Село Кукуево находилось на дальнем сибирском излёте. Советскую власть здесь и не заметили. Не знали, что она такое, не поняли и понимать не хотели.
Как и во время оно, продолжали из папоротья шить остроухие шушуны и мастерили из лыка зипуны, в коих краюха ноздреватой горбушки не черствела до исподнего дня. Сеяли на пожнях репу, сажали на заимках живучую безостую пшеницу, удили по старицам лещей и сомов. И повсюду ценились домотканые кукуевские мерёжи, которые могли удержать и лося, и медведя, и которые продавались по ярмаркам не только по всей Сибири, но и далеко-далеко - за Камнем.
Ставили рогатины на волков, варили мартовские пиво, готовили летом сани, а телеги зимой. А долгими летними вечерами, когда в туманном мареве не видать даже одинокой запоздалой зги, возлежали на сеновалах, впитывая похотливым нёбом терпкую ересь квашеной полбы. Молодёжь же по прадедовым заветам творила на Иоанна Купалу древний ярилин блуд, настежь завалившись в дебри густой морковной поросли. Дети рождались вовремя, вовремя помирали и старики. И не нуждалось Кукуево ни в ком и ни в чём, а паче всего - в советской власти. Издавна привыкли тут на незнакомых странников смотреть искоса. И зайду случайного хоть и встречали, как положено, улыбкой да медовым пряником, но и косили на него чёрным недобрым глазом. Парили в бане, досыта кормили мочёным грибом и печёной рыбьей ветошью. А рано опричь, едва всходило солнце, с поклоном выпроваживали за окраину.
И девственная тишина царила вокруг. Разве только, выйдя на зимний тракт, жадно вдохнет стылый воздух нелюдимый сибирский лось.
Первым беду почуял Павлик, деревенский дурачок. Огляделся по сторонам, жадно облизывая сочащиеся по ланитам ало-янтарные капли домашнего кваса. Замычал, не умея высказать словами неясную тревогу. "Что с него взять, несмышлёныш. Не впервой мычит". Так порешили было кукуевцы. Но тревога не уходила. Перетекла от дурачка Павлика сперва к деду Якову, а затем - на всякого сельчанина, растеклася по селу, багровым зыбким переливчатым сполохом.
Затем не подобру взалкал на дворе у бабки Трофимьи цепной пёс Невзор. По ту сторону окоёма собиралась гроза.
И вот явились они. Комиссары.
Шлемы на них были пыльные. Девки переглядывались, шушукались. Не понимали, почему у советской власти шлемы нестиранные. Неужто баб нет, постирать? Или правду говорят, что баб всех там уже обобществили? За щёлоком приехали небось, догадался староста Кондратий. Щёлока нет - вот и стирать нечем. Ну, его-то в селе богато - ещё прадеды столько щёлока накосили, что правнукам хватит. Почему не поделиться? Но нет, не за щёлоком комиссары явились. За зерном!
- Во имя интернационала! - разнёсся зычный рык. То комиссар прыгнул прямо с коня на крышу гумна, и неуклюже на ней раскорячившись, начал агитработу. - Братья крестьяне! Всюду слышим мы голодные стоны. Это недобитые остатки мирового капитала злобно гнетут трудящихся всех стран. Это реакционная буржуазия в неистовой злобе и предсмертных агониях препятствует приходу новой общественно экономической формации. Жрать в городе нечего, товарищи. Но не советская власть в том виновата, а капитал. И невзирая ни на чьи поползновения, пролетариат по-прежнему куёт себе булыжники - последнее и решительное своё оружие.
А посему - давайте сюда всё зерно! Сами без зерна останетесь - не беда! Голодной смертью умрёте - не беда. Главное - что над человечеством воссияет светлая заря всеобщего равенства, а также коммунизм. Что ваши ничтожные жизнёнки перед великой мечтой господа нашего - Владимира Ильича Ленина?! Не медля, товарищи, ни секунды, грузите всё зерно на свои телеги и везите в район. А сами вступайте в колхозное рабство и гибните в нём на бессмысленных непосильных работах за трудодень! Ура, товарищи!
И тишина воцарилась над гумном, где проходил митинг. Гробовая встала тишина, мёртвая. Только дед Игнат, отломав от овина тонкую веточку сушеной свёклы, в сердцах стегнул курицу по кострецу.
- Ужо тебе, каурая!
В молчании смотрели кукуевцы на пыльного комиссара, на бородку его клинышком и чёрные вьющиеся волосы. Молчали, но по глазам видна была резолюция митинга: не отдадим дедово зерно комиссарам! Не пойдёт оно на алчбу и хищёбу!
И не отдали.
И взлетая на кобылу, озверевший комиссар хищно стегнул плёткой дурачка Павлика, неловко крутившегося у лошади между бабок.
- Ой! - застонал Павлик. И умер.
А через неделю явился в село человек со стёклами на глазах. Улыбался тонкими змеиным губами, что-то выспрашивал. Высматривал, посмеивался про себя над наивными сельчанами, охотно показавшими ему и заветный клюквенный бор, и потаённый дальний черничник. И всё строчил что-то в свой блокнот, истово слюнявя химический карандаш тонким своим огубьем. И через два дня отбыл. Даже попариться в бане - и то побрезговал.
Ещё через месяц всю деревню объявили кулацкой и судили за убийство пионера Павлика. А осудив - погрузили на баржу и утопили в Финском заливе.
А недобрый тонкогубый человек получил сталинскую премию за большую книгу о замученном кулаками пионере-герое.