Я брел по тонким изящным лестницам нового, фешенебельного двенадцати этажного магазина, всемирно известного Лейбница. В кармане было пусто, последние деньги были потрачены на дешевый обед в макдональде, кстати сказать, не принесшего большого удовлетворения, не смотря на недавно так аппетитно просмотренную мной рекламу по телефизору. Настроение было ни плохое, ни хорошее, а, скорее всего какое-то уныло-безразличное.
Я был одинок в этом мире, наверное, как бог!
Ассоциации, связанные со словом бог повлекли мои мысли в мистическое русло.
А какой этот бог, задумался я и ответа не находил.
Я вышел из магазина и проболтался еще с пол часа, по сутолочным переулкам пытаясь как - то убить время, которого в отличие от денег у меня было много, через некоторое время я вышел к старой католической церкви. Она была пуста, я вошел в нее и был поражен навалившейся на меня тишиной, в церкви уютно горели свечи, приятно пах сандал, с икон на меня смотрели суровые лица святых, и все это создавала непередаваемое ощущение приобщения к чему-то великому. И вдруг я стал ощущать какое-то до селе мне незнакомое чувство щемящего одиночества и как это ни странно, но и чувство счастья одновременно. Я присел на первую подвернувшуюся мне скамейку. Я ощущал себя здесь безнадежно чужим, случайным посетителем, зашедшим в святая святых без какой-либо надобности. Несколько минут я ерзал, на жесткой с вытертым лаком скамейке, то, огладываясь по сторонам, ища чего-то и не находя, то, вдруг замыкаясь в себе, пытаясь найти там что-то до селе мне неизвестное. И вдруг до боли под ложечкой я ощутил себя здесь лишним, не нужным, и ни как не вписывающимся в общую обстановку местного благолепия. Я не находил в своем сердце ни веры, ни смирения, ни покоя, ни приобщения.
Я встал и решительно направился в магазин, где сразу же снова попал в хаотически двигающуюся разношерстную толпу всяко разного народа. Я снова начал оглядываться по сторонам, как бы ища вероятно чего-то, что ни как не могло обрести реальных форм, но найти это было крайне необходимо!
И вдруг я понял, что если и есть на свете бог, то он не может быть ни кем иным, как только мной! Почему я пришел к этому заключению, я не знаю! Так же я вдруг понял, что если есть на свете бог, то он должен жить по законам высшей справедливости.
А разве не высшая справедливость быть в своем творении, а не взирать на него с недосягаемых высот.
Высшая справедливость и состоит именно в том, что бы вот так ,куда-то брести, без гроша в кармане, на полу пустой желудок, не представляя даже того, что ждем меня впереди или, к примеру, за следующим углом, но главное так или этак находится в своем творении.
А значит и магазины, и люди, и вещи, и ситуации все это создано мной и в какой-то степени и для меня тоже.
Но если я бог, то, вероятно, я должен обладать какой-то божественной силой, что бы сейчас же по первому моему желанию растолкать всех у прилавков, получить, ну хоть какой-нибудь дешевенький роллекс за пару тысяч, или накормить бедных в каком-нибудь дорогущем ресторане или что - нибудь из того набора чудес, что делал Иисус Христос.
Я пожелал, что бы этот магазин со всей своей кутерьмой распался и превратился в чудесный Храм, но все самым чудесным образом осталось, как и прежде. Но если я бог, то, как я могу взять себе больше, чем имеет мое самое последнее творение, и если я возьму себе больше, то это уже не будет божественной справедливостью, а она божественная справедливость и будет состоять именно в том, что бы вот так просто бродить без денег и имени и не располагать чем - либо большим вообще,...а возможно даже значительно меньшим, чем располагает очередной прохожий, тревожно вглядывающийся в меня и инстинктивно оберегающий свои карманы, от возможного на них посягательства подозрительного незнакомца.
А если я умру, подумалось мне, то мир, который я создал не пропадет, а какой же я бог, если я не переживу свое творение.
Хороший подумалось мне, если я все так хорошо сделал, что и без меня все может прекрасно существовать.
Я спустился с высоких, тонких лестниц фешенебельного магазина и снова вошел в церковь... Передо мной снова предстал величественный, строгий, хранящий гордую непокорность зал.
Я встал на колени, поднял глаза к куполу, перекрестился, склонил голову к самому полу и тихо, и спокойно произнес.