Бардонов Александр Иванович : другие произведения.

Море Спокойствия 1

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  МОРЕ СПОКОЙСТВИЯ
  
  ЧАСТЬ 1
  
  Эта рукопись попала мне в руки случайно, во время прохождения практики в геологической экспедиции, работающей в районе Низкой Сыртовой равнины, что в восточном Заволжье.
  В один из тех замечательных дней, когда солнце по утрам взлетает как оранжевый шар, воздух чист и прозрачен, а тихое марево над степью рождает мысли о вечности и незыблемости происходящего, мне пришлось вернуться с возвышенных мыслей на грешную землю и сопровождать подсобного рабочего в местную больницу с подозрением на аппендицит.
  Больница оказалась одноэтажным зданием, больше похожим на какой-нибудь склад, с обшарпанными стенами и маленькими узкими окнами.
  Пока подсобный рабочий, держась руками за ноющий живот, ждал врача, я бродил по коридору, разглядывая плакаты на стенах, пропагандирующие необходимость соблюдения личной гигиены и обязательность профилактических мероприятий против скарлатины и дизентерии. Почему против именно этих болезней я понять не мог: невозможно было определить год выпуска плакатов и оценить актуальность лозунгов.
  В конце коридора оказалась приоткрытая дверь, я шагнул за нее и оказался в маленькой комнатушке с тускло горящей лампочкой под потолком и одиноко стоящим шкафом без дверок.
  Шкаф пустовал, лишь на нижней полке лежали толстая тетрадь и металлический цилиндр, достаточно запыленные, как это бывает с вещами, которыми продолжительное время никто не пользуется.
  В первую очередь меня заинтересовала тетрадь - вещь редкая в этой местности и, значит, она могла содержать нечто очень интересное. Я пролистнул и понял, что не ошибся, увидев густо исписанные, чуть влажные страницы.
  Потом я взялся за цилиндр, он оказался нетяжелым и с крышкой, которая снялась с некоторым усилием. Внутри хранилась стеклянная банка, не более полулитра, обложенная со всех сторон войлоком и тоже с крышкой.
  Я потряс цилиндр - внутри банки что-то пересыпалось с шелестящим звуком.
  Машинальным движением я приподнял банку вверх, чтобы тут же опустить обратно, успев перед этим бросить мимолетный взгляд. Ну что там могло быть интересного: сахар, соль, чай ... Мысленно я уже перечитывал исписанные страницы тетради.
  В банке находилась порошкообразная масса; поскольку я был начинающим геологом, то старался определить и классифицировать каждое встреченное на моем пути вещество.
  Я вышел на пустующий двор больницы, под слепящее полуденное солнце.
  Цвет порошка был необычным: темно-серый сначала, при изменении угла зрения, он становился черноватым, словно впитывал падающий на него свет. Его вполне можно было бы принять за грязноватый тальк, неоднократно использованный в качестве присыпки, если бы не необычный серебристо-пепельный отблеск и странное поведение. Когда я наклонил банку ее содержимое, вместо того, чтобы пересыпаться, как и положено, стандартному тальку или ему подобным пудрообразным веществам, прилипло к стеклянным стенкам, словно намагниченное, и лишь спустя некоторое время принялось спадать неравномерными комками, обретая некую, ранее не присущую ему рыхлость.
  Если поначалу, как только я увидел наполненную банку, на языке вертелось с десяток названий, уместных для классификации, то к тому времени, как последняя сверкающая в лучах солнца песчинка-пушинка опустилась к своим собратьям, у меня не осталось ни одного подходящего определения.
  Я, отличник геологического факультета БГУ не знал, что это такое.
  Я взялся за тетрадь, предположив, что она может иметь отношение к странной банке.
  Открыв наугад страницы и пробежав наискось несколько фраз, я понял, что не ошибся. Более того, эта случайная находка приобрела такую важность, что все, что я совершил в жизни до этого и даже то, куда простирались мои дерзкие мечты и планы дальше, показалось мне сущей мелочью по отношению к прочитанному.
  Стараясь скрыть волнение, я поспешил узнать, кому принадлежат найденные мною вещи.
  Встреченная санитарка от меня просто отмахнулась и отослала к главврачу.
  Дождавшись появления человека в белом халате, я вцепился в него как клещ, твердо решив для себя не уйти без ответа, чего бы мне этого не стоило.
  Он был хороший врач и, соответственно, психолог, сразу понял, что я от него не отстану и согласился поговорить. Вначале он вел себя настороженно, рассказывая не спеша и словно взвешивая каждое произнесенное слово, потом, видя мой неподдельный юношеский интерес, стал раскрепощеннее.
  Его рассказ если и прояснил, то совсем немного. Но то, что я узнал, дополнило прочитанное позже, и помогло составить довольно цельную и логически реалистичную, несмотря на всю ее невероятность, картину.
  По словам главврача вещи принадлежали одному пациенту, попавшему в больницу дней десять назад, может, чуть больше. Привезли его в беспамятном состоянии и против воли больного, поскольку тот, будучи в сознании, категорически отказывался обследоваться.
  - Это был странный человек и у него были необычные болезни. Вернее, болезнь была стандартная, но протекала неестественно. Пользуясь ситуацией, я взял у него все анализы, которые мог позволить в наших условиях, и их результаты меня очень удивили. Причем удивили, это самое мягкое слово, которое я могу подобрать. Я пытался расспрашивать больного, но он не желал разговаривать. Сразу замыкался или начинал притворяться дурачком. Поверьте, я могу отличить, когда человек симулирует.
  Я поверил.
  - И еще. Мне показалось, а последующие события подтвердили мое предположение, что его нежелание общаться вызвано не просто капризом или особенностями характера, а страхом. Он чего-то очень сильно опасался, и это было напрямую связано с его состоянием.
  - Так все-таки, что за состояние?
  Главврач ответил не сразу, словно еще раз обдумав, стоит ли продолжать разговор дальше. Думаю, желание выговориться сыграло свою роль.
  - Все симптомы и анализы говорил о том, что этот человек был облучен. Оказался под воздействием долгодействующей интенсивной радиации.
  - Ну ... - тут уже замялся я. Мне не хотелось говорить лишнего, но, поскольку врач не стал скрывать информацию и показался мне порядочным человеком, я решился. - У нас в стране проводятся определенные военные испытания, и бывает, что люди случайно, совершенно случайно, попадают ...
  Он с усмешкой прервал мои потуги быть политкорректным.
  - Я много раз сталкивался с подобными случаями. Так вот, с этим человеком все обстояло по-другому. Если сказать проще: он, по моему мнению, побывал под воздействием более сильной радиации, более длительное время, и от этого должен был умереть много раз. Тем не менее, он остался жив.
  Главврач развел руками.
  - Конечно, я не имею права делать столь смелые выводы, основываясь на результатах анализов, сделанных в местных условиях, здесь необходимы более серьезные исследования на другом оборудовании. Но мой опыт врачебной практики дает мне право в частной беседе с умным, неболтливым человеком говорить об этом утвердительно.
  Умный неболтливый человек порозовел от данной ему лестной оценки.
  - А что было дальше с вашим пациентом?
  - Исчез. По больнице пошел слух, что к нам собирается милиция, они периодически совершают подобные рейды и однажды утром санитарка нашла койку больного опустевшей. А вещи остались, они были заперты в кладовой.
  - А документы? При нем был паспорт?
  - Нет. Здесь с этим все проще - привозят какого-нибудь беднягу из забытого богом местечка, говорят сын такого-то. Пока будешь проверять, он уже умереть может. Поэтому сначала спасаем, а уж потом пытаемся установить по возможности личность. В данном случае так и получилось: вылечить вылечили, фамилия какая-то птичья, вроде Синицын, а как там на самом деле ...
  - И больше о нем ничего не известно?
  - Нет. А вещи убрали из кладовой, поскольку они фактически стали ничьи, то их нельзя было там хранить.
  - Можно я их возьму? - с замиранием сердца спросил я.
  - Забирайте, - ответил он с равнодушием человека, утратившего интерес к разговору и мысленно уже настроившегося на другое занятие. - И простите, меня ждут пациенты.
  
  
  Чтение тетради на долгое время стало моим основным занятием долгими вечерами. Более того, я часто ловил себя на мысли, что с нетерпением жду окончания рабочего дня, чтобы сбросить с себя грязную одежду, смыть пот, взять большую алюминиевую кружку с крепким чаем и усесться разбирать строки, написанные аккуратным почерком. Потом, находясь под впечатлением от прочитанного, я доставал стеклянную банку, протирал ее бока тряпицей и ставил перед собой, чтобы любоваться серебристым отсвечиванием порошка в лунном свете. В такие минуты он выглядел невероятно красивым, переливаясь и играя мутно-пепельно-багровыми оттенками, иногда становясь то черным, то фиолетовым.
  Я потерял вещи таинственного незнакомца во время переправы нашей экспедиции через речушку, возможно даже не имеющую названия. Знаете, одну из тех, что обычно представляют собой пересохшее русло, а в периоды разлива несутся бурлящими потоками, сметая все на своем пути. Пропали большая часть оборудования, образцы наших исследований и тетрадь вместе с банкой. Признаюсь, тогда я сожалел об их утрате больше, чем о результатах напряженной работы множества людей.
  Поэтому то, что я излагаю ниже, является моим переложением прочитанного. Я постарался воспроизвести текст, как можно более близко к оригиналу. Возможно, в некоторых местах меня подвела память, и я изложил все не совсем точно. Возможно, кое-где моя фантазия и напрашиваемые логика развития сюжета и поведение людей чуть исказили первоначальное изложение, возможно, что-то я написал, руководствуясь лишь своими представлениями о том, как это должно было быть, исходя из общей идеи повествования. Но, осматривая свой труд в целом, я, не кривя душой, могу сказать, что он вполне достоверно и достаточно полно повторяет записи из тетради.
  Насколько же написанное мной может быть правдой - судить вам.
  Отдельные извинения приношу специалистам и людям сведущим - если я допустил ошибки и неточности в технических терминах, воинских званиях и других моментах, касающихся областей узкопрофильной деятельности. Всему виной память, которая дала слабину, а где-то заменила выпавшие звенья подходящими, как ей показалось, обрывками из прочитанных книг, школьных уроков и, в некоторой степени, дополнила собственной фантазией.
  
