Аннотация: ...В день ее рожденья всегда шел снег...
В день ее рожденья всегда шел снег. Под финал марта заморозки не редкость. Но даже если накануне туристы прогуливались по набережной в футболках, или, наоборот, с Тепе-Оба наползали сизые тучи, грозя проливным ливнем, это ничего не меняло. Хоть горсть снежинок да опускалась в просторный двор старинного дома, засыпала порог именинницы.
Вслед за снегом являлись гости. Стол накрывали на улице, цветы наспех распихивали по банкам, занимали у соседей стулья, тарелки и вилки, приглашали зайти - и никто не отказывался. В сытые годы жарили шашлыки, резали ведра салатов, с грохотом открывали шампанское, в тощие - довольствовались картошкой с огурчиками, пирожками и домашним вином. Собирались не за едой и даже не ради выпивки. Это была традиция, вроде первого мая или рождественской елки, которую в Феодосии успешно маскировали под новогоднюю. Справили - значит пришла весна. Возглашались длинные тосты, читались стихи в честь гостей и хозяйки, шепотом делились свежими анекдотами, пели хором, танцевали под магнитофон. Напоследок новостник брался за семиструнную, дробно щелкал по грифу и выдавал "цыганочку", а румяная именинница, раскинув руки, пестрой утицей плыла по двору.
Ее звали... родители придумали новорожденной заковыристое богатое имя, которое теперь помнили лишь бухгалтер и кадровичка. Для коллег и друзей она всегда была Оза - непреклонная и нежная, неугомонная и настырная, ни на кого не похожая. Тонкие пальцы в тяжелых перстнях местной работы, ранние морщинки вокруг выразительных глаз, большие черные волосы, собранные в прическу, высокие каблуки, скрадывающие маленький рост. Блузки, шарфики, идеально сидящие юбки, клетчатое пальто немыслимого фасона - не будучи красавицей, Оза всегда выделялась, привлекала мужчин и - о, редкость! - не вызывала у женщин ревности. Потому что любила четыре вещи - газету, в которой работала фотокором, стихи и сына. И котов - но о них речь отдельная.
Подобранные невесть откуда мурки служили предметом шуток редакции и ЛИТО, натурой для школьников из "художки" и моделями Озы - если она не снимала прием в пионеры или митинг по случаю перевыполнения плана работницами чулочной фабрики, то кралась с объективом наперевес за своими питомцами. Фотографии кошек она вешала в доме и показывала друзьям, не уставая восхвалять ум, доброту и благодарность зверья. Гости морщились - легкий душок благодарности в комнатах чувствовался всегда - но не спорили. Себе дороже.
Оза умела в каждом отыскать что-то хорошее - похвалить графомана за единственную стоящую строку, оценить цвет волос продавщицы в столовой и нелепую клумбу соседки, разглядеть ангельскую прелесть в вопящем краснолицем младенце. Она не льстила, не искажала - находила тот самый (возможно единственный) ракурс, в котором человек выглядел человечнее. Когда требовалось снять портрет нового секретаря горкома или начальника порта, вызывали ее - и не зря. Портреты работы Озы публиковали в "Крымской правде", в "Советском Крыме", в "Литературке" и даже в "Огоньке" - два раза, но для славы хватило.
В делах газеты она проявляла бульдожью хватку, принципиальность и неженское упорство, порой засиживалась до утра за гранками или непростым репортажем. Главред звал ее "оловянным солдатиком", но ценил. В ЛИТО ее принципиальность таяла как снег под солнцем - "разве можно сказать живому человеку, что он пишет изумительное говно" - жаловалась она подруге Лауре, вертя в пальцах неизменный мундштук, - "вдруг он потом пойдет и повесится"? Подруга пожимала плечами - она могла.
