|
Оглавление
1. Всадники. Рассказ
Герой рассказывает умирающему другу сказку, чтобы помочь его душе подняться от земных путей и преодолеть трудности на пути в иной мир. В сказке миссионер познаёт суть языческих верований своей паствы и побеждает в битве, в которой победить невозможно.
2. Путями истины. Повесть
Потомственный воин Темелкен вместе с любимым конём неожиданно попадает в древний и незнакомый мир. Из плена кочевников его спасает росский волк Родим, чтобы утянуть в новую, неведомую этому миру битву.
3. Пограничье. Рассказ
4. Призрак родного города. Рассказ
5. Апокалипсис откладывается. Повесть
6. Конец закрытого города. Рассказ
7. Заяц. Рассказ
Иногда меня в шутку или всерьёз спрашивают: есть ли жизнь после смерти?
Иногда я отвечаю. Ведь какими бы царями природы мы не считали себя, умирать страшно. И очень хочется уйти, зная, что там, за гранью, тоже 'зелёные холмы' и слепящее солнце.
Мне кажется, я помню другие миры, там, после смерти. Помню, как лучи солнца падают в пыль. И следы копыт. И ещё я помню, как купаю лошадь.
Но всё это очень далеко, в мире, где есть Всадники...
1.
Были следы копыт.
Пылью рассыпан свет...
- Друг мой, ты не молчи?
Скоро нальёт рассвет
Чашу и поднесёт
С кровью к моим губам.
Ты расскажи мне? Сам
Я побоюсь уйти.
Что там, за гранью 'жить'?
Что там, за словом 'смерть'?
За руку ли возьмёт?
Плакать мне или петь?
Ты ж не проводишь? Нет?
Перед рассветом ночь
Студит дыханьем грудь.
Сердце моё молчит.
Смутен и долог путь.
- Где-то в рассветной мгле
Слышишь далёкий звон?
Друг мой, доверься мне:
Жизнь - это только сон.
Слушай: звенит, зовёт
Красной зари петух.
- Раньше меня рождён
страх мой. Мне не уснуть.
Сказку мне расскажи,
Может, сомкну глаза?
- Смерть неподвластна лжи.
Слушай, что рассказал
Ветер мне, что костёр
В темной ночи шептал.
Были следы копыт,
Пылью рассвет играл...
2.
Каждая душа полна мыслей о странствиях. Кто знает, где бывают наши души, когда мы спим?
Спи, друг мой. Встретимся там, во сне. И там ты, может быть, мне поверишь.
Баю-баюшки, баю,
Баю ягодку мою.
Не для острого клинка,
А для белого венка.
Баю-баюшки, родной,
Солнце скрылось за горой.
Солнце спит, не дремлет враг,
Мягко стелет ночи мрак.
Баю-баюшки, мой сын,
Ты у нас с отцом один.
Как под звёздами луна,
Как дороженька одна.
Если бы пыль не клубилась ещё на дороге! Тогда бы он мог сказать себе: 'Окстись, Дмиор! Не было никакого всадника! Не было, и быть не могло! Всё это бабьи сказки, да выдумки рыбоедов с берегов Закатного моря. А нам, городским, не пристало...'
Но мелкая, словно пудра, пыль ещё висела над дорогой. И первые солнечные лучи бежали по следам копыт.
Первосвященник* Дмиор сплюнул в пыль, отёр безусый рот широким рукавом жёсткой, просоленной рясы и зашагал назад, к морю: прочь от следов, прочь от морока на рыжем коне. Морока, которого не было, и быть не могло. Ибо в Книге Веры нет никаких всадников, а значит...
Дмиор обернулся и осенил себя охранным знаком. Последние золотистые пылинки ещё кружились. Морок, богохульство.
Вечные Всадники, как считали местные жители, возвещали мор, военный набег или иную какую напасть, надвигающуюся с той стороны, откуда появлялся всадник.
