21 июня, суббота. Мы с Марусей едим из Баку в Березанскую на родину отдыхать, поезд Баку - Ростов. Уже стемнело, вот скоро Тихорецкая, нам выходить. И нас встречает мой старший брат Ваня. Я всматриваюсь в окно, хочу скорее увидеть его. Поезд медленно "плывет" к перрону. Ваня поднял руку козырьком, ищет наш вагон. От нетерпения я выскакиваю в тамбур и кричу: "Ваня!..."
Душа моя ликует, очень любила ездить в Березанскую. Первая взобралась на телегу, и покатили по дорогам кубанских станиц. Я уснула и проснулась от веселого крика своих родных, когда лошади остановились у ворот.
Все обнимались, радовались встрече. Мы привезли много подарков: платья для Туси, Паши, Веры, рубашки для мальчиков: Петя, Миша, Коля. Мы с Марусей весь год собирали их. Маруся хорошо шила, вышивала. Все вещи были очень красивые.
Потом я попала в руки подруг. Сплошной поток разговоров. Взрослые планировали на 22 июня встречу с родственниками, которые приедут к нам, повидаться с Марусей и мной. Так было всегда. Готовились все в доме: кто пек, варил, убирал, а я с подругами общалась.
В этот вечер сидели допоздна. Все радостные, возбужденные встречей.
Рано утром, когда только-только заря начала появляться из-за горизонта, я уже стояла у своей любимой речки Бейсуг. Я любила свою речку в это время, часто утро встречала возле нее. Неописуемая красота. Бейсуг очень большая степная река, широкая гладь зеркальная, особенно рано утром. Кругом стоит тишина, а она как огромное зеркало с матовым отливом. Вдруг эту гладь нарушает всплеск рыбы. От большой рыбы - фонтан серебряный поднимется, а потом - большие круги расходятся, с расстоянием увеличиваются и замирают. От маленькой рыбки слышатся щелчки. Гладь колыхнулась, зарябилась, а потом опять тишина. Лучи зари играют на поверхности розоватыми бликами, они легко рассеиваются. А вот появились первые лучи солнца. Что делается с рекой! Она вся золотится лучиками солнца на ней играют, как маленькие свечи, потом все сливается и пылает яркими красками, появляются тени от камыша, как великаны. Боже мой, какая красота!
Но вот прилетела стая гусей, уток - все взметнула, я пошла домой.
Подхожу к дому и слышу страшную новость, сообщает радио, вывешенное на столбе у самого нашего дома "Война". Я сразу не поняла, но уже с каждого двора выбегали соседи к столбу, чтобы вместе услышать эту страшную новость. А радио - тарелка передавало все новые и новые новости. Уже горели города Украины, Белоруссии. Враг бомбит города, уничтожает население и уже не так далеко от нас.
Если сказать ужас охватил нас - люди замерли, оцепенели, в глазах стоял вопрос, что с нами будет. И как-то кучка стояла уплотнялась, как будто каждый искал силы в рядом стоящем. Лица стали понурые, в глазах страх, что ждет нас всех, а радио сообщало о зверствах врага.
Подъехал из сельсовета вестовой и сообщил: к пяти часам вечера все военнообязанным явится в сельсовет. Толпа разошлась по домам.
В сельсовет пошли Ваня и Маруся. Маруся, как одинокая была военнообязанная и по закону должна была явиться в военкомат.
Так прошел день 22 июня 1941 года, воскресенье, не было встречи с родными - все рухнуло. Гнетущая обстановка. Разговоры велись о войне, что будет со всеми нами. Как сложатся обстоятельства.
У Вани четверо маленьких детей: Паше - 10 лет, Мише - 6, Пете - 9, Коле 2 года. Братья мои все в это время были на службе: Петя закончил в Баку военно-морское училище, капитан 3 ранга, Жора заканчивал в Арзамасе артиллерийское училище, Федя служил в морском флоте в Николаеве, должен был вернуться домой скоро, теперь останется на войне!
Вера очень сильно рыдала, она боялась остаться одной с маленькими детьми.
В пять часов Ваня с Марусей ушли в сельсовет. Мы ждали их, ничего не делали. Все находились в волнении. Даже мы дети притихли, жались к родным.
Первой пришла Маруся и сообщила: завтра, 23 июня, всем явиться с вещами и документами в Выселковский военкомат. Маруся должна уехать по месту жительства, а Ваня на фронт.
На меня глядя тоскливо, Маруся сказала: "А ты, Танюша останешься в Березанской, т.к. меня могут отправить на фронт или даже я сама попрошусь добровольно, а ты в Баку с кем останешься среди чужих людей? Так мы решили с Ваней". Я, конечно, реветь, я не хотела расставаться с Марусей, она очень заботилась обо мне. Я у нее жила, как барынька: всегда сыта, красиво одета (Маруся шила хорошо), ничего не делала, только училась. А в этой семье я никому не нужна была, одна Туся могла обо мне позаботиться, но она сама еще была ребенком 15 лет, и она очень старалась угодить Вере. Ко мне относилась, как-то враждебно детвора. Когда были дома братья, была хорошая защита и забота.
Я ревела до истерики, просила Маруся и меня забрать, а в Баку оставить лучше с тетей Полей, соседкой.
Всю ночь умоляла Марусю не оставлять меня. Туся прижала к себе меня и так громко, чтобы было не свойственно ей, заявила: "Я буду защищать тебя!". К утру у меня была температура 40О.
Ваня пришел поздно, был в правлении колхоза, он был завхозом колхоза, второе лицо после председателя.
Утром 23 июля мужчины и молодые одинокие женщины, кто был военнообязанным на полуторке и телегах уехали в Выселки, уезжали с вещами, кто навсегда, а кому повезло остаться в живых. Провожала вся станица.
Эти проводы трудно описать. Плачь женщин и детей душа раздирал. Я тоже кричала, еле стояла на ногах от температуры. Я вцепилась в Марусю и не хотела ее отпускать, она тоже расстроилась, этой истерикой многих соседок отвлекла от своего горя.
Вернулись в дом, тишина, пустота Вера закрылась в зале со своими зятьями, они к ней прижались, а мы с Тусей обнялись и ничего не говорили, мы второй раз осиротели.
Но жизнь продолжалась. Вернулся в тот же день Ваня, у него броня не неопределенное время. Было много радости.
Взрослые уходили на работу, нам давали задания по хозяйству, по огороду. Работы было полно. Дом большой, уборки много, уход за птицей, скотом, прополка в огороде. У меня обязанность мыть посуду, а ее очень много, особенно чугуны, чтобы блестели, пасти гусей интересно, они пасутся, а ты читаешь книжку. А если уйдут на реку, еще лучше, вечером к реке пойдешь и крикнешь: теги - теги. Они родимые плывут, как кораблики. С гоготом подплывают. Я им кукурузки в кармане принесу, крошек хлеба. Иду вперед, кидаю, а они за мной "плывут" и склевывают. Мне нравилось это задание. Если я засыпала на "посту" и кто-то приближался посторонний, гуси гоготали и будили меня.
Через неделю Ваня ушел в партизаны. Организатором этого отряда был первый секретарь станичной парторганизации Маковецкий, а командиром Коврига, председатель колхоза. Отряд состоял из колхозных руководителей, у которых была броня. Они должны были обосновать лагерь в плавнях под Ейском.
