Б27 Ханин. Интервью длиною в жизнь / Юрий Баскин. - Ставрополь : АГРУС Ставропольского гос. аграрного ун-та, 2019. - 400 с.
ISBN 978-5-9596-1608-3
В этой книге гвардии полковник ВДВ Е. Н. Ханин рассказывает о самом начале Афганской войны, вверенной ему роте, боях, неожиданных поворотах событий. Вспоминает своих солдат, с которыми сросся тогда в одно целое, в один несокрушимый монолит.
И где бы ни воевал он потом - Азербайджан, Босния и Герцеговина, обе чеченские кампании, - всегда знал, что остается частью того коллектива, который создал тогда, в далеком восьмидесятом.
Уже командуя войсками в Чечне, он с ужасом признает, что, если бы против них воевала его афганская рота... Она бы уничтожила всех. Страшно было столкнуться с боевиками, обладающими хоть частью ее подготовки.
Десятилетия минули с тех пор, а Ханин и его афганские бойцы, будто связанные невидимой нитью, по-прежнему тянутся друг к другу.
Но книга не только о Евгении Николаевиче Ханине, она о людях, которые были, есть и остаются в его жизни, о всех тех, кому довелось соприкоснуться с ним. О том, как жизнь одного человека влияет на судьбы других людей. Как круто порой они менялись после встречи с Ханиным.
Об этом человеке в течение многих лет писали статьи в газетах и рассказы, о нем упоминали в книгах, снимали фильмы с его участием. Пришло время написать книгу от первого лица. Рассказать, как все было...
С Ханиным можно соглашаться или нет, это дело читателя, но равнодушным этот рассказ никого не оставит.
Посвящается 2-й ДШР
Кандагарского ДШБ 70 ОМСБр 1979-1981 гг.
"Я хочу, чтобы помнили нашу геройскую роту, с которой начинался мой боевой путь" Е. Н. Ханин
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
На войне невозможно не думать о смерти. А когда ты молод, кажется очень странным, что завтра тебя может не быть. И что потом?! Как все будет без тебя? Ведь так же будет светить солнце и рота пойдет в очередной рейд... Только ты уже станешь прошлым, лишь искрой в памяти этих ребят. Как же ценно любое мгновение жизни!
И вот, когда день за днем, год за годом ты живешь с этой мыслью, постепенно начинаешь осознавать, что настоящий ты совсем не тот, кто обвешал себя боевым снаряжением и сеет вокруг смерть, а тихая, пронзительная радость... быть. Просто видеть небо, деревья, траву или ползущую по своим делам букашку, луч солнца, пробившийся сквозь листву, или края замерзшей лужи, где лед охватил комочки земли и как будто слился в объятиях с ними.
Обнаружив себя в этой радости, ты вдруг понимаешь, что вас теперь двое. И тот второй, который озабочен трудами вой ны, занят чем-то случайным и временным. Ему только предстоит знакомство с другим собой, полным тишины, покоя, ничем не обусловленным счастьем... быть. Чувствовать бытие как оно есть, само по себе. А ведь оно никуда не может деться, оно всегда остается на месте, независимо от того, рождаются или рушатся в нем миры... Бытие - сама вечность, которая, как оказалось, всегда с тобой, в каждый момент твоей жизни.
Так приходит сначала очень смутная мысль, скорее, даже едва уловимое ощущение, что, по крайней мере, один из тебя двоих не может умереть. Что независимо от того, сложишь ты здесь голову или нет, он просто вынужден путешествовать по разным временам и планетам до той поры, пока его второе, смертное "я" не станет с ним одним целым, не освободится, в конце концов, от захватывающей его мирской суеты, от бессмысленного соперничества с другими людьми, не обретет то же самое счастье - просто быть.
Однако война требует свое. Она вынуждает убивать, чтобы не убили тебя или тех, кто рядом с тобой. Здесь не важно, что за мысли бродят в твоей голове, ибо сама жизнь стоит на кону. Прежде всего ее надо спасти. И только потом как-то со всем этим разбираться, потому что однажды блеснувшую в сознании вечность забыть уже невозможно...
Хочешь ты этого или нет, но со временем убийства начинают ложиться печатью на сердце, ибо оказывается - его абсолютно не трогает то, что, убивая, ты спасаешь свою или чужую жизнь. Вот тут и попробуй разыскать себе адвоката, который оправдает войну не перед кем-то другим, а перед твоим собственным сердцем. Где ты будешь его искать?!
С этой брешью в душе живет каждый, кто долго был и убивал на войне. И нет слов, которые могут выразить эту боль. Она так нестерпима, что кто-то сходит с ума, а кто-то, отчаявшись ее заглушить, сам выносит себе приговор, лишает себя права на счастье...
Героическая романтика войны! Боже мой! Какое это вранье! Убийства не могут быть романтичными, из каких бы самых высоких идеологических побуждений ты их ни совершал. Война - всего лишь тяжелый, грязный труд. Так что героизм сплошь и рядом рождается из этой грязи, подобно тому, как прекрасные стихи вырастают из мусора повседневности, какими бы романтичными они ни были.
Обычно он просто выплескивается наружу так, что человек не успевает даже осознать это. А потом удивляется: надо же, я работал, делал то, что должен был делать, не мог не делать, а оказывается - это геройство. И именно потому, что оно являет себя на ровном месте, как нечто обыденное, повседневное, его легко приписать кому угодно. Даже явные трусы при известной изворотливости способны добыть себе боевые награды. Что, собственно, и делают всякого рода охотники за орденами, которые на любой войне заняты лишь тем, что изыскивают для этого возможности.
В котле войны точно так же, как и в кипении обычной жизни, бок о бок, неразрывно существуют и высочайшее самопожертвование, и беспредельная низость. Просто война все более явно очерчивает...
ПРОЛОГ
Который час я гнал свой "лансер" по дороге в Новороссийск. Лето уже заявило о своих правах, и проносящиеся за окном огненно-желтые поля, отделенные друг от друга зелеными перелесками, складывались в удивительную мозаику, которая тянулась до горизонта к нежно-голубому небу. Все пространство было залито солнечным светом. Время от времени он вспыхивал блестками, вдруг отражаясь от глади реки или безымянного озерца, словно подчеркивая звенящую прозрачность воздуха.
Сердце мое трепетало, но не от этой торжественной красоты, а от того, что в сознании билась мысль, что вот-вот, уже совсем скоро я увижу человека, который нужен мне как никто другой на свете. Я смогу обнять его, прильнуть к плечу и ощутить, наконец, блаженство, когда тебя понимают без слов... Я ждал этой встречи двадцать восемь лет.
И вот она состоялась! Господи, та же стать, тот же до боли родной голос. Шаг, и мы жадно заключили друг друга в объятья. Он познакомил меня с женой Татьяной, дочерьми Светланой и Вероникой. Да, у такой пары могли родиться только красавицы.
А Вероника... Я помню день, когда она появилась на свет. Конец апреля 1980-го. Мы почти четыре самых тяжких месяца в Афганистане. И вдруг новость - у командира дочка родилась. Она явилась весточкой из какой-то другой, уже почти забытой нами жизни, от которой веяло миром и любовью. С ее рождением все будто свежего воздуха глотнули. То был наш общий праздник.
А потом мы говорили, говорили, говорили... Словно ничего не изменилось. И я, как прежде, чувствовал его любовь. Потому что Земля может рухнуть, а он навеки так и останется ангелом хранителем своих солдат.
На следующий год он пригласил меня на открытие памятника погибшим в Великую Отечественную войну десантникам, который установила возглавляемая им ветеранская организация "Семерка". Происходило это недалеко от Новороссийска, в Федотовке.
Прибыли туда со всем его семейством. Народу собралось много. Всюду припаркованные машины. Мы проехали дальше и остановились на взгорке, чуть в стороне от дороги.
До начала мероприятия оставались считаные минуты. Как оказалось, все ждут прибытия командира седьмой десантноштурмовой дивизии. Татьяна, жена Ханина, говорит: "Юра, ты знаешь, за все прожитые нами годы не было еще ни одного случая, чтобы военные начали какое-то мероприятие вовремя". - "Да ты что, правда, что ли?" - "А ты спроси у Жени".
Я повернулся к нему, и тут меня словно торкнуло внутри. Никогда в жизни - ни до, ни после - я не видел такого количества сверкающих орденами молодых ветеранов. Действительно Новороссийск - это город героев!