Любили ее за щедрость. До перестройки получала Оза неплохо, а вот не одалживать не научилась, вся редакция стреляла у нее рубли и чирики. Впрочем, и несли ей до поры щедро - денег за портреты с друзей она не брала, но от сальца, винца или связки красного лука никогда не отказывалась. В сезон соседи ведрами тащили ей мелкую рыбу для многочисленного зверья. В несезон... сколько там того несезона? Сын Озы, едва отслужив в армии, уехал в Питер к отцу, мать получала ветеранскую пенсию и порой сама подбрасывала деньжат. Живем!
...Мальчик прибился к дому случайно. Он был сыном приятельницы, поэтессы экзальтированной, декольтированной и громкой. Приятельница обожала читать стихи про любовь, Оза слушала и курила. Хмурый прыщавый юнец не вызвал у нее интереса - сунуть тарелку борща, хлеб, компот и оставить в покое. Матери мальчик порой хамил, Озе не рисковал. Выглядел он нелепым, большеруким, большеногим, большеглазым и большеротым. Светлые волосы торчали упрямым ежиком, улыбка открывала выбитый в школьной драке передний зуб, штанины и рукава всегда казались коротковаты, на манжетах синели пятна чернил, а обувь просила щетки. Он слонялся по дому, копался в книгах, вечно что-то ронял, всегда хотел есть и засыпал над Пушкиным, что в глазах хозяйки и круга ее друзей было вернейшим признаком бескультурья.
Однажды Оза застала мальчика в гостиной у фотографии. Черный котенок, выгнув спину шипел на свое отражение в зеркале.
- Нравится? - спросила Оза.
- Нет, - покачал головой мальчик. - Слишком темно и тесно.
Нахала следовало приструнить... вот только про огрехи снимка Оза знала сама.
- А где по-твоему достаточно света?
Оглядев увешанные снимками стены, мальчик ткнул пальцем в два портрета. Ишь ты - Ахматова работы Наппельбаума ему нравится. Зато милостивого внимания юнца удостоился портрет старика с лебедем - в холодную зиму горожане разбирали птиц по домам, Озе повезло поймать кадр посреди набережной. Оодна из лучших ее работ.
- Ты умеешь фотографировать?
- Неа, - покачал головой мальчик.
- А хочешь научиться?
- Не знаю.
- Да или нет?
- Да.
Неугомонная Оза потратила на него три года. Подарила старенький, но живой "Зенит", пару стекол, книгу Родченко и набор для проявки пленки. Таскала с собой по горам и весям, улицам и переулкам, знакомила со всеми подряд, заставляла снимать все подряд и хвалила, если было за что хвалить. Гордый парень быстро научился считывать малейшие оттенки мимики Озы - хватало брезгливо поджатых губ или взгляда в сторону, чтобы карточка рвалась и негатив шел в утиль. Но он учился и учился быстро. Портреты ему не давались, зато жанровые сценки мальчик выхватывал моментально - драка вороны с собакой, пацанята с корабликами, растоптанный свадебный букет на мостовой. Глаз-алмаз!
Фотографией дело не ограничилось - Оза приучила его читать и ценить прочитанное. Благо в каждом толстом журнале находилось что обсудить. О, "Дети Арбата"! О, "Архипелаг"! О, Черубина! Историю неказистой хромой учительницы, вспыхнувшей на горизонте Серебряного века золотой звездочкой, Оза хорошо знала и с удовольствием декламировала:
...Вы и всё, что в мире живо,
Что мертво для наших глаз,-
вы создали терпеливо
мир возможностей для нас...
Мальчик ворчал. Он научился видеть разницу между виршами матери и чеканными строфами мастеров, но стихов так и не полюбил.
Под предлогом подработки в газете Оза посадила парня за пишмашинку - слепая печать кусок хлеба. Под предлогом набора опыта таскала на репортажи, и заставляла потом сравнивать снимки. Под предлогом стажировки молодых кадров отправляла в редакцию - мальчик бегал за пивом и сигаретами, смотрел и слушал. Слушать он умел замечательно, так же талантливо, как и снимать. Пожилой главред долго приглядывался к юнцу, потом кивнул - будет толк. К десятому классу мальчик печатал заметки и опубликовал первые кадры.
