Ему почему-то вспомнились похороны соседа, запойного пьяницы -- все члены семьи плакали навзрыд, наверное, потому, что между своими запоями, он работал как оголтелый, жадно навёрстывая упущенное время, чтобы побольше заработать для семьи, которую очень любил. Таким образом он пытался компенсировать свою вину перед ней, и, конечно же, его смерть для родных была действительно катастрофой, потерей кормильца.Слава удивился своей отстраненности восприятия, чувствуя себя посторонним среди этих людей в трауре, силяших в автобусе. Он сидел там, где и было положено сидеть сыну, хоронящему своего отца, сзади возле гроба покойного среди скорбящих родственников, рядом с мамой, бледной, с посеревшим лицом, как-то сразу постаревшей, но мужественно державшейся с достоинством и выдержкой (но он-то, её хорошо знавший, прекрасно представлял, чего ей это стоило), сидел и смотрел на крышку гроба, оббитую черным атласом с белой отделкой.
Автобус выехал уже за город. Жена с сыном сидели напротив на боковых сидениях лицом к нему и матери, по ту сторону гроба.-- Слава, сынок, ты взял все документы и квитанции, ничего не забыл?-- Нет, мамочка, не волнуйся, все со мной, -- ответил он матери и обнял её.ласково и нежно за плечи, она в ответ коснулась своей головой его виска.Как же быстро это случилось. Ему вспомнился ночной звонок матери:-- Славочка, детка, немедленно приезжай -- у папы сердечный приступ!-- Где он?"-- Дома! Я вызвала скорую помощь!-- Жди! Выезжаю!Дома отца он уже не застал, мчась на частнике через весь город в течение целых двадцати минут. Мать открыла заплаканная и протянула ему записку с адресом больницы, в которую увезли отца. Он тут же поймал такси и через несколько минут уже был в реанимации кардиологии. Нашёл лечащего врача, который сообщил что у больного обширный инфаркт и положение его крайне тяжёлое. Пациента только что вывели из состояния клиническойсмерти и он на аппаратном жизнеобеспечении. Так что вообще прогноз сейчас невозможен, да и неуместен.Он под реанимацией просидел остаток ночи, а когда узнал, что состояние отца слегка стабилизировалось, сразу помчался поддержать, на сколько удастся, мать. Но уже поднявшись на этаж и увидев незакрытую дверь, сразу всё понял. В коридоре у закрытого уже тёмным платком зеркала на тумбочке сидела плачущая мать.Почти подъехали к кладбищу. Он продолжал упорно рассматривать невидящими глазами крышку гроба.
Отец был кларнетистом в симфоническом оркестре национальной филармонии Украины, часто ездил на гастроли за рубеж, считался сильным профессиональным музыкантом, за плечами которого было столичное консерваторское образование, и считался успешным человеком с точки зрения карьеры и всего такого прочего, в отличие от Славы, не стремившемуся к славе, хотя у него и обнаруживался в юношестве пристойный баритон, но Слава все-таки счёл нескромным идти в музыку по стопам отца и пошёл тернистым путём журналистики.
На похороны пришло очень много народу, несмотря на то, что почти шесть лет он уже был на пенсии, но всё равно оставался чрезвычайно жизнерадостным, общительным и непоседливым человеком. Мать всегда восхищало это его непотопляемое жизнелюбие, и она ставила всем родственникам и друзьям его в пример. Было заказаны два обычных автобуса, один Икарус и несколько микроавтобусов, и несмотря на такое количество транспорта едва хватило места всем желающим почтить память покойного отца и проститься с ним. Всё было, как и следует - гражданская панихида была в филармонии, некрологи в газетах и в журнале о культуре. Отпевал отца священник -- траурного оркестра не было, маме это показалось по известным причинам не уместным...