  
  С самого раннего детства у меня была мечта.
  Ну и что, скажете вы скептично? У кого этого нет.
  У вас, у многих, отвечу я.
  Дело в том, что моя мечта не являлась порождением очередного веяния моды, которая, как девица легкого поведения каждый день меняет хозяев. Случалось какое-то событие: прыгнул Брумель на мировой рекорд или начали показывать в кинотеатрах фильм "Человек-амфибия" - и все мальчишки, как один, под влиянием общего восторженного психоза, изъявляли желание стать похожими на очередных кумиров.
  
  
  Только не я, который был верен своей единственной мечте.
  Моя мечта самая настоящая, высокого качества и истинной пробы, лишь с одним существенным недостатком - я никак не мог сформулировать ее суть. Она подкрадывалась исподтишка, незаметно и внезапно накрывала меня облаком неясного томления: вдруг, посреди уличной потасовки и просто очередной игры мое сердце вдруг сжималось, и неясная тоска заставляла глаза подняться вверх. Я замирал и до боли в глазах всматривался в ослепительно голубое небо или потолок классной комнаты, словно пытался рассмотреть там ответ на незаданные вопросы.
  Мои друзья заметили эту странность поведения и в такие минуты называли меня либо блаженным, либо придурком. В зависимости от результатов последней контрольной, которую списали у меня. Но я не обижался. Я был как бы выше излияний их чувств. Я был там, высоко, и ничего земное не могло меня затронуть.
  Чем старше я становился, тем сильнее становились эти приступы. И в какой-то миг интуитивного озарения я понял, что моя мечта есть просто компиляция данного мне предназначения.
  
  
  Особенно опасно было задумываться сидя на уроке в школе. Мои одноклассники, увидев, что я опять витаю где-то в облаках и много выше облаков, тут же принимались действовать.
  Кто-нибудь, сидящий поблизости, бросал на пол карандаш или громко чихал, привлекая тем самым внимание. Когда же наша учительница Эра Виленовна оборачивалась, то шалопаи принимали серьезный и внимательный вид, и единственным диссонансом в этой обстановке образцовой прилежности был мой блаженный вид.
  - Синичкин.
  Я быстренько падал камнем на землю и поспешно пытался понять, на каком уроке нахожусь.
  - Да, Эра Виленовна.
  - Повтори, о чем я сейчас говорила.
  Мои приятели, подставившие меня, спешили на выручку.
  Откуда-то неслось свистящим шепотом "... равномерное прямолинейное движение ..." и этого было достаточно. Остальное доделывала моя зрительная память, которой я мог по праву гордиться. Достаточно мне было бросить взгляд на любой текст, самый сложный, незнакомый и непонятный, и типографские знаки навсегда запечатлевались где-то в подкорке, когда складываясь в понятные образы, когда оставаясь лишь набором в определенном порядке построенных знаков.
  А ведь самым большим проступком учащегося Эра Виленовна считала отступление от текста учебника. Примером служила она сама - учительница могла пересказать любую страницу с точностью до запятой, с интонацией до восклицательного знака. Поэтому для нее переставленное вперед-назад слово по строке равнялось преступному умыслу, слово забытое или добавленное от себя - покушением на моральные устои. Так что я со своим талантом помнить напечатанное был образцом советского ученика, гражданина и будущего строителя коммунизма.
  Особенно легко давалось изучение английского - пока остальные ученики старательно морщили лоб и шевелили губами, заучивая слова и неправильные глаголы, мне достаточно было пролистать словарь с учебником и я мог легко общаться на любые темы, предусмотренные школьной программой.
  
  
  - ... равномерное прямолинейное движение - это движение, при котором тело за любые равные промежутки времени ... - начинал тарабанить я, и она расслабленно махала рукой, успокаиваясь. Вторым важным качеством советского ученика для Эры Виленовны был аккуратный почерк. Поскольку и здесь я мог похвастаться умением красиво и ровно выводить буквы, то по праву числился в отличниках и активистах.
  
  
  Первый самолет, который я увидел в своей жизни, был АНТ-25, на котором Чкалов совершил перелет в Ванкувер.
  Вырезанная из журнала картинка, которую прилепили изнутри на крышку сундука, во младенчестве служившего мне кроватью. И всякий раз, доставая или складывая постель, я упирался взглядом в конструкцию с непропорционально удлиненными крыльями и, словно устало усевшуюся на задницу, и неясное жгучее томление рождалось в моей душе.
  Прошедшая война не окрасила мои фантазии в мрачные тона. Всякий раз глядя фильмы с воздушными боями, я реагировал иначе своих сверстников. Завывание падающих бомб, рев двигателей на грани их шестеренчатых возможностей не рождало во мне ответной агрессии. Немецкие самолеты не воспринимались мной как воплощение зла, наоборот, я восхищался их мощью и маневренностью в облачном небе. Это было воплощенным совершенством дерзкой конструкторской мысли, а у совершенства нет знака "плюс" или "минус". Знак появляется, когда этим совершенством начинают пользоваться люди. И если самолет с крестами не выходил из пике, а продолжал свой прямой путь к земле, черный маслянистый след в небе вызывал у меня неподдельное чувство горечи.
  
  
  Дед Ничипор имел на все свой прагматичный подход. Как-то, в порыве откровенности, я признался ему о своих желаниях.
  - Правильно мыслишь, хлопец, - одобрил он.
  - Как птица! - взахлеб восторгался я.
  - Летчики люди все знаменитые.
  - Выше всех, - махал я руками.
  - Зарабатывают очень хорошо.
  - Все-все оттуда видишь.
  - Каждый второй Герой Советского Союза. А Герой Советского Союза это как генерал. Может приказать любому председателю колхоза. Да что председателя, секретаря сельсовета поставит по стойке "смирно". И паспорт сразу дадут.
  
  
  А однажды на болото за нашим селом упал самолет.
  Он лежал, похожий на огромное, доисторическое животное, наполовину зарывшись в воду с тиной, с покрытым сажей фюзеляжем. Одно крыло неестественно вывернулось в сторону, и куски дюраля задрались, обнажив решетку остова-скелета. Нос самолета утопал в болоте, хвост с красными звездами был приподнят, показывая гладкое пузо со свежими царапинами от верхушек деревьев.
  Кабина пилота была открыта и пуста, внутри виднелись разноцветные провода и множество стеклянных циферблатов. Заглушая вонь багульника, остро пахло паленым. Позже я узнал, что этот запах называют радиотехническим. Глубокая борозда из взрытого торфа и чернозема тянулась с берега, указывая последнюю траекторию движения самолета.
  Мальчишки, первыми примчавшиеся к месту падения, сразу полезли на фюзеляж. Но едва первый ступил на крыло, как вся металлическая махина покачнулась, и нос самолета опустился еще ниже, выдавливая из болотной жижи пузырьки газа. Мальчишка тут же спрыгнул обратно. Самолет чуть привсплыл.
  Вот так они и стояли вокруг, с горящими глазами и, не зная, как подступиться.
  - Давай, попробуй ты, - увидел меня мой друг Серега. Я с недоверием посмотрел на рябь тины возле уцелевшего крыла.
  - Давай, - нетерпеливо переминался с ноги на ногу Серега, - ты самый легкий.
  С этим было не поспорить, более худого в наших краях не сыскать.
  Как по мосткам, ускользающим из-под подошв, я прошагал по фюзеляжу и спрыгнул в кабину. Самолет вздрогнул, как живой, чем-то проскрипел, шевельнулся и успокоился. А я остался внутри. Кругом, завидуя, галдела толпа мальчишек, а я гордо тянул шею, поглядывая по сторонам. Тронул штурвал, он не поддался, заклиненный на одном месте. Пощелкал тумблерами, их стук звучал тактами победного марша. Душа моя переполнилась радостью. Это была моя радость, только моя, она принадлежала только мне, и даже маленькую толику мне было жаль отдавать еще кому-то. И я потянул крышку кабины. Она скользнула вперед и аппетитно чмокнула.
  Внешний мир сразу исчез, я остался один на один с самолетом. Если чуть-чуть отдаться условностям, то можно было сказать, что ты летишь, земля далеко внизу, кругом бескрайнее небо, выше только звезды ...
  Но земля была близко. Я расслышал истошные крики снаружи и, очнувшись от грез, понял их причину. Самолет сползал вперед в болото, медленно, но неумолимо, в его черную глубину. Я попытался открыть крышку кабины. Но все мои рывки были бесполезны, она не поддавалась. И я, заточенный внутри металлического монстра, погружался вместе с ним в бездну.
  Внутрь из невидимых отверстий потекла грязная вода, уровень болота был уже вровень с нижним краем плексигласа. Странно, но все происходящее теперь шло вразрез с моей великой мечтой. Мысль об этом придала мне, уже согласившемуся с собственной немощью, новые силы. Я с ожесточением дернул, крышка натужно отошла, в кабину хлынула грязь, а я вывалился наружу и пополз к хвосту, где еще можно было выбраться на твердую почву.
  
