Аннотация: В сердце моем поселилась зима, и я стал искать дверь в лето. За ней оказался обжигающий холод. Эмиграции.
"В сердце моем поселилась зима,
И я стал искать дверь в лето".
Роберт Хайнлейн.
Долго вглядываюсь в новейшую историю России, трудно отделаться от ощущения тотального каннибализма. На одной из "прогрессивных" радиостанций середины девяностых я читала стихи о пришествии сатаны на русскую землю. Трудно было подобрать лучшую иллюстрацию стихам - рекламную паузу заполнили лозунгом "обогащайтесь", выплюнутым в лицо нищему народу.
Мы живем в стране, где зима - образ жизни, а попытка согреться за счет виртуозных гамм пальцами по горлу ближнего - способ выживания. "В сердце моем поселилась зима, и я стал искать дверь в лето". За ней оказался обжигающий холод. Эмиграции. Внешней и внутренней. Мы - эмигранты в собственной стране, насильно погружаемой в пошлость "на продажу". Мы убегаем в сокровенный мир, где нет кричащих всеми "диролами без сахара" улиц, а есть тихий шепот: "Оставьте нам наш двадцатый век романтики и иллюзий...". От многих эмигрантов я слышала одно и то же, дословно, после того, как год, занятый борьбой за выживание и вхождением в новую культуру, заканчивается: "А что я собственно здесь делаю?". При этом - без какой-либо попытки вернуться в леденящий холод русского выживания. Второе - они убеждали меня, а точнее - себя, что имеют право "не быть жертвой". Можно убежать от современной российской агрессии, но куда бежать от России? Они возвращаются в Москву, Питер, Тверь. И каждую ночь им снится их "Портоссия", как они называют Португалию, или турецкий берег. Почему? Раздвоение сознания. Мигрантов из Азии и Африки исчисляют сотнями тысяч. Русскую эмиграцию - волнами. Она неисчислима, и будто напоказ счастлива, как треснутая ваза, покрытая глазурью. "Раздвоение сознания треснувшей статуэтки" - я слышала эту самооценку от бывшего философа и "авторитета", от журналистов и программистов.
Я хотела написать сентиментальные стихи о вечных странниках России, но мои перья сгорали, осыпаясь углями. Планета прекрасна, но праздность пошла. Все эти ваши окраины Европы и турецкие берега - банановые республики. Самое лучшее - возращение домой. Если есть дом. Любой. Даже такой несчастливый, как наш.
Нет никакой Турции. Турки не в счет. Нет никакой Андалузии, Лижбоа и южной Франции, или Брайтон Бич, наконец. Есть банановость. Похожая как две капли воды на всех континентах земного шара: тенты, песок, или родная крымская галька на черти каком берегу. И ты отправляешься на Азоры, чтобы провести отпуск в палатке, тоскуя о пионерской юности - и варишь на костре мидии. И пишешь, что сейчас в Крыму плохо, а вот там, на Азорах, и есть настоящий Крым. Нет, не Крым! В твоем мираже "закордонного Крыма" все слишком зализано, вычищено, припудрено, пошло. И нет пьянящего воздуха боли, близости неба, блаженства и нищеты, ведущей к мысли о непреходящих ценностях. Всего, что зовется Россией. Ты не хотел быть жертвой русских жерновов? Но, сбежав в бабановость, кем ты стал? Кем? Мишелем? Турция. Как и все разновидности бабановых побережий - небогатый ассортимент - диковинными бабочками над праздно балдеющей публикой - радужные миражи парашютов, с живой начинкой крохотных человечков. "Камо грядеши, хомо паразитикус?"...
Пять дней под "что вам угодно?". Разносящееся эхом над курортным сачкодромом.
-Что вам угодно?
- Маленький терракт вот в этом магазине...
- Терракт? - гид не улыбнулся. Он в замешательстве.
- Ну, хотя бы можно поджечь слегка? - смягчаюсь я. В Москве взрывы каждый сезон.
Каждое утро меня будит петух. Это лучше, чем московские воющие алармами (так эмигранты называют сигнализацию) машины. Турецкая деревня. Дорожки в розовую плиточку, стриженные газончики. Евроокна в еврокоттеджах. Евростульчики на евробалконах. Кондиционеры в каждом доме, которые избой даже при большом желании не назовешь. Они одинаковые в Турции, Болгарии, Испании. Всюду, кроме России. У нас - срубы и южнее - мазанки. И электричество - появившееся незадолго до Чубайса. Помню деревню Орлянку Курской области, где лучины жгли еще в 1961 году. А Гагарин уже слетал в космос. Если бы Екатерина не завоевала Крым, там был бы такой же Натовско-турецкий евродизайн. Он уже появляется - вкраплениями частных гостиниц между убогими скворечнями халупок и родовыми гнездами дворян. Нищий Крым мне дороже по-европейски прилизанной Турции.
