"Тогда говорит им Иисус: душа Моя скорбит смертельно; побудьте здесь и бодрствуйте со Мною.

И, отойдя немного, пал на лице Свое, молился и говорил: Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем, не как Я хочу, но как Ты..."

Буквы, б у к в ы... Они неуклюже громоздились на строчках; их смысл утопал среди вязкой массы изгибов, острых углов, овалов.

Авенир, морщась от брезгливого ужаса, коснулся страницы с текстом.

"И как я раньше не замечал, что буквы такие уродливые", - думал он, - "Кажется, они вот-вот хлынут из-под моей руки, выпустят свои мерзкие, вонючие внутренности... Нет, хватит на сегодня. Пора домой".

Он решительно встал из-за стола, сгребая вещи в сумку. Но, даже стоя спиной к листам с библейскими цитатами, он чувствовал их, каждой помрой ощущал смрадное дыхание букв, пробелов, знаков препинаний. Отдельные кусочки выпадали из слов, не желая укладываться в единую замкнутую структуру:

"СкОРБит смертеЛЬНо... сМЕРтельно... смерТЕЛьно".

Грохот двери, дробный шаг - вниз по лестнице: "Прочь, прочь отсюда!" И стоило архивному зданию исчезнуть за поворотом, как желчная дрожь, сотрясавшая Авенира, немного поуспокоилась. Он устало отер пот со лба. И даже выдавил на своих губах улыбку, блёклую до полупрозрачности, с нервно прыгающим подбородком.

"Кажется, отпустило".

Путь к дому пролегал мимо старых домов. Ноги вяло волочились, руки хлопали по бедрам, точно обломившиеся крылья; волосы-перья тихо-тихо дрожали в маслянистом от влажной жары воздухе; и плыло сознание, распускаясь по городу мутными кругами, и ширилось, ширилось...

Мимо проплывали грязно-бурые дома, испещренные пятнами света, человеческими фигурами, машинами. Над гранитной мостовой, робко краснеющей из-под слоев запекшейся грязи и пыли, стекленело призрачное небо, разбитое где-то слева и вверху злой пастью солнца.

Сойдя в парковую зону, Авенир дошел до небольшого грязноватого озерца и, немного подумав, осел возле. Озерное отражение, искаженное хмурой рябью, вцепилось в него, придавило своей тяжестью.

"Что со мной?.. Озноб, жар, тело ломит... и, кажется, руки дрожат (он внимательно посмотрел на свои бледные, с голубоватыми веточками вен руки). Предболезнь - кажется, так это зовется. Значит, слягу скоро в постель - с гриппом или еще черт знает с чем. А, впрочем... Слечь-то сляжешь. Но врешь ты всё. Просто боишься признаться!" - губы Авенира едко покривились, - "Рационализатор хренов, всё-то ты пытаешься возвести в ранг "понятного", чтобы стало спокойнее. Конечно, куда проще сказать: "Это предболезнь", свести свое состояние к физике, чем признать, что с тобой творится что-то непонятное, странное... А всё же страшно. И я действительно не понимаю, что со мной происходит".

Отражение в озере - его жалкий двойник - задрожал, водянисто поблескивая мутными глазенками:

"Я здесь, я тебя вижу".

Цепь мыслей прервалась. Авениру стало вдруг до того гадко от одного вида этих озерных глазенок, что он вспорхнул - взметнулся - и с ненавистью вонзил кулак в фальшивку; в воздух взлетело облако грязных брызг.

Старушка, сидевшая подле, на скамейке, оглянулась на шум, но не с насмешкой, не с ханжеским недоумением - с пониманием.

- Жарко, - распустив морщинки возле рта, проговорила она, - Вам бы пиджак снять али умыться, пока мозги совсем не закипели.

Авенир кивнул, как автомат; изломанно поднялся, дрожащей рукой стащил пиджак, развязал галстук. Постоял с минуту, удивленно глядя на свою руку, сжимающую черную ткань ("Что это? Неужели моя рука?.."); и разжал пальцы - пиджак осел на растрескавшуюся землю, жалкий, серый, словно горстка пепла. Галстук висельной петлей остался на шее.

Но слабость снова потянула к земле. Испытывая мучительную дрожь, Авенир зачерпнул горсть воды и плеснул себе в лицо.