На месте выяснилось, что на этом месте практически негде укрыться, камыши выгорели, лесов нет.
Коврига принял решение соединиться с действующей армией под Ростовом. В первом же бою Ваня был ранен в руку под Новочеркасском. Когда отступали, Ваня зашел в дом и попросил воды, донская казачка выгнала его, воды не дала и пожелала ему поскорее сдохнуть. Он все хотел с нами встретиться.
В июле забрали и Тусю рыть окопы, на подготовку укреплений.
Сразу как-то станица опустела: мужчин забрали на фронт, молодежь угнали на строительство укреплений, некоторые ушли добровольно. Остались старики, невоеннообязанные, женщины и дети.
Веру назначили на конюшню, ухаживать за лошадями. Обязанности в колхозе были распределены. Вся деятельность направленна на помощь фронту.
В полях остался не убран урожай, техника отправлена на фронт. Косили пшеницу и ячмень косами женщины, были установлены нормы. Работали с утра до поздней ночи, ночевали на полевых станах. Выходных не было.
Из подростков 10 - 13 лет создали бригаду овощеводов. Бригадиром была Ганна Шкуратенчиха, очень строгая, но справедливая и добрая. Мы с Пашей попали к ней. Убирали помидоры, морковь, картофель. В день надо было собрать 20 ведер. Жара стояла долго. Мы старались рано утром выполнить эту работу. Тяжело было таскать эти ведра, весь мокрый от пота, грязный. Обедом кормили хорошо. Наша бригадирша за этим следила строго, всегда кричала на поваров: "Детей не обежать, поскуды". Ее как-то все боялись.
Иногда в бригаде нас сажали на подводы и отправляли в поле собирать колоски. Эта работа еще тяжелее овощей.
Целый день под палящим солнцем, и наклонившись, были случаи солнечных ударов. Все старались даже перевыполнить план, ведь мы работали для фронта, для победы над ненавистным врагом.
С фронтов вести были неутешительные: враг топтал, жег нашу землю, гибли люди зверски замученные.
Уже стали приходить похоронки на наших станичников, весть сразу разнеслась по станице. Сжималось сердце от страха, что и мы получим.
В станицу стали приезжать раненные - украинцы. Они рассказывали фронтовые новости, ужасы войны. Те, кто поправлялся, отправлялись вновь на фронт, кого комиссовали, становились в ряды колхозников, работали с нами. Жизнь превращалась в сплошной труд. Не звучали песни, их некому было петь. Лица у людей были сосредоточенные, даже мы дети как - то сразу повзрослели. Устраивались коллективные читки газет. Я хорошо читала, поэтому меня часто в бригаде просили читать. Разговоры даже между детьми велись о войне.
В августе в один из дней к нам привезли эвакуированных евреев и расселили по домам. Все они были из Киева и Одессы. Все очень богатые, холенные, особенно женщины и дети, мужчин было мало. Но были и призывного возраста. Нас удивляло, почему они не на фронте, даже вызывало обиду, что наши мужчины воюют, а они нет. У них броня, как они говорят. Жили они обособленно, праздно, в труде общественном не участвовали, общались только со своими.
В нашем доме жили до зимы, потом они уехали куда неизвестно. Некоторые семьи почему - то остались, но они не общались с населением. Да и мы на них особенно не обращали внимания. Мы были заняты своими делами.
От Феди не было ни одного письма, как началась война, где он мы ничего о нем не знали. Жора окончил училище и был направлен в Баку. Петя служил мичманом на военном корабле на Каспийском море. Марусю мобилизовали на военный завод, далеко от города в Саянах. Она начиняла снаряды взрывчаткой. Письма от них приходили редко, да и мы мало писали. Уставали так, что замертво засыпали.
Заготовки на зиму легли на плечи нас малолеток. Надо было заготовить топливо на зиму. Мы с подругой Шурой Лобченко решили запастись хворостом. По берегу рос густой кустарник. Мы с ней каждый день рубили, вязанки три за день притащим. Другие, глядя на нас, тоже начали рубить. Этот кустарник мы так выкорчевали, что он потом уже никогда не рос.
Лето в этот год было такое жаркое, солнце палило нещадно, а гусеницы облепили деревья, откуда они взялись? За месяц деревья они полностью объели, и они стояли голые.
Гнетущее состояние вызывали еще собаки, они вечерами выли, сядут вдоль улицы Почтовой, мордами к гребле и воют. Разгоним, они вновь сядут и воют, а те, что привязаны - возле будок поднимут вой. Волосы дыбом поднимались от их вытья.
Одну неделю в сентябре Вера нас отпросила от работ и вывезла в поле собирать подсолнухи, стебли, колхоз дал нам землянку. Это наше топливо. Я, Паша, Петя, Миша. Коля был совсем маленький. Стебли были толстые, шершавые, длинные. Вначале мы взялись активно: я с Мишей, Паша с Петей вытаскивали эти палки, складывали в кучи. Мы должны были эти поляну до вечера очистить, вечером Вера приедет на телеге, запряженной коровой, и увезет. К середине дня у нас руки горели, покраснели, опухли - работали без перчаток. Миша и Паша первые буквально свалились, рвота у них открылась, улеглись на землю и до приезда Веры не поднялись. Мы с Петей упорно продолжали, собрали три кучи. Смотрю Петя начал спотыкаться, падать. Он был очень терпеливый и добросовестный. Он просто не мог меня одну оставить. Я вся красная, грязная лазаю по полю, но не сдаюсь. Я боюсь, что Вера будет ругаться, что мало собрали. Петя жалостно посмотрел на меня: "Таня, я не могу". Весь красный, грязный, руки исцарапанные, ножки заплетаются. "Ложись" - сказала я ему, и в глазах что-то потемнело и все.
Сколько мы спали, я не знаю, проснулись было уже темно, а Веры нет. Уходить нельзя: кто-то заберет наши стебли.
Слышим скрип телеги. Вера подъехала и рассказала, как ее измучила наша корова Ласточка. Она ее первый раз запрягала в телегу. Что она творила передать невозможно. Она Веру измотала по степи, а потом все - таки порвала постромки и дала, стрекоча в станицу. Вере пришлось идти в станицу и просить у бригадира коня. Вот с одним конем в телеге она и приехала. Видя ее саму измученную, мы не стали жаловаться и уже при луне уложили свое топливо, а его хватило на телегу и еще осталось. Довольные все кучкой пошли за телегой домой.
На второй день я пошла одна собирать, племянники разболелись, остались дома, а мне некому жаловаться, надо так надо. Зато в поле я дала волю своим слезам, каждый стебель ими омыла. Руки все в ранах, все тело чешется, видимо была аллергия.
Господь мне всегда в жизни помогал. Силы меня покидали, когда появилась Галя Кустючка, она увозила свои стебли мимо нашей поляны. Сразу кинулась: "Ты что одна? Ой, боже мой, что с тобой!" Умыла, запасенной водой, накормила, посадила под телегу в тенек. Сама быстро набрала две кучи. Потом усадила в телегу свою и увезла в станицу домой. Очень крупно поругалась с Верой. Ера, по - моему, это ей не простила. Между ними всегда был холодок.