К дому он прижился приемным родственником. Бегал на базар за картошкой и зеленью, ловил хамсу для вечно голодных кошек и вычищал со двора их проказы, варил кофе по-татарски и подавал к столу, когда Оза засиживалась за работой. Ловил вместе с ней длинные тени, ангельские столбы над морем и корабли облаков, поднимался с петухами, охотясь за жемчужным рассеянным светом, скрадывающим контуры старых домов. Учился снимать капли дождя, профили в контражуре, детей на бегу, птиц в полете, котят в веселой игре. Иногда оставался ночевать, спал в бывшей детской, тихонько курил по ночам, хотя клялся наставнице, что не курит.
К десятому классу мальчик преобразился. Ушли прыщи и подростковая неуклюжесть, прорезалась осанка, заблестели глаза, из неопределенно желтых сделавшиеся несомненно зелеными. Еще немного и из гадкого утенка получится красивый мужчина. В городе начали говорить - сперва шепотком и на ушко, а потом и в открытую, с гаденькими смешками. Честная Лаура попыталась просветить подругу. Прямым текстом объясняла, что думают в городе о перезрелой Мессалине, совратительнице малолеток. "Глупости" - пожимала плечами Оза. "У нас ничего нет".
У них действительно ничего не было. Если мальчика и привлекало увядающее очарование сорокапятилетней женщины, он молчал. Могли бы сказать портреты, но Оза категорически запрещала себя снимать. На выпускной она подарила мальчику японскую камеру, загодя заказанную у одного моремана в загранке. На костюм не хватило - с классной фотографии глядел юноша в кургузом обтерханном форменном пиджаке.
Армия? Плоскостопие и сколиоз. Журфак? Питер.
Чтобы отправить мальчика на вступительные, Оза продала перстень, антикварный, с переливчатым сердоликом. Ученик не знал, мать смолчала. В Питере остановиться следовало у сына - он не откажет. И не забудь папку! Все публикации следовало вырезать из газет и бережно складывать - вот теперь пригодятся. И курочку в дорогу, и пирожков и огурчиков маринованных... Оза!!! Молчу, молчу.
Она осталась на перроне желтого вокзала - маленькая, изящная, твердо стоящая на каблуках. Никаких дурацких напутствий и фото на память. Мальчик сел в плацкартный вагон и уехал из Феодосии с твердым намерением больше не возвращаться.
Питер влюбил его с первого шага на площадь, с царственной небрежности Невского, синевы мокрого асфальта, блеска парадных окон. Прежде чем явиться по адресу, мальчик долго слонялся по центру, замирая подле дворцов и арок, глядя в небо из клеток дворов-колодцев, спускаясь к серой воде, полной медленного движения. Город входил в него с каждым вдохом, пробирался под кожу, растворялся в южной крови.
Сын Озы его не принял. Хамоватый, лысеющий крепкий мужик с дутой печаткой на пальце совершенно не походил на мать и не желал ничего знать ни о ней, ни о ее протеже. От десятки, брезгливо сунутой через порог, мальчик увернулся и отправился дальше, сам не зная куда.
Разношерстная толпа подле большого собора привлекла его внимание - кого там только не было! Лохматые казаки в папахах, бессчетные агитаторы и торговцы газетами, вездесущие туристы-иностранцы с дурацкими "кодаками", удивленные провинциалы и провинциалки. На газоне сидела босоногая, одетая в джинсовое рванье компания молодежи, бледнолицый парень с длинными как у девчонки кудрями вдохновенно играл "Битлов". Мальчик сел на газон, дал стрельнуть сигаретку, пустил по кругу бутылку с присланным сыночку вином, и нашел пристанище на "вписке" - метро "Приморская", дом-корабль, однокомнатная квартира двух творческих личностей и переменного числа гостей.