Я обомлел. И вместо вопроса говорю Ханину: "Евгений Николаевич, никогда ничего подобного не видел. Посмотрите, сколько героев здесь собралось. Почти у каждого вся грудь в орденах. Один хлеще другого. Вот это ребята!"
Мной овладело какое-то смешанное чувство: с одной стороны, гордости от того, что такие вот люди живут рядом с нами, а с другой, чувство неимоверной тоски от понимания того, через что они прошли, чтобы получить эти награды. Я смотрел на них одновременно с восхищением и болью.
Из оцепенения меня вывел вопрос Ханина: "А ты почему свою медаль не надел?" Сказано это было таким требовательным, командирским тоном, что я тут же вернулся к реальности: "Стоп, Евгений Николаевич, указаний о форме одежды не было. Так что никаких претензий не принимается. А потом, что я тут со своей медалькой светиться буду, среди этих орденоносцев?"
Ханин говорит: "Хорошо. Понял". И тут началось...
Смотрю, идет какой-то человек с видеокамерой на плече. Увидел Ханина, двинулся к нему - здороваться. Поздоровались. Ханин кивает в мою сторону, спрашивает: "А ты знаешь, кто это такой?" - "Нет. Не знаю". Ханин в недоумении: "Да ты что?! Это же парень, с которым мы в Афганистане воевали!" - "О! Я не знал!" С почтением жмет мне руку. Я улыбнулся шутке, отвечая на рукопожатие. Человек отошел. Спрашиваю Ханина: "А кто это?" - "Так. Знакомый. Оператор с местного телевидения".
Тогда я еще не знал, что это было только начало. Теперь, кто бы ни подходил к Ханину здороваться, а таких было очень много, потому что его знают практически все, и как раз те самые ребята - с огромными иконостасами, каждому из них, указав на меня, Ханин задавал один и тот же вопрос: "А ты знаешь кто это такой?" Естественно, ответ был: "Нет. Не знаю". Тут всякий раз следовало изумление Ханина: "Да ты что?! Это же парень, с которым мы в Афганистане воевали!" - "О!" И каждый почтительно жал мне руку.
Разумеется, я понял все коварство замысла Ханина. Говорю ему: "Евгений Николаевич, не знаю, как у других, а у меня уже сложилось твердое убеждение, что это я воевал в Афганистане, а вы так, были у меня на подхвате, снаряды подтаскивали". Он улыбается. Доволен!
Так все и шло. Татьяна оказалась права. Назначенное время давно минуло, а комдива все еще нет. Подчиненные звонить ему не решаются. Стали просить: "Евгений Николаевич, давайте вы. Позвоните. Узнайте, что там и как". Ханин: "Ладно, - берет телефон. - Алло, все в сборе. Ждем тебя. Когда будешь?" - "Да, все, Евгений Николаевич, подъезжаю, сейчас уже буду на месте". Тут только все увидели несущийся внизу у поселка кортеж. Наконец, комдив прибыл.
Но, странно, разброд и шатания продолжаются. Никто не решается взять на себя руководство мероприятием. Опять все к Ханину: "Евгений Николаевич, давай зарули". А Ханин и здесь как рыба в воде. Я привычно им восхищаюсь. Ну кому, как не Ханину порядок наводить!
Он взял микрофон. Попросил всех выстроиться по периметру площадки перед памятником. Проверил почетный караул. Объявил ход мероприятия: торжественная часть, возложение венков, салют. Потом небольшое застолье.
Говорит: "Итак, начинаем. Сейчас перед нами выступит ветеран Великой Отечественной войны..." Стоящий рядом с ним маленький старичок с палочкой тянет его за рукав, что-то шепчет. Ханин, без паузы: "Ветеран Великой Отечественной войны не будет перед нами выступать". - В рядах прокатился негромкий смех. - Значит, выступит командир дивизии. Ему слово".
Выступил комдив. Хорошо выступил. Нужные, теплые слова сказал. Потом уже были другие выступающие. Салют почетного караула. Возложение цветов. Все прошло замечательно. Ханин пригласил всех к столу, который установили под деревьями, недалеко от памятника.
Мы подошли с ним к краю стола и, поскольку ни он, ни я спиртное не употребляем, взяли бутылку минералки и стали выбирать себе бутерброды. Тут подходит комдив и становится в торце стола так, что я оказываюсь от него по левую руку. Ханин кивает в мою сторону и спрашивает: "А ты знаешь, кто это такой?" Тот посмотрел мне в глаза: "Нет. Не знаю". "Да ты что?! - изумляется Ханин. - Это же парень, с которым мы в Афганистане воевали!" - "Ого!" - восклицает комдив и с почтением жмет мне руку. У меня мелькнула мысль: ну все, дальше уж некуда. Но я ошибался!
Хотя стол был довольно большой, сразу всем уместиться за ним не удалось, и те, кто подошел позже, вынуждены были просить, чтобы им подали какой-нибудь бутерброд и стаканчик спиртного.
Я обратил внимание, что у меня за спиной кто-то неуверенно топчется. Оглядываюсь - стоит какой-то полковник. Говорю ему: "Давайте я вам бутерброды с колбасой и сыром в тарелку положу, а пить что будете, вино или водку?" - "Водку, если можно". - "Конечно, можно и даже нужно".
Тут к нам поворачивается Ханин: "А, замполит, здравствуй.
Как дела?" - "Да, Евгений Николаевич, там... сами знаете. Замотался". Ханин: "Понятно. - Кивает на меня. - А ты знаешь кто это такой?" - "Нет. Не знаю". - "Ну ты даешь! - Изумляется Ханин. - Это же парень, с которым мы в Афганистане воевали!" - "О! Понял". Представляется и жмет мне руку...
Такой вот бенефис устроил ротный своему солдату. Конечно, мне было смешно. Но в этом весь Ханин. Он оставил в каждом из нас часть себя, и потому не уважать его солдата - все равно, что не уважать его самого. А на это никто не способен. Он просто гордится нами, точно так же, как мы гордимся им.
Возвращались все в отличном настроении, но Ханин был особенно доволен...
Чуть ли не десять лет минуло с тех пор. Мы, бывшие его солдаты, словно птенцы к наседке, слетаемся время от времени в его дом.
Слева направо. Верхний ряд: Низам Гаджиев, Юрий Петренко, Магомедхабиб Магомедов, Нугуман Алимгулов.
Средний ряд: Андрей Погосов, Александр Щукин, Анатолий Савицкий, Евгений Ханин, Алексей Лавринович, Алексей Пчелкин, Владимир Тисличенко, Юрий Баскин.
Нижний ряд: Николай Горячев, Олег Горин, Андрей Егоров, Юрий Мещеряков
И вот однажды (это был 2018 год), звонок:
- Юра, здравствуй!
- Евгений Николаевич, здравствуйте! Рад вас слышать.
- Как у тебя дела?
- Отлично. Как вы?
- Мне тут идея пришла. Хочу книгу написать.
- О! Замечательная идея, а то столько рассказано за эти годы, но все между нами, ветеранами, остается. Говорите, чем помочь. Готов быть вашим редактором.
- Нет. Я что хотел, чтобы я рассказал, а ты написал.
- Ага. Значит, это вы мне предлагаете книгу написать. Понятно.
- Да. Ты будешь задавать мне вопросы, а я рассказывать.
- Хорошо. Тогда давайте так. Я дней через десять к вам приеду. Запишем все на диктофон, а там посмотрим.
- Договорились. Жду.
Интервью мы записывали неделю. Вот оно, готово. Я закончил переводить его в текст... И что теперь с ним делать? Здесь материала на пару десятков книг! Нет. Перед такой громадой - я песчинка.
Пусть уж лучше звучит прямая речь командира, весь наш разговор...
ИНТЕРВЬЮ
- Если бы в 80-м году в Газни или в Кандагаре кто-нибудь сказал, что мы вот так будем с Вами сидеть и я буду брать у Вас интервью, я бы даже не обиделся. Что тут скажешь? Больной человек! Солдат, и у ротного интервью брать?! Да еще у кого! Самого Ханина, старшего лейтенанта, который высшими офицерами рулит в Газни.