Жора прислал письмо и просил Веру, чтобы она определила меня в чапаевскую школу в третий класс и чтобы я жила у его невесты Дуси (фамилию ее не помню). С Дусей он договорился, она будет следить за моей учебой. Но учиться меня отпустили в школу, а жить пока у Дуси не согласились. В это время Жора уже служил в Иране.
В октябре вернулась Туся, больная черная, худая. Рыли они окопы под Пашковской в немецком поселении, их выслали всех в Казахстан. Уезжая, они отравили все продукты и воду в колодцах. Много молодых ребят умерло. Очень трудно отходила Туся от этого отравления. Вера ее отпаивала парным молоком. Постепенно силы ее восстанавливались. Мы радовались, особенно Вера, ведь первой помощницей для нас была Туся. Она была тихая, спокойная, с Верой находила общее, безоговорочно ей подчинялась. У них всегда был мир и лад. Туся пошла в колхоз работать на поле, а Вера в бригаде.
Две школы возле бригады красная и белая использовали под госпитали. Чапаевская школа далеко. Пока было тепло, я весело скакала по балкам. А вот когда начались морозы, а в этом году зима была очень суровой, снегом занесена была станица, сугробы были выше меня. После зимних каникул пошла в школу в Мишкином жеклетике, в ситцевом платочке. Снег еще не утоптан. Я начала нырять в сугробах, шла напрямик, то в яму попаду, то на бугор. Пришла в школу обмороженная, а потом как стало отходить обмороженное лицо, руки, ноги - боли ужасные. Я терпела, учительница заметила, вывела из класса, дала задание техничке снегом отогреть меня.
После уроков Татьяна Николаевна отвела меня к Дусе, просто случайно, она когда - то жила у нее на квартире. В разговоре Дуси и Татьяны Николаевны выяснилось, что я сестра ее жениха. И она оставила меня у себя. Дуся сообщила Тусе и Вере, где я нахожусь, она мне в компанию поселила Пашу. Паша не училась, только мешала своей болтовней.
Зиму прожили спокойно, пока еще фронт был далеко, продукты питания были еще довоенные. Но запасы иссякали.
С фронта вести приходили тяжелые. Весь ритм жизни: труд, страх, тревога за близких. Жизнь замерла.
Часто появлялись немецкие самолеты - разведчики "рама". Росла ненависть к врагу. Подвиги воинов жителей радовали и воодушевляли.
От Феди не было никаких вестей, как канул куда - то, Петя тоже не писал, изредка приходили письма от Маруси. Она месяцами не бывала дома, работала на заводе. Жора стаял с частью в Иране, хотелось ему на фронт, отомстить врагам за своего друга Федю Решетникова, пришлось ему служить в Иране до конца войны. Он стал высылать нам деньги по литеру. Отчисляли от его зарплаты и нам пересылали. Вначале получала Дуся на мое содержание, а потом, когда я вернулась домой, получала Вера. От Вани тоже редко приходили письма.
В одном из писем сообщалось, что идут на Таганрог, и больше не было никаких вестей. Вера плакала, считая его погибшим. В каждой семье ждали похоронки, если получали, был плач на всю станицу.
Я научилась у Дуси гадать. Теперь моя жизнь резко изменилась, когда я вернулась домой. У нас собирались женщины вечерами, я читала газеты, гадала на картах и, конечно, врала, когда выпадала плохая карта. А потом, чтобы не врать, я заранее на всех соседок погадаю, если выпадала плохая карта, не бралась гадать этой соседке. А вообще, я после войны дала себе зарок не гадать и не беру карты в свои руки.
Зима 1941 года прошла. Наступила военная весна 1942 года. Поля остались невспаханными, пахать нечем. Трактора взяли на фронт вместе с трактористами. Остался один трактор на весь колхоз. Озимые засеяли на черных парах, а вот яровые засеяли с большим трудом. Пахали так: в плуг запрягали коров, так как лошадей тоже забрали на фронт. Остались только клячи. Их берегли. С большим трудом засевали, на сеялки ставили нас подростков, а работали сутками, надо было успеть, а все медленно шло. Были случаи засыпали дети на сеялках и под бороны попадали. Работали все и взрослые и подростки 11 - 13 лет. Мы уже чувствовали себя взрослыми.
На уборке урожая мы наравне с взрослыми на веялках веяли зерно. На току лопатами вороша, просушивали урожай, грузили в мешки и на подводах увозили в Выселки на элеватор. Обычно на телегу сажали двоих мальчика и девочку. Я боялась лошадей. Всегда ездила с Ваней Воскобойником. Он хорошо управлял лошадьми и давал мне возможность поспать на мешках. А спать очень хотелось. Зато я на току лопатила за него, а он где-то отсыпался.
Но самая неприятная работа была - ходить и граблями подгребать стебли. Косили женщины косами, были потери, идешь за косицей по стерне и подгребаешь в большие кучи. Ноги все в болячках, а руки в мозолях, глаза засоряешь, когда в кучи складываешь. Лицо закрываешь, одни щелочки оставляешь для глаз. Жарко, мокрый от пота.
Стараешься попасть на ток, там от молотилки тоже пыли хватало и тяжело таскать носилки, мешки, но все равно лучше.
Выбора не было, назначал бригадир. Все лето мы жили в поле, пока шла уборка пшеницы, ячменя. Успели собрать урожай, даже получили зерно на трудодни. Мы с Тусей хорошо заработали. Паша с ребятами хозяйничали дома.
Враг приближался уже к Кубани. Изредка прилетали "рамы" - немецкие самолеты - разведчики. Через станицу по Красной улице, недалеко от нас проходили наши войска. Тогда на Ростов шла трасса по Красной, новую трассу проложили уже после войны.
В июле уже чувствовалось близкое дыхание войны. Наши войска отступали.
Началась паника населения, враг уже близко. О его жестокостях мы были наслышаны; газеты и радио сообщали каждый день сводки о боях, о героических подвигах воинов, мирных жителей, казнях. Началась эвакуация из станицы: выделялись подводы для выезда семей руководящих коллективов, членов колхозного правления.
Угон скота в горы, лошадей. Сгоняли гурта, назначали погонщиков и отгоняли к переправе через Кубань, но немцы уже бомбили переправу, погиб скот, погонщики вернулись без скота, и то не все, некоторые погибли там же.
Остатки зерна, что не успели отправить в фронтовые закрома подожгли, чтобы оно не досталось врагу.
Мы горелое зерно вытаскивали, таскали домой. Царила паника, тревога. Объявляли, чтобы люди во дворах рыли окопы. Мы вырыли окоп в форме буквы "г". Земля сухая, как камень. Жара стояла до 30о, пекло настоящее. Рыли в основном ночью. Целыми днями кружили над нами "стервятники", сбрасывали бомбы куда попало. Гибли мирные люди, военных частей не было у нас, отступающие не останавливались у нас.
В один из вечеров в июле, мы услышали цокот копыт на Красной, побежали все к бригаде, там уже собралось много наших станичников.
Уже было темно, но ярко светила луна. По обеим сторонам толпился народ. Стоял шепот: " Наши отступают". По Красной улице ехала конная армия во главе с маршалом Будённым. Женщины тали кричать: "Что же вы нас бросаете на растерзание врагам, защитите вы нас, не оставляйте нас и наших детей". Зарыдала вся толпа. Это был плач народа, Мы дети тоже плакали.