Дмиор посмотрел в сторону холма, именуемого Кошачьей головой. Именно там увидел он первоначально расхристанного босоногого парня на рыжем коне, нагло и безнаказанно проскакавшего после мимо Дмиора и растаявшего в воздухе через два на восемь шагов.
Только пыль эта проклятая, пыль да следы, утверждавшие, что всадник был, что не напекло башку первосвященнику, не верящему в Дикую Бабу, всадников и прочую нечисть.
'Всадник с запада, - против воли подумалось Дмиору. - Значит: беды надо ожидать с запада'.
Он зашагал дальше, размышляя, сможет ли не возвестить деревенским о явлении ему всадника...
3.
Спи, друг мой. Стоило мне начать сказку, а ты уже закрыл глаза.
Спи, дорога сама поведёт тебя, не давая свернуть. Потому что, вижу я, ты не облегчил душу перед смертью. И в ушах твоих не музыка мироздания, а отзвуки незабытых битв. А значит, твой путь ляжет едва ли намного выше того мира, где мы прощаемся с тобой сейчас.
Там тоже кипят страсти, и лезвие ударяет о лезвие. И душа почти так же несвободна. Но всё-таки...
Стоял на часах и сменился чуть свет.
Но к гарде стекал тонкой струйкой рассвет.
И друг мне сказал: 'Ножен просит твой меч'.
Но знал я, рассвет будет плакать и течь.
С кровавым мечом я к закату ушёл.
И ранил бы солнце, но месяц взошёл.
И в ужасе долго блуждал я во тьме.
Лишь кровь на мече указала путь мне.
Пришёл я с восходом в сияньи огня.
И воины утром встречали... меня!
'Баллада о кровавом мече',
сочинённая Эрэльрихом, песнопевцем.
Иногда мне кажется, что каждую ночь я умираю. А каждый день воскрешаюсь к новой боли. И тогда тоска сдавливает мне грудь своими железными руками. И хочется не просыпаться.
Спи, друг мой, ты не знаешь, что мы никогда больше не встретимся. Ведь я начал умирать, когда ты ещё не рождался. Я променял вечный свет на схождение в материю, а ты... Если ты и вправду ничего не помнишь, может быть, твоя чистая и светлая душа зародилась на этой земле?
Для меня же ни здесь, ни там ещё очень долго не будет ничего. Так долго, что это кажется вечностью. Хотя... Надежда безгранична. На то она и надежда.
Оживление. Небывалое оживление царило в маленькой рыбацкой деревушке. Рыбаки снимали вывешенные на просушку сети, рыбачки увязывали скарб, сновали туда-сюда босоногие ребятишки.
С растущим раздражением смотрел на эту суету первосвященник Дмиор. Губы кусал, если б не муштра монастырская. Так и не обжился он, выходит, в этой деревне, так и не стал для этих людей отцом духовным и наставником.
Никто он им. И они ему - никто. Почему снимаются? Куда уходят? Как мыши болотные, что иной год вдруг сбиваются в стадо и кочуют в северных землях. И эти туда же, скудоумные. Год учил, окормлял, в холоде, в нужде - совета не спросили...
Дмиор стоял до тех пор, пока не сумел отбросить прочь дурные обиды. Читал: 'Чистый светел, да охрани и наставь...' ('Мнэто мэтэри, унто бэ анамиори. Прэсто...').
И дурные мысли ушли. Тогда твёрдо и широко шагая, отправился он на поиски Старейшины.
Нашёл быстро. Тот торопился сдержанно, без суеты. Оно и тяжело ему было суетиться - крупен был Старейшина, широкоплеч, рукаст, телом и умом страшен. Но сердце имел доброе и терпеливое. За то и почитали.
- Собираетесь? - спросил Дмиор без приветствия, хоть и отсутствовал два дня ради молитв и размышлений.
Старейшина неторопливо проверил узел на потёртом ремне, глянул в сторону моря и ударил в лоб, без экивоков:
- Всадник был о восходе. Набега ждём.