Всё было как в полусне. Священник, молодой крупный мужчина, бородатый красивый брюнет, блажил заупокойную молитву неожиданно для такой колоритной фактуры жиденьким тенором. Слава двигался как сомнамбула в этом траурном ритуальном действе -- крестился вместе со всеми, слушал чьи-то дежурные прощальные речи, говорил сам какие-то прощально-печальные слова об отце, бросал комья земли, когда уже закрытый гроб опустили в яму, утешал зарыдавшую мать, садился обратно в автобус. Лишь однажды на мгновение очнулся, пронзительно остро почувствовав его неповторимость, замер над восковым лбом отца при последнем прощании и, коснувшись него холодного, почувствовал сдавивший горло спазм.
-- Прощай, отец! -- шепнул он и покраснел -- ему было мучительно больно, оттого, что отец такой талантливый, интеллигентный и благородный -- ведь Слава всегда гордился своим отцом, и одновременно стыдно за эти свои мысли о нём и чувства, стыдно перед ним, перед собой, за себя и за него - за своего отца!
И эти постыдные чувства обрушились на Славу внезапно в тот день -- день смерти отца. Тогда, увидев в коридоре плачущую мать, он сам не смог сдержать слёзы, пытаясь как-нибудь её утешить. И потом, немного придя в себя, они прошли в кабинет отца -- нужно было начинать заниматься подготовкой похорон. И, взломав шкатулку, в которой отец всегда хранил важные основные документы, (ключик он нигде не нашёл) которая была почти пустая, Слава обнаружил старое письмо и отдельно от него конверт без обратного адреса. И только оттого, что оно было вынуто из конверта, он прочёл его и потом благодарил Бога, что матери в этот момент не было рядом. Это был последний краткий инструктаж агенту КГБ перед поездкой в заграничную командировку на гастроли в ФРГ. Конверт был подписан тем же почерком, что и письмо. Этот удар был, пожалуй, потяжелей самой смерти отца.
Доносчик! Стукач! Неужели это правда?! Его отец -- Иуда! Этого не может быть!!! На письменном столе убеждённого атеиста лежала новая библия, Слава, как будто что-то почувствовав, открыл её в том месте, где была заложена закладка -- книга Исхода в Ветхом Завете -- десять христианских заповедей. Простым карандашом было подчёркнуто слово "ложного" в восьмой заповеди "Не произноси ложного свидетельства на ближнего своего!", а девятая заповедь "Не возжелай жены ближнего своего!" было подчёркнутаполностью... Послышались шаги мамы, и он поспешно закрыл книгу и положил письмо с конвертом в своё портмоне...
Из оцепенения его вывел представительный старик, тепло пожав Славе руку и по-отечески обратясь к нему, когда во время поминок он вышел покурить на крыльцо ресторана.
-- Коллега вашего покойного отца Алексей Кузьмич Савченко. Хочу выразить вам искреннее соболезнование по поводу его кончины, - с чувством скорби сказал он.
-- Благодарю вас. Вячеслав.
-- Очень приятно. Мы, признаюсь, с вашим отцом так и не удосужились познакомить наши семьи, а как знать, быть может и дружили бы... Мой сын -- ваш ровесник. Жаль, что мне не довелось его воспитывать. Простите, за тему не к месту. Пожалуй, я оставлю вам свои координаты, а там как Бог даст... -- он с достоинством достал из внутреннего кармана пиджака записную книжку в кожаном переплёте с тиснением, новый дорогой "Паркер" с золотым пером и футляр с очками в солидной оправе.
Написав, любовно зачехлив колпачком перо, он вручил Славе вырванный листочек со своими данными. Слава взял протянутый листочек и, торопливо поблагодарив Алексея Кузьмича, поспешил в зал к столу.
Всю неделю после похорон он жил у матери.
-- У меня к тебе, сынок, большая просьба. Позвони к Алексею Кузьмичу Савченко и пригласи его на поминки. Он был одним из самых давних друзей папы ещё с молодости. Он сказал мне, кстати, что хочет о чём-то с тобой поговорить.
-- О чём? -- без интереса спросил Слава.