Командир кричал: "Сестрички, держитесь, мы скоро вернемся, враг будет разбит, победа будет за нами". Конники удалялись, а толпа с плачем провожала, шла и шла следом до конца станицы. И потом долго стояли, глядя в след уехавшим.
Было жутко, тоскливо и страшно на душе. Вся толпа молча, понуро шла к станице и тихо расходилась по домам.
На следующий день нам дали подводу для эвакуации. Собирали свой скарб самый нужный, чтобы место было для всех. Нас семь человек, вся телега, в упряжке две клячи. Закрыли дом и поехали. Выехали в ночь. Нам надо добраться до переправы, а там, в горы в сторону Лобинска - такое было предписание. Не доезжая переправы, встретили мы Калугиных. Он был секретарь парторганизации колхоза, а она учительницей. Он на фронте, а она с детьми уезжала.
Она нам посоветовала возвращаться, переправу разбомбили, там месиво: скот, который угоняли, скопился перед мостом, люди, кто первый уезжал. Мост взорван вместе с людьми. Из-за загромождения невозможно развернуться, чтобы обратно выехать. А "стервятники" по два - три раза в день сбрасывали бомбы. Просто мы погибнем, лучше уж погибнуть дома, так решили и повернули назад. Домой ехали веселее. К нам примкнули еще возвращенцы, образовался целый обоз. За ночь мы доехали домой.
Работы в поле прекратились. Овощи, подсолнухи, кукуруза не убирались, еще не вызрели.
Все люди были озабочены, как-то все вокруг посерело, пустынно. Все сосредоточились в своих делах.
Мы оборудовали свой окоп, так как чаще начали прилетать немецкие самолеты, иногда бесцельно сбрасывая бомбы.
Уже дважды немцы атаковали Ростов - это очень рядом с нами.
В окопе мы поставили бочку с водой, мешок с сухарями, хлеба 10 булок испекли, заквасили молоко.
Из хозяйства осталась у нас Ласточка (мы ее брали с собой), свинья (ее оставили у Кустючки), куры, гусей поели зимой. Новое хозяйство не заводили.
В один из дней Галя говорит: "Девчата, пошли в поле накопаем картошки". Это было уже в конце июля. Мол, придут немцы и заберут ее. Я, Туся и Галя пошли на колхозное поле копать картошку, это недалеко от кургана. Только вышли в поле, откуда ни возьмись немецкая "рама" и летит низко - низко. Как начал по нам строчить. Мы бегом, скорее, в чужие сады, а он преследовал нас. Мы опять в чей-нибудь сад заскочим, он кружит. Так он нас гнал до самого Кустючкиного сада. Сад густой и подходил почти к самому дому. Он нас потерял. Мы залегли в куче веток, переждали, пока он улетит. Руки, ноги, лица исцарапанные, но живые добрались домой. Так мы встретились с врагом.
12 августа была оккупирована немцами правая сторона Березанской. Наша сторона была отрезана рекой. Мосты, гребли были взорваны до прихода немцев, не знаю кем, но до 11 августа еще сообщение с правой стороной было.
В ночь под 12 августа слышали взрывы, мы думали, что стреляют немцы, а это кто-то взрывал мосты.
Мы засели в окопе. Слышали гул машин, чужую речь на другой стороне реки. До 15 августа у нас не было немцев. Сидели в окопе и слышали гул мотоцикла, остановился возле нашего дома. Мы из окопа наблюдаем. Смотрим: два немца ходят по двору, зашли в дом. Мы сидим, трясемся от страха.
Немцы походили по двору, увидели кур, полезли в сарай, забрали яйца и уехали.
Пришла к нам Кустючка и рассказала, что это разведка, что наш мост по Почтовой отремонтировали.
В окопе бесполезно сидеть, мы вернулись в дом.
Погода стояла сухая, жаркая. Земля потрескалась, в трещины нога проваливалась. Дождей в это лето не было. Зато лебеда за забором выросла, как деревья, стволы толстые и вся заплетенная желтой повиликой. Огород был запущен, не доходили руки до него. Жили в страхе, в тревоге.
Под Кореновской шли бои такие, что у нас дом дрожал, стекла вылетали. Небо красное было от разрывов снарядов. От грохота уши закладывало. Но мы радовались, что наши бьют немцев. На небе кружились два самолета. И вот встретились наш и немецкий самолет, между ними завязался бой. Загорелся хвост у немецкого самолета. Мы буквально ликовали от радости, что наш пилот победил. А самолет наш был маленьким "кукурузником", поджег тяжелого бомбардировщика, который упал в степи за курганом, потом он взорвался. Мы детвора бывали в тех местах. Нашли груду металла.
Наша Почтовая улица шла от кургана и упиралась в реку. Она первая заселялась казаками. Дорога грунтовая, укатанная так, как будто асфальтированная; по бокам глубокие канавы до самой реки. Улица неширокая, разминуться можно только двум телегам. Она очень красивая. Канавы ее всегда покрыты сплошным ковром спорыша ("птичьего горца"); весной его скребли граблями, всегда каждый хозяин против своего забора рвал другие сорняки, следил за чистотой территории. Обычно, до войны вечерами собиралась молодежь и сидела на обочине канав, пели песни, семечки грызли. И взрослые выходили со дворов и тоже усаживались на спорышок и тоже в кучки собирались и пели.
А песни кубанские мелодичные, красивые, украинские, но и уже много было и своих кубанских; но напевы те же красивые; мелодия лилась над станицей со всех концов. Кубанцы любят петь.
Но это было до войны. А сейчас слышались только плачи и стоны.
После посещения мотоциклиста - немца, мы решили спрятать часть зерна в окоп. Костючка пришла и говорит, что они с Зиной (3 года ей) закопали бочку пшеницы, а вы чего сидите, немцы заберут все. Вот мы и начали прятать зерно.
В окопе в двух бочках засыпали пшеницу и кукурузу и спустили два мешка муки, закутав в брезенте, да мешок сухарей. А в сарай спрятали испеченный хлеб, заквашенное молоко.
На следующий день рано утром, еще только светало, мы услышали грохот, лязг и прямо рядом с домом. Мы испугались, выскочили на крыльцо и онемели: лавина техники двигалась по нашей улочке, по Красной, за станицей, где сейчас Ростовская трасса лязг танков. Наш забор из досок завалили. Он упал плашмя и машины его раздробили. А машины огромные, забитые немцами. Немцы вылезли из машины, и давай рубить сад. Деревья устанавливали на машины, маскировали. Полный двор немцев: кто рубит деревья, кто отстреливает наших кур, а они бедные испугались и в густой вишняк забились, там их родимых и переловили. Несколько штук прямо, как воробьи, улетели, но мы их больше не увидели.
А как увидели немцы корову, схватили свои котелки и к ней, заставили Веру доить ее. Она у нас вообще своенравная, сразу зажала молоко и ни капли не дала. Немец сам сел доить - не дает, а потом как хлыстнет его хвостом. Немцы гогочут, а он ее бедную хлещет ногайкой. Сел другой немец доить, Ласточка как дала копытом по ведру, оно отлетело метров на десять. Тут все немцы остервенели и начали бить ее.
Как - то сорвалась она и убежала в сад к Кустючке. Мы потом еле ее притащили домой. Они хотели застрелить ее, но Вера стала упрашивать офицера. Он запретил это делать.