Капли слезами стекали с его щек.

Прорывали гладь озера.

Сминались в округлые морщинки на водном лице.

Легче не стало, напротив - в ушах зазвенело, накатила размягченная слабость. А по ту сторону озерного зеркала вновь появился двойник - до крайности схожий с ним самим:

Волосы-перья над лунно-бледным лбом. Серые глаза. Нос с легкой горбинкой. Тонкая острота губ.

Но в то же время с той стороны на него смотрел Чужой. Что-то звериное, нечеловеческое проступало в знакомых-незнакомых чертах, рот кривился в хищном оскале.

Отражение дрогнуло, поднесло руку к краю своего существования... и вдруг, взметнув мириады капель, его рука впилась Авениру в воротник, и, на секунду поймав испуганный взгляд, оно рвануло мужчину на себя.

Авенир услышал хлопок и крик брызг, но не ощутил ни озерной прохлады, ни влажности: его охватил затхлый воздух - еще более удушливый, чем прежде. До слуха, сначала как бы со дна, а затем всё яснее - стали доноситься звуки обыкновенной городской улицы: шум людских голосов, смехи; хриплое пение - в одном переулке, свист флейты - в другом; лай собак, шуршание пакетов, а среди всего этого до абсурдности тихо и в то же время отчетливо - клдык-тык-колдак-так - одинокие шаги. Их размеренность сводила с ума.

Очнувшись от забытья, Авенир обнаружил, что идет по незнакомой улице, и остановился. Шаги смолкли.

"Что это? Озеро... отражение... Где - где оно?.."

Мысли липли и густели клейкой массой - мужчина с трудом осознавал себя. Тем не менее, он двинулся дальше, попытался сориентироваться на незнакомой улице. И тут же услышал шаги, те самые. Его пронзило осознание: "Господи, да это же мои ноги выстукивают их!"

Молодой человек попытался идти медленнее - шаги по-прежнему ложились на дорогу ровными стежками, но теперь - каждый "клдык-тык" ботинок особенно гулко отзывался в недрах улицы. Тогда Авенир побежал. И его грудь едва не раскололась от омерзения: шаги посыпались горохом, вспарывая хаос улицы филигранной, точно просчитанной четкостью.

Он остановился - снял ботинки, носки. И опустил на асфальт, загаженным помоями, свои голые ступни. И сразу стало как-то спокойней, свободней. Но Авенир окончательно потерялся. Слегка поколебавшись, он шагнул к девушке, шедшей неподалеку, вежливо спросил, что это за улица и проч.

Девушка подняла белое фарфоровое личико, освещенное красной улыбкой - но улыбка мгновенно разбилась в трещинах ужаса. Медленно, ме-е-едленно ее рот округлился, грудь вздыбилась - и крик пронзительными птицами разлетелся по улице. Выронив корзинку, она бросилась прочь, путаясь в платье и заляпывая подол грязью.

"?.."

Удивление застыло на лице Авенира.

Он подошел к пожилому мужчине - всё повторилось; приблизился к группе юношей, но и они сорвались в бешеный полет прочь. Люди разбегались, едва завидев лунно-бледного мужчину; и улицы опустели, расчищенные тяжелыми руками страха. Одни лишь птицы не боялись - они пели и следили за молодым человеком своими черными глазками-бусинками.

Чирик-чирик.

Бездвижность проросла в теле Авенира ядовитым плющом. Он замер на месте, притаился; ему не хотелось выдать свое присутствие даже одним неосторожным движением.

Но вдруг его охватил необъяснимый, почти физический страх.

"Почему ты застыл? Шевелись! Скорее! С к о р е е!"

Страх, что он - не человек более, но - мысль, закованная в камень. Статуя.

Страх, что он так и останется здесь, среди помойных серых улиц, а люди перестанут бояться и начнут ходить мимо, видя лишь камень и даже не подозревая, что в нем кроется нечто живое, мыслящее и чувствующее. Он будет видеть их, но они его - нет.

Волевым усилием Авенир заставил себя разорвать корни ужаса и сделать шаг. Затем еще один, и еще -

шаги шлепали,

вопили,

сотрясали мир.

Молодой человек бросился бежать. Плач дороги всколыхнул опустевший город, но Авенир не остановился.