  
  За самолетом приехали лишь на следующий день. Сначала на опушке леса появился столб пыли, он ширился и разрастался, повторяя изгибы грунтовки; потом из пыли выпрыгнула военная полуторка, вся в коричнево-зеленых разводах.
  Машина остановилась у крайнего дома, из кабины вылез военный, невысокий, с длинным носом, словно все силы организма ушли не в тело, а в нос, с голубыми петличками на гимнастерке и тремя маленькими звездочками на погонах. Летчик, старший лейтенант.
  Сплюнул в траву налипшую на губы пыль.
  - Ребята, у вас тут самолет не падал?
  - Там, - хором заорали мы. - У Лисичкина болота.
  Название болота военного удивило.
  - Там что, лисы водятся?
  - Да нет, - почему-то обрадовались мы, - лисички растут во мху. Это грибы такие.
  Самолет вытаскивали до самых сумерек. Пока пригнали с мехдвора гусеничный "Сталинец", пока вырубали просеку, пока раз десять перекурили. Потом мы, мальчишки и жители села, стояли и наблюдали, как отвоевывали у болота крылатую махину. Вокруг грязного обсыхающего самолета выставили охрану и всех зевак разогнали, а следующим утром самолета уже не было.
  Старший лейтенант ночевал в доме председателя сельсовета. Я ходил кругами вокруг высокого палисадника, прислушивался к разговорам за освещенной занавеской и дождался, наконец, когда летчик вышел на крыльцо подышать воздухом.
  Я боялся, что он не станет слушать, прогонит меня, вообще не поймет моего порыва и потому затараторил, пытаясь выплеснуть все сразу.
  - Здравствуйте, я живу здесь неподалеку, мы виделись утром, когда вы приехали, знаете, я очень хочу быть летчиком, вы должны меня помнить, как мне научиться летать, подскажите ...
  - Стоп! - он резко махнул рукой и покачнулся, оказывается, был уже в изрядном подпитии. Потом долго рассматривал меня в темноте невидящим взглядом.
  - В каком классе?
  - Десятилетку заканчиваю.
  - Семнадцать лет, - сделал он вывод.
  - Восемнадцать, - поправил я. - В школу на год позже пошел, потому что сильно болел.
  И испугался, что сказал лишнее.
  - Зато сейчас со здоровьем полный порядок.
  - Эт-т-т-о хорошо.
  Тут он замолчал, словно раздумывал, действительно ли это хорошо. Я ждал, затаив дыхание.
  - Значит так, - слова слетали с языка с большим усилием, - возьмешь справку из сельсовета, аттестат, пройдешь медкомиссию и приезжай в летное училище. Экзамены в конце лета.
  Он развернулся и посмотрел через плечо.
  - Да, если будут трудности при поступлении, спроси Тортиллу. Я помогу.
  И ушел обратно в дом.
  А я, обрадованный, помчался домой, нет, не помчался, а полетел. Словно мечта моя уже сбылась, и я парю между невидимых облаков.
  
  
  Моя просьба о справке не вызвала радости у председателя сельсовета.
  - У нас еще сено не заготовлено.
  - Ну и что? При чем здесь сено?
  - А очень просто. Вот вызовут меня на следующей неделе в райком, и первый секретарь спросит у меня: "Ну, как, Глебович, план по сену?" А я отвечу, что пока не выполнен. Тогда первый секретарь встанет и скажет: "Как же так, товарищ Заруба?" Заметь, не Глебович, а товарищ Заруба. А знаешь, что означает обращение из уст первого секретаря "товарищ Заруба"? Это минимум выговор с занесением в личное дело за политическую близорукость, а, в худшем случае, уже уголовная статья с формулировкой "за халатность и недобросовестное отношение к своим обязанностям", а то и саботаж. "Как же так, товарищ Заруба, план по сенозаготовкам не выполнен, а вы людей, активные трудовые единицы отпускаете неизвестно куда, ослабляя тем самым производственный потенциал!".
  - Почему неизвестно. Я в летное училище.
  - Хоть в училище, хоть в институт. Ты комсомолец?
  - Сами знаете. Конечно, комсомолец.
  - Так вот тебе комсомольское задание - уйди с глаз моих долой. Вот выполним план по сену, тогда приходи, подумаем, что тебе написать.
  
  
  Сена в том году заготовили вдвое больше против прошлогоднего. Не могу сказать, что в этом была только моя заслуга. Травы уродили, погода стояла, как на заказ, я приползал домой только умыться, перекусить и поспать, а часто и этого не требовалось, все необходимое было под боком: речка, стог душистого сена и кринка молока с фермы с краюхой хлеба, которую мне подбрасывали сердобольные доярки.
  Мой неистовый энтузиазм передался товарищам-одногодкам, мужики постарше смотрели неодобрительно на нас и ругались втихаря, но вынуждены были поддерживать заданный молодежью ритм, а когда количество заработанных трудодней быстро стало увеличиваться, успокоились и даже покрикивали в насмешку, подгоняя меня.
  Наконец последнюю охапку сена уложили в скирду и я отправился к Зарубе.
  
  
  - Голуба моя, - прогудел он, и его пышные, пшеничные усы встопорщились.
  Я сразу насторожился. Выражение "голуба" наш председатель сельсовета употреблял в двух случаях - когда был в сильном подпитии, и все ему представлялось в розовых красках, или когда он хотел кого-то обхитрить. Поскольку в данное утро от него если и тянуло перегаром, но перегаром явно вчерашнего употребления, то вывод напрашивался сам собой.
  Но я не подал вида, что догадался о намерениях Зарубы.
  - Коровники надо перестраивать.
  - Если так рассуждать, то я никогда отсюда не уеду. У нас всегда есть какая-то работа, и она всегда горящая, и рабочих рук постоянно не хватает. Вспахали - надо сеять, посеяли - надо бороновать, потом полоть сорняки, вывозить навоз, убирать урожай, заготавливать сено, опять пахать после жатвы и так далее.
  - Правильно, - он даже обрадовался моей понятливости. - Видишь, голуба, все понимаешь, тебе даже объяснять ничего не надо.
  Понимать то я понимал, только понимание это радости совсем не доставляло. Хочешь, не хочешь, а заноешь от такого понимания.
  - Так что, я здесь навсегда останусь?
  - Судьба, значит, такая. Может, я тоже хотел в свое время по морям-океанам плавать, а родился здесь, и прости-прощай синие волны. Батя ремнем по заднице надавал, и пошел пасти овец, партия сказала "надо" - и вот, председательствую.
  - А я не хочу всю жизнь косить сено.
  - А придется. Ты пойми, голуба, каждый из нас на своем месте делает свое маленькое дело, а в масштабах страны получается ого-го. И если каждый будет делать хорошо, то и вся страна заживет по-новому. Ведь даже маленький ребенок, сидя на горшке, занят ответственным делом. Хорошо отсидит, с результатом, значит, молодец, потому что от этого всем хорошо: мать его спокойна, что ребенок здоров, и сама работает хорошо, и мысли ее о работе, а не о чем-то постороннем, и мужу потом ни в чем не откажет, а мужик от такого к себе отношения горы свернет и в работе стахановцем себя покажет. Видишь, как важно, чтобы каждый, там, где поставлен, все силы и душу в дело вкладывал.
  
  
  Первой покоренной мной вершиной оказалась крыша коровника. Оттуда все выглядело несколько иначе, чем с земли, предметы приобретали скрытую ранее масштабность, а окружающий мир - размеры и перспективу.
  С высоты колокольни село смотрелось совершенно по-другому, привычные очертания исказились, и постройки словно приобрели легкомысленную игрушечность.
  С верхушки самого высокого в окрестностях дерева внешнее пространство еще более сузилось, вписавшись в рамки слегка изогнутого горизонта, края которого скрывались в неторопливо тающем белесом тумане, отчего казалось, что мир вокруг стал меньше, сжался ...
  Мне хотелось подняться еще выше.
  Мне требовалось посмотреть оттуда.
  