Но, с другой стороны, и сейчас это ясно, кто бы ни брал у Вас интервью, а таких было немало, да и фильмы о Вас уже есть, никому из них в голову не придет задать Вам такие вопросы, которые могу задать я.
Ведь кто такой Ханин для любого стороннего человека? Геройский советский, российский офицер, у которого награды не помещаются на кителе. Этакая живая икона. А для нас Ханин - совсем другое. Потому что у каждого из наших ребят жизнь разделилась надвое.
- Имеется в виду 2-я десантно-штурмовая рота.
- Да. Жизнь до встречи с Ханиным и после. Так же и мы по Вашей жизни проехались. Поэтому Вы лучше знаете нас и помните каждого, чем мы сами себя. А как Вы уезжали в Союз, как это все происходило, что называется, рвалось по живому, потому что Вы и мы стали одним целым, одним организмом.
Это же только название было - 2-я десантно-штурмовая рота, а на самом деле - четко организованная, вымуштрованная банда, которая руководствуется не Уставом Советской Армии, а теми законами, которые установил сам Ханин.
Действовал только его кодекс чести, по которому все и жили. Поэтому даже представить себе невозможно, чтобы кто-то не выполнил приказ командира. Это нонсенс, какаято глупость несусветная. Такого вообще не могло быть. Вот если бы Вы приказали захватить штаб пехотной дивизии, в расположении которой мы находились, или даже арестовать офицеров собственного батальона - сомнений бы не было! Приказ, и все!
Так что первый вопрос лежит на поверхности - как вообще Вы, советский офицер, дошли до того, чтобы в рамках Советской Армии сколотить настоящее "бандформирование"? Ведь так и командовали: "Банда, за мной!". Но этому не учат в училище, этому вообще невозможно научить, это что-то лежащее за рамками военного образования.
Скажите, как так все сложилось, что мы оказались в этой банде, которая хоть и крушила там все направо и налево, но благодаря этому жизни сохранились. Потому что Вы так научили нас воевать, что после Вашего возвращения в Союз, кроме Матвея, никто больше не погиб за полгода.
- После меня, когда я уехал?
- Да. Матвей единственный из роты нашего призыва. И то снайпер работал. Не боестолкновение.
- Я скажу так. Одна женщина, когда со мной встретилась, посмотрела на меня внимательно, мы с ней поговорили, и вдруг она задает мне вопрос: "А ты знаешь, почему до сих пор живешь?" Я удивился: "Откуда я знаю? Бог дал жизнь". - "А ты знаешь, почему он тебе дал жизнь?" - "Ну откуда я знаю? Это его решение". - "А я тебе скажу".
Уже потом я узнал, что она не простая женщина и в этом что-то понимала. "Ты жив благодаря молитвам матерей твоих солдат". Я сначала задумался - ну как это может быть? Не сразу понял это, эту фразу. Потом стал додумываться. А каждая мать хочет, чтобы ее сын вернулся живым с войны, и она молится Богу и просит. Многие матери прекрасно понимают, что если жив командир, будет жив и солдат. И мать молится за своего сына и за его командира.
Так что это бандформирование, как ты его называешь, скорее всего было создано молитвами матерей наших солдат. И может быть, это на меня давило. Я не умел воевать, не умел сначала на вертолетах летать. Но я учился сам.
- А у нас было ощущение, что Ханин все знает и все умеет.
- Нет. Я первый учился. И на вертолетах мне первому пришлось летать. Самому осваивать как в блистер стрелять, как стрелять в дверь.
Летчики потом подсказали, что если требуется назад стрелять, то можно снять аварийный люк. Командир эскадрильи, майор Виталий Сидоров, имел огромный опыт. И вместе с ним мы создали уникальный вертолет - вертолет командира эскадрильи, 35-й бортовой номер. Вот он взлетел. В двери АГС приторочен. Из него командир взвода Скобников Петр Викторович стреляет, царство ему небесное. Я, ротный, в хвосте, у снятого аварийного люка, где установлена турель на заклепках для пулемета. Стоит пулемет, короба с патронами, ящик с гранатами. И два солдата: один солдат вправо в блистер из автомата стреляет, другой из ручного пулемета влево.
Бывали моменты, когда заканчивались НУРСы, и вертолет поворачивался к духам боком. А они стоят рты разинули, смотрят. Не понимают, как это может быть. Вертолет на них не идет, на боевой курс не ложится, НУРСами не стреляет. И только когда АГС уже вовсю по ним работает, начинают соображать.
Этот вертолет был настоящей крепостью. Такого в Афганистане на тот момент не было. Даже когда мы в Газни приземлились, а я там все-таки комендант, отстегиваюсь (у меня карабин был на тросе, чтобы я в воздухе не вывалился) и первый выскакиваю из аварийного люка. Подбегают летчики: "Командир, ты что? Аварийный люк потерял?" "Посмотрите!" - говорю. Заглядывают, а там пулемет. Так что если вертолет пролетал над духами, то сзади в него никто не стрелял, потому что я открывал огонь. Духи думали, что мне видно, откуда могут стрелять, и боялись, поэтому пропускали нас. Такого раньше не бывало.
Вот так я учился. Потом начал учить солдат, всю роту. Я сразу понял, что эта война надолго, и еще в Кандагаре хорошо изучил своих солдат. Узнал, что на родине некоторые должны были сесть за свои деяния, но ушли в армию, спрятались. Кто-то в школе бил учителей на уроках, кто-то возглавлял свои группировки. Разные люди подобрались. Но их надо было делать коллективом. И я это сделал. Потому чтонельзя было допустить чего-то вроде "Вася, тыне прав!". Тольковоспитание мужского характера, когда солдат понимает, что как бы жестко ты ни поступал, ты его воспитываешь. Мне пришлось так делать.
А уже когда мы стояли в Газни, я использовал это время на полную катушку. Первое, что я делал - кормил солдат как на убой. Разными способами доставал продукты, но кормил. Второе: занятия ежедневно - тактика обязательно, сделали свой тир - огневая подготовка.
Помню, царствие небесное, Николаев из своего ручного пулемета стрелял по гильзе в тире. Бросали гильзу, он по ней стреляет, и гильза подпрыгивает, отлетает, он опять по ней стреляет.
Были и такие. Все солдаты научились хорошо стрелять.
Но больше всех любил стрелять замполит. Я не очень стрелял, не ахти какой специалист, и если две очереди давал, то редко получалось, чтобы с одной двоих уложить, а потом еще когото, редко. А вот замполит Захарян это умел.
Обычно он идет в тир, берет с собой солдат, пристреляет им оружие, потом сам с ними постреляет. В наш тир даже из Кабула приезжали. Там при штабе армии была рота спецназа Радика Латыпова, так они к нам в гости ездили: "Командир, у тебя тир есть. Мы приехали пострелять". Я говорю: "Хорошее время и место, из Кабула ехать ко мне в гости, чтобы пострелять в тире". В общем, они тоже стреляли, учились.
Я обучил солдат стрелять из "мухи". Мы их взяли, когда уходили из Кандагара. Там было очень много боеприпасов. При этом было все, а учета почти никакого. Вот мы и набрали столько вооружения, сколько смогли увезти.
Склад целый, и я его использовал для огневой подготовки. Единственно, все эти полгода в Газни солдаты мало спали, страшно сказать, по четыре часа. Больше редко получалось. Потому что летчиков охраняли, охраняли аэродром. В одну сторону, от Газни до Кандагара, никого нет, ни одного советского человека, в другую сторону, от Газни до Кабула, - ни одного советского человека. И как к нам отнесутся, никто не знает.
Поэтому мне пришлось работать в Газни с афганской армией. Как оказалось, командирих дивизии, Джафар Сортир, почти в одно время со мной наше рязанское училище закончил, я в 1976, а он в 1975 году. И вот я стал с ним связь поддерживать, в гости к нему приезжал.
- Подождите, у Вас на год всего разница была?
- Да!
- Вот это карьера у него! Как такое возможно?
- Там все могло быть. Может, он уже офицером был до этого, а у нас курсы проходил, я не знаю.
- Понятно.
- Его все боялись. А я у него учился. Как-то в горах мы поймали, мягко говоря, двух местных жителей. С Николаевым выбросились из вертолета, а там снега почти по грудь. Эти двое в нескольких метрах от нас. Кулаками мы их как-то забили в вертолет. А когда приземлились, я передал обоих афганскому комдиву. Он: "Обыскать!" Обыскали, и сразу приказ: "Расстрелять!" Расстреляли.