И долго так он бежал, пока посреди очередной улицы бордюр не объял его голую ступню - и мужчина не рухнул на разбитые камни мостовой. Тело выгнулось в припадке судорог и застыло в молчании и безвременье...

А улицы ожили.

Мимо замелькали размытые фигуры, послышались вновь - смехи, песни, разговоры; но ни один человек не остановился подле него - распятого на земле, ощущающего свою жизнь по одному лишь судорожному дыханию, рвущемуся из груди.

Мимо стремительно пролетало время, складываясь в минуты, часы, дни, года... А он все прижимался щекой к запачканным камням, почти улавливая слухом бесконечное течение мира.

И продолжалось это до тех пор, пока он не услышал тихое:

- Авенир.

Кто-то окликнул его.

- А в е н и р.

С трудом опираясь на дрожащие руки, он поднялся; высохшая грязь стягивала кожу на лице, шее, обнаженных руках, облепила одежду. Прямо перед ним вырос антикварный магазин. Рука ("Рука? Чья это рука?..") открыла стеклянную дверь, звякнул колокольчик. На него уставилась спина продавца, ищущего что-то на полках.

- Простите, - начал Авенир, - Могу ли я... попросить о помощи?

Слова звучали булькающе, словно он пытался говорить, будучи на дне реки. Или озера.

- Можете, - глухо ответила спина.

Молодой человек отер тыльной стороной ладони грязную щеку. Стыд за собственный вид шелохнулся в нем и тут же угас.

- Где я? - спросил он.

"Где же, где же я?"

Спина грохнула чем-то металлическим и обернулась, явив свое лицо. С волосами-перьями, серыми глазами и тонкой остротой губ.

- Там, где тебе не следует быть, - холодно отзвенело озерное отражение, вскинуло пистолет - и лоб Авенира прожгла раскаленная магма. Он рухнул вниз, разрывая легкие криком...

И очнулся.

Мучительная резь вспыхнула в груди. Мужчина вывихнулся в припадке кашля - на грудь, стекая по подбородку, хлынула вода. Кто-то помог ему приподняться.

- Ну, слава Богу! Очухался! - послышался чей-то голос, - Ты как, мужик?

Авенир, щурясь и часто моргая - свет вонзался в глаза металлическим сверлом - попытался рассмотреть говорившего, но различил только громадную темную фигуру. Едва разлепив растрескавшиеся губы, проговорил с усилием:

- Что... случилось?..

- Как "что"? Башку напекло! Скажи спасибо бабуле - если б она не закричала, так бы ты, хе-хе, и утонул... Скорую надо?

- Нет, спасибо... мне уже лучше...

Из-за громадной фигуры вышла другая - маленькая, сухонькая; когда зрачок прижился к свету, она воплотилась в давнишнюю старушку, советовавшую "умыться али пиджак снять".

- Батюшки, да у него же кровь идет!

Авенир, почувствовав щекочущие капли под носом, провел рукой - на белой коже расцвели алые узоры.

- Известное дело - солнечный удар! - громадная фигура оказалась плечистым мужчиной, с большими мозолистыми руками, бычьей шеей и квадратной головой с коротко остриженными волосами.

"Рабочий или мастеровой", - рассеянно подумал Авенир.

- Давай так, брат. Я отведу тебя куда-нибудь, где попрохладнее - да хоть бы в "Фимшу" - а там уж ты сам решай, куда тебе колесить. У меня, знаешь ли, день не казенный, а я с тобой тут вожусь...

На том и сошлись.

Мастеровой, закинув руку мужчины себе на плечи, едва не волоком потащил его от парка - в городские владения. И не забыл захватить его пиджак, в котором нащупал соблазнительную припухлость кошелька.

- Деньги-то есть у тебя? - спросил рабочий как бы невзначай.

-Да, в пиджаке, кажется...

- Угощаешь тогда. За спасенную шкуру.

Авенир оставался внешне безучастным, но внутри него стремительно вихрились лихорадочные мысли:

"Бред! Так это был всего лишь бред! И двойник, и эти шаги, и выстрел... Но как натурально! И как странно..."