Машины ветками закрыли, постреляли, побегали, все в огороде уничтожили, вытоптали овощи, кукурузу и уехали. По Красной военная техника двигалась сплошным потоком. Шли огромные грузовики, забитые немцами, мы таких машин не видели. Вслед лафеты с огромными орудиями, причем вся эта сила всю ночь двигалась к Черному морю, в сторону Краснодара. Мы из кустов наблюдали. Сердце сжималось от того, что нашим эту махину не победить. Мы видели с каким оружием наши отступали. Это была тема наших детских разговоров, да и взрослые начинали сомневаться в быстрой победе. Чаще звучали слова: "Быть нам рабами!"
Все новые и новые немецкие части проходят по Красной: мотоциклисты два дня двигались, потом на велосипедах, санитарные машины, кухни - все шло сплошным потоком. Дорога превратилась в море пыли, особенно в низине, где пересекалась с улицей Жлобы. Все дома, кустарники стояли в пыли.
Однажды уже по нашей улочке потянули морской транспорт на огромных тягачах и одну подлодку затянули на наш огород, он же остался без забора. Эта громадина стояла на двух огородах: нашем и Галины.
Она стояла два дня, как отдыхала. Кухня при них была, санитарные машины. Было тепло на улице. Немцы расположились на траве. С нами не общались, смотрели пренебрежительно, еще бы: они одеты с иголочки, а мы ободранные, грязные от пыли, которая покрывала все. Машины в пыль ныряли по самые колеса.
Во время затишья, когда не было на нашем дворе немцев, мы свою Ласточку заперли в сарай. В сарае было две двери. Ласточку поместили в одну половину, поставили бочку с водой. Вторую половину забили стеблями кукурузы, она не созрела, еще зеленоватая. Мы ее собрали, что втоптали немцы, часть оставшуюся вырубили и всю в сарай снесли на корм корове. Она была так напугана, что ни разу не замычала. Мы в соломе дырку сделали. Туся пролезет туда подоить и нам молоко.
Но вскоре и мы стали жить в сарае. Зашли в станицу штабисты. Штаб сделали в Старчаковском доме. У нас поселились офицеры, нас выгнали, новую кровать, стол, стулья забрали в штаб и лучшую постель, так называемую парадную. Там оно и осталось. А мы в чем были в том, и ушли, закрылись в сарае. Хорошо, что сухари были, и молоко нам Ласточка давала. Так мы прожили целый месяц. Выходить боялись. Во дворе стояла немецкая кухня, возле нее толклись немцы с котелками. В станице их было полно. Части менялись, а кухня все та же. У Костючки тоже стояли офицеры, связь проложили от нашего дома к ней. У нас с августа жил Верин племянник Коля Старчак, ему было лет 16. Я не помню, почему он к нам приехал, видимо, косил от фронта и ему скорее было 18 лет. По житейской практике, больно, был он умудренным или от чего - то скрывался. И вот он задумал перерезать провода, идущие от нас к Костючке. Они решили с Тусей это сделать, но Миша их выдал. Вера ругала их сильно, даже выгоняла. Я их понимала: ненависть к врагу была огромна, просто горело в груди от злобы на них. Николай им устроил другую месть. Отпускал Лыска, когда они остуживали свое варево. Лыско съедал и Коля привязывал его. Потом он начал из продуктовых палаток воровать конфеты и разные консервы.
Все продукты питания у немцев были консервированные: мясо в маленьких баночках, как у нас сейчас красная икра, все продуманно - на один раз. Булочки очень маленькие. Они их разрезали пополам паштетом или джемом, сыр в тюбиках был. Все продукты были или в маленьких баночках или в тюбиках. Вот Колька и таскал эти тюбики и нас кормил. Разрежет палатку аккуратно и шарит рукой. Вообще он был бесшабашный парень. Много нервов потрепал Вере, своей тетке.
Немецкие части проходили одна за другой. Проходили румыны, итальянцы, чехи. Самые скверные - это румыны и итальянцы. Это крохоборы: все сметали на своем пути, забирали даже старье. Сами по себе некультурные, грубые.
Когда штабисты ушли, мы вернулись в дом. Накануне по нашему двору и в доме шныряли румыны и итальянцы. Они все вещи наши забрали: кожухи, все сундуки выгребли, осталось рванье, постели. Дом разграбили полностью.
В октябре было уже ночью холодно спать в сарае. Пользуясь отсутствием немцев, мы зашли в дом и ахнули. Он пустой. Ничего не поделаешь. Вера с Тусей нагрели воды, перекупали нас и на русскую печь всех загнали, сами дом вымыли.
Передовые части прошли. Пошли хозяйственные части. Опять наш дом полон немцев. Эти немцы выгребли все зерно: пшеницу, кукурузу, ячмень. А зерна у нас было много в кладовке, на чердаке. Забрали все для немецкой армии. Осталось то, что намели веником после них, и то что было в окопе - две бочки ведер по десять и два мешка. Все, голод!
Оставалась свинья еще Манька. Мы ее назвали в честь любимой подруги Паши. Свинья была с особенным характером. Она не хрюкала, а скулила как Лыско. И самое главное, если она слышала чужой голос, она замирала: ложилась, вытягивала ноги и голову и закрывала глаза. Кто заглядывал, считал, что она сдохла. Но вот румын она не обманула. Они как увидели ее, в восторг пришли, начали отбивать передние доски загона. Манька как сиганула и понеслась по Почтовой в сторону кургана. Толпа румын за ней. Они гонялись за ней целый день. Под конец она кинулась к реке, а там круча высокая и она свалилась уже обессиленная. Тут-то ее и поймали. Всей толпой притянули в первую бригаду (она была в конце Почтовой улицы, где сейчас Байко Н. живет) и там ее зарезали. Есть не стали: в кишках обнаружились глисты. Один из них пришел сообщить Вере, чтобы мы ее забрали, а то люди растащат. Мы не пошли, кто-то из соседей забрал. Так закончила свой путь наша Манька. Остался у нас Лыско, он ловко ловил кур. Принесет и смотрит в лицо, ждет похвалу. Старая уже была собака. Его верным другом был наш рыжий кот Васька. Они вместе спали. Когда немцы были в доме, Васька уходил к Лыско, под его бок прятался. Мы его "предателем" звали.
В конце сентября уже было прохладно, мы перебрались в дом. И немцы уже реже останавливались, а все шли и шли в сторону Краснодара.
Мы сидели в основном на лежанке русской печи, все кучей. Спали вальтом. Однажды к нам в дом набилось много немцев: они были и в доме и во дворе, это не передовики. Много лошадей у них было. Заняли колхозную конюшню, что возле белой школы.
У них был час обеда. Во дворе стояла кухня. Немцы подходили с котелками за обедом. Человек десять обедали в доме. Мы с печи наблюдали за ними.
Они что-то развеселились и стали смотреть к нам. Потом потребовали спуститься к ним. Мы спустились вниз. Они очень удивлялись, что нас так много. Вера говорила им, что это ее дети. Они построили нас в ряд по росту. И стали спрашивать: "Кто пионер?" Туся гордо заявила: "Я" - и достала из кармана галстук. Она его все время носила с собой. Мы, конечно, замерли. А Вера стала умолять немцев, чтобы не расстреливали нас. "Лучше расстреляйте меня, эта девочка глупая, дурочка" - причитала она. Взяла и Туся галстук и стала как - будто им бить ее. Немцы остановили ее и вдруг дали нам свои маленькие булочки намазанные маргарином. Нас они отпустили. Мы опять залезли на печь и разревелись, видимо была разрядка от пережитого страха.