'Мнэто мэтэри...' - забормотал Дмиор не молитвы для, а успокаиваясь. Не могли же они, в самом деле, видеть всадника? Не видно от деревни Кошачьей головы. С моря? Да кто успел бы в море, всадник-то был о самом восходе.
- Я спешил, думал - не видели, - против воли вырвалось у него.
Старейшина скупо кивнул:
- Знаю, несведущ ты. Как не увидишь Всадника, когда свет от него, словно ножом по сердцу? Жилы вспучило. Сбирайся и ты. Мальчишек помогать пришлю.
Дмиор, всё ещё в расстроенных чувствах, заспешил к скудному своему жилищу - каркасу, обтянутому рыбьими кожами. Невелико добро.
Старейшина послал вслед двух подростков. Они стали увязывать нехитрые пожитки Дмиора, повинуясь его указаниям. Шептались между собой.
Первосвященник прислушался и понял, что мальчишки гадают, как звали всадника. А он и не знал, что у всадника может быть имя. Как-то не снисходил до местных суеверий. Да, откровенно говоря, и не слышал ни разу про всадников от деревенских. В городе байки ловил - а тут...
- А что, разные они бывают, ваши всадники? - не сдержался он.
Мальчишки умолкли. Дмиор ощутил, что словно бы натолкнулся на стену. Словно бы... Да нет, не могло суеверие про всадников быть той таинственной религией, что препятствовала проникновению на побережье насаждаемого протекторатом культа Чистого. И всё-таки...
Мальчишки прятали глаза - не отвечать старшим считалось здесь делом далёким от вежества. Дмиор ждал.
- Восемь и шесть, - буркнул белобрысый мальчуган. - Восемь добрых, а шесть... - он осёкся и снова спрятал глаза.
- Почему ж так? - искренне удивился Дмиор.
- Наставник говорил, что даже при равенстве сил должно быть восемь чистых на шесть нечистых, - пояснил мальчик постарше. - Потому что мало победить зло. Нужно, чтобы кто-то мог посадить новые семена добра. Добро нужно возродить, а зло... Зло заведётся само.
Мы сидели у костра вместе с наставником, готовые слушать очередную балладу. Однако Эрэльрих был сегодня мрачнее обычного, молчал, смотрел в костёр и словно ждал чего-то. Многие из нас истомились.
- Скажи, Эльрих, а существуют ли взаправду Всадники? - спросил кто-то.
- Что значит, 'взаправду'?
- Ну... было ли всё это? То, что поётся в балладах?
- Во что мы верим, то и было! - отрубил наставник. - А каждый не верящий в свет, считай, сидит уже в корзине нечистого. Как наполнится корзина - так и миру конец!
И тут, словно аккордом к тишине после его слов, со стороны моря донёсся вдруг конский топот. Топот нарастал, мы вскочили с криками, ведь кто-то скакал прямо на нас. Лишь Эрэльрих остался сидеть у едва мерцающего костра. И топот угас, не коснувшись углей.
- Сядьте! - властно сказал тогда наставник. - Я спою вам сегодня о Всаднике, который бродит во тьме, как ветер.
Его негибкие уже пальцы коснулись струн цитры. Сильно и больно зазвучали струны. Но баллады всё не было.
- Это тот, из чьей песни родился ветер?
- Ветер старше нашего мира.
- А в балладном своде написано: 'И из песни его родился ветер'.
- Пора бы вам знать, что такое метафора, - наставник отложил инструмент и с раздражением поначалу стал рассказывать, как в далёком мире полюбил один юноша прекрасную девушку. Но лучше бы он полюбил ветер, тот чаще бывает ласков. Когда юноша понял это, он сложил лучшую из песен и подарил её любимой. Но и песня не согрела ей сердце, ведь никто не знает, было ли оно? И тогда ветер подхватил песню юноши. И юноша ушёл дорогами ветра. И до сих пор блуждает между мирами.
Эрэльрих стал, наконец, плести сложную вязь звуков. И, когда мы были захвачены ею, запел.