  
  Старуха Горбылиха являлась чуждым классовым элементом. Будучи маленьким мальчиком, я этого не понимал, моему сознанию было безразлично, что живет на окраине одинокая бабка, не похожая на других. А вот когда подрос и вступил в пионеры, то очень этому факту удивился.
  У старухи Горбылихи был самый лучший сад в селе. Самый лучший сад в районе, да что в районе, во всей стране, возможно, не было больше такого сада. Вот и жила Горбылиха, торгуя яблоками. Каждый погожий день, лишь сойдут снега, и земля просохнет от скопившейся влаги, она сидела на деревянной чушке у ограды церкви, в которой теперь был склад удобрений, а перед ней красовались сложенные в кучку яблоки. Сочные, лоснящиеся, словно только что с ветки. Или ехала с корзинкой на рынок в район. И так до поздней осени, пока не ударят морозы. Зимой, чтобы купить яблоки, надо было идти к Горбылихе домой.
  Я не понимал, как такое возможно. Почему в стране, которая напрягала все силы и строила социализм, для которой был важен труд каждого, пусть даже совсем маленького человека, находились элементы, которые не желали жить и работать на благо общего дела, а интересовались лишь своей частнособственнической выгодой.
  И второе: почему окружающие, те, кому даны силы и власть исправить данное нарушение, и те, кому таких полномочий не дано, но чье мнение обязано звучать и побуждать к действиям, так вот, все они молчали, словно сговорившись, словно не замечали творящегося прямо перед ними безобразия.
  Повзрослев еще чуть-чуть, я понял (так и не докопавшись до истоков первой) причину вещи второй. Старуху Горбылиху просто все боялись.
  
  
  Страх есть понятие субъективное и глубоко личное, связанное с каждым конкретным человеком. Желание описать или объяснить тот или иной страх, требует понять причины, его породившие.
  Одно дело просто рассказать про страх ночной прогулки по кладбищу, и совсем другое на собственной спине ощутить скатывающиеся капельки холодного пота и странную податливость влажной земли под дрожащими ногами.
  Одно дело заявить, что Горбылиху все боялись, и совсем другое заглянуть в глаза моего друга Сережки, который при упоминании имени старухи, просто цепенел.
  
  
  Сад у нее был удивительный. Ограда чисто символическая, пара жердей, прикрепленных к столбам, но, тем не менее, местные коровы никогда не пытались пробраться за них, словно понимали, что нельзя.
  Сад имел свой запах. Весной это был сладковатый, нежный оттенок бело-розового цветения, летом - плотный, густой, кисловатый дух спелых плодов, осенью - прелый, гниловатый аромат вперемешку с кислинкою горелой листвы, зимой - в редкие минуты оттепели, когда уходили страшные морозы, убивающие все, от сада несло оттаявшей горечью.
  Дети тоже знали, что лезть в сад к Горбылихе нельзя, но, в отличие от коров, делали это. Просто не могли по-другому, когда под восходящими лучами солнца в зеленых кронах начинали задорно сверкать желтые и красные бока плодов.
  Так однажды и Сережка взобрался в азарте на самую красивую яблоню, да не заметил, как пропали его товарищи по проказе. Посмотрел - а внизу стоит Горбылиха и смотрит на него немигающе. Как сидел Сережка на ветке, так и рухнул вниз, словно переспелое яблоко. Грохнулся на спину, к счастью, ничего не поломал, вскочил и деру. А старуха как стояла неподвижно, так и не шевельнулась, лишь глазами повела в сторону убегающего мальчишки.
  Улепетывал Сережка и думал, что легко отделался. Ну, подумаешь, пару ссадин на плече, грязная рубаха да порванные на коленке штаны. Мать поругает и все.
  В принципе, так оно бы и случилось. Сережкина мать сразу заметила, каким явился домой сын.
  - Ах, ты обормот. Ну, ты посмотри, в каком виде пришел. Где одежу продрал?
  - Да с-с-с ...
  Как застопорило Сережку на слове "случайно", так и не пропустило дальше. И вся выдуманная история про некстати подвернувшуюся под ноги корягу не понадобилась.
  А когда явился отец со старым флотским ремнем, так мой дружок вообще ни одной буквы из себя выдавить не смог. Где ласковым словом мать, где выразительным похлопыванием ремня о стол отец, родители разузнали все, что произошло.
  - Значит, в сад залезли?
  - У-у ... - кивал мальчишка.
  - А потом с дерева упал?
  - А-а ...
  К утру проблемы с речью остались. Не помогли ни холодная простокваша, ни водочный компресс на горло, ни даже крапива по голой заднице.
  Пришлось Сережкиной матери брать сына и, краснея, идти к старухе Горбылихе на поклон. Что там дальше было, мой дружок никогда не рассказывал, только пыхтел и отмалчивался. Но с той поры он обходил злосчастный сад стороной за две улицы.
  А трепать языком стал шибче прежнего.
  
  
  Иногда мне казалось, что все жители нашего местечка в юном возрасте лазили в сад Горбылихи, падали оттуда с деревьев, после чего приобретали устойчивый страх перед хозяйкой сада.
  
  
  В начале третьего, когда солнце пекло особенно невыносимо, у крыльца сельсовета притормозила машина. Это к нам прислали уполномоченного из района, мужчину среднего возраста, довольно полного, облаченного, несмотря на зной, в костюм, напоминающим покроем военный китель, непрестанно вытирающего платком красную, бритую голову.
  - Ну и жара у вас ... - были его первые раздраженные слова.
  - Сейчас мы это дело поправим, - дружелюбно поднял усы Заруба, угадав в госте начальство. - Коля, давай, принеси холодной воды.
  Я схватил стоящее в углу ведро и побежал к колодцу.
  Уполномоченного звали Константин Константинович. Поохивая, он умылся по пояс, выпил квасу и заметно подобрел. И голова перестала напоминать своим цветом молодой бурак.
  - Как идет выполнение плана по жатве и сенокосу?
  - Все согласно графику, утвержденному райкомом партии.
  Заруба притащил кипу бумаг и щедро разложил на столе.
  - Вот, Константин Константинович, смотрите сами.
  Проверяющий смотреть не стал. Так, переложил несколько листов и потянулся дебелым телом.
  - Лучше завтра с утра на поля съездим.
  - И правильно, - обрадовался Порфирий Глебович. - Все важные дела, голуба Константин Константинович, надо начинать не спеша, на свежую голову. Значит, сейчас на постой определимся, отдохнете, потом ужинать, банька ...
  - А по дороге заедем в колхозный сад.
  - В какой сад? - еле слышно переспросил Заруба.
  - В колхозный сад, - повторил, причмокивая губами проверяющий. - Я, когда подъезжал к селу, там с пригорка замечательный вид открывается. Если бы мог рисовать - написал бы картину и на выставку. Яблочки наливные, одно в одно, прямо светятся на солнце.
  - Мгм ... - замялся Порфирий Глебович, - ... видите ли какое дело. Дело в том, что у нас в колхозе нет сада.
  - Что же я тогда видел? Мираж? Это у меня от жары галлюцинации?
  - Да нет, не мираж.
  - А что же тогда?
  - Это ... - казалось, нужные слова никак не могли пролезть сквозь пышные усы Зарубы ... - это индивидуальный сад.
  Это такого заявления голова проверяющего мгновенно вспотела, и он опять принялся высушивать ее платком.
  - Это какие-же налоги надо заплатить за деревья, - начал было изумляться Константин Константинович, но тут пришедшая мысль заставила его умолкнуть на середине фразы. - Картосхему сельсовета, живо.
  Заруба сразу уменьшился раза в два. Он весь обмяк, словно с последним выдохом ушло все, что было внутри его мощного тела. Даже усы провисли, утратив задор и привлекательность.
  - Так! - проверяющий быстро нашел на карте что ему требовалось и грозно выпрямился. - Что же это значит, товарищ Заруба? Обманываете районное руководство, финансовые органы, партию, наконец. Да за такое можно не только партбилет на стол положить, но и самому сесть.
  Я успел заглянуть за плечо Константина Константиновича и в том месте, где упирался палец проверяющего, увидел схематичные обозначения маленьких елочек.
  - Так ведь старая женщина, одинокая, в колхозе работать не может, своих забот девать некуда.
  - Но, но, но. Вы эти мелкобуржуазные штучки бросьте. Нечего меня на жалость брать. У нас полстраны так живет и ничего, не жалуется. А вы тут развели ... черт знает что.
  Заруба молчал.
  - Это пусть будет три десятка деревьев и с каждого налог не взят, - Константин Константинович зажмурился. - Завтра к утру чтобы сад был вырублен. Понятно? Иначе и вас посадят, что развели здесь бардак, и с района кто-то загремит из-за такого вопиющего факта. А так не было сада и все, а раз не было, то и спроса никакого.
  Но Порфирий Глебович неожиданно уперся и был совсем не рад столь удачному выходу из непростой ситуации.
  - У меня людей нет. Все заняты на полях. Намахаются за день, домой приползают только кусок хлеба в рот бросить да соснуть несколько часов. Не буду я их от работы и от отдыха отрывать. Если план по показателям уборки не выполним, нам это сразу припомнят. Мол, бросали людей на разные пустяки.
  - Это не пустяки, товарищ Заруба, - повысил голос проверяющий.
  - А у меня нет людей.
  Тут проверяющий как будто впервые заметил меня.
  - А вон пусть комсомольцы займутся. Вы чем сейчас занимаетесь?
  - На коровниках крышу кроем.
  - Вот и замечательно. А смогли бы вы, например, со своими товарищами встать утром на час пораньше или вечером после работы задержаться и выполнить вырубку этого сада?
  - Конечно смогли.
  - Вот, товарищ Заруба, как замечательная у нас молодежь. Будем считать это их партийным заданием. Понятно?
  - Понятно, - важно ответил я.
  - Сейчас выдам распоряжение. Председатель, подпиши.
  Заруба тяжело вздохнул, поставил на распоряжение о вырубке сада свою закорючку и сверху тяжело, словно давил что-то, стукнул печатью.
  Я был доволен. Все-таки молодец проверяющий, хотя с виду полный тюфяк. Здорово во всем разобрался. И решение принял сразу и решительно. Правильно, давно пора было навести порядок.
  - Ну, вот и закрыли проблему. А я еще раз посмотрю всю вашу бухгалтерию.
  И Константин Константинович опять зарылся в бумажную кучу на столе.
  