В станице немцы установили свои порядки. Выбрали, вернее, назначили, старосту Сотникова, бывшего бригадира (он почему - то не призывался).
Все мужчины и молодежь должны пройти регистрацию в комендатуре.
Сотников нам, точнее Вере сообщил, что будут угонять в Германию.
Вера отправила Тусю и Николая, своего племянника в хутор Красный, там жила наша двоюродная сестра и там не было немцев. В школу я сама не захотела идти. Год учебы пропустила. Я взяла Историю ВКП(б) и дважды ее изучила, потом в педучилище сдала на "5".
В начале октября Вера в ночь ушла на дежурство, мы остались одни: я, самая старшая, Паша, Петя, Миша и маленький Коля. Я им читала "Робинзона Крузо". Освещались керосиновыми лампами. Все окна закрывались с начала войны плотной шторой, у нас покрашенные рядна. Введена была светомаскировка.
Сидим на печи, я читаю, в доме не было немцев, в станице были итальянцы, румыны и чехи.
Вдруг в дверь раздается стук, мы притихли и молчим, стук усилился, стучали уже прикладами. Мы молчим, потом начали стрелять в дверь, тут мы и дали все пятеро реву, мы так орали, что те, видимо, испугались и дали деру. Вера ночью пришла домой, она приходила в это время, чтобы принести немного зерна, украденного от лошадей.
Она увидела расстрелянную дверь, испугалась и как вскрикнет, и ей стало плохо с сердцем. Мы кинулись к ней. Я дала воды, успокоила ее. Она увидела, что мы живы, повеселела, рассказала, что румыны и итальянцы лазают по дворам, обирают сундуки, продукты. И к нам видимо они полезли.
Немцы стали выгонять детей и взрослых в поле убирать картофель и кукурузу. Все это осталось в полях неубранным.
Собрали нас детей, и я туда попала, вывезли в поле для Германии "копать" руками картофель.
Лето и осень были сухие без дождей. Земля превратилась в камень, с глубокими трещинами, ее не сдвинешь руками, из трещины вытянешь, какая высвечивается, а потом ногами этот бугор долбишь. Немчура ходит с хлыстом и орет: "Давай, давай!" Выучит только это слово и гавкает как собака. Все ногти были содраны. Катя Воскобойникова нашла толстую палку, и мы стали вдвоем с ней выковыривать. Поздно вечером домой вернулись, голодные, измученные, перемерзшие, холодно было не ветру целый день. Я заболела. Но никого не выгнали на второй день. Выкопали механически, плугами что ли.
Мне хочется вспомнить о своей старшей невестке Вере, с которой прошло мое детство. К ней у меня остались только хорошие воспоминания и большая благодарность, даже преклонение перед ней. В детстве я ее любила и очень боялась. Восторгалась ее красотой и божественным пением.
Она была высокого роста, очень стройная с чудесной длинной косой. Коса была такая густая, что не держалась в узле и это ее сердило, волосы распадались и выбивались из - под платка. Одевалась со вкусом, хотя и в скромные вещи. Ходила с гордой осанкой. Я всегда любовалась ей. Идет высокая, стройная, красивая, гордо выделяется среди женщин. Я ликую "моя невестка". Голос был звонкий и красивый, глубокий, задушевный. Пела она чисто: когда что - то делала в доме - всегда пела. Я тут как тут, бралась ей помочь, и сама наслаждалась ее пением.
В компаниях ее голос витал над всеми голосами. Он был божественным. Мне казалось, что ее голос доносится до самого неба. Пела она украинские песни, мелодичные, задушевные.
Ее голос унаследовала ее дочь Паша, тоже первая певица была в станице. О Вере еще скажу, она была бесстрашная. Немцы наловили рыбы, принесли в дом и бросили в чистое ведро в питьевую воду. Вера схватила ведро и вместе с рыбой выплеснула вон. Мы, глядя на это, замерли, ждали реакции немцев. Они тоже сначала онемели, а потом начали орать, один намерился ударить хлыстом Веру, но его одернули другие. Потом говорили между собой и стали хохотать, копируя Верин поступок. Мне, кажется, она их покорила своим обликом и смелостью, а может из-за нас, мы облепили ее со всех сторон.
Но все прошло благополучно.
В один из дней к нам приехал Старчак Федор Митрофанович, брат Веры. Он совершенно не похож на нее. Страшно суматошный, много говорящий, шумливый. Приехал отбирать свой дом, конфискованный во время раскулачивания в 1933 году.
Старчаки очень богатые люди были. Отец Веры держал лошадей, конюшни были большие, одна из них и до сих пор стоит. В них пришлось работать и моему брату Ване. У Старчака было три сына: Гаврила, Алексей и Федор и две дочери Полина , Вера, была самая младшая, всеми любимая, коханая.
Усадьба Гаврилы была недалеко от кургана. Дом был разрушен за годы советской власти, но остался большой сад. Меня Вера водила в этот сад. Видимо, она тосковала по родне, что часто говорила: "Таня, пойдем в Гаврилин сад" и мы ходили по саду, она рассказывала о своей семье. Жаль немцы его вырубили.
Поражал меня своей красотой дом Алексеея. Он стоял по Почтовой, от нашего дома через 4 соседних дома, в сторону кургана. Он был огромный, просто дворец. Сделан из белого кирпича, крыша оцинкованная. Карнизы, короб труб тоже оцинкованные, но они были ажурные, как кружева.
Окна аркообразные с ажурными наличниками, террасы из мрамора. Залы большие просторные, высокие с расписанными потолками и огромные люстрами.
Роспись из библейских сюжетов. Я потом эту красоту увидела в Ленинграде в царских дворцах. А это был дворец в станице. Забор из чугунных прутьев, с красивейшими рисунками. Меня поражали металлические розы на трех лепестках.
Мы детишками бегали собирать дождевую воду. Из труб она бежала чистая, и всегда любовались этой красотой. До войны там были детские ясли, садик. Во время войны - немецкий штаб.
А потом уже после войны эту красоту разрушили.
Алексей тоже имел конюшни, амбар большой, от и до сих пор стоит, только там бригада была, и правление колхозное было.
У него тоже был сад с аллеями, цветниками. Еще мы рвали там цветы, много шиповника. Часть сада Костючка прихватила, а остальной сад вырубили немцы.
Отец веры имел дом кирпичный и усадьба их находилась от Костючки до самой Красной. Дом разрушил снаряд немецкий, а другой дом с конюшней стоял очень долго, там была наша бригада. Часть земли дали колхозникам под строительство. Амбар возле Красной школы стоял до самой войны.
Дом Федора на выгоне стоял, из красного кирпича с большой усадьбой.
В 1938 году их раскулачили, все забрали. Старчаки умерли от голода, даже крысы их объели. Они доживали в доме при конюшне.
Сыновей и старшую дочь сослали на Урал в Челябинскую область, строить Магнитогорск, а Веру не тронули, она уже была наша невестка.