-- Он мне намекнул, что хочет тебе что-то предложить, но что именно, об этом он сообщит конфиденциально. Алексей Кузьмич всегда пользовался большим авторитетом у папы, и поэтому к его словам отнесись со вниманием - дурного он тебе не предложит, -- голос мамы звучал ласково, но настойчиво.
-- Хорошо, Ты хочешь, чтобы я позвонил ему сейчас?
-- Думаю, чем раньше --тем лучше.
Слава достал из портмоне записную книжку, в которую был вложен листочек с телефоном Савченко. Мать стояла в дверном проёме и, не входя в кабинет, внимательно слушала всё, что говорил её сын:
- Алло! Алексей Кузьмич? Это Вячеслав -- сын покойного Юрия Вениаминовича Лисковского беспокоит вас. Добрый день. Звоню затем, чтобы пригласить вас как доброго друга папы на поминки. Будете?.. Большое спасибо ... В эту пятницу девять дней ... Да, уже девять... Значит ждём вас... Да, да... Мама мне говорила... да, могу!.. Нет, не нужно. Вы оставили ваш адрес... Да, да... Хорошо ...Буду у вас ровно в шесть. До встречи!
Мама удовлетворённо кивнула и вышла в соседнюю комнату.
Слава хотел было вложить уже листочек обратно в записную книжку, но внимание его привлекло то злосчастное письмо, вложенное с конвертом в портмоне. Он вынул его, развернул и обмер -- почерк в письме и на листике, вырванном из записной книжки Алексея Кузьмича, был один.
-- Мама! -- крикнул Слава, стараясь не выдать своего волнения и придавая голосу как можно более безразличный тон, --А чем занимался этот Алексей Кузьмич? Он тоже музыкант?
Почему ты меня об этом спрашиваешь? -- в ответ из соседней комнаты спросила обеспокоенная мама, -- Я, в общем-то, и сама точно не знаю, а он об этом сам не распространялся, но, как мне кажется, он -- не музыкант, а что? Да не всё ли равно кто, когда кем был?
"Не всё равно!" -- чуть было не вырвалось у Славы, ну а вслух он ответил:
-- Да, ты права, конечно, ... Это совсем уже не важно...
Мысли лихорадочно запрыгали в голове. "Оказывается отца в стукачи завербовал Савченко... Вот значит, как... Почему же отец не уничтожил эту инструкцию? Оставил улику против Савченко себе во вред, но оставил!.. Может, пытался перед собой оправдаться или перед кем-нибудь другим, а может быть хотел что-нибудь доказать кому-нибудь, тогда - кому? И почему он подчеркнул именно таким образом две заповеди. С христианской точки зрения, грехом является -- говорить неправду о ближнем, то есть, оболгать, оговорить, ну а донести на "ближнего", то есть, выступить в роли свидетеля, пусть и тайного, сообщить правду о поступках, вступивших в противоречие с общепринятыми этическими или правовыми нормами -- это обязанность каждого гражданина любой страны и уклонение от выполнения этой самой обязанности карается уголовным наказанием ... Нет, отец, пожалуй, тебе можно позавидовать в одном -- ты уже свободен от своего рабства, от мук совести, от своего ада... Нет, ты не был спокоен и равнодушен, ты пытался найти себе оправдание, значит душа твоя искала истину, стремилась к очищению... Воистину, "Beati mundo corde" -- Блаженны чистые сердцем!"
Ровно в 18.00 он звонил в нужную квартиру пятиэтажного дома сталинской постройки.
-- Здравствуйте, Вячеслав. Сам пунктуален и в других ценю эту черту характера. Прошу вас в кабинет.
Слава прошёл в настолько большую и настолько же скромно, если не сказать, бедно обставленную комнату.
-- Присаживайтесь к столу. Рад видеть вас у себя. Что будете пить -- чай, кофе, водку, коньяк? -- сдержанно спросил хозяин, но Слава каким-то подспудным нутряным чутьём угадывал в нём волнение.