Мальчика не обокрали, не подсадили и даже не соблазнили - по крайней мере не сразу. Цепкая память сослужила хорошую службу, любимые Озой стихи пришлись ко двору, он быстро стал своим в разношерстной "системе". Экзамены в "Герценовку" он сдал чудом, общежитие выбил чудом, зато в учебу вгрызся всерьез. Ему недоставало ни начитки, ни знаний, ни небрежного лоска питерских интеллигентов, на журфаке хватало звезд. А ведь надо было и подрабатывать - на стипендию не прожил бы и муравей, мать денег не присылала. Но мальчик знал, чего хочет.
Он разгружал вагоны, таскал коробки и ящики на Сенной, распихивал рекламу по ящикам и расклеивал по столбам. И фотографировал все, что видел и считал стоящим. Со второго курса начал публиковаться - в районной газете, в мелких журнальчиках, кои начали прорастать, как поганки после дождя. К четвертому выбился в лучшие, млел от небрежной похвалы мэтров, оказался в нужной компании, снова бегал за пивом и сигаретами, слушал, внимал. Осенью 93го ему сказочно повезло - чувиха из общей компании собралась в израиловку и толкала комнату в коммуналке за неприличные деньги. Мальчик продал все, что нашел, занял у кого смог, фиктивно сходил в загс, через полгода развелся по-настоящему.
Свое жилье помогло наконец-то устроить личную жизнь. На пятом курсе, мальчик встретил девочку, филологиню в третьем колене, симпатягу с толстой русой косой до попы, поснимал ее, повздыхал, перевез к себе и всерьез задумал жениться. Летом они с любимой поехали в Крым стопом - девочка никогда не видела южного моря и всегда мечтала о нем. Мать приняла нежданных гостей неприязненно, зато Оза открыла им детскую, дала ключи, борща и вина. За пять лет она постарела - не резко, но заметно, у черных волос отрастали седые корни, безупречные юбки ветшали и перстней поубавилось.
День рожденья уже прошел, обрушив на город небольшую метель, но гости собрались по удобному поводу, замутили бедняцкий стол, притащили самогона и свежей рыбы, пели хором, громко рассказывали анекдоты и спорили за политику. Газетные дамы штукатурили осыпающиеся лица, сеньоры былых времен разглагольствовали о любовных победах и надрывно читали стихи о сокровенном. Напоследок Оза прошлась в "цыганочке" - дрябловатая шея мелко дрожала, юбка перекрутилась, штопаные капронки сползали гармошкой к мыскам туфлей. "Какой ужас!" шепнула девочка и крепче прижалась к своему мальчику. Море ей скорее понравилось, а вот Крым совершенно не вдохновил - жарко, грязно и невыносимо провинциально.
Мальчик как мог утешал любимую, благо верный способ был уже найден. В Питер девочка вернулась определенно беременной, пришлось подавать заявление. Года тяжелей у мальчика еще не случалось - постоянной работы он не нашел, за случайные съемки платили гроши, деньги обесценивались, цены росли, девочка плакала и все время хотела есть. Родился сын, потребовались пеленки, конверт, кроватка, детская смесь - молоко пропало. Теща разводила аристократическими руками: деточки, это ваши проблемы.
Спас приятель из прежней компании. Он был немного старше и намного практичнее остальных, с год назад открыл агентство недвижимости, шел к богатству большими шагами. "Бросай свои майсы, давай продавать квартиры", сказал он мальчику. Просидев ночь без сна, мальчик снес на Сенную устарелую фототехнику и нырнул с головой в работу. Наметанный, цепкий глаз сделал его безупречным оценщиком, а умение слушать, точнее выдерживать излияния безнадежных кретинов, одиноких бабуль и склочных соседей по коммуналке помогло заключить первые сделки. Дело пошло сразу.