Самая южная точка Турции вдыхает африканский зной. В Москве я страдаю от морозов. Здесь - от банановости жары. От приторных взглядов турок. Женщины - товар? Отвечаю на оксфордском английском "доктору Омару", завязавшему со мной разговор на пляже: "Хуссейн... Буш.. ОПЕК... цены на нефть... журналистка из Москвы... женщины - товар? Повторите-ка это еще раз". Доктор прикусил язык, сунул визитку. Выкинула ее в урну по дороге в гостиницу - мы же культурные люди, на улицах не сорим, мистер Омар!
Сиеста. На улице за сорок в тени. В номере включаю кондишн на минус двадцать. Лежа в бикини, придумываю очередную причину, почему мне не место в твоей эмиграции. Причин - больше десятка. Все. Можно отдохнуть. В наушниках - "поручик Голицын, проверьте патроны...". И пошли они, все эти разомлевшие от эротики турки, на ...! Выругаться по-русски - лучший способ поднять настроение. Господи, как хорошо наедине с русским шансоном. Зная, что в кармане - обратный билет в Москву!
Кровавая бойня - томиком Довлатова убиваю турецкого комара, захотевшего попить русской кровушки. На лбу у Довлатова - моя потемневшая капелька крови. Ему идет. Он похож на тебя, мой брат-эмигрант, не только внешне. Литература для отдыха. В самый раз. "Зона".
Они говорят по-русски без акцента. Местные жители, среди которых полно то ли наших, то ли побывавших на наших рынках челноков. Кто здесь турки, кто нет, не разберешь. На сельской улочке - "колониальные товары". Общаемся по-русски как на рынке где-нибудь на окраине Москвы. Выясняю - женщины наши, славянки, одна - армянка. Кто-то приехал заработать и остался, кто-то замуж выскочил. А кое-кто полукровки, дети "дружбы народов": у нас турки еще в советские времена подрабатывали на стройках.
Один турок в отеле оказался грузином, другой, гид на бригантине - татарин из Крыма. Олеси и Оксаны в якобы туристическом бизнесе - наш хохляцкий биогенетический десант. Путанят или хрен их знает. Красивое слово путана маскирует проституцию. Продажу тела. Ухоженные, корыстные молодые свинки. Прости, Украина. Не хотела.
Почти все вывески на побережье - на русском: "кожа", "дубленки" и пр. На здании по-русски крупными буквами - "Турецкая баня". Там делают массаж. Хочешь - эротический. Я не хочу. Пареньки оттирают русскую грусть наших дам. Закончив, шлют воздушные поцелуи, заработав - предел мечты! - дополнительный доллар. Стыдливые мусульманки массируют мужчин. Никакого секса. Просто, немного экзотики для "рашн туристе аморале". В Москве это в пять раз дороже. В Москве все дороже. Бани с эротическим массажем в Москве - в отличие от турецких - прикрытие борделей. Откуда к нам это залетело, от турок что ли? Это самое "что изволите"? И почему в такой гипертрофированной степени?
Гид в автобусе по дороге в Анталию пересказывает библейскую историю так, словно мы только что с пальмы слезли (одна фраза "жил-был Христос" чего стоит!), все время добавляет, как оно в коране. В интонациях читается: вы, ребята, хоть и верите хрен знает во что, но давайте жить дружно. Будто мы и есть настоящие террористы. От его страстной речи, обращенной к нам - русским православным инопланетянам, чувства смешанные. Наивность или желание переубедить нас? Бог знает. А он, между прочим, в России в семидесятые в Курской области завод строил. И русскую жену себе завел. Ольгу. Правда, в Анталии его ждала мать троих его детей, законная, между прочим, супруга.
Бригантина шестнадцатого века с начинкой двадцать первого выходит в море под турецким флагом. Пожалуй, самое лучшее во всем горячечном бреду моего шестидневного налета на турецкую экзотику. В прямых лучах истошного солнца - градусов пятьдесят. Обожженное тело отупело от ожогов и перестало их чувствовать. Вся компашка - человек тридцать - под навесом и это едва ли спасение. Компашка - это немцы-туристы и немного русских. Капитан приветствует нас словами "Спокойной ночи!" каждые пять минут. Русские научили двум фразам. Вторая - "халява подана!". Все пьют пиво, отчаянные - водку. Среди отчаянных - две пожилые немки. Кое-кто в пятидесятиградусную жару пьет "ерш". Лично я таких не видела, но говорили, что один немец отличился. Ненавижу пиво. Выпила бутылки четыре за рейс. Просто пиво - самое холодное, что есть на нашем огромном двухмачтовом фрегате.