Федор и приехал отбирать свой дом. Он жил в Минеральных водах. В первые дни войны попал в плен, бежал и явился в Березанскую за своей собственностью. Пошел в комендатуру и заявил свои требования на дом. Там ему сказали, что они этим не занимаются, иди и отбирай свой дом. Он пошел, хозяйка вылила на него ведро воды. Он и ушел не солено хлебавши. Шумел, кричал целый день, но никто ему не помог. Вера ругала его: "Ты уедешь, а нам здесь жить, отправляйся домой".
Он вскорости уехал. Потом опять попал на фронт и заслужил амнистию за плен. О его похождениях в Березанской не выяснилось. Вот только корили Веру, дочь кулака.
В начале декабря, я рано встала, вышла во двор. Уже на всем лежал иней. Наш двор пустой, огромный, вытоптанный. И все это пространство покрыто инеем, как будто серой дымкой. Я стою на крыльце и с грустью оглядываю свою усадьбу.
Вижу из Галининого сада идет мужчина в черной робе и смотрит на меня улыбается. Я всматривалась и слышу: "Сестричка!" Кинулась навстречу Ване. И Вера услышала его голос, выбежала. Такая встреча произошла с Ваней. Было всем радостно. Ваня рассказал, что чувствовал в тяжелом бою под Таганрогом. Их батальон имитировал переправу через Миус. Все полегли в этом бою. Их осталось двое в живых. Напарник контужен, Ваню засыпало в окопе.
Когда они пришли в себя, то эта территория была занята немцами. Они пробрались до первой хаты и попросились на ночлег. Одинокая женщина приютила их на несколько дней. Потом они решили пешком пробираться домой. Напарник был из Цоклиевки. Шли они ночами. Нам было приятно, что Ваня дома. Вера воспаряла духом не одна. Но мы понимали, что это будет караться законом, т. к. в газетах, по радио мы постоянно слышали: в плен попадают враги Родины, если ты попал в плен, ты изменник Родины, будешь наказан. Вот поэтому возвращение Вани вызвало какое - то неловкое чувство, даже и страх: а что за это будет. Страх шел и от немцев и от наших. Немцы могли расстрелять, наши осудить.
Решили они с Верой, отсидится немного дома и будет искать встречу с Красной армией, а там, что будет. Многие березанцы, бывшие пленные вернулись в станицу. Староста прослышав о возвращении Вани начал уговаривать его работать в колхозе, помогать ему. Ваня отказался. После этой встречи Ваню вызвали в комендатуру, там ему пригрозили, что если он не будет на них работать, то будет арестован. Ваня решил идти искать встречу с Красной армией. Их было пять человек. Один из них был наш сосед Щеглак Иван муж Н. С. В конце декабря они ушли навстречу нашей армии. С Ваней мы встретились только в 1948 году.
Под Ростовом все пятеро встретили они нашу армию. Объяснились в органах соответствующих, проверили их правдивость, распределили по батальонам. Уже построили к отправке, как Щеглак что-то сказал политруку. Политрук резко подошел к Ване и дал команду выйти из строя. Переправили в Высилковскую тюрьму. Мы узнали от чужих людей. Во время перехода к следователю, Ваня бросил записку, в которой нам сообщал, где он находится. Прохожий видел, как он бросил записку и по адресу нашел нас. Но это уже было в конце февраля, когда нас освободили от немцев. Я поехала в Выселки, добилась путем своих слез и упрямству, я три дня сидела под тюрьмой и каждого, кто проходил из служащих, просила о свидании с братом. Они разрешили ночевать в следственном комитете. Один из охранников сообщил Ване, что я хлопочу о свидании.
Свидания нам не дали, но Ваня, передал письмо, в котором сообщил, что его пытали, пальцы рук закладывали в дверь, что ему ставят в вину - измена Родине, что он был связан с нашим дядей. Дядя писал на его имя письма, которые мы не получали. Они оседали в КГБ. Обвинили, что ему немцы предлагали работать на них. Это все подтвердил Щеглак.
Вызывали некоторых березанцев, но кто что говорил, неизвестно.
Суд состоялся в марте, осудили его на семь лет. И отправили в Норильск, где он отсидел семь лет, строил город в холод, мороз.
А потом его реабилитировали, восстановили во всех правах участника войны, даже наградили медалями.
Но морально он был убит до конца дней. Так и жил с клеймом изменника. Это его угнетало. Он даже неохотно ходил на торжества, участникам Великой Отечественной войны.
Вспоминал о боях, в которых участвовал, о страданиях людей фронтовых территорий. Мне было очень жаль его, старалась до последней минуты его жизни поддержать его. Как несправедливо поломать жизнь человеку, втоптать душу его в грязь за то, в чем он не виновен.
Можно ли так наказывать пленных, как наказывали в нашей стране? За это нет прощения Сталину. Наши солдаты храбро защищали свою Родину. Да попадали в плен. В каждой войне бывают пленные, но не их вина. Батальон послали на смерть. Знали генералы, что они погибнут: с одним орудие против лавины танков. Бог их спас от гибели, а люди осудили на моральные муки.
Мне пришлось видеть наших пленных. Вначале сентября 1942 года станицу, буквально как скотину пригнали наших пленных.
На поле возле кургана из колючей проволоки сделали загон и туда загнали наших солдат. Вокруг оцепили охраной с овчарками. Мы видели пленных. Они были раненные, в окровавленных повязках, грязные, оборванные, многие были босые, волосы взлохмаченные, худые с горящими глазами. Стояла жара, а они находились на самом солнцепеке. Солнце палило их нещадно, гимнастерки на них были пропитаны потом и грязью, выгоревшие. В ранах копошились черви. Они знаками показывали нам, что хотят есть и пить.
Женщины обращались к охране с просьбой накормить пленных. Разрешили. Всей улицей собрали продукты, наварганили борща с курами, хлеб еще был в домах. Нарезали корзины хлеба, сварили наш кубанский узвар. В ведрах с мисками в руках и ложками понесли обед солдатам.
Несли взрослые и мы дети; нес кто что. Мы шли радостные веселые, радовались тому, что покормим наших солдатиков. Женщины размечтались, что они попросят немцев и обстирают ребят, раны перевяжут. Стали обсуждать, где взять бинты, такие были планы.
Подошли к лагерю, немцы взяли ведра с борщом и вылили своим собакам. Куски хлеба мы дети стали кидать за колючую проволоку. Немцы устроили свою развлекаловку: кто из солдат ловил кусок хлеба, его подстреливали, а нас хлестали розгами и вслед стреляли из автомата.
Нас не испугало это, на следующий день, мы в узелках кидали пленным картошку и кусочек хлеба. И не всей гурьбой, а поодиночке. Но они бедные и эти узелки боялись брать. На вторую ночь их куда-то угнали, на их месте лежало десять трупов. Женщины их похоронили.
Что вынесли эти солдаты, а ведь кто из них остался жив и вернулся домой, тоже, как мой братик был наказан нашей коммунистической властью. В душе обида за нашу страну, наш народ, ненависть ко всем врагам, кто покушается на нас.
Война затянулась, с трудом давалась победа нашим воинам. Ненависть росла против врага все лютее и лютее. Очень жесток был враг, она уничтожал все, что люди создавали, превращал наши дворы в пустоши, народ в нищих, голодных. Какие запасы были все изъято для немецкой армии.