-- Спасибо, ничего не нужно. Вы хотели меня видеть. Я слушаю вас, -- ему хотелось поскорее со всем этим покончить.
Они почти одновременно сели к столу.
-- Слава, я могу вас так называть? -- Алексей Кузьмич вопросительно взглянул на Славу и после Славиного утвердительного кивка, продолжил. -- Начну, пожалуй, с главного, чтобы не забирать ни у вас, ни у себя время. Я на сегодняшний день оказался достаточно небедным пожилым человеком с весьма дорогостоящей недвижимостью в виде хорошей трёхкомнатной квартиры, дачи в престижном пригороде, гаража капитальной постройки с машиной новой модели, сбережениями, переведёнными в твёрдую валюту и лежащими на депозитах в нескольких банках, для надёжности. И всю свою вышеперечисленную только что собственность я дарю вам, Слава, разумея, что после вас она вся перейдёт к вашему сыну Денису. В дарственной, которую я оформил, оговорено, что в квартире я буду проживать до самой своей смерти, а жить на свою немалую по теперешним меркам пенсию. Я и пригласил вас сегодня для того, чтобы поставить вас перед свершившимся фактом. Вот документы.
Слава ошарашено смотрел на дарственную и молчал.
-- А как же ваш сын?! Вы, что лишили его наследства?! -- после долгой паузы спросил он.
-- Слава, я пригласил вас не для того, чтобы обсуждать как мне поступить с моей собственностью и кому её подарить. Я пригласил вас затем, чтобы вас уведомить, как я нею распорядился! -- сказал Алексей Кузьмич внешне спокойно и деликатно, но совсем скрыть раздражение ему не удалось.
-- Тогда у меня есть подарок для вашего сына! -- и с этими словами Слава положил на дарственную письмо и конверт. -- Вы узнаете свой почерк, Алексей Кузьмич?
Алексей Кузьмич выглядел спокойным -- сказывались многолетний опыт и профессиональная выдержка, но его выдавали глаза. В них была крайняя степень волнения.
-- Я не предполагал, что наш разговор примет такой оборот. Ну, что ж, видит Бог, я этого не хотел. Ты хочешь правды, я не уверен, что ты готов услышать всю правду, но сейчас обратной дороги уже нет. -- он встал из-за стола и достал из бюро секретера пачку писем, перевязанную тесьмой. -- А ты узнаёшь этот почерк? Прочти и не торопись никого осуждать!
Слава дрожащей рукой развязал пачку и взял первую попавшуюся поздравительную открытку с Новым годом старого советского образца -- она была подписана рукой Славиной мамы, в которой помимо поздравления было краткое сообщение о Славином здоровье, школьных успехах и просьба не беспокоиться о нем, что, мол, тех денег и подарков предостаточно, и ещё звучала более чем настоятельная просьба вести себя осторожно, чтобы не вызвать подозрения и не нанести непоправимую травму детской психике от ненужной, дескать, сейчас информации -- кто его отец.
-- Что всё это значит?! - сорвался предательски на крик голос Славы.
-- Это значит, что я как раз сейчас и отдаю свои, накопившиеся за всю мою долгую жизнь, долги перед своим сыном, так что если ты хотел меня шантажировать этим письмом, то это у тебя не получится -- кроме тебя, сынок, у меня детей больше нет!
--...Отец знал об этом?
-- Узнал незадолго до смерти, от меня...
"Бедный отец, не имея возможности излить эту постоянную душевную боль, что ты должен был чувствовать перед смертью, потеряв в одночасье честь, веру, доброе имя, жену, сына, внука, и саму жизнь! -- пронеслось в Славиной голове. -- "Коготок увяз -- всей птичке пропасть." Чем же поймал он тебя на крючок? А мама, знала ли она, как же она могла предать отца?"
-- А мама... мама знала то, что отец был...
-- ...Сразу не знала, а потом... позже...позже узнала... Сынок!
-- Не надо меня так называть! -- с болью вырвалось у Славы. Он осёкся.