  
  - Валентина, неси чай.
  Секретарша, поправила кофточку на своем объемном бюсте, чем заставила меня мгновенно покраснеть, подхватила поднос с чашками и печеньем и поплыла в кабинет. Вскоре оттуда выскочил Заруба.
  - Фу черт, сам вспотел больше этого проверяющего.
  - А нечего потакать всяким частникам, - не удержался я.
  - Много ты понимаешь, пацан, - подскочил Заруба. Показалось, сейчас ударит со злости, но председателю сейчас было не до моей дерзости. - Если Валька его не затормозит, сгорим мы как шведы под ... как его ...
  - Полтавой, - подсказал я.
  - Правильно. Значит так, Алексей, беги пулей ко мне домой, скажи жинке, пусть приготовит бутыль лучшей самогонки на грецких орехах. Закуски и все такое прочее. Пусть затопит баньку. И в летней хате новую постель приготовит. Давай, пацан, а то сгорим, как немцы под Полтавой.
  - Шведы, - поправил я уже за дверью. - Так я собираю комсомольцев к Горбылихе?
  Порфирий Глебович промычал в ответ что-то неопределенное.
  
  
  Метод был верный и давно проверенный. Еще ни один начальник с района не мог устоять против самогонки на грецких орехах, поданной Валькой на огромном подносе особенно после баньки. Наутро все выглядели одинаково: невыспавшиеся и вялые, куда только вчерашний энтузиазм все проверить девался.
  Больше всего меня возмущало наличие в этой комбинации средств Вальки. Удивлялся я, зачем ее держат в правлении. Как не зайду, сидит, позевывая, за столом, да тычет одним пальцем в пишущую машинку. А ведь еще пару лет назад была активной комсомолкой.
  
  
  Серега идти рубить сад категорически отказался. Едва я упомянул про Горбылиху, весь пошел пятнами и сморщился, будто выпил кадку огуречного рассола.
  - Да не бойся ты. Что она нам сделает? Разрешение есть. Ну, покричит малость. Зато восстановим социальную справедливость.
  - Горбылиха может все, - тихо сказал Серега, и дальнейшие уговоры ни к чему не привели.
  Отправились без него. Я и еще трое комсомольцев. Взяли с собой два топора и двуручную пилу. Только что прошел короткий дождь, каким-то чудом прорвавшийся сквозь дневную жару. Успел чуть смочить землю и закончился, а вся пролитая влага принялась быстро испаряться. И надо же было такому случиться, что не прошли мы и ста метров, как шедший рядом со мной парень поскользнулся на мокрой траве. Упал, а падая, еще и меня толкнул. Результат: у него рассечена топором нога, а у меня вывихнуто плечо. Рукой не шевельнуть, пронзительная боль сразу схватывала верхнюю половину тела.
  Посовещавшись, мы решили перенести вырубку сада на следующий день.
  
  
  Зайдя в правление, чтобы рассказать о неудаче с вырубкой, я застал Зарубу и уполномоченного в окружении множества раскрытых папок и разложенных бумаг. Оба выглядели раздраженными, в воздухе витал душный аромат пыли.
  - А что это бухгалтер ваш так рано ушел? Вроде работы еще невпроворот, да и вы его не отпускали. Как его там, Степан Кузьмич, кажется ...
  - Степан Загорулько. Да он всегда так уходит, как поезд по расписанию - попытался отшутиться Порфирий Глебович. Но видя суровое лицо уполномоченного, принялся объяснять.
  - Степан, если надо, на выходные выйдет и будет весь день в бумагах копаться. Но только до шести вечера. А после шести, неважно какой день недели: сразу домой.
  - Сектантство какое-то, - нахмурился Константин Константинович, - и как это подобное вяжется со строительством социалистической деревни. Развели тут бардак: сады неучтенные, люди после шести не работают ...
  - Это, как вы выразились, секс ... - Заруба запнулся на сложном для него слове.
  - Сектантство, от слова секта, что означает сборище людей поклоняющихся разным вредным верованиям и заблуждениям.
  - Так вот это ... секство имеет вполне определенное имя - Зинаида Васильевна, супруга нашего бухгалтера. Такого характера, как у этой женщины еще поискать надо. Любого мужика узлом завяжет и с любым делом справится играючись.
  - Скажите, еще колхозом сможет командовать вместо вас.
  - Колхозом нет. Слишком мелко, думаю. Я бы ей сразу район доверил, а то и область. Что-что, а порядок наведет враз и навсегда. А если подучить, так и дальше можно направлять ...
  Уполномоченный махнул рукой, мол, хватит болтать, давайте дальше работать, но Порфирий Глебович увлекся и останавливаться не собирался.
  - Так вот, не дорассказал. Как-то задержался наш Степан на работе допоздна, выпили мы с ним наливочки, а пьет он очень редко, лишь по большим праздникам, а потому можно ожидать от него всякого. Выпил, пришел домой ночной порою, осмелел, подкатился под бочок своей жинке и предлагает: давай, мол, сегодня вечерком попробуем помиловаться по-другому. Не как обычно и не так, как всю жизнь ... Мол есть другие разные интересные позы ... Ну, Зинаида Васильевна и объяснила подвыпившему супругу, что думает об этих позах.
  - Ты получишь по-другому, - пообещала она, - когда соседский мальчишка ступит на Луну. А до этого все останется по-прежнему.
  Ну и для убедительности своих слов размахнулась пару раз от плеча. В общем, два дня Загорулько ходил на работу с огромным синяком под глазом, а местные мальчишки еще с полгода играли в игру "Ступи на Луну".
  - Это как?
  - Сначала прыгали с деревьев на землю, кто быстрее приземлится, но после пары переломанных ног матери быстро это дело пресекли. Тогда стали сигать с обрыва в речку. А Степан Кузьмич с тех пор каждый вечер в шесть часов спешит домой, на доклад к супруге, потому что Зинаида Васильевна опасается, как бы ее муженек где-нибудь не загулял, раз уж в голову мысли про разные позы лезут.
  
  
  Наутро с рукой стало лучше: опухоль стала меньше, но ничего тяжелого я поднять все равно не мог. Наложив на плечо тугую повязку, я уныло поплелся в правление. Заруба моему состоянию совсем не огорчился, скорее, обрадовался.
  - Вот и ладно, бумаги сложишь и порядок здесь наведешь. А то Загорулько в район укатил, а мне с этим не справиться.
  Я осмотрел пол комнаты, заваленный папками.
  - А Валентина где, почему не помогает?
  - Позже будет, - сказал Заруба с такой интонацией, что мне сразу расхотелось расспрашивать, почему и насколько позже.
  Я пристроился у конторского шкафа и принялся здоровой рукой выгребать содержимое его пыльного чрева. Сейчас вытащу все, что осталось, потом начну раскладывать по порядку. Папки, газеты, исписанные бумаги, телеграммы, конверты с гербовыми печатями, какие-то графики и таблицы ... От всего этого тянуло затхлостью и чесалось в носу.
  Заруба тихо сопел за своим столом и это был единственный звук, говорящий о его присутствии. Часы-ходики и то тикали громче.
  Валентина заявилась около десяти. Заглянула в дверь, хмыкнула, увидев нас двоих, сказала презрительно "ну-ну" и скрылась.
  Ну, сейчас председатель ей задаст, решил я и даже зажмурился. Порфирий Глебович не терпящий, когда опаздывают на работу, в таких случаях в выражениях не стеснялся.
  Но ничего подобного не случилось. Вместо всяких крепких слов, Заруба позвал тихо и заискивающе: Валя.
  Прошло еще не меньше минуты, пока та явилась. Привалилась в дверях к косяку и уставилась отсутствующим взглядом в потолок.
  - Ну как ты, Валя?
  - Да нормально, Порфирий Глебович.
  - А как гость наш?
  - Тоже нормально. Наверное.
  Что-то в голосе ее и ответах было не то. Я не понимал, что именно не то, но чувствовал недоговоренность и скрытый подтекст.
  - А раньше вроде все всегда хорошо было.
  - Так то раньше, Порфирий Глебович.
  Заруба молчал выжидающе, и Валентина вынуждена была продолжить, потянувшись, как кошка.
  - Раньше уполномоченные мужики были.
  Вот тут, совершенно неожиданно для меня, Заруба рассвирепел и стал кричать.
  - Какие есть. Я уполномоченных не выбираю. Каких присылают. Стараться лучше надо.
  Валентину это не испугало и не смутило.
  - Тупым ножом, Порфирий Глебович, ни хлеба не отрежешь, ни масла не намажешь.
  - А ты ножичек-то наточи. Уж, постарайся, милая.
  - Бесполезно. Точи, не точи.
  Заруба только досадливо взмахнул руками. Валентина еще подождала, но председатель молчал.
  - Чаю, Порфирий Глебович?
  - Уйди с глаз моих долой.
  - Как скажете.
  