Вчера тебя у моря ждал.
Лизал ладони мне закат.
Был одинок песок у скал,
Где я, сомкнув ресницы, ждал.
И пену выплюнул отлив.
Охрип от боли я, но встал.
И голос не сорвался в крик,
Мой голос тихой песней стал.
И руки я к губам прижал,
Но сердце вторило звеня.
И ветер подхватил меня,
И голосом моим кричал.
Тысячелетия во тьме
Носилась песня, что во мне
От острой боли родилась.
Та песня - верностью звалась.
И верен ветер до сих пор.
И плачет ветер, и зовёт.
И режет сумеречный свод
Тобой разбуженный восход.
4.
Ну, вот и всё. Иди. Я не стану плакать, чтобы ты не думал о том, как горько будет тут без тебя.
Там тебе и так найдётся, что вспомнить: запах травы, ладони солнца на коже... Да мало ли, чем ещё запоминается каждому это путешествие. Лишь бы не горечью, лишь бы не болью. И не слезами. Слеза... Она, вроде как, зов обратно.
Ты слушай. Сказка ещё немного поведёт тебя. А дальше ты уж сам. Впрочем, возможно, ты и не слышишь меня уже.
'Ви´ны считают, что солнце - это неупокоенный воин с пылающим мечом. Каждый день он обходит землю в поисках зла. Но зло движется по следам его', - так думал 'босоногий парень на рыжей лошади'. И ещё он думал: 'Даже если тот, в рясе, понял из нашей встречи единственное слово - 'пыль', можно ли считать, что была она зря?'
Конь босоногого, Прибивающий Пыль, шёл сам по себе, каким-то собственным хитрым аллюром - не рысь, не иноходь, так... На то и был он 'Прибивающим Пыль' - с чудной поступью редкого тяжёлого дождя.
И время, как и конь, бежало неторопливо. Всадник уже начал задрёмывать. Но вдруг Прибивающий Пыль всхрапнул, уловив дверь между мирами, и тут же ворвались в неё звуки далёкой битвы.
Всадник спешился, обнял коня.
Они стояли недвижно, вслушиваясь в грозный, звенящий мрак.
Самое время - пронестись мимо галопом, возвещая чью-то победу или поражение, но Всадник медлил.
Занимался рассвет.
Сгустился мрак.
Бей, бубен, бей!
Таится враг.
Бей бубен, бей!
Разбужен страх,
Бей, бубен, бей!
Открылась дверь!
Тот, кто с мечом.
Бей, бубен, бей!
Тот обречён.
Бей, бубен, бей!
К плечу плечом,
Бей, бубен, бей!
Поставь людей!
Тьма упала внезапно.
Рыбаки, покончившие с нехитрой едой, собрались у большого костра.
Если бы Дмиор не провёл среди них год, он посчитал бы теперь, что никто не испуган столь страшным поворотом судьбы: два дня назад рыбаки, откочёвывая с насиженных мест, натолкнулись на ополчение наместника Гражина, отказались следовать за ним, и были согнаны, как стадо, в середину войска. В суматохе, вместе с мужчинами в смертники попали священник и две женщины, не говоря уже о мальчишках, едва ставших подростками.
От страха Дмиор ощущал удивительное равнодушие к своей дальнейшей судьбе. Первосвященник сидел теперь вместе со всеми у племенного костра, где принимались решения, и пел мрачноватый, длиннорукий песнопевец Эрэльрих. Ни одной из баллад, что звучали в ту ночь над немым кругом огня и искрами стреляли в небо, Дмиор раньше не слышал.
Эрэльрих вёл странные, заставлявшие сжиматься сердце сказы о людях, любивших и страдавших так сильно, что опускались небеса и звёзды начинали плакать. Он пел о людях, чьи чувства были сильнее древних богов-стихий: ветра, дождя, радуг и сполохов.