Мне интересно, за что. С ними никто не беседовал, они ничего не говорили. Тогда он мне объяснил: "Ты видел, что они побритые?" - "Да. Ну и что? Побриты и побриты". - "А у одного из них нашли зеркало". - "Ну и что, что зеркало нашли?" - "По афганскому обычаю, если у тебя есть зеркало, то должны быть усы и борода, для того чтобы их подравнивать. А у них усов и бороды нет. Значит, они использовали зеркало только для подачи сигналов". И все.
С тех пор я стал вникать. Ага, синяк должен быть на плече от ружейной отдачи. На указательном пальце, правом или левом, в зависимости от того, правша или левша, должно быть уплотнение. Так и определяли бандитов, духов. Это все там же училось в первые несколько месяцев, которые мы были в Газни, многие их традиции пришлось себе уяснить. Позже меня познакомили с вождем племени.
- Подождите, Евгений Николаевич, а как Вы оказались начальником гарнизона в Газни? Вот мы захватили этот аэродром, и что?
- Захватили аэродром, стали в охранение. Заняли половину гостиницы со всем скарбом. Отель "Газни" назывался. Правда, кроватей там не было. Это уже потом мы их получили через комдива афганского. У каждого солдата были кровать, матрас, одеяло, подушка. Все это через афганцев я достал. Для офицеров там были комнаты на двоих - две кровати стояли, коврики, что-то типа шкафчика или трюмо такое с зеркалом. Больше ничего в комнатах не было.
Я свою половину гостиницы взял под охрану. Там еще была комната отдыха - кресла стояли мягкие, диваны, журнальные столики. Мы ее тоже под охрану взяли. А когда утром проснулись, на половине летчиков уже ничего не было - афганцы за ночь все вынесли. И еще ко мне с претензиями, вплоть до того, что - "солдаты ваши стащили машинку печатную на арабском языке".
- Зачем она нам нужна?
- Я им тоже сказал. И когда пришли советники разбираться, я им говорю: "Ребята ну все могли, но на арабском языке машинку?.." Короче, претензий никаких больше не было. И летчики жили среди голых стен.
Их командир полка решил взять реванш и поставить себя так, как это было в Кандагаре, где летчики чуть ли не командовали нашим батальоном. Двадцать солдат надо туда, двадцать сюда, погрузить то, разгрузить это. Они нас считали чем-то вроде батальона обеспечения. Мне это, конечно, не нравилось, потому что я должен был заниматься боевой подготовкой, учить солдат. Так вот он и здесь попытался взять быка за рога. Но я ему внятно объяснил мою задачу и его задачу. Заставил его не командовать, а обращаться ко мне с просьбами.
Когда он прилетел из Кандагара двумя вертолетами (там было у них какое-то имущество, и ему нужно было разгрузить эти вертолеты и улететь обратно, а потом они должны были вернуться и базироваться уже здесь, на аэродроме Газни) - стал командовать: "Дай мне солдат на разгрузку". Я ему говорю: "Солдаты у меня не для этого". И не дал.
Он попытался как-то нажать на меня, но у него, естественно, ничего не получилось. Тогда он уже стал просить меня. Я говорю: "Вот с этого надо было начинать". А у нас был Хамадеев Леха, татарин, и он был старший у меня среди водителей, четыре "66-х" у нас было. Я даю емукоманду: "Леха, значит, поможете летчикам, у вас четыре машины, сделаете три рейса и привезете в эти три рейса летчиков сюда". Командир полка меня поправляет: "Не три! Четыре!" Я говорю: "Нет. За наглость один рейс вы на руках перенесете. А вот три привезете".
Ну, как я сказал, естественно, так и сделали. Как они остальное там носили, я не знаю. В итоге летчики поняли, что это им не Кандагар, а Газни, и управлять они нами не будут. Постепенно быт наш стал налаживаться, только продукты у нас закончились, а привозить их нам никто не собирался. Потом расскажу, как мы с летчиками этот вопрос разрешили.
Ну вот, приехали как-то советники афганской дивизии. Там везде были советники, начиная от командира дивизии, его замов и в полках, везде. Был среди советников командир одной из наших дивизий и его зам по тылу. Чем-то я ему приглянулся. Не помню, как его звали, впрочем, как и комдива. Пожилой уже полковник. Для меня это дремучий старик был. А он любитель выпить. Говорит мне: "Женя, забери меня у комдива, попроси по хозяйству тебе помочь".
Ну, я подхожу к комдиву: "Товарищ полковник, требуется помощь зам по тылу. Разрешите его забрать?". - "Забери, забери". Я его забираю, он приходит ко мне: "Ну, как у тебя тут?" Я ему отвечаю, так, мол, и так. Он: "Да, хорошо! Да, и это тоже хорошо. Знаешь, мне бы выпить надо". "А у меня откуда? Где я возьму?" - "Подожди, у летчиков же спирт есть! Вот пойдем к летчикам, разберись с ними. Их отодрать надо, и все будет нормально, они тебе нальют".
Что ж, захожу я в батальон обеспечения, начинаю воспитывать летчиков, офицеров. Очень скоро они взмолились: "Женя, скажи, что тебе нужно?" - "Налейте полковнику". Полковник выпил, разомлел. Говорит мне: "Женя, у тебя хорошо получается командовать. Скажи, сколько у вас тут частей?" Я перечисляю: "Ну как? Часть, считается, вот наша десантно-штурмовая рота с минометным взводом 122-миллиметровых минометов. Вертолетный полк, батальон обеспечения, рота связи. Все летные. Получается, четыре части". - "Вот! А когда несколько частей, - говорит он, - то должен быть один начальник - начальник гарнизона". - "О! Я знаю, у нас в Чирчике генералбыл, командовал гарнизоном, начальник танкового училища". - "Ну вот видишь! Тут должен быть один командир". - "А кто?" - "Обычно, Женя, должен быть общевойсковой командир". - "Общевойсковой только я". - "Значит, ты и должен быть начальником гарнизона".
- Так это он надоумил вас на это дело?
- Да. На следующее утро на аэродроме Газни появился начальник гарнизона. Им был я. Я объявил себя начальником, потому что охрана везде моя, без меня никто не выйдет, никто не зайдет, ничего не вынесет. Конечно, сначала все решили, что в нашем гарнизоне что-то не так. Но против силы не попрешь. Командир полка стал подчиняться, командир батальона обеспечения тоже, по житейским вопросам. Составили общий план боевой готовности, кто куда бежит по тревоге, что несет.
Понятно, что мои солдаты выходят на позиции и начинают вести бой. От летчиков я добился, чтобы они подносили боеприпасы на позиции в каждый наш взвод. Все было рассчитано, расписано. Но у летчиков было много нерусских, и своих командиров они не жаловали. Мне это не нравилось. И когда боевой расчет составили, я стал проводить тренировку.
Поднимаю ночью гарнизон по тревоге. Диспозиция такая - духи стреляют по нам со всех сторон. В это время, согласно плану боевой готовности, летчики прибежали ко мне: "КомандЫр, что надо?" - "Такие-то?" - "Да". - "Ну, вот берите ящики с боеприпасами, несите их в третий взвод. Определяю вам время - пять минут. Если на шестой минуте приходите, то, ребята, можете не приходить, там вас все равно расстреляют".
И все! Я сказал, и они побежали, несут - кто патроны, кто к гранатомету выстрелы, кто мины. А темно, ночь, визуального контакта нет, командую по связи. Связь, правда, была какая, только телефоны. У каждого взвода по телефону и у меня центральный. Я крутанул ручку, все отвечают: "Взводные на связи". Командую: "Так! Этот туда, этот туда", - все слушают, выполняют. И вдруг командир третьего взвода кричит: "Командир, стой! Стой! Тут мне на голову ящик упал! Кто там?!" А ему орут: "КомандЫр! Нэ стрэлай! Командэр, нэ стрэлай! Мы вот они!" Взводный: "Не могу понять, что тут такое?" Отвечаю ему: "Я знаю. Скажи - стрелять не будешь, пусть бегут обратно. Понял?" - "Не понял, но сказал".