Бриг плывет, не покачиваюсь, так, что даже бутылки не сползают с деревянных столов. Красивый, словно торнадо поднятый во времена Колумба из вод Атлантики и заброшенный к нам воронкой времени - с якобы старинными деревянными загородочками, мостиками, окнами вдоль борта, дощатым полом.
За массивным деревянным рулем - янычар с иссиня-черным загаром, жестокой белозубой улыбкой пирата "красавчика Бенито", диким блеском янычарских глаз и единственной одеждой кроме плавок - белым платком на шее.
Не знаю, кто он у них по штатному расписанию - кажется и повар, и танцор. Главное - артист. Настоящий, по сути и духу. Худой, почти черный, он исполняет танец живота, лихо повязав вокруг бедер женский шелковый платок с монистами. Немки и пожилой "новый казах" суют ему доллары в плавки. Турецкий рок - западный ритм и восточное сладострастие. Музыка сотрясает танцора, он прыгает на стол, взлетает на канаты и, придерживаюсь за канат одной рукой, отплясывает воздушный танец над волнами, чудом не падая вниз. Турецкий рок - риск.
В одной из бухт, где мы бросили якорь, и ошалевшие от жары стали прыгать за борт, погружаясь как раскаленные угольки с шипением в вводу, дух авантюризма вконец одолел мой утомленный зноем рассудок. На горизонте - ни одного отеля, песок и реликтовые сосны. Я поплыла. Пятьсот метров неожиданно стали удваиваться, утраиваться. Возвращаться стало труднее, чем доплыть до берега. Песок жарил так, что сосновые шишки по сравнению с ним казались бархатным ковром. Большими прыжками доскакав до сосен, я пожалела, что не училась ходить по углям. Пригодилось бы. Две минуты вдыхаю сосновый настой. Бог мой, а все-таки игра стоила свеч! Пора бежать к морю, не факт, что успею до отплытия корабля: оставаться на необитаемом берегу без документов и денег в стране корсаров - странный вид самоубийства! Тридцать метров обратной дороги скачу по этой чертовой сковородке. Назад плыву так, как будто за мной гонятся два отряда турецких головорезов - фрегат уже покачивает мачтами, последние купальщики поднимаются по лесенке на борт, мне становится ясно - не успеваю. Последние триста метров кажутся безнадежными - кто-то из команды закончил треп около трапа, сейчас его начнут поднимать.
Видением апостола Андрея, шагающего по морю за Спасителем, рядом возникла патрульная шлюпка. Кричу, не помню что, на всех знакомых мне языках. Три пограничника, решив, что я тону, втащили меня на борт. Я показываю на корабль, шлюпка срывается с места. "Черт, кто это выдумал трап без перил!" - ругаюсь я и, вцепившись намертво в каждую из полутора десятков ступенек, вылетаю на палубу. Патрульная шлюпка провожает наш бриг километра три, я машу пограничникам рукой, они смеются и посылают мне воздушные поцелуи, затем, сделав два круга вокруг нашей бригантины, и полоснув на прощание по нашему борту брызгами, поворачивают к бухте. На следующий день, когда самолет делал вираж над кромкой моря, за выступающим мысом в бескрайней голубизне воды мелькнули паруса двухмачтового фрегата. Того самого?
Если надо кратко сказать о Турции, край гор. Это видно с самолета. Который целый час летит над горами сквозь несерьезные, нарядные, просвеченные солнцем, как прозрачные турецкие женские газовые платки легкие облака над Турцией. Мое место у окна. Первое. От облаков. Как разрез, граница - четкая гряда облаков - это пошли Кавказские горы. В душном салоне ТУ-154 становится холоднее, через герметический слой чувствуется узнаваемый, резкий, холодный воздух. Я не смотрю на карту. Не спрашиваю экипаж. Знаю точно - внизу Россия. Черное море, Краснодарское побережье, "всесоюзные здравницы"...
Прощай, край белой эмиграции, прощай, генерал Чарнота! Прощайте, корсары и танцы живота, столики открытого ресторана под тентами у синего с белой каемочкой бассейна, с белозубыми официантами - и миражом среди них ты, мой есаул с шашкой наголо. Зачем ты тут? Я выдергиваю кассету - к черту белогвардейский шансон! Я слушаю "памяти Карузо"... Три тенора взрывают многослойное небо. Остановите самолет, дайте погулять по грозовым тучам над Россией.
"В сердце моем лютовала зима...". Я еду от Домодедово по березовому подмосковному лету, пронизывающему насквозь. Мое место - в безысходной русской метели. Мне не хватает телефонных звонков за полночь. И затянутого густыми свинцовыми облаками неба Родины.