-- Ну хорошо, ты только успокойся. Не мне тебя учить, ты взрослый человек и знаешь лучше меня, -- я не открою для тебя истины, если скажу, что власть, то есть, государство с любой политической системой всегда имела аппарат подавления инакомыслия, потому, что любая власть -- это костоломня личности, не признающей своей безликости. И для того, чтобы выявить эту специфичную личность, и существует такой необходимый для государства, для самого его существования, аппарат. Информация всегда была самым дорогим товаром и вследствие этого, профессия "информатор" всегда была самой высокооплачиваемой профессией, хоть и непопулярной в народе по вполне понятным причинам. А поскольку всегда будет существовать информация, которую по каким-либо причинам хотят скрыть, то этот самый аппарат будет существовать, сколько будет существовать само человечество. И тогда в Иерусалиме, за свою проделанную, будь то вдохновенно или нет, работу, получили вознаграждение в моральном или материальном эквиваленте все: как-то, кто -- в виде аккордной зарплаты в тридцать сребренников, кто - в виде премии за "заслуги перед Отечеством" -- земельные владения на родине, кто -- "одежды и хитон", кто -- устранение более сильного по рейтингу и тем опасного конкурента (хотя это вполне могло быть искренней борьбой фанатичного апологета веры от "предтеч", лжемессий и самозванцев), а кто -- вот уже двухтысячелетнюю популярность главного героя в бестселлере всех времён и народов. Но самое главное, толпа (охлос, отребье, сброд, люмпен) -- этот главный зритель, будь то беснующийся толи безмолвствующий, -- получил, таки, своё незабываемое шоу. И так будет всегда, конечно, с трансформирующейся поправкой на эпоху! А что касается меня конкретно, то я могу тебе сказать искренне -- я не стыжусь своего прошлого, потому, что за мной стояла великая сверхдержава, а не артель "Главсметана", и платила мне за трудную, вредную, но нужную работу! -- он неожиданно озорно подмигнул не по-стариковски и улыбнулся, но тут же помрачнел и дальше продолжил более сурово, -- Ты ведь по профессии журналист, так или иначе тоже занимаешься информацией да журналистскими расследованиями, изобличая, буде кто утаивает правду от людей, сам же напротив -- своего авторства не скрываешь, и несомненно знаешь, что есть разные журналисты, в том числе, и инсинуаторы, стряпающие свою пачкотню под псевдонимом или анонимно. Хотя иногда и честные журналисты тоже искренне ошибаются, ведь все имеют право на ошибку. Или нет? Чего ты молчишь? Ты сейчас, Слава, в том возрасте, в котором обычно наступает, как говорят психологи, кризис среднего возраста (врачи называют это состояние одним словом -- климакс), а он характерен переоценкой духовных ценностей, "разбродом и шатаниями" и впадением во все, какие только возможно крайности, -- эдакий кризис всех жанров. Так, что перед тем как осуждать кого-либо, ты поразмысли хорошенько над всеми моими доводами.
Слава встал и молча вышел.
Спустя неделю после поминок на девятый день после смерти покойного Юрия Вениаминовича Лисковского, Алексей Кузьмич как обычно, сидя у телевизора, ожидал спортивный блок, будучи заядлым футбольным болельщиком с ощутимо солидным стажем, постольку поскольку, слушая вполуха вечерний выпуск новостей. Шло международное обозрение о политическом убийстве. Это был репортаж из Москвы о похоронах известной российской политической, журналистки Анны Политковской. Между тем диктор эти кадры прокомментировала следующим образом:
"Ещё не успела Россия проститься с Анной Политковской, ещё Украина не посадила на скамью подсудимых подлинных виновников гибели Константина Гонгадзе, как опять всю журналистскую общественность потрясла скорбная весть о трагической гибели известного украинского журналиста Вячеслава Лисковского, вчера погибшего в автомобильной катастрофе."
Алексей Кузьмич замер, поражённый услышанным.