Они прибегают обратно: "КомандЫр, что еще надо?" Так я стал тренировать весь гарнизон. Летчики мухой бегали за боеприпасами, все работало. Они живы оказались и поняли, что нужно четко выполнять то, что я говорю. В общем, пошло все как надо.
И тут приходят к нам кагэбэшники, разведка. Они решили завести, так сказать, хорошие отношения с вождем племени, который контролировал всю территорию между Газни и Гардезом.
Племя - сто пятьдесят тысяч человек, под ружьем почти семьдесят тысяч. Даже ребенок, когда вырастал больше метра, ему дарили винтовку. У них своя форма была. По его территории войска афганской дивизии, которая была в Газни, никогда не ходили. Духи по его территории тоже ходить не могли. И наши должны были заранее с ним договориться, чтобы он лояльно отнесся к русским войскам, которые должны были сюда войти.
Ну вот, возвращаюсь я как-то из афганской дивизии, проезжаю через КПП, смотрю, "жигуленок" стоит. "Так! - говорю. - Кто запустил без разрешения начальника гарнизона?! Убью!" Солдаты, понимая, что влетели, отвечают: "Да там особисты, они просили, умоляли нас, сказали, с вами решат, что вы нас наказывать не будете".
Ну все! Думаю, сейчас пойду разберусь с этими особистами! Подхожу, сидят в "Жигулях" четверо: два наших кагэбэшника, какой-то нерусский и переводчик. Смотрю - это же настоящий дух! В чалме. Спрашиваю их: "Что здесь надо?" Отвечают: "Командир, вот надо с ним поговорить, это вождь племени, чтобы он был к нашим войскам лояльнее, а то когда наши основные силы подойдут..." Я прерываю: "Почему без разрешения, без согласования?!"
В общем, наехал на них по полной программе. А они все равно просят: "Командир, ну очень надо с ним поговорить". Дух этот молча сидит, смотрит. Он понимал, кто он такой, знал себе цену. Кивнул в мою сторону: "Это кто?" Переводчик спрашивает у наших кагэбэшников и переводит: "Это командир командосов, здесь на аэродроме все его, охрана". И тотпонял, что и вертолеты мои, там все мне подчиняются, и, значит, всеэто мое.
Сидит сверлит меня взглядом. Советник говорит: "Покажи ему свой пистолет". А я стою - автомат, пистолет АПС, подсумок с гранатами, подсумок с магазинами, командирская сумка, подсумок для патронов, туда семь пачек или восемь входило.
Я вытаскиваю АПС, магазин отсоединяю, показываю ему: "Видишь, что это за пистолет? Одиночными стреляет, автоматически очередями", - просто ликбез провожу. "О! О!" Он подержал его в руках, я: "Дай сюда!" Обратно забираю, вставляю магазин - и в кобуру. Советник ему говорит: "А ты свой покажи". Тот как-то замялся, вытаскивает из своих одежд пистолет, что-то типа Беретты. Белый такой, под серебро сделанный, инкрустированные накладки на рукояти.
- Игрушка.
- Да. Он, как и я, тоже магазин вытащил, хотел мне подать. А я смотрю, в магазине патроны чуть побольше семечек. Я ему говорю: "Иди на хрен, придурок, со своими семечками, что ты мне тут показываешь!" Он понял мое пренебрежение к его оружию. Кивает: "Да, да, я понял".
Ну, я просто показал этим свое превосходство - то, что я тут начальник и какое у меня оружие. Советник сразу к нему: "Вот видишь, у нас какие люди? Вертолеты есть, охрана, командосы есть - десантники, все выполняют. Давай дружи с русскими!" А он ему заявляет: "Ну хорошо, вот вы, русские, подарили "уазик" губернатору провинции Газни. - "Ну да". - "А кто он такой?" - "Ну как? Он - губернатор!" - "Ну, и? Что он может? Ничего не может. А я могу все! Я здесь все решаю!"
Кроме того, он у афганцев танк украл, поставил его у себя в горах в качестве опорного пункта, так к нему все боялись идти. Потом я узнал, что это был потомок Александра Македонского, и племя его - это племя еще со времен Македонского, который ставил здесь свои отряды и жил. У них свои законы были. Они, по-моему, и Дауду не подчинялись. В общем, он что хотел, то и делал. Настоящим хозяином тут был он.
Кагэбэшники говорят ему: "Ну мы тебе тоже "уазик" подарим". Дух лениво отмахнулся: "Ладно, посмотрим". Он на них уже ноль внимания. А обращается ко мне: "Командир, приезжай в гости". - "Куда в гости?" - "Куда? В горы! Вот смотри! Они мне тут бутылку водки поставили польской. Так я тебе ящик поставлю!" Они понимали, что русские все пьют. Я говорю: "Нет, я к тебе не поеду. И если что... все!"
Мы пожали друг другу руки. Он посмотрел на меня. Лицо его я смутно помню, но у него под левым глазом, кажется, была бородавка, губы улыбаются, а глаза прищурены, и он меня ими сверлит. Это был взгляд дикого зверя.
- Врага просчитывал.
- Да! И вот он смотрит. А я ему не поддавался, это одно. Второе - я старался показать свое превосходство. Мы с ним разговаривали на равных, и он это понял. Вот так мы простились и разошлись. С тех пор, сколько наша рота стояла в Газни, на меня ни разу косо никто не посмотрел, никто в мою сторону не плюнул и по нашей роте не было ни одного выстрела больше.
Видел я его еще один единственный раз. Как-то в феврале поехал я на рынок купить зелени. Боялся, что в роте цинга начнется. Все время каши, а зелени никакой. Подъезжаю к рынку, выхожу из машины, и он идет со своей охраной. По бокам у него стоят два личных охранника с бурами. Куда он смотрит, туда два бура смотрят, они их навскидку держали.
В это время мои солдаты, их двое было, выпрыгивают из кузова в хвосте машины. А я из кабины уже вышел. И он меньше чем в десяти метрах передо мной. Увидел меня! Бежит - целоваться, обниматься, а буры-то на меня направлены. Я понимаю, сейчас солдаты мои увидят эту картину. Разбираться никто не будет, друг он, сват, брат, начнут стрелять. Я перепугался! А тут секунды! Ору на него матом: "Пошел отсюда! Пошел!" И машу ему. Он остановился, кивает, кланяется мне. Охранники его тоже остановились. И тут мои выходят, я за автоматы хватаюсь: "Не стрелять!" Повернулся, а справа, сзади метрах в десяти от этого духа, еще два охранника стоят, правда, буры у них опущены, и впереди него, метров десять, двое с бурами, тоже охрана - всего шесть человек. Четверо - буры вниз, а двое по бокам держат их навскидку.
Тут весь рынок замер, смотрит на это. Что будет? Он мне: "Ау! Друг, друг!" Я в ответ: "Иди! Иди отсюда!" Он и ушел. Все успокоилось. Иду дальше по рынку, солдаты купилипетрушку, кинза у них там была, апельсины купили, чтобы хоть каких-то витаминов в рацион добавить. А за мной все это время следуют два человека, высокие, худощавые, без оружия. Куда я смотрю, туда они смотрят, я на них смотрю, они улыбаются. И пока мы рынок не прошли, они шли за мной.
- Отслеживали.
- Не знаю. Или он специально послал прикрывать, или чтото там еще. Но мы спокойно сели в машину и уехали.
Наша негласная договоренность с вождем действовала. И даже тогда, когда нам на замену уже пришел 191-й пехотный полк, духи мне сказали: "Пехоту эту мы бить будем, но только тогда, когда ты уйдешь со своими командос в полосатых тельняшках". А это значит, что на тот момент мы являлись авторитетом и рота наша играла тогда определяющую роль во всем регионе Газни.
Я считаю, что руководители наши, которые сидели в Кабуле, просто не знали, что творится у них на местах. Ведь если бы нашу роту оставили в Газни, то стратегически пользы было бы гораздо больше. Сохранялся бы порядок, потому что у нас был весомый авторитет как среди местного населения, так и в афганской армии. Здесь личность все решала. Если я, например, наведываюсь к комдиву, то вся афганская дивизия знает, что мы друзья. Комдив этот, кстати, прислал мне как-то, по-моему на 23 февраля, пень с корнями в подарок и несколько ведер угля. Приехали на КПП афганцы: "Это наш командир вашему командиру прислал". Они рассматривали это как личный подарок для меня.