"Фиша" оказалась мелким захудалым заведеньицем, пропахшим прогорклым жиром и жареным луком. Молодого человека помутило, но он не стал противиться - дойти до дома сейчас вряд ли бы смог, а здесь хотя бы было прохладно. Пару часов - жара поутихнет, и он доберется уж как-нибудь. А пока пришлось сесть за пластиковый стол, некогда оранжевый, теперь - грязно-рыжий, с вырезанными на его поверхности именами, всякими непристойностями и примитивными рисунками; в трещинах скопились липкие наросты, не вымывающиеся, а только растущие с каждым новым посетителем. Стулья были соответствующие.

Мастеровой подозвал официантку. Это оказалась девушка лет двадцати в замызганном фартуке, с бледным и жирно блестящим, как воск, лицом. Его рассекали две черные линии бровей и губы в морковной помаде.

- Принеси-ка нам графинчик водочки, закусочку какую-нибудь. Мне - пару котлет, картошку с зеленью, да смотри мне, зелени побольше! Ты будешь что-нибудь? - обратился он к уныло сидящему напротив Авениру. Тот отрицательно покачал головой, - Хм, тогда дайте ему полотенце, что ли, вон какой мокрый. То-то, хе-хе, лужа натечет с него!

Официантка с брезгливым любопытством оглянулась на молодого человека, но, приметив приятные черты, пожаловала его кокетливой ужимочкой, напомнившей девушку с красной улыбкой из недавнего бреда. Его помутило.

- Придумаем что-нибудь, - подмигнула официантка и скрылась на кухне. Скоро на столе появился мутный графин, рюмки, тарелочки с крошечными маринованными огурцами, колбасой, хлебом; Авениру дали пару полотенец - влажным он вытер грязные разводы, кровь под носом, сухим обтер волосы и шею. Другие посетители лениво оглядывали его, но вскоре потеряли всякий интерес и вернулись к своим тарелкам. Кафе гудело разнообразными голосами, клацаньем столовых приборов, чавканьем - было время раннего ужина.

- Давай по одной - за здоровье, - мастеровой пододвинул к Авениру рюмку, вынул пробку из графина.

- Не пью, спасибо...

- А чем изволишь заниматься?

- Преподаю в университете, - нехотя ответил мужчина, - Религиоведение, философия.

"Видели бы меня сейчас студенты и профессора нашей кафедры... грязный, мокрый да еще в таком сомнительном месте", - подумал Авенир и с отстраненным удивлением обнаружил, что ему абсолютно всё равно, что о нем подумают.

- Брат, так тебе по долгу службы надо пить! - загоготал мастеровой, отчего все его коричневое и грубое лицо, с обвислыми щеками-жабрами, запрыгало и заиграло, - Поди, пойми вашу философию без стаканчика-другого! Зовут-то как? Раз уж все равно сидим, поболтать-то ведь можно...

- Авенир.

- Иностранец?

- Нет... Родители одно время жили за границей, во Франции. Имя - оттуда. Значит "грядущее, будущее".

Звяк - горлышко графина стукнулось о край рюмки, булькнула водка.

- Что ж, Грядущий. За знакомство! - мастеровой запрокинул голову, на горле дернулся кадык - и по лицу его пробежалась блаженная улыбка, - А меня Михайло Иванычем кличут. Столяр.

И Михайло Иваныч, не особо церемонясь, начал долго и много говорить, не забывая при этом запускать вилку то в содержимое тарелки, то в рот и запрокидывать голову, подрагивая кадыком при каждом глотке. Авенир едва слушал его, больше погруженный в свои мысли.

"Может, я схожу с ума?.. Нет, не похоже, мыслю я так же ясно, чётко, как и всегда. Но почему тогда всё стало таким... вывихнутым? Неправильным. Прямо как в том... сне? Видении? Одним словом, как в том непонятном бреде на дне озера... Всё стало каким-то чужим. Люди, природа, городские улочки... и даже слова. Смотрю на них и не могу понять - что такое они означают? Неужели это, конкретно это слово замуровано в такую оболочку? Нет... это не я безумен. Это мир сходит с ума".

И снова, точно наяву, Авенир услышал свой вопрос:

- Где я?

Озёрный двойник, стоящий напротив, скалился и кривился свое лицо в насмешливых гримасах:

- Там, где тебе не следует быть.