  
  Константин Константинович вошел резко и решительно, во всей его упитанной фигуре ощущалось нечто, предвещающее нехорошее.
  - Едем на поля, - сказал он вместо приветствия.
  - На поля, так на поля, - согласился Заруба.
  Вернулись они часа через два. Все пропотевшие, в рыжей пыли, размазанной грязными пятнами по одежде. Я узнал об их прибытии заранее - громкие голоса были слышны еще в коридоре и чем ближе, тем энергичнее велся разговор.
  - А я говорю, что нельзя тянуть с жатвой.
  - А я вам, товарищ Заруба, отвечаю, что по плану мероприятий у вас уборочные работы начинаются только через неделю. В следующий понедельник.
  - Во сколько?
  - Что во сколько? Я не понял вопроса.
  - Я спрашиваю, в котором часу в понедельник начинать работы. В четыре часа, в восемь, может с полудня?
  Уполномоченный остановился на пороге открытой двери и начал быстро багроветь.
  - Ну, знаете, товарищ Заруба, это уже не просто саботаж и игнорирование указаний вышестоящих организаций, а сознательное искажение линии партии.
  Выглядел он неважно. Весь красный, словно ошпаренный, глаза навыкате, а руки нервно хватали воздух.
  - Ничего я не искажаю, - досадливо взмахнул руками Порфирий Глебович. - Я просто говорю, что при такой жаре зерно надо убирать сейчас, пока оно не осыпалось. Если протянуть еще неделю, то выполнить план по хлебу не сможем. Если только по мясу.
  - Это как?
  Уполномоченный почувствовал подвох, но любопытство все же пересилило.
  - Да просто. Когда зерно осыпется, на поля налетит тьма всяких птиц: начиная с воробьев и заканчивая воронами. Как только откормятся, перебить их, как в Китае, вот мясца-то и заготовим.
  Уполномоченный погрозил толстым пальцем.
  - У вас нехороший юмор, товарищ Заруба. Я бы даже сказал, несоветский.
  Заруба решил дальше не пререкаться и промолчал. Но Константин Константинович уже разозлился и не собирался останавливаться.
  - Распоряжения райкома вы не выполняете, вводите руководящие органы в заблуждение, а говоря по-другому, обманываете, занимаетесь очковтирательством, шутите нехорошо, а когда мы возвращались, я опять видел яблони. Почему их еще не вырубили?
  - Комсомол не справился, - попробовал отшутиться Порфирий Глебович.
  Мне ничего не оставалось, как выбраться из своего угла и показать перевязанное плеч. Но мой жалкий вид не смягчил настроение городского гостя.
  - Значит, так, товарищ Заруба, вы сейчас сами возьмете топор и пойдете рубить эти проклятые яблони. Иначе ...
  - Что иначе?
  - Иначе, для начала, положите на стол партбилет.
  В кабинете повисла тишина. Плотная тишина, будто воздух сгустился до состояния непонятной консистенции, и легкие отказывались вдыхать эту странную смесь. Что должен испытывать сейчас Заруба перед лицом этой угрозы? Настоящий коммунист не пережил бы такой позор. Был ли Заруба таким настоящим коммунистом? На этот вопрос я не мог ответить. Как поведет себя наш председатель в этой ситуации? Как будет держаться?
  - Я свой партбилет получил на войне, - тихо произнес Заруба.
  - Это не аргумент, - запальчиво возразил Константин Константинович.
  - Я на фронт молодым пацаном попал, - продолжил Заруба, словно не заметив ответной реплики. - Зеленым совсем. Едва восемнадцать стукнуло. Что я в жизни видел? Да ничего совсем. И тут сразу в мясорубку. Знаете, Константин Константинович, что такое пехота во время наступления? После недели боев убыль личного состава почти девяносто процентов. Я тогда крови больше видел, чем обычной воды.
  - Наш народ с честью вынес все тяготы той поры.
  - Ту высотку я на всю жизнь запомню. Когда поступил приказ взять ее, командир батальона просил отложить штурм, пока артиллеристы подтянутся и помогут своим огнем. Отказали. Сказали: через час доложите о взятии рубежа или пойдете под трибунал. Перед атакой все беспартийные написали заявления: "Если не вернусь, считайте меня коммунистом". Написал и я. Тогда это проще было. Еще живой, еще воюешь, вот и твой испытательный срок. А как погиб, - так испытательный срок для тебя закончился, - значит, достоин.
  Заруба тяжело вздохнул, немного помолчал, собираясь с мыслями.
  - Не взяли ее тогда. Да и как взять, если под такой огонь попали, что ад по сравнению с этим курортом показался. Многие там остались лежать. И командир батальона, и я. Ну и, конечно, все, кто заявления писал, стали коммунистами. А кто смог уцелеть и выполз обратно, тех особисты затаскали. Как же, ведь вернулись, приказ "Умереть или взять высоту" не выполнили. И вместо партбилета им всем штрафбат дали. А на следующий день подошли гаубицы, поработали полчаса, и взяли ту высотку почти без потерь. Где-то там меня и подобрали, чуть живого. По госпиталям валялся, потом сюда вернулся. Ни работник, ни мужик. Вздохнуть грудью воздух сил не было. Выползу с утра на завалинку, уже задыхаюсь, так и лежу, воздух вперемешку с болью хватаю, только и могу, что голову вслед солнцу поворачивать. А вечером заползу обратно, лежу на кровати и думаю, лучше уж я бы на той высотке остался. Чем вот так мучиться.
  Опять пауза.
  Уполномоченный уже не кричал, просто сидел красный и сопел. И тут Заруба вдруг улыбнулся.
  - Горбылиха меня вылечила, Константин Константинович. Увидела меня скрюченного и буквально на себе затащила в тот яблоневый сад. Я с тех пор яблок не переношу ни в каком виде. Наелся я ими на всю оставшуюся жизнь. Ел я тогда их сырые и вареные, и сок пил, и мазали меня кашей из них, и чего только не делали, и куда только, стыдно вспомнить, не засовывали. И ведь выздоровел, раны затянулись, боль ушла навсегда, стал прыгать, как молодой козел, вон усы какие отрастил. И мужская силушка вернулась. Скажу по секрету, Константин Константинович, ух и погулял я тогда. После войны, сами знаете, нашего брата не хватало, так бабы прямо в очередь записывались. А потом женился, остепенился, постарел. Но старухе Горбылихе век благодарен буду. А вы - бери топор, иди руби ... В этом деле горячку пороть не стоит. Себе дороже будет.
  Уполномоченный зачем-то потрогал влажную лысину.
  - Послушайте, Порфирий Глебович, у меня уже пару дней поясницу ломит. Не смертельно, конечно, но неприятно. Хотя терпимо.
  - Голуба моя, Константин Константинович, а зачем терпеть, если можно вылечить.
  - Можно?
  - Горбылиха может все. А если попутно еще какая хворь обнаружится, то и это исправит. Ну что, идем?
  Они ушли, оставив в моей душе неприятный осадок. Негоже членам партии обращаться к какой-то старухе с ее непонятными методами за помощью. Ведь существует советская медицина, больница в райцентре. Сейчас жатва и, значит, все личные проблемы должны отойти на задний план перед лицом общего большого дела.
  
  
  На следующий день Заруба освободил меня от бумажной канители.
  - Как нога, Алексей?
  - У меня плечо.
  Я для наглядности пошевелил рукой.
  - Болит пока.
  - Вот и добре.
  Тут он сообразил, что сказал не совсем к месту и смутился.
  - Я в смысле добре, что есть кому поручить. Значит так, Алексей, пойдешь сейчас к бабке Горбылихе, надо ей в доме с электричеством помочь. В электричестве то разбираешься?
  - Ну, так, немного.
  - Сойдет. Все равно больше послать некого.
  И он объяснил мне, что надо делать.
  Дом Горбылихи мог стать чудесной иллюстрацией к исторической теме "Жизнь и быт беднейшего крестьянства под гнетом царизма". Ветхая избушка словно сошла со старых, пожелтевших фотографий. До края низкой крыши легко достать рукой, почерневшие бревна перекошены и все в бурых пятнах векового лишайника.
  Хозяйка дома встретила меня на крыльце. Я впервые увидел ее так близко, и что меня поразило больше всего в тот первый миг - это ее глаза. Абсолютно черные, словно бездонные, в которых не было ни малейшего намека на присутствие чего-то живого и человечного.
  - Меня послали сделать свет, - пролепетал я, досадуя на свой заплетающийся язык.
  - Мне не нужен свет.
  И голос у старухи был пренеприятнейший.
  - Но мне приказали сделать. Порфирий Глебович приказал.
  Горбылиха ничего не ответила. Она просто как-то сразу потеряла к моей персоне всякий интерес. Старуха прошла мимо меня, чуть ли не через меня в сад, я видел, как она стала рыхлить землю вокруг деревьев. Я еще постоял в недоумении, потом рассудил, что чем быстрее все сделаю, тем раньше покину это место.
  Странно, я не мог и представить, что в наше время можно было жить без электричества.
  Внутри дом выглядел еще более убого, чем снаружи. Я ходил, едва не задевая потолок, и все опасался, что сверху что-нибудь рухнет. В малюсенькое окно можно было разглядеть лишь кусок канапы да угол печи. Позже, когда глаза освоились с полумраком, оказалось, что имеются еще стол, часы с кукушкой и икона в углу с неразличимым изображением.
  Провода от ближайшего столба уже были брошены, мне оставалось лишь сделать проводку по стене и подключить лампочку. Наконец, я закончил работу, позвал старуху и, когда та приковыляла, торжественно щелкнул выключателем.
  - Вот.
  И зажмурился от режущего глаза сияния. Лампочка в пятьдесят свечей высветила темные, словно покрытые сажей, стены, земляной пол, суровый взгляд Горбылихи, такой же строгий, укоризненный взгляд с иконы.
  - Выключи.
  Я послушался и внутренность избы вновь поглотил сумрак.
  - Забирай свою лампу и уходи.
  Я покачал головой.
  - Нет.
  Горбылиха больше ничего не говоря, вышла прочь на улицу. Мне ничего не оставалось, как тоже уйти. Честно говоря, сделал я это с большим удовольствием.
  