- А что за пень?
- Дрова. У них же дрова на вес золота. Откуда они выкопали этот пень, не знаю...
- Получается, это самый ценный подарок с его стороны.
- Да! И все понимают, что раз командир дивизии прислал командиру роты такой подарок, значит, между нами дружба. А это тогда имело очень большое значение. Укрепляло нашу связь с афганцами.
Помню, как-то взяли мы караван с оружием, а там полно тротила, пластита, электродетонаторов, простых и электрических, все японское. Богатство это лежало у нас в роте наскладе. И вот стали мы ездить на рыбалку, чтобы можно было роту рыбой кормить.
Глушили ее взрывчаткой на плотине Банд-е Сардех. Есть там такая. Ее артполк афганской дивизии тогда охранял. Афганцыто вообще рыбу не ели, правда, их замполит был в России и рыбу ел. Даже удочки у него были. Но купаться-то им нельзя, вот он и просил нас затащить удочки. Мы ему донки затаскивали. Он так и рыбачил. А рыба там - маринка. Мы такой никогда не видели - килограмма по четыре. Она у них не пуганая была.
И вот однажды увязался с нами порыбачить губернатор Газни. Смотрит, как мы бросаем что-то из лодки в воду. У нас лодка резиновая была. Ба-бах! Рыба всплывает, и солдаты собирают ее в мешки. Он кричит: "О! Я тоже хочу так порыбачить!". Что ж, подошли к берегу. Я вылез, а он занял мое место. Через пять минут солдаты возвращаются и просят: "Товарищ старший лейтенант, заберите его. Иначе мы его точно утопим, он нас всех чуть не утопил. Рыбу увидел и давай орать и прыгать по лодке, как сумасшедший. Мы лучше сами все сделаем". Что ж. Рыба-то нужна, роту кормить надо. В общем, выбросили они его из лодки ко мне. Говорю ему: "Сиди здесь. Подальше от греха". Такие вот отношения были. И все это с нашим уходом было потеряно.
- Евгений Николаевич, вот Вы говорите личность. А я помню свои первые и очень нелестные впечатления о своем командире роты.
- Это в Азадбаше еще?
- Да. Мы ведь в роте одного призыва все были. Сила. Поэтому у нас серьезный конфликт с местными дембелями возник. Там же полк десантный стоял, который сделали пехотным и отправили в Германию.
Помню, как они со слезами перешивали свои голубые погоны на красные. В общем, полк ушел, а осталась только обслуга и сплошь дембеля, которые обеспечивали всю инфраструктуру.
- Да, держали там базу.
- Так вот, мое первое впечатление о командире было такое - дурак человек.
- Дебил.
- Дебил полный! Ведь с точки зрения нормального советского студента отдавать приказы, которые выполнить невозможно в принципе - это бред. Я навсегда запомнил эпизод, когда после очередной нашей разборки с дембелями последовал приказ командира роты - построиться перед казармой со всем имуществом, то есть вообще со всем - оружие, снаряжение, матрас, одеяло, подушка, железная кровать. И потом со всем этим кросс в сопки. Я сразу понял, что выполнять этот приказ не надо, потому что это - глупость.
- Шутка.
- Да. Но это же приказ, и сержант его дублирует: "Давай! Выполнять! Бегом! Ротный приказал!" А я думаю: "Ну что там за идиот этот ротный? Как это можно выполнять?" Но смотрю, ребята, а там были ребята с житейским опытом побольше моего, тренчик сняли, матрас с одеялом и подушкой скрутили, к сетке кровати приторочили, рюкзак за спину, автомат на плечо. Матрас с сеткой в одну руку, спинки от кровати в другую! И - о боже! - оказывается, это можно сделать!
- Сразу все поняли.
- Нет не сразу. Я-то, в отличие от командира, умный. Поэтому думаю себе так: "Ну ладно, построиться - построились, а дальше-то что? Как со всем этим бежать в сопки?" В общем, я не сомневался, что сейчас эта глупость должна закончиться. Но выходит командир роты и... - я ушам своим не верю - командует: "Ро-о-та! На ле-е-е-во! Бего-о-м марш!" И - это невероятно! - рота развернулась и потрусила к КПП. В том числе и я!
Возмущению моему не было предела: "Что это за армия такая, если в ней отдаются абсолютно дебильные приказы? Да еще элита - десант!" Конечно, потом я стал соображать, что к чему. Но мне интересно, с Вашей точки зрения, что это за действия командира такие были?
- Действия командира? Заставить солдата выполнять любые команды.
- Ох! Как это потом пригодилось!
- Я добивался, чтобы солдат не думал, а выполнял приказ. Почему? Могу объяснить - прежде чем солдат получает команду, командир ее продумал - прошло время, отдал команду - прошло время, солдат получил команду и... начинает размышлять. А это все время, которому в бою цены нет. Так что результат солдатских раздумий может оказаться весьма плачевным. Поэтому на протяжении всего времени командования ротой я добивался, чтобы солдат сначала выполнял команду, а уже потом думал.
Когда солдат выполняет свою задачу - и получается общий результат, который нужен мне, он начинает понимать, значит, это правильно. А когда несколько раз такое происходит, появляется вера в командира и осознание, что по-другому нельзя. Только так. Позже никто в роте не сомневался - командир сказал, надо тотчас делать. И мы достигли такого взаимопонимания, что каждый солдат знал, чем тише я говорю, тем для него страшнее. Если я кричу, приказы выполняются, конечно, но есть понимание, что все нормально.
- Шутки.
- Да, типа такого, хотя делают все быстро. Но если я говорю тихо, все понимали - это уже очень серьезно и может плохо кончиться. Нужно еще быстрее делать - и делали. Я старался этого добиться, ведь после того, как бой закончится, засада там или нападение, неважно, солдат все равно все осмыслит. И поймет - "если бы я на несколько секунд позже стал стрелять, меня бы убили. Или на мгновение задержался бы на месте".
- Тут время решает все.
- Да, если бы думал, прошло драгоценное время. А вот ротный молодец, добился от него, чтобы он действовал автоматически.
- По себе скажу, я ощутил, что действительно стал солдатом, именно тогда, когда вообще перестал задумываться и только действовал, выполняя приказ. Что интересно - здесь возникает глубокое внутреннее облегчение. Появляется какая-то радость и гордость от того, что ты способен моментально выполнить приказ командира. Рождается настоящее вдохновение.
В голове складывалось как. Есть приказ, значит, сто процентов это будет выполнено. Есть другой приказ - ясно, что и он будет выполнен. В воображении все это уже присутствует, и тебе не надо напрягаться, какие-то усилия прикладывать для того, чтобы наперед знать, как будут развиваться события.
- Юра, я понимал, что это шло программирование боя.
- Но Вы сами до этого додумались?
- Меня никто не учил. До сих пор мне обидно, что, когда я был ротным, приходилось до всего доходить своей головой и через своих солдат. Потому что я сам обучал всех солдат, сержантов, подсказывал своим офицерам. Но меня - никто не учил!
Помню, прошло в боях некоторое время. И стало мне както обидно - почему меня никто не учит. Я начал задумываться над этим, глубже вникать и понял, что я знаю больше, чем тот же комбат, и могу больше. Что по уровню войны я уже гораздо выше него. А потом до меня доходит - что он вообще может мне сказать? Передо мной стоит банда, сто шесть человек, которые по одному движению пальца хоть днем, хоть ночью моментально сделают все, что я скажу. И вы это делали так, что другим такое невозможно было сделать.
Поэтому я вам говорил: "Ребята, не обманывайте о том, что мы здесь делали. Говорите правду, вам все равно никто не поверит". Вот до такой степени подготовлены были. Это был коллектив, спаянный в единую массу. Один из офицеров о нас както сказал - вот рота была, под нее никто не мог подлезть, даже старшие командиры, никто, она как глыба была, монолит.
Пришли с боевых
И это действительно так. Даже особисты не могли ничего сделать. Ведь в каждой роте, так было положено, у особистов имелся стукач. У нас он тоже был. И я знал его. Поэтому когда он уволился, я построил роту и говорю: "Значит так, сержант Николай Мороз был у нас стукачом". Сержанты загудели: "Такого не может быть! Чтобы в нашей роте был стукач!". Я им говорю: "Положено, ребята, по штату. И сейчас на его месте уже стоит другой человек. Но Коля Мороз был нам нужен, потому что он никогда ничего плохого не сказал про роту, которую мы вместе создавали".