Авенир сморгнул - и обнаружил себя в "Фише". Сквозь маленькие, давно не мытые окна проникал зеленоватый вечерний свет. Понабежало еще людей; шум разговоров, скрежета вилок и чавканья удвоился. Михайло Иваныч допивал второй графин и бойко басил что-то о своей жене, "Лизаньке".

По левому виску сбегала щекотная струйка пота. Религиовед смахнул ее и небрежно взглянул на столяра. Но чем дольше смотрел, тем пристальней становился его взгляд.

"Живет же, не переживает ни о чем", - с затаенной неприязнью думал молодой человек, разглядывая дряблые щеки-жабры, - "Люди мыслящие часто мечтают стать таким же, как он. Мечтают просто жить, не думая ни о чем. Поглядели бы они на эту пьяную скотину... Как же он мерзок. Лучше умереть сегодня же, но думать, думать до последней минуты..."

Глаза Авенира потемнели и налились внутренним, каким-то вечерним светом, вовлекающим всё его лицо в задумчиво-анализирующее выражение. Михайло Иванычу разом сделалось неуютно: его будто анатомировали, разрезали на части и, тщательно изучив, собирали снова.

- Что это ты так смотришь на меня?

Авенир, перегнувшись через стол так, что оказался глаза к глазам с рабочим - серые к желтовато-карим - и тихо, но очень четко спросил:

- А ради чего вы живете, Михайло Иваныч?

Спросил - и сам пожалел об этом. Слишком неуместным казался вопрос в этой замызганной кафешке. Но отступаться было поздно.

Столяр растерялся. Рука с рюмкой замерзла на полпути. Кожа собралась на его выпуклом лбу, уголки губ легонько вздрогнули - и опустились вниз.

- Что ты, что ты так, брат...

А затем глазки его блеснули. Складки на лбу собрались иначе - и он захохотал.

- Ага, вот он где, брат наш, философ-то! Я уж подумал: ты серьезно!

И потянулся губами к рюмке. Авенир твердой рукой остановил его и, заглянув в покрасневшие глазки, твердо произнес:

- Я не шучу, Михайло Иваныч. Ответьте.

Хитрый блеск сморщился под ресницами мастерового.

- А ты выпей со мной рюмочку - скажу.

Религиовед, не отрывая взгляда от лица рабочего, звякнул графинчик о рюмку и выпил содержимое в один глоток. Горло обожгло резким, неприятным вкусом.

Михайло Иваныч довольно рассмеялся:

- Вот теперь видно - нормальный мужик! А то как баба: "Не пью-ю, не пью-ю"! Еще будешь?

- Если надо. Только ответьте.

Рабочий пожал плечами и, щелкнув пальцем по полупустому графину, ответил очень просто:

- А хоть ради того, чтобы пить. Это вы всё ищите какого-то смысла, морщитесь в мысленном запоре, а продукта, так сказать, хе-хе, не имеете. Жили бы себе в удовольствие... О, вот тебе и ответ. Ради удовольствия живу. Зато умру счастливым, не то, что ваш брат, философ.

И он громко заржал, стуча широченной рукой по столу.

Авенир, выждав немного, с нажимом спросил:

- Тогда зачем нам самосознание? Разум? Зачем мы думаем, если это, как вы говорите, совсем не обязательно?

- Да откуда ж мне знать? - с неудовольствием ответил столяр, - Вот у тебя от природы смазливая мордашка - девушкам такие нравятся. А что ж, пользуешься этим? Официантка так и вертелась перед тобой, а ты и не взглянул! Или, может, есть кто?

Михайло Иваныч подмигнул.

- Нет, никого нет.

- Ну вот. А девчонка-то ничего... Только мордашка уж очень блестит. Ну да ладно, пора идти, а то разболтались тут.

Авенир расплатился. Мастеровой на прощание шлепнул официантку по ягодицам, и она даже вскрикнула что-то вроде: "Хам!", но глазки под черными бровями светились отнюдь не возмущением.

- Ну что, господин религиовед, в словах я, кажется, побойче буду, чем в ногах. Может, проводишь до дома? Тут недамлече! Хе-хе, заходили - я тебя тащил, а вышли - так ты меня...

