поймёт,
Всех прочих не ебёт".
И понимать не нужно было. Всё понятно и так, без записки. Война твоя с Пушкиным, Леско-вым, Маяковским и Высоцким - не на шелупонь же всякую размениваться, - была проиграна по объективным, не зависящим от тебя причинам. Я бы не удивился, если б ты живых людей одо-лел-таки. Но ты-то с командорами сражался, с каменными гостями. Плоть слабее камня. И всё-то ты побросал в пламя войны, ничего себе не оставил. Ничегошеньки.
Один обабок -
без баб, без бабок.
Сер мир вокруг,
Никто не друг.
Двадцать пять, почти двадцать шесть. Ни друзей, ни подруги, ни денег, ни будущего. Это по большому счёту. Это - причина настоящая. А вся конкретика, которой мы по дружбе до недав-них пор друг друга загружали - это так. Следствие и не более. Я, конечно, был в курсе всего. Конкретики этой. Но ты-то и сам понимал, что это не главное. Просто, залезая в петлю, поду-мал ты, что тот кто в курсе, тот и так поймёт, вспомнив (возможно) наш с тобой трёп. А вторая похабная строчка сама собой к тебе приплыла. Записал ты свой последний креатив и шагнул радостно в петлю. Тебе бы время подумать чуть-чуть - выкинул бы ты эту записку к едрене фе-не. Во-первых, и стишок-то так себе, а во-вторых, Баркова ты бы всё равно не перещёголял с его "жил грешно, умер смешно", торчащим из голой задницы. Но кто может себя оценить по достоинству сразу после поэтического озарения?
Ну, то что ты от всех бегал в последнюю неделю я прекрасно понимаю. Решение должно в темноте одиночества дозреть, как помидоры под кроватью. Да и заразить окружающих боялся. Это ж заразное. И то что человек скоро в мир иной собирается видно по лицу, поэтому нужно было, чтоб никто не видел тебя - спасут ещё. Мы ж не девочки шестнадцатилетние, мы ж для собственного удовольствия, а не для дяди с тётей себя грохаем. А вот понять не могу я другого. Не могу я понять, дезертировал ты, дружище, или это я где-то отстал на повороте, и ты меня сделал?
Раньше всех ты ушёл, не дотянул до магической цифири 26. Чуть-чуть не дотянул. Выходит обогналал всех? Но тех кого ты хотел обогнать ты хотя бы знал. А тебя никто обогнать стре-миться не будет. Вот висишь ты, болтаешь ножками и застенчиво улыбаешься, а мне и спросить не у кого.
В виду твоих холодных ножек
Осталось сбацать некроложек.
Гениальность вещь относительная. Нужен гений - он появляется. Ты ведь был почти гений, друг мой дорогой. И был бы им, если б только не два обстоятельства: родился бы ты в другое время и написал бы хотя бы чего-нибудь такое, что могли бы признать гениальным.
Въехать в вечность на частушках
Смог пока лишь Сашка Пушкин.
Выпил бы я за упокой души твоей, да ты меня всё отговаривал последнее время. А я тебя. Друг у друга рюмки изо рта вынимали, а потом пили вместе с чьего-нибудь горя. Встретиться бы с тобой на том свете, так ведь нет его. Заставляю себя в этом не сомневаться. "Цельность условие совершенства", как ты меня наставлял когда-то. Этот твой личный афоризм означал, что нельзя меняться. Ты и не менялся. Не взрослел, не менял точку зрения ни на что. Я с тобой был согласен. Поэтому и нельзя мне в бога верить. Может упрямое это неверие - единственное, что во мне ещё не искорёжено до неузнаваемости? За двоих лямку тянуть я вряд ли смогу. Но попробую. Я всегда пробую, и редко когда могу. А ты лежи.