И продолжаю: "Ребята, мы против советской власти ничего не делаем. Мы делаем все, чтобы защитить себя, чтобы выжить. Как он докладывал, что? Я не знаю. Но он был молодец. Если бы на его месте был кто-то другой, было бы хуже". Все удивились моим словам. А я говорю: "Сейчас на его место уже назначен другой. Он работает, но я его не знаю. Поэтому обращаюсь к нему: ты работай как Коля Мороз, и будет счастье нашей роте".
Проходит несколько дней, и вдруг наш Коля Мороз возвращается обратно. Дело в том, что у него грибок был на ногах сильный, и я отправил его в Ташкент, в госпиталь. Приказ об увольнении уже был, так что все думали, что после выздоровления его уволят из госпиталя. Однако в госпитале решили подругому: грибок можно лечить на гражданке, а для этого надо уволиться в запас из своей части. Вот он и вернулся.
Я сутки не заходил в палатку. Заняты все были. Вхожу, Коля меня увидел, вскакивает, а он уже еле передвигаться мог: "Коля, сиди! Как дела?" - "Нормально". - "Солдаты подходили?" - "Да, подходили. Просто спросили: "Это правда?" Я сказал: "Да". - "И что?" - "Никто на меня не покосился". - "Коля, я так и сказал роте. Я все знал". Мы поняли друг друга. Рота поняла. Вот как было. И это дорогого стоит, конечно, потому что он болел за коллектив.
- Еще очень важно, что у нас в головах не было пропагандистского мусора о выполнении интернационального долга, как в Советском Союзе.
- Потом пошло.
- Это потом, когда мы уже твердо знали, что главное для нас - это выполнить задачу и выжить. Только благодаря этому у нас разрыва в мозгах не было. А то ведь как, приходит к нам человек с идеологическими иллюзиями, нюхнул тут реальность - и все, крыша поехала.
- Да, вы понимали, я всем говорил одно: "Ребята, вы получили задачу, значит, обязаны ее выполнить, потому что мы - военные. Но главное для нас - выжить". Поэтому, когда кто-то из наших погибал или получал ранение, духи нам за каждого отвечали. За каждого!
- А еще Ваш кодекс чести предусматривал - рота не оставляет на поле боя ни раненых, ни убитых. Выполнение любой задачи прекращается, и мы начинаем сражаться за них. Я помню, как Вы нам говорили: "Все остальное теряет смысл". Ох! Как это сплачивало нашу банду, потому что каждый знал, что его ни за что не бросят.
- И это было главным не для мертвых, а для живых.
- Для живых, конечно. Понимание, что тебя не оставят духам ни при каких обстоятельствах, придавало силы.
- Это было под крепостью Чербах после нашей второй атаки. Мы отошли. И я стал собирать личный состав. Мне докладывают: "Одного нет. Кого?" - "Кушнарева". - "Кто был рядом?" Все знали, что это страшно, если кто-то оставил убитого или раненого, и боялись мне докладывать, я это понимал. Но обстановка бывает разная. И мне доложил Магомед: "Я был рядом. Помог раненому, а Кушнарева убили. Я не мог его вынести". Спрашиваю: "Ты помнишь, где он?" - "Да". - "Тогда так. Крепость мне не нужна. Через минуту атака. Задача - вынести тело".
И все ринулись в атаку. Духи были обескуражены таким натиском. Вышли на место. Магомед подхватывает тело, любой вес он тогда мог поднять, как штангу, бросает его за голову, на плечи, выносит. Принес и кладет к моим ногам: "Возьми". Конечно, вся рота потом узнала, как это было, как я командовал, как принимал решения.
А второй случай - когда у нас Пешков и Алтунин подорвались на мине. Тело Алтунина еще целым осталось, его придавило к щитку механика-водителя листом брони, которая загнулась от взрыва. Взрыв же был под местом пулеметчика, где сидел Пешков. Так что его разметало на части. Я подошел - лежат куски мяса, буквально несколько килограммов, и никто не решается к ним прикоснуться.
Даю команду одному из солдат, кажется, это был Энц: "Взять плащ-палатку. Собрать в нее останки и загрузить в машину". А он: "Не могу!" Но пришлось его заставить. Все же смотрят, видят это. У него слезы текут, но он собрал то, что осталось от тела, сложил в палатку и отнес в машину.
- Все собрать невозможно было. Потом еще, когда БМДэшку чистили, она вся была в мясе.
- Да, в волокнах мяса. Взрыв был очень сильный, конечно. Сейчас об этом можно рассуждать, а тогда я знал лишь одно, что обязан заставить солдата выполнить приказ. Я даже не задумывался, потому что принцип такой - раненых и убитых не бросать, пусть хоть что-то, но вынести. Здесь каждый понимал, что он мог оказаться на месте Пешкова. Ведь сколько машин проехали? Я проехал, за мной еще две машины по этой же мине прошли, а третья или четвертая взорвалась.
- Да. Этот принцип сидел у каждого из нас в мозгу. Если кого-то рядом ранили, ты обязан его вытащить любой ценой.
- Помочь и вытащить.
- Это был как общий приказ. Ты даже не соображаешь. Просто так надо.
- Даже не то, что приказ, а этический принцип... Ты должен, потом же с тобой разберутся. И ты можешь быть на его месте.
Ты обязан это делать, это негласный закон был.
- Негласный закон, который не оценивается.
- Он сейчас оценивается, Юра. Вот когда мы, ветераны, собираемся. Это же все помнят. Помнят, как Садыков сидел у меня на мине. Кому расскажи, никто не поверит.
- Ну да. Как тогда проехать там было?
- Как проехать, когда ясно, что гусеницей все равно на эту мину наедешь. Духи поставили умно, они умели. Хорошо, маски ровка была нарушена, и я ее увидел. С тех пор многие думали, что я все мины обнаружить могу. Ну что? Гранату бросили, из пулемета постреляли. Не взрывается.
А впереди там бьют нашу колонну бензовозов. Ее вытаскивать надо. И какое решение?.. В прошлом году Садыков приезжал. Мне будто удар в голову: "Садык, скажи, а кто у нас сидел задницей на мине?" Смотрю у него из одного глаза слеза капает:
"Командир, я это был".
- Да... До сих пор его шарашит.
- Ну а тогда что? Приказываю ему: "Палатку бери". Взял. "Видишь, где мина?" - "Вижу". - "Положи". Положил. - "Садись". Садится. Приказываю механику-водителю: "Полный вперед!" Я знаю, что солдат на солдата не наедет. И он проезжает этот мост!
Там мы проехали, еще два взвода, третий взвод тогда стоял в охранении. А Садыков сидит на мине. Мы колонну у духов отбили, разворачиваем ее. И бензовозы со своей охраной - там у них три БТРа было - выходят. Я старшему колонны говорю: "Значит, так! Будете ехать, на дороге сидит мой солдат. Он сидит жопой на мине. Наехали на солдата, он взорвется, и ты взорвешься. Понял?" - "Понял". Ни один не наехал. Потом я уже последний проезжаю, говорю Садыкову: "Встал". Он встал. - "Палатку взял, садись в машину". Сели и уехали.
- Ему только за это орден надо было давать.
- Медаль "За отвагу" дали. А это же на всю жизнь остается! Я такого не знаю. Может, где-то и были такие случаи, когда солдат сидел задницей на мине, чтобы обеспечить жизнь экипажам. Слева направо: Александр Самылкин
А взять того же Маго- (орден Красной Звезды), медку. Два или три года на- Рамиль Садыков зад приезжал он ко мне. Я (медаль "За отвагу") его спрашиваю: "Магомед, ты получил орден?" - "Да нет, командир, у меня медаль "За отвагу". Я удивился: "Да ты что? Помнишь, в том бою, когда мы засаду уничтожили? Ты тогда на моих глазах троих или четверых завалил. А он глаза опустил, застеснялся: "Семерых, командир". И это в одном бою, в одной атаке. Не знаю, может, и в Отечественную войну такое было. Но это не просто так, ведь духи тоже воюют. Они воюют, мы воюем. Идет стенка на стенку.