А Старейшина молчал, хотя Дмиор считал, что это ему положено что-то сказать в ночь перед боем. Да и песнопевец плёл далёкие от войны кружева. Только один мрачный ритм запал Дмиору в душу отдалённым звоном мечей и привкусом соли на губах. Ритм был очень простым, и зазвучал лишь тогда, когда Дмиор ощутил, что сердце успокоилось и предстоящие на рассвете испытания не разорвут его.
И тогда он понял, отчего молчит Старейшина. Ведь ни от кого и так не было сокрыто, что на рассвете войска Гражина начнут сходиться с 'веером' кочевников, и рыбаков они погонят перед собой, прикрываясь живым щитом от конных лучников. И будет чудо, если хоть кто-то из них встретит закат.
Чудо? Бывает ли оно?
Голос певца вселял надежду. И не только рыбаки внимали ему.
Мощный баритон резал на куски ночь, и многие из солдат Гражина, не обременённые караулом, поднимали глаза к звёздам. И, когда Эрэльрих скользнул во тьму, никто не задержал его - песнопевец прошёл сквозь посты Гражина, как ветер из древних баллад.
Укрепившись духом таким странным для себя образом, Дмиор вспомнил и о молитвах и подступил с этим к Старейшине.
Обычно Старейшина терпел Дмиора, как бык терпит слепня, отмахиваясь хвостом и заходя поглубже в грязь. Сроду не спорили они о богословии, хотя Дмиор нутром чуял в Старейшине идейного противника и даже врага. Однако бык терпел, и слепень пил кровь помалу.
Но в эту ночь Старейшина неожиданно ответил на укоры Дмиора: что, мол, надо бы и помолиться перед последней битвой.
- Ты оскорбляешь Бога мыслями о том, что ему нужны-де твои молитвы! - сердито сказал он. - Бог не питается эманациями служащих ему людей, не пьёт чёрный дым кровавой жертвы. Ты видел Всадника? Само существование его противоречит духу всей вашей церкви.
- Значит, это вера во всадников мешала мне всё это время вести вас к Чистому Богу? К Чистому и Светлому, который создал нас! Дарит нам экстаз любви своей! - воскликнул Дмиор, совершенно искренний перед смертью.
Однако пафос его речей не разгорячил Старейшину. Отвечал он так же сердито и почти равнодушно:
- Мы верим в Чистого. И потому мне не о чем с тобой говорить.
- Почему же тогда не идёте вы в лоно матери-церкви, создающей храмы истинного света и...
Взмахом руки, брезгливым и скупым, оборвал Дмиора Старейшина.
- Ты видел Всадника, - повторил он. - Ты слышал баллады Эрэльриха о том, как вошли Всадники в наш мир. К чему пришли они в погоне за страстями безумной силы - любви ли, ненависти ли, веры ли?
- Веры? - удивился Дмиор.
- И веры. Страсти или властны, или не властны над нами.
- Я не понимаю, - сказал Дмиор.
- Не понимаешь? - удивился Старейшина. - Или силишься не понять? Тогда я объясню тебе, как объяснил бы ребёнку. Где-то и когда-то, давно, Всадники были людьми. Но люди эти были одержимы чудовищной силы страстями. И теперь им суждено блуждать, искупая своё существование тоскою по человеческому. Они очень сильно верили. И очень сильно любили или ненавидели. И ты давно уже понял это. И понял, что страсть твоя к Богу порочна. Место ей там, в холоде между мирами. Возможно, завтра мы все умрём. Но разве это повод для слез или радости? Солнце заходит и всходит, зерно умирает в земле, чтобы возродиться в колосе. Иди спать. И да будут с тобой твои молитвы, если они помогают тебе. Завтра нас ждёт трудный день.
Старейшина сгрёб угли в центр костра, завернулся в плащ из рыбьей кожи, и Дмиору не оставалось ничего иного, как тоже искать место для сна. Но ещё долго звучал в его ушах, пробиваясь сквозь дремоту, содрогающий сердце ритм.
Утро растеклось красным.
|