  
  C утра Валентатина была сама не своя, - как кошка, обожравшаяся сметаны, вот определение, которое сразу приходило на ум: полусонная, вялая, со странной улыбкой, не сходящих с пухлых губ.
  Председатель недолго ходил вокруг, разглядывая секретаршу.
  - Как ножичек-то?
  - Ножичек, - с удовольствием потянулась Валентина, так, что материя платья обозначила все ее роскошные формы, - ножичек хорош.
  - Хорош или очень хорош?
  - Очень, - мотнула она головой, - я скажу это даже не ножичек, а топор какой-то. Колун. И махал он им и махал, и рубил он им и рубил, и колол ...
  - Но, но, угомонись.
  - ... и колол, - Валентина протяжно и с удовольствием выдохнула.
  - Ну, будя, покрутилась и хватит.
  - Служу делу колхозного строительства.
  - Тьфу, - плюнул Заруба, - постыдилась бы, что ли.
  - Чего?
  - Что чего?
  - Чего постыдилась бы, а?
  - А ... - председатель махнул рукой, словно рубанул шашкой. - Работай, давай. Вон бумаг сколько скопилось.
  - А Загорулько где?
  - В район уехал.
  - Разъездился, - проворчала Валентина и пошла за свой стол.
  
  
  Потом председатель поинтересовался, выполнил ли я его поручение по электрификации.
  - Видишь ли, уполномоченный опять жаловался. Он то в бане обитает, ему все равно. А вот хозяйка, говорит, Константин Константинович, опять при свечах сидит. Нехорошо, как-то получается. Еще вождь мирового пролетариата говорил, что советская власть это есть электрификация плюс ...
  Тут он запнулся.
  - Коммунизм есть советская власть плюс электрификация, - подсказал я, предчувствуя нагоняй .
  - Вот видишь, на словах вы все грамотные. А вот когда руками что-то надо ...
  - Да сделал я все, Порфирий Глебович.
  - Вот сходи и проверь, может, что перепутал или соединил неправильно.
  
  
  Я сходил. Проверять, все ли правильно, не понадобилось. Потому что, если лампочки в патроне нет, то естественно, и светить нечему. Пересилив робость, я по возможности строго поинтересовался, куда делась лампочка.
  - Не знаю, - проскрипела старуха почти закрытым ртом.
  А кто же кроме нее знает. Можно подумать, здесь центральная улица, через которую проходит ни одна сотня человек.
  - Если она перегорела, ничего страшного, - попытался я установить контакт с Горбылихой. Ведь если человек прожил всю жизнь при свечах и лучине, его, конечно, может испугать незнакомая вещь. А если она при этом еще и ломается. - В этом нет ничего страшного. Так бывает и очень часто. С течением времени лампочки выходят из строя. Я просто поменяю ее на новую и все.
  Я сбегал за новой лампочкой, вкрутил ее и проверил работоспособность. Горбылиха при всем этом не сказала ни слова. А когда под потолком снова вспыхнули пятьдесят свечей, ушла в сад.
  
  
  - Заходил уполномоченный. Жаловался.
  - На что? - машинально поинтересовался я.
  - У Горбылихи опять нет электричества. Страна развитого социализма с повсеместно побежденной неграмотностью, с передовыми технологиями и в нескольких десятках километров от райцентра одинокая старуха вынуждена сидеть в темноте, как при крепостном праве. Согласись, звучит не очень.
  Что-то подсказало мне, что возражать и доказывать свою невиновность бесполезно. Какой смысл, лишь прослывешь лжецом.
  - Сейчас схожу.
  Кроме того, я почти наверняка был уверен в причине прозябания старухи Горбылихи в первобытной темноте. Поэтому сразу зашел в магазин и купил пару ламп.
  - Бабуся, - сказал я почти ласково, хотя внутри меня все кипело от негодования, - куда лампочка делась? Ведь на яблоню ее вешать бесполезно, все равно не засветит.
  С таким же успехом я мог бы обращаться к иконе в углу. От табуретки под столом и то можно было дождаться большего участия.
  Горбылиха ушла в сад, я вкрутил новую лампочку, будучи уверенным, что завтра опять придется вернуться сюда.
  
  
  - А когда уедет Константин Константинович?
  Заруба внимательно посмотрел на меня, на лице его отразилась целая гамма чувств, но ответил.
  - Я думаю, еще несколько дней. Три-четыре. Как раз и жатву закончим.
  Ясно. Три дня - три лампочки. Процесс их установки проходил у меня уже автоматически. Я приходил к Горбылихе, пытался что-то говорить (она меня не замечала - я тоже стал воспринимать ее как часть интерьера), вкручивал лампочку, не дожидаясь, пока глаза привыкнут к темноте - я мог найти патрон уже не глядя, щелкал выключателем, жмурился от вспышки, опять щелкал выключателем, и шел в контору перебирать бумаги, с нетерпением ожидая, когда выздоровеет моя рука.
  Однажды все же не выдержал.
  - Ну, зачем? Зачем вам эти лампочки?
  К моему огромному удивлению она ответила.
  - Это зло.
  - Какое зло? Это же обыкновенная электрическая лампочка. Лампа Ильича. Ильича знаете? Коммунизм - это советская власть плюс электрификация всей страны. Электрификация - это коммунизм минус ...
  Она смотрела на меня своим немигающим взглядом и я чувствовал себя букашкой под лупой естествознателя. Еще чуть-чуть и тебя наденут на иголку, приклеят бирку и классифицируют. Homo coveticus elektricus.
  Наконец, уполномоченный к моему облегчению, очень веселый и довольный, отбыл от нас. Этому факту были рады все; даже усы Зарубы висели как-то по-особенному приподнято. Одна Валентина пару дней ходила смурная, но потом ничего, опять стала прежней.
  
  
  Однажды сидя вечером на крыльце и глядя, как восходит луна, окрашивая реку в неестественный цвет, я понял, что наш председатель никуда меня не отпустит. И не потому, что он злой и нехороший, больше всего на свете радеет за производственные показатели или опасается потерять партбилет. Нет, просто он искренне полагает, что здесь я нужнее, и не только колхозу, но и самому себе, что здесь мое место, здесь я родился, значит, здесь и должен быть.
  Вообще, нет ничего страшнее искренне заблуждающихся людей. Все, что искренне, оно идет не от разума, а от сердца, и потому никакими доводами и аргументами, будь они самые сильные и неопровержимые, ничего не изменить. Бесполезна здесь логика и призывы к здравому смыслу.
  Хотя, может Заруба и прав. Действительно, разве мало дел вокруг, разве мало мест, где можно приложить руки. Сколько всего предстоит построить и переделать. В этом году закладывается новая ферма, потом колхоз будет прокладывать дорогу через лес, чтобы не объезжать кругом Лисичкина болота, далее лесопилка, переход на новую перспективную сельскохозяйственную культуру: кукурузу.
  Работы - непочатый край, и чтобы все задуманное исполнить, еще может и жизни не хватить, но ... В том то и дело, что но. Большое, упрямое, категоричное НО.
  Меня тянуло прочь из этих мест, я еще не знал куда, но общее направление я видел давно, с детства.
  Вверх.
  Я поднял глаза. Огромный шар Луны занимал полнеба. Он нависал неотвратимо, я бы даже выразился самодовольно, словно хотел сказать: вот я здесь, я была здесь всегда, когда твой предок еще бегал в шкурах и боялся огня; я буду здесь всегда, и если существуют в мире какие-то вечные законы, то один из них это я, и это также точно и верно, как то, что ты останешься здесь и никогда не вырвешься на свободу.
  Я плюнул в сторону желтого диска. С Луной ничего не случилось, она как висела, так и осталась властвовать на небе. С одного края округлый бок, еще вчера идеально ровный, уже начал съедаться наползающей тенью, словно невидимый огромный червяк принялся потихоньку объедать это наливное, небесное яблоко.
  Ассоциация с яблоком сразу повернула мои мысли в другую сторону. А ведь не все так безнадежно. Есть человек, который в состоянии мне помочь. Тот, который как утверждали некоторые, может все. Но захочет ли он помочь мне?
  