Мальчик сдавал, продавал, разменивал, заключал сделки и договора, зарывался с головой в домовые книги и подзаконные акты, перевозил чемоданы с деньгами, обмывал сделки и снова спешил к станку. К девяносто шестому у них с девочкой появилась своя квартира - скромная "двушка" на Просвещения, сад, метро, все дела. В девяносто седьмом мальчик самолично привинтил к двери нового офиса сверкающую табличку и два дня потом ходил мимо, любуясь своей фамилией - владелец, епта.
Продажа квартир сделалась для него чем-то средним между спортом и азартной игрой - сбить или поднять цену, продавить продавца, подкупить покупателя посулом или лестью, продать мечту и заработать на чужой глупости или жадности. Мальчик выслушал столько историй, что его стоило застрелить - измены, ревность, предательства, бред городских сумасшедших и настоящие драмы. К рабочим трагедиям он сделался равнодушен, на каждые слезы не насочувствуешься, но друзья еще долго находили тропинки к сердцу, получали кредиты, советы и неоправданно лишние скидки. Неугомонная Оза звонила ему дважды и трижды в год, расспрашивала о жене и сыночке, требовала новые фотографии, бесцеремонно присылала протеже и просителей. По старой памяти мальчик вписывал склочных литературных старух на кушетке на кухне, водил их по Питеру, покупал билеты и провожал в больницу. На третьей или четвертой гостье взбунтовалась жена. Мальчик пожал плечами.
Потом Озе потребовалась настоящая помощь. Сын влетел в неприятности, набрал долгов, мог лишиться квартиры и хорошо сесть. Нужны юристы, консультанты и деньги - конечно, я все верну. Смиренно, как в детстве, мальчик выслушал захлебывающийся монолог, попросил минуту на размышления, переглянулся с женой и твердо ответил "Ничего не могу сделать". Ради самой Озы он бы, наверное, поднял задницу, но надменный говнюк не заслуживал и минуты драгоценного времени. Звонки прекратились. И слава богу.
В марте двухтысячного мальчик вынужден был навестить Феодосию. Мама отмучилась, требовалось вступить в наследство. Домик на Карантине много не стоил - без воды и канализации, с газом в баллонах и проседающей саманной стеной. Зато место под ним могло подорожать и существенно. Так что мальчик не стал ничего менять. Оставил в доме двоюродную тетку, которая ухаживала за матерью последние годы, договорился о самой скромной арендной плате, прогулялся по сонным улицам города и собрался домой.
Предпоследний день марта как всегда брызнул снегом. У Озы наверняка собиралась компания. По слухам, она вконец обеднела, похоронила мать, половину друзей, выжилась из газеты. Сын принес из тюрьмы туберкулез и отвратительные замашки, безуспешно воевал с кошками, потихоньку спивался. Дом ветшал, беленые стены трескались прямо по штукатурке, абрикосы и яблони сада померзли в холодный год. А Оза все так же фанатично снимала портреты и с детской искренностью улыбалась гостям. Мальчик даже купил цветы и бутылку "муската"... но в последний момент оставил их тетке. Прошлое прошлому.
Дела в Питере между тем двигались хорошо, агентство процветало, набирая новые обороты. Скромная "двушка" стала огромной "трешкой" возле Апрашки, к сыну прибавилась лапочка-дочка, девочка оценила прелесть богатства и сделалась почтительна с мужем. Другие девочки тоже появлялись порой - ноблесс оближ, но надолго их не задерживали. Для отдушин души оставался Питер. _Его_ Питер - с проходными дворами, узкими окнами, гранитными парапетами, обшарпанными парадными, в которых выбитые стекла соседствовали с дивными витражами и узорной ковкой перил. С маленькими кофейнями, где до сих пор подавали маленький двойной с маленькими пирожными, с шаурмой на Московском вокзале, самой вкусной по городу, с жирными липкими пышками и горячими бубликами. С прозрачно-худыми несгибаемыми старухами, толстыми голубями в тополиной пыли, кошачьими воплями на рассвете, выстрелом петропавловской пушки, бесконечным дождем и промокшим букетом первой сирени. Переменчивый, вечный, ироничный и искренний город стал его первой любовью. Питеру мальчик не изменял никогда. Ни с Венецией, ни с Киевом, ни с Москвой, ни с прозрачной приморской прелестью Сан-Франциско - оказавшись там волей случая, мальчик едва не остался навечно. Но превозмог себя и не пожалел ни дня.