На улице, вдохнув свежий воздух, молодой человек почувствовал себя намного лучше. Дул лёгкий ветерок, перебирающий чуть влажные пряди волос.

Столяр был ему противен, но в квартиру возвращаться не хотелось - до самого вечера там всегда душно, а жара только начала спадать - и потому он согласился пройтись.

Дом, в котором жил рабочий, действительно оказался недалеко - метрах в трехстах от "Фиши" - пятиэтажный, с подслеповатыми оконцами, завешанными всяким тряпьем. Возле подъезда смердела гора мусора и объедков, а лестница была такой грязной, что Авенир, хотя и привыкший к замаранным улицам, не удержался - поморщился. Пахло несвежим бельем, чем-то кислым вроде квашеной капусты и подгоревшей кашей - извечные запахи старых пятиэтажек. Почти все двери квартиры были открыты: между духотой закупоренных комнатушек и вонью с лестницы жильцы явно выбирали последнее.

Квартирка Михайло Иваныча располагалась на последнем этаже. В дверях, выглядывая из полумрака прихожей, их встретила "Лизанька", жена столяра - видимо, она сразу узнала голос мужа, басившего с первого этажа.

Это была женщина тридцати лет - ровесница Авенира. Черты ее лица были правильными, но в сочетании с потухшим взглядом и впалыми щеками выглядели почти уродливыми. Лиза, казалось, стыдилась самой себя. Каждое ее движение делалось украдкой, а затем замирало в неподвижности, будто больше всего на свете женщина мечтала слиться со стеной, стать незаметной.

Увидев мужа, повисшего на плече у незнакомого человека, она почти не изменилась в лице. Лишь указала своим птичьим движением вглубь квартиры и, как бы спеша избавиться от слов, скороговоркой проговорила:

- Комната слева, на кровать его.

Авенир помог мастеровому лечь, и женщина спешно прикрыла мужа старым, изорванным одеяло. Он сонно пошлепал губами и тут же забылся пьяным сном.

Религиовед, коротко оглядев мелкую комнатушку, вышел в убогий коридор. Он был весь завален каким-то хламом, обои отставали от стен, а под самым потолком на висела голая лампочка, видимо, перегоревшая. Разглядеть всё это помогал лишь свет, льющийся из окон кухни, такой же крохотной, как и комнатка с кроватью.

Авенир уже собрался уйти, как вдруг почувствовал что-то прохладное, сомкнувшееся на его локте. Посмотрев вниз, он увидел тонкие пальцы, которые тут же отдернулись.

- Вы... вы были сегодня с Мишей? - раздался шепот позади.

Авенир обернулся и всего на мгновение встретился с горьким взглядом, который тут же устремился вниз, к вытертому ковру.

- Да. Он... помог мне.

Реакции не было никакой. Молодой человек замер в нерешительности - казалось, от него ждали чего-то еще, но женщина не произнесла больше ни слова. Пожав плечом, он собирался уже уйти, как снова маленькая прохлада обхватила его локоть.

- Может... может, вы останетесь?

Подбородок женщины задрожал. Из пучка грязных волос выскользнула маленькая темная прядка, рассекая лицо ее напополам.

- Зачем? - глядя на нее во все глаза, спросил Авенир.

Лизанька молчала. И только пальцы сжимались на локте всё крепче и крепче. Всё это выглядело очень глупо.

- Если вы собираетесь досадить своему мужу и... изменить со мной, - через силу выговорил молодой человек, - то уверяю вас...

- Нет, что вы! - испуганно вскинулась женщина, - У меня и в мыслях не было!

- Тогда что вам нужно? - с едва сдерживаемым раздражением спросил Авенир. Но вдруг -

быстро движение -

- и лицо, залитое горечью глаз, уткнулось Авениру в живот. Тонкие руки обхватили его за субтильную талию, и женщина разломилась от рыданий. Рубашка на животе стремительно размокала от слез, руки-веточки стискивались всё сильнее и сильнее.

- Что с вами? - с недоумением спросил религиовед, осторожно пытаясь отстраниться.

- Я устала, - как-то по-детски прошептала жена столяра, - Если бы вы знали, как я устала! Постоянные побои, пьянства, измены... Хоть бы ребеночек родился, не так пусто было бы!..