  
  На полусогнутых ногах, словно набитых ватой, я обогнул угол ее хаты и вздрогнул: хозяйка дома стояла напротив меня. Она была неподвижна и молчала, так что при богатом воображении ее можно было принять за одно из деревьев, скрюченное, уродливое, пострадавшее, например, от удара молнии.
  Я облизал мгновенно пересохшие губы.
  - Добрый ...
  - Добрый. Чего хочешь?
  Простой вопрос, мои мысли теперь постоянно крутились вокруг него, я весь день репетировал этот разговор и готовил доводы, а когда настала пора не смог выдавить из себя и связного предложения. Чего я хочу? Уехать. Зачем? Мечта у меня. Какая? Самая лучшая. Работать надо, а не мечтать.
  - В летное училище. А председатель не отпускает.
  - И не отпустит.
  Вот и весь разговор.
  Видно на моем лице отразилось такое отчаяние, что Горбылиха продолжила сама, без лишних расспросов.
  - Завтра в шесть вечера будь у реки на излучине, там, где кривая сосна. Знаешь?
  - Знаю.
  - Будь там.
  - А зачем?
  Пытаться разглядеть что-нибудь в ее глазах было бесполезно. Черные, как сажа. Лицо, как горсть смятой соломы.
  - А что умеешь, то и делай.
  И ушла.
  Мне стало стыдно. Что я наделал - комсомолец пришел просить помощи от частницы. Даже возникло желание догнать ее и сказать, что ничего не надо.
  Но я уговаривал себя, что это просто компромисс, когда служение более высокой цели вынуждает идти на мелкое предательство своих принципов и идеалов. И все же я стыдился. И боялся, что кто-нибудь заметит меня, крадущегося прочь от сада Горбылихи.
  
  
  В шесть вечера на реке тихо и пусто.
  Коровы еще на пастбище, мужики на полях, бабы заняты домашней работой. Ребятишки тоже при деле. Это позже, когда свечереет, здесь все оживет и наполнится своим особым смыслом. Тела, смывающие натруженные грязь, пот и усталость, полощущееся белье, своей белизной соперничающее с лодыжками хозяек, кони и овцы, тянущиеся к водной прохладе, резвящаяся ребятня и все эти звуки, движения, запахи, растекающиеся по округе, наполнят жизнь особым смыслом.
  А в шесть часов еще слишком жарко и не время отдыхать. Пусто и все вокруг, казалось, застыло в этой пустоте. Лишь изредка плеснет на солнце какая-нибудь ошалелая рыба и заставит дрожать отражающиеся в темной воде облака.
  Я пришел к кривой сосне за полчаса до назначенного срока. Сел на усыпанный сухой хвоей песок и стал ждать. Время тянулось, наверное, так медленно, как и несла свои воды река. Но в отличие от меня, ей спешить было некуда. Она текла так и сто лет назад, и тысячу, и будет точно так же течь и много времени спустя. Мне же ожидание доставляло настоящие муки, я ерзал и крутил головой по сторонам, пытаясь угадать, на что намекала старая Горбылиха, что она имела в виду, посылая меня сюда.
  Кроме меня никто не бездельничал на прокаленном солнцем берегу. Хотя нет. Появился еще один человек. Его я уже видел раньше, приехал в наши края пару дней назад, корреспондент из областной газеты.
  Он поздоровался и поинтересовался, как водичка.
  - Теплая, а вечером будет еще лучше. Как парное молоко.
  - Боюсь, не доживу.
  Корреспондент торопливо сбросил с себя одежду, оставшись в длинных, темно-синих трусах.
  - За вещичками присмотришь?
  - Конечно.
  Плавал он плохо. Сначала постоял по пояс в воде, изредка плеская на себя и повизгивая, потом сделал несколько шагов вперед и начал колотить руками, создавая больше шума, чем движения.
  В этот момент я отвлекся. Опять начал крутить головой по сторонам в поисках неизвестно кого/чего, на часах было уже за шесть, а когда вновь перевел взгляд на купающегося горожанина, тот уже тонул.
  По воде корреспондент продолжал барабанить с той же силой, но при этом голова его все ниже и чаще уходила в поднятые волны, а когда выскакивала наверх, он пытался кричать.
  - Помо ... Спа ...
  Я рванул с себя брюки, они упали, запутались в ногах, я сбросил их вместе с обувью, освободился от рубахи и прыгнул в реку. Когда добрался до корреспондента, тот почти ушел под воду. Я успел ухватить пальцами разлетающуюся шевелюру и потянул тяжелое тело к берегу. Как мы выбрались, не помню. Словно провал какой-то в памяти, очнулся, когда оба уже сидели на песке и тяжело дышали, тупо глядя друг на друга.
  Потом корреспондент выплевывал остатки речной воды и ронял короткие фразы.
  - Вот черт. Словно за ноги. Потянул кто-то. Руками не шевельнуть. И во рту вкус. Словно яблоко. Кислое. Съел.
  Он закончил плеваться.
  - Ну, ты парень ... - на более длинную фразу у мужчины еще не хватало дыхания - ... молодец. Чего хочешь?
  Я почти не раздумывал.
  - Чтобы войны не было. И коммунизм во всем мире.
  Мужчина рухнул назад на спину. Его тело тряслось, мне показалось, что это конвульсии, но потом я расслышал булькающие звуки и понял, что корреспондент смеется. Успокоившись, он опять сел.
  - Комсомолец?
  - Да.
  - Как учеба?
  - Нормально.
  - Ну, хорошо, закончишь школу, а что дальше? Чем думаешь заняться? Здесь останешься?
  Я не спешил отвечать. Он понял это по-своему.
  - Ну да. Юный натуралист, молодой помощник комбайнера, передовик овцеводства, первый дояр на деревне. Все это замечательно, но стоит думать о будущем. Так что, приезжай в город, выбирай учебное заведение. А хочешь ВУЗ? Помогу поступить, а дальше сам.
  - Я не хочу в ВУЗ.
  - А что, здесь останешься?
  "Здесь" он произнес с явным оттенком разочарования.
  - Я в летное училище хочу. А Заруба не отпускает.
  - Заруба - это ваш председатель?
  - Да.
  - И как же он тебя не отпускает?
  - Просто. Говорит работы много, посевная, уборочная и так далее, план надо делать, каждые руки важны. Каждый комсомолец обязан служить на благо Родины на своем месте.
  Корреспондент все это оценил.
  - Молодец ваш председатель. Подкован. Грамотно излагает. Но это ему все равно не поможет. Знаешь почему?
  - Почему?
  - Потому что сила силу ломит. Рассказывай все поподробнее.
  
  
  Редкое и весьма впечатляющее зрелище - бегущая Валентина. Груди вперед, как два поршня, вот-вот перевесят и она рухнет, но зад объемным противовесом удерживает всю конструкцию в вертикальном положении. Которая еще и пытается двигаться.
  Добежала. Стоит и не может рта раскрыть, задыхается.
  - Быстрее ... в правление ... Порфирий ... Глебович ...
  Ладно, побежали обратно. Мне, правда, хватило и быстрым шагом, чтобы Валентина пыхтела сзади, не отставая.
  Председатель был разъярен.
  - Ах, спасибо, Алексей. Ах, удружил.
  И протянул мне газету. Внизу страницы жирным была обведена статья под заголовком "Рожденный ползать". Я пробежал по диагонали текст - да, постарался корреспондент, ничего не скажешь.
  - Спасибо тебе, Коля, - не мог успокоиться Заруба, - значит, я теперь "рожденный ползать".
  - Да ладно вам, Порфирий Глебович, - попытался я его успокоить. - Да мало ли чего напишут.
  - А знаешь ли ты, что мне уже из райкома звонили. Официально обращались. Товарищем Зарубой называли. Вы, говорили, товарищ Заруба, оказывается, неправильно понимаете линию партии. Партия еще в таком-то году бросила клич "Комсомолец на самолет" и этот клич до сих пор актуален, поскольку мы разбили одного врага, но множество прочих недругов точат зубы на наше социалистическое государство. И то, что мы начали сокращение армии еще не означает, что мы должны ослабить обороноспособность страны. Или вы, товарищ Заруба, полагаете, что в мире сейчас спокойно и можно расслабиться. Вы, товарищ Заруба, клич партии проспали. Это нехорошо.
  - Так ведь сколько раз, Порфирий Глебович, я к вам подходил, просил отпустить. А вы план, урожай ...
  - Но ведь, действительно: план, урожай, графики.
  - А партия бросила клич.
  Заруба приподнялся и завис надо мной, столом и газетой.
  - Значит так, Алексей, чтобы завтра духу твоего в селе не было. Возьмешь после обеда у Валентины все документы: характеристику там, деньги на проезд, все, что полагается.
  - Может, и ходатайство в летное училище напишите?
  - Я тебе сейчас такое ходатайство напишу, ты у меня без пропеллера взлетишь.
  Следующим утром я покинул село, чтобы больше никогда в него не вернуться.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"