Жизнь удалась, мерное течение дней начало убаюкивать, но перемен не хотелось - кто нагулялся в молодости, к зрелости ищет покоя. Все изменило жаркое лето десятого года. Он спешил в "Палкин" для делового ужина с важной птицей, в машине сидела очередная Машенька, щебетала негромко, стреляла влажными глазками. На "Литейном" в них врезался чей-то джип. Полиция, скорая, вытяжка в гипсе, суд и прочие прелести. Машеньку не спасли. Жена, узнав об обстоятельствах дела ушла, забрала детей и попыталась забрать квартиру. Но мальчик сумел отбиться, ограничившись отступным и приличными алиментами.
На ноги он встал быстро - быстрей, чем рассчитывали врачи. Хромота осталась и угол рта навсегда съехал книзу. Агентство, хорошенько подумав, мальчик продал, пока дела не просели - лучше самому сдать позиции, чем дожидаться, пока тебя выживут. По договоренности с новым владельцем он остался консультантом и посредником на вольных хлебах - мастерство не пропьешь. Пить, к слову, он тоже бросил - запретили врачи. Сын мальчика не простил, подарков не брал и на встречах смотрел волчонком, дочь ластилась, но со временем и она сделалась холоднее.
Попытка завести собаку не удалась - бультерьерша Геката, щенок от титулованных бойцовых родителей, оказалась слюнявым, глупым, добродушным и невыносимо общительным созданием, пришлось сплавить ее на дачу к друзьям, развлекать многочисленное потомство. Перс Маркиз, гуляющий сам по себе, иногда навешал квартиру. Он просился вовнутрь, скребя лапой в балконную дверь, точил когти о дорогой диван и клянчил шпроты. Но его холеная шкура пахла чьими-то дорогими духами, а бока не оставляли сомнений - свой человек у кота есть. Две-три девочки, появившихся в жизни, быстро сделались меркантильны и невыносимо скучны. А одна из них в чате с подружками назвала мальчика "лысым папиком". Насчет лысины, впрочем, она приврала.
Зато зеркалка оказалась надежным другом. Сперва, конечно, руки путались в непривычной настройке, и цепкость взгляда с годами поиздержалась, четкие с виду кадры рассыпались, стоило взглянуть на экран. Мальчик клял себя и бранил, удалял съемки, однажды изорвал и пожег почти все старые фотографии. Но его не отпускало. Оза твердила - смотри и учись, учись и снова смотри. И мальчик смотрел во все глаза.
Питер пошел не сразу. Уличные портреты выходили нерезкими, смазанными, оборванными, потребовалось время, чтобы понять - город снимает им как заблагорассудится, дело мальчика лишь нажимать на кнопку. И разглядывать все, что попадается по дороге. Лужу, в которой отразился победный флаг, луну в канале, обрывки старых газет на вскрытой стене, стаю чаек над Петропавловкой и рассветные фонари на Фонтанке. Понемногу, неловко, неверно мальчик возвращался к себе. Уроки Озы наконец проросли в сердце и принесли плоды.