"На данный момент удалось выяснить следующее: автомобиль журналиста врезался в железобетонную конструкцию арматурного опорного сооружения у въезда на Московский мост. В момент аварии Вячеслав Лисковский находился за рулём своей машины и скончался на месте. В машине был ещё его тринадцатилетний сын, получивший тяжелейшие травмы и, не приходя в сознание, умер в машине скорой помощи.
В машине Лисковского был обнаружен его рабочий блокнот и на основании последних его записей нравственно-этического содержания, похожих по тематике на выдержки из личного дневника, у журналистов появилась версия причины этой трагедии. Судя по фрагментам, найденным в рабочем блокноте, Вячеслав Лисковский готовил ещё один разоблачительный репортаж, похоже -- он вёл журналистское расследование, возможно, назревал очередной политический скандал. Мы предполагаем, что он не справился с автомобильным управлением, уходя на большой скорости от погони, преследуемый неизвестными злоумышленниками. Вероятно, они и похитили из машины только что погибшего Лисковского их так интересующий документальный компромат, за которым они окотились. Эти таинственные обстоятельства ждут немедленного выяснения.
Тем не менее, в МВД утверждают, что поскольку предварительная техническая экспертиза показала, что все системы в автомобиле погибшего журналиста были в полной исправности, и настойчиво придерживаются версии трагической случайности, но в это верится с трудом. Скорее, это не случайность, а трагическая закономерность! Очевидно, милиции уж очень не хочется только что открытое уголовное дело квалифицировать как дело об убийстве по политическим мотивам, попахивающее по меньшей мере, выражаясь их же профессиональным специфическим термином, "висяком".
Но в конце концов -- это наша работа -- провести тщательное расследование обстоятельств и причин гибели нашего товарища, и, в память о нём, принять выпавшую из его рук эстафету, чтобы завершить то дело, которое он мужественно начал, поплатившись за это своей жизнью!"
Диктор продолжала говорить дальше, но Алексей Кузьмич её уже не слышал.
Уже через два часа, надавливая на все возможные кнопки, используя старые и новые, мыслимые и немыслимые комбинации, манипулируя своим старым удостоверением, и пройдя все нужные и ненужные двери кабинетом МВД, он наконец дрожащими руками открыл, ставший "вещдоком", тот рабочий блокнот, сидя за столом в кабинете следователя.
Это была последняя запись в Славином блокноте:
"Древние римляне говорили: кто доказывает громко -- ничего не доказывает.
Причина смерти - кризис среднего возраста (то бишь -- климакс(?!)) Почему, как только человек оказывается в состоянии нравственного искания, ему ставят соответствующие диагнозы - либо климакс, либо параноидальный синдром.
Земля, на которой хоронили странников (путников, чужеземцев, инородцев, неместных), купленная у горшечника за тридцать сребреников, называется и поныне "землёй крови".
Мир нужно спасать, потому, что он болен и нуждается в Спасителе, который снова должен пострадать за него, но уже не осталось времени ждать его прихода, каждый должен сделать свой выбор! Всегда и во всём нужно начинать с себя!
Когда речь идёт о чести "Но тот-то и велик, кто без причины не ступит шага, если ж в деле честь, подымет спор из-за пучка соломы. Уильям Шекспир." А честь - это больше чем жизнь -- "...Затем, что он ценил, как лучшие в Отчизне, превыше страсти честь, а страсть превыше жизни. Пьер Корнель "Сид" -- ни у кого нет права на ошибку!
Зрелая личность, желающая любой ценой избегнуть насильного обезличивания, может сделать правильный выбор, а ребёнок, он -- может ли?"
Дойдя до того места, где в последней записи погибшего сына упоминалась земля горшечника, Алексей Кузьмич Савченко окончательно убедился в подлинности именно своей версии о причинах, подтолкнувших к гибели своего сына и своего внука, но это тяжкое бремя прозрения суждено отныне и до конца своих дней нести ему одному...
Только единственный вопрос пульсировал в его висках: "Зачем же ещё и мальца?!", но ответ никак не находился...