А вы еще пацаны были. Я помню, как в том же бою Магомед, не знаю в каком месте у него детство сидело, когда у нас патроны стали заканчиваться, он вешает свой автомат на шею Полякову, это сержант молодой к нам пришел, а сам хватает трофейный бур и вперед, в атаку. Но я понимаю, если он выпустил из рук автомат, что-то случится, и потеряется автомат - с меня голову снимут. Я еще жил гражданскими мерками. Как это, автомат потерять?
В общем, я тут же, на поле боя, что-то такое ему сказал, что он бросил эту винтовку, опять схватил свой автомат - и бегом дальше в атаку. Пацаны! Ими нужно было управлять. Он думал покрасоваться потом перед ротой, дескать, я с буром трофейным в атаку ходил! Нет, ротный на месте. Хотя я тогда тоже дурной еще был. Мы же когда пошли на эту засаду, я взял всего несколько магазинов пулеметных, по сорок пять патронов. Два - связанных изолентой в автомате, в сапоги несколько магазинов забил и побежал. Ну вот, а на сколько это минут боя?
И что там получилось? Смотрю, патроны-то уже заканчиваются, последний магазин остался. Кричу: "У кого патроны есть?" Все, как куркули, молчат. И один только Поляков говорит: "У меня есть пачка". Бросает ее мне, я перехватываю эту пачку, снаряжаю магазин и пошел дальше. А передо мной бежит связист. Его единственного ранили в том бою. Смотрю, подбегает он к гранатометчику, тот еще живой был, и собирается его пристрелить. Я говорю: "Что, патронов много?" Ну, он его так добил.
А патроны-то у нас откуда взялись? Оказывается, с нами был Кузя, наш оператор-наводчик, и он курировал Щукина из своего экипажа. А Щукин молодой, только что пришел к нам. Рот открыл, стрельнул, перебежал, как в детствев войну играет. Кузя ему маклуху выписал: "Кто так воюет? Ты что?!" А там соприкосновение идет полное!
Говорит Щукину: "Смотри!" Дает очередь по духам, перекатывается два раза, еще очередь. "Понял?" - "Понял". - "Ну, давай!" И он его прямо в бою учит! А я руковожу боем: "Ты этого убей, там вон дух, смотри, перепрыгнул за дувал, там только что приподнялся". И вот так рулю. Но солдаты понимают, патроны заканчиваются. "Молодой, давай в колонну! Патроны неси!" А там мы уже навалили духов - первый рубеж засады перебили. Он по ним, к колонне. Прибегает, набрал в машине патронов. А на него все смотрят (я ведь тогда только двенадцать человек с собой взял), понять не могут: молодой какой-то прибежал, нахватал патронов - и бегом обратно. Вот он и принес эти патроны, из которых мне тогда пачка досталась.
Надо сказать, что духи прекрасно знали наши приказы, знали, что при обстреле колонны нам предписано уходить. Вот они и использовали это по полной программе. Правда, у нас все были подготовлены как разведчики. И когда мы еще стояли в конце зеленки, мне доложили: "Командир, там такси подъезжало два раза, разворачивалось и уезжало. Что-то будет". Я говорю: "Ну, мы не можем сейчас его грохнуть. Тут везде глаза и уши есть.
Посмотрим".
И вот, когда уже двигались, я ехал впереди за машиной дозора, у поворота на Нагахан оглядываюсь, а сзади гранаты летают и очереди по колонне бьют. Командую механику-водителю (ох и асы же у нас механики и операторы были!): "Влево на месте! Вперед!" Он моментально разворачивается - и газу, а колонна летит на полной скорости нам навстречу. Перепуганные все! Лоб в лоб идут! Я им рукой показываю - вправо, влево, вправо, влево! Все развернулись - и раз, уже стоят по кругу.
А духи крутят пальцем у виска: "Вы что, дураки? Вам же убегать надо". Знали, наш приказ - если идем не в качестве сопровождения и нас начинают бить, то мы должны бежать. Но я понимал, кто убегает, у того больше потерь.
Определяю, с какой стороны дороги основная засада. Они стреляли с обеих сторон. С той стороны, где духов было поменьше, забросали их гранатами. Те неожидали, что мына них попрем. Не думали, что дурак какой-то остановится.
А мы набрали еще гранат и в другую сторону от дороги понеслись. У нас еще в колонне танк был. Даю танкисту команду: "Подойди ближе к арыку и сделай залп в сторону духов. Шугани их, чтобы у нас была возможность арык перескочить". Танк рванулся в сторону арыка и увяз там. Но залп все-таки сделал.
Духи бежать. Скрылись в домах.
А нам местность незнакома. Куда идти, непонятно. Остановились. И вдруг смотрю, Леха Пчелкин, он пописать что ли отходил, бежит и от бедра из своего пулемета стреляет. Кричу: "Леха, ты куда?!" - "Духи вправо бегут!". Они по виноградникам, а мы вдоль дороги как рванули! И в крайнем винограднике раньше духов оказались. Подождали, когда они к нам в этот виноградник переберутся, и начали... Много мы их там навалили. Впервые огромное количество гранатометов взяли, буров, автоматов, всего.
На следующий день мне разведчики сообщили, что духи отправили своим хозяевам в Пешавар доклад о семи подбитых русских танках, невероятных жертвах с нашей стороны. Им надо было как-то свои потери оправдать. Однако с тех пор на Нагаханском повороте нас больше никогда никто не трогал. Они номера наших машин выучили и решили для себя: "Пусть этот дурак ездит. Иначе опять морду набьет, ну его на хрен, мы жить хотим". Если б они еще знали, что я к ним в поселок ходил, искал их командира, и что мы тогда все охранение у них вырезали, то вообще были бы мы самыми уважаемыми людьми.
Кстати, с этой засадой еще один забавный эпизод связан. Леха Пчелкин как-то пристал ко мне: "Командир, скажи, за что я получил орден?". Я говорю: "Леха, ты же со мной в том бою был?" - "Был". - "А в том был?" - "Был". - "А вот в этом был?" - "Был" - "Ну, так чего ты от меня хочешь? Отстань!" А он свое: "Нет-нет, командир, подожди. Понимаешь, когда мы выпиваем, меня все спрашивают, за что конкретно я получил орден. А то получается за все и ни за что. Ты мне скажи точно, за какой именно бой". Говорю ему: "Ладно, Леха, за Нагаханский поворот, помнишь, когда засаду нам сделали?" - "Ну!" - "Ты тогда духовзасек и один на них в атаку ринулся. Вот за это тебе орден". - "Спасибо, командир! Все, буду теперь знать, что ответить".
- Да они не только номера наших машин выучили. По именам многих из нас знали. И в первую очередь Самылкина. Вообще сержантов всех знали, по именам.
- Ну да. Ко мне как-то подходили, спрашивали: "В таком-то году в таком-то месяце в таком-то поселке был?" Я говорю: "Да, был". - "Мы тебя помним". А с какой стороны они меня помнят? Через прорезь прицела? Или еще как.
Да-а, вот это был коллектив!.. Когда после штурма крепости Чербах, где у нас раненые и убитые были, мы ушли в предгорье, я сказал: "Значит так, за сутки разобраться, что делают духи". Ребята пошли на дорогу, останавливали машины, разбирались с населением. Не знаю, на каком языке они разговаривали, но к вечеру доложили: "Командир, тех, кого мы в крепости завалили и ранили, духи сейчас из крепости переправляют через реку, а потом на Нагахан". - "Так, - говорю, - завтра идем в Нагахан".
И следующей ночью пошли. Навели там очень качественный порядок. Никто не знал, что мы это сделали. Я командованию не докладывал. Но духи за каждого нашего ответили сторицей. В тот раз мы их штабной автобус взяли. Всех, кто там был, кончили на месте, и на этом автобусе вернулись. Вот это были солдаты, которые все понимали мгновенно, все чувствовали. Ночью идешь, темно, руку поднял, и все уже делается. Такая была слаженность, подготовка.
- Я еще помню, как Вы нас учили всегда оставлять в магазине несколько патронов. На собственной шкуре оценил важность этой науки. Как-то я отстрелял магазин, вставил полный, а передернуть затвор забыл. Может, на фоне усталости или что-то отвлекло меня, не помню. И вот, лежу в винограднике. А одет был в зеленый маскхалат, которыми Колобок всю роту снабдил. Он-то мне жизнь и спас.