Внезапно он затосковал по родине. Ему захотелось навестить Феодосию, страну акаций, платанов и непуганых теплых котов, поваляться на галечном пляже, глазея на отдыхающих, забраться на Эчкидаг и, как в детстве, попытаться достать ладонью до неба. Посидеть вечерок во дворе старого дома под яблоней, выпить с тетушкой мушкателя, вспомнить мать и ее причуды. И навестить Озу, конечно же. Пусть читает, подвывая на выдохе: "Изгнанники, скитальцы и поэты - кто жаждал быть, но стать ничем не смог... У птиц - гнездо, у зверя - темный лог, а посох - нам и нищенства заветы", пусть всплескивает изысканными руками, блестит перстнями, танцует свою придурочную цыганочку и смеется, прикрывая обеззубевший рот. Лишь бы смотрела и видела - она поймет, она всегда понимала.
Сказано-сделано. Мальчик купил билет на самолет, снял с антресолей чемодан на колесах, оббегал пол-Питера в поисках раритетных духов и шикарного перстня с рубином, работы позапрошлого века. И под финал прохладного ветреного марта приземлился в Симферополе. Таксисты обступили его словно стая шакалов, он отмахнулся небрежно "местный". И сговорился за полцены с молодым говорливым татарином.
Ехали хорошо. Легкий снежок временами сыпал из толстых туч, поля едва зеленели, но упрямый миндаль уже показал зиме россыпь розовых кукишей - кончилось твое время. По сторонам дороги вставали знакомые горы, мелькали указатели "Оленiвка", "Грушевка", "Старый Крым" - вот и город. У дома горел фонарь, старая тетушка ждала на пороге, тощий рыжий барбос крутился у ее ног. Пес узнал гостя первым. Тетушка начала сдавать, но не жаловалась. Угощала борщом и котлетами, потчевала свежими новостями, путаясь в именах и событиях, как ребенок обрадовалась теплой шали и конвертику с круглой суммой. Чай не чужая.
В прежней детской мальчик спал как дитя - ни кошмары, ни затяжные сны, полные дурной бесконечности повторяющихся событий его не мучили. Встал здоровым, в кои-то веки ничего не болело. Ясное утро пробивалось сквозь пыльные стекла, освещало бессильное запустение - ремонтировать, красить, ладить. Дому нужна рука. Мальчик умылся как в детстве - под умывальником с носиком, отфыркиваясь и чихая от ледяной воды, пригладил седеющий ежик поредевших волос, надел приличный костюм. Подарки уже лежали в красивом пакете, не хватало вина и цветов. Собрался уже выходить, но вернулся, включил нетбук и впервые за год написал жене не по делу, а просто... просто мне не хватает тебя, родная. Прости старого дурака.
С цветами в мартовской Феодосии проблем не было - хоть тюльпаны, хоть ранние ирисы, хоть заморские пышные розы. Вина тоже хуже не стали. Подумав, мальчик прогулялся в кондитерскую за тортом. Солнце жарило так, что пришлось расстегнуть пиджак, по спине стекали горячие струйки пота. В Питере небось снег, ветрище лупит, под ногами соленая грязь. А здесь весна весной - благодать.
До Бульварной горки от центра минут пятнадцать, но мальчик не торопился. Он здоровался заново со пожилыми домами и новенькими гостиницами, нюхал бледные колокольчики жимолости, гладил льстивых котов, спугивал ранних бабочек. Он помнил город, как помнят лицо любимой - со всеми родинками, морщинками, завитками волос и тенями от длинных ресниц. И госпожа Феодосия простила ему измену, библейская Лия не разгневалась на Рахиль. Вот и дом с черепичной крышей и беленым забором, вот и веточки абрикосов со вздувшимися бутонами - скоро брызнут круговертью цветов, вот и белый бесхвостый кот балансирует по поребрику, игнорируя мир вокруг. Место Озы, день Озы, цветущий праздник. Аве, Оза, как возглашал главред и бросался целовать ручку, невзирая на шутливый протест.
Мальчик остановился у знакомой зеленой двери, нажал на кнопку звонка, выставил перед собой букет желтых роскошных роз. Солнце слепило глаза, покрывало горячую кожу мелкой испариной. Откуда-то с тополя заунывно орала горлица.