Авенир чувствовал лишь неловкость. Ему захотелось сию же минуту оказаться подальше от этих бессмысленных людей и грязных пятиэтажек. Он снова попытался отстраниться, но рыдания Лизы тут же переросли в какой-то жуткий вой.

"Видимо, бесполезно", - подумал он и терпеливо замер, чувствуя, как виснут вдоль тела его безучастные руки.

- Зачем вы только живете с ним? Сбежали бы, - едва слышно проговорил молодой человек, даже не рассчитывая на ответ.

Но жена столяра внезапно отодвинулась. Глаза ее расширились и впервые вспыхнули живым огнем.

- Я - сбегу? Да как же это? - сбивчиво забормотала она, - А его я на кого оставлю?

По лицу Авенира прошлась нервная дрожь. Он недоверчиво посмотрел на Лизаньку, на ее преобразившиеся глаза. И ужаснулся.

"Поверить не могу... любит она его, что ли?"

Он отступил к выходу под ее расширенным взглядом, задел пару коробков и уже нащупал ногой порог. Но всё же не удержался, спросил:

- Так вы... любите? - губы дрогнули в неуместной улыбке.

Женщина непонимающе уставилась на него.

- Любите... его?

- Как же, - быстро и страстно проговорила она, забыв про слезы, - Я ради него живу.

Авенир отшатнулся. Отступил дальше, на лестничную клетку, все еще глядя на некогда красивую женщину с горькими глазами. И, даже не попрощавшись, бросился наружу. Грязная лестница, любопытные взгляды - всё быстро проскользнуло мимо, и он оказался на свежем воздухе. Судорожно зашагал прочь, не разбирая дороги и потому сталкиваясь с людьми. На лбу выступила испарина, волосы-перья взмокли.

"Бессмысленное, скотское существование - в грязи, тесноте и вони... И никаких попыток выйти из этого болота! Он живет ради удовольствий, ради выпивки, а она - ради него... Господи, да почему всё так... глупо? И бессмысленно? Ха, а может, Михайло Иваныч прав, и вовсе нет никакого смысла? Может, незачем даже пытаться искать его! Живи себе, радуйся, и чем меньше думаешь, проникаешь вглубь - тем лучше. "Душа моя скорбит смертельно"... Боже, как же я его понимаю..."

Внимание его вдруг привлек красноватый луч заходящего солнца. Прозрачно-стеклянное небо налилось розоватыми, желтыми, рыжими всполохами, и так хорошо было глядеть на него, что религиовед, сделав два-три шага, остановился прямо посреди улицы. Что-то щемяще-трепетное робко проклюнулось в его груди, ощущение чуждости, безумности мира отступило...

Пока вдруг он не заметил, что небо все испещрено черными стрелами проводов.

Внезапная бледность покрыла его и без того бледное лицо, он опустил взгляд - и наткнулся на красную мостовую, почти скрытую под грязью и пылью.

"Грязь и провода... Везде - везде что-то мешает!.. Люди - вот, что мешает! Портят всё, уродуют... и через это уродство соединяются с миром! Да-а, мир такой же уродливый, как и они, такой же вывихнутый, больной и ненормальный!"

Авенир добрался до своей квартиры и рухнул на жесткий диван, не зажигая света. И уставился в потолок. Тот был белым и в вечерних отзвуках света казался подобным небу - прозрачно-стеклянным.

А через весь потолок пролегала широкая трещина.

"Будто само небо трескается..." - подумал религиовед, и разъедающий ужас упал на него, въелся в плоть и побежал по венам волнами кровяного страха...

Авенир вскочил с кровати, включил ночник и заглянул в осколок зеркала на стене. На него взглянул двойник - до крайности схожий с ним самим.

- Где я? - тихо, с дрожью в голосе спросил он самого себя.

И сам себе ответил:

- Там, где тебе не следует быть.

Несколько точных, стремительно рассчитанных движений - и в белых руках с веточками вен появился пистолет.

- Тогда... где мне следует быть? Где мое место? - снова спросил молодой человек, прикладывая дуло к виску. Глаза в зеркальном осколке мерцали вечерним светом, они изучали и беспристрастно анатомировали, но теперь не других, а себя.

И ответ не замедлил ждать:

- Нигде.

И он спустил курок.