Питались впроголодь: хлеб не из чего было печь, остатки зерна шли на крупу. Хлеб заменила каша. Варили борщ из всякой ботвы, заправляли растительным маслом и для сытости клали кашу. Крупу клали в тыкву и сахарную свеклу. А больше всего парили свеклу. Она осталась в поле, замерзлая. Вот и ходили ее выдалбливали из земли, замороженную. Она черная, но сладкая. Сварят, а она как грязная тряпка, закрываешь глаза и ешь.
В станице хозяйничали эсэсовцы. Они проводили карательные операции. Старосту заставили составить списки комсомольцев и коммунистов. Туся наша так и жила на дальнем хуторе Красном, немцы хутора обходили. Мы были за нее спокойны. Многие девушки прятались по хуторам.
В станице остались евреи, двадцать шесть человек, почему они не уехали, не знаю, на что они надеялись? Их немцы расстреляли, причем очень жестоко. Мужчин заставляли вырыть яму. На их глазах расстреляли детей, женщин, а потом их убили эсэсовцы, а жителей заставили их закапывать. Бегали по станице искали евреев, грозили расстрелом, кто спрячет еврея.
Сестра моя двоюродная Мария спрятала девочку Еву на чердаке. Она жила у нее до конца войны. Сами они из Житомира. Родителей расстреляли. Она вела записи своей жизни на чердаке. Давала мне читать. Собиралась опубликовать. Она выступала свидетельницей на Краснодарском суде над четырнадцатью предателями. Я тоже выступала, как свидетель. Это она меня включила в список свидетелей. Она на суде зачитывала свои записи. Многие плакали.
От Березанской в шести километрах расположена Зареченская психиатрическая больница. В ней лечились и сейчас лечатся больные со всего края, не только края, со всех уголков нашей страны.
Каратели всех больных передушили в газенвагенах. Грузили их бедолаг в машины и запускали газ, потом сваливали в ров, ехали за другой партией. Главврач больницы протестовал, они его расстреляли. Закапывали еще живых. Говорят свидетели земля шевелилась.
Жизнь становилась немыслимой: холод, топить нечем. Мы все ютились на печи. Топили сухим бурьяном, соломой, гребли ее в поле. Зима была очень холодная. Снега выпало больше в половину обычной нормы, мороз был до 300. Мы не слезали с печи. Одежды теплой не было: все румыны забрали. И жить становилось страшно. Немцы были злые. Морозы их донимали, одеты они были легко. Их легенькие красивые шинели не грели, они укутывались в шерстяные покрывала, они их носили как шали.
Мы радовались, что они мерзнут. Вырубали все оставшиеся сады на свой обогрев.
Жили мы все каждый своим домом, своей бедой. По улица боялись ходить, немцы могли, ради интереса или сброса с себя стресса, просто подстрелить, от этого получали удовольствие.
Наши были близко уже от нас. Изредка пролетали наши самолеты. Мы по гулу определяли их, нас радовало, вселяло надежду, что скоро нас освободят. Немцы начали потихоньку отступать, уже шли в сторону Тимошевской. Каратели еще больше свирепствовали.
Где-то 20 января зашли к нам в дом и плетьми погнали к колхозному амбару, что находился рядом с Красной школой. Мы были раздетые. Шли по снегу, но он был уже мокрый, рыхлый. В амбаре уже сидели семьи Ковригиных, Опаровы, Зарицкие и еще две семьи, я не помню их фамилии. Короче семьи, чьи мужья уходили в партизаны, которые и не партизанили. Кто-то выдал немцам списки коммунистов и колхозных руководителей.
Но допрашивали, где ваши партизаны. Женщины объясняли, что мужья на фронте, что нет в станице партизан, нет лесов, нет партизан. Тогда они включили сирену на полную мощность, виски болели от этого шума. И эта сирена орала круглые сутки. Вот поэтому я до сих пор не могу слушать громкую музыку.
Коврижиха, как-будто немного помутилась, начала с немцами ругаться, высказывала об их зверствах, они начали хлестать женщин плетьми. Мы дети сидели в середине, а женщины нас прикрывали, нам доставалось мало, мы только орали так, что в ушах звенело. Так мы просидели несколько суток.
Амбар стоял недалеко от улицы Красной, было слышно, что по ней движется техника. А погода была слякотная, еще дождь пошел, смешалось все снег с грязью. Мы в щель высматривали, что делается на дороге. Нас охраняли два немца. К ним вечером приходил конюх нашей бригады. Мы слышали их разговоры, поняли, что немцы отступают к Тимошевску, но грязь большая, машины вязнут.
Он приносили им самогонку и вел доверительные разговоры. Мы его предателем называли. Он был хромой и его не взяли на фронт. Один раз слышим, он специально громко говорил, что охране поручили нас перестрелять. Мы совсем приуныли, было обидно: вот уже наши подходят, а мы умираем, страх сковал все тело, конец, как страшно Бог мой. Тихо молча, плакали.
Наступила ночь. Накануне вечером конюх все вертелся вокруг немцев, поил их и громко говорил, что как хорошо, что мороз ударил, им проще отступать, сразу сколько машин движется по дороге, и вы скоро уедите. Немцы ему сказали, что они отправляются завтра, мол, партизана капут, и они свободны. Ночью не слышим топота немцев, слышим замок отмыкается, открывается дверь.
Конюх говорит нам: "Быстро выходите и бегите до Выселковской балки, возле бывшего кирпичного завода там густые бурьяны и я сделал шалаш. Немцы отступают им не до вас. Если не уйдете, охрана вас перестреляет".
И мы рванули по насту, а он трещит под ногами и так хорошо слышно в ночной тишине. Льдинки режут ноги, но боль не чувствуешь от страха: скорее скорее от смерти. Бежим мимо белой школы, вбежали в проулок, а потом по берегу реки к кургану в поля. На них бурьяны росли выше человеческого роста.
Добежали до балки, шалаша не нашли, вытоптали бурьян кругом и рухнули на него: внутри дети, а снаружи взрослые. На ком были фуфайки те находились снаружи нашей "кучи".
Я не помню, было ли холодно, но от страха всё тело содрогалось. Все понимали, что нас очень просто и легко найти: мы оставляли за собой глубокие следы, хотя и бежали гуськом.
Когда стало рассветать, мы увидели кучу бурьяна, кто-то из женщин пошла, проверить, а это и был шалаш. Мы искали из камыша. Быстренько перебрались туда. Там нашли в канистре воду и сухие лепешки из крупы. В шалаше было тепло и уютно. Много говорили и потихоньку все уснули. Это было уже третьего февраля. И проспали мы день и ночь. А 4 февраля проснулись от цокота копыт и чавканья под ногами. Мы затихли, думали, что нас немцы нашли. И каждый уже прощался с жизнью. Коврижиха стала потихоньку выглядывать в щелки и говорить: "Бабеньки, а это наш солдат". Все подползли к щели и смотрели и стали решать: наш или переодевшийся немец. Лицо плохо просматривалось. Одет в шинель, на лошади, ушанка на голове, сапоги грязные. А он кружит вокруг нашей кучи и тоже боится, что немцы в засаде, как он потом нам рассказал. А потом он решил крикнуть: "Бабы, я русский солдат!"
Тут-то мы вылезли, к нему кинулись, он соскочил с лошади, радовались, обнимались.
Идти домой мы не могли, ноги распухли, невозможно ступать, особенно у детей. Нас было пять человек: я, Катя Воскобойникова, Лена. Ее сестра Ковригина Маша и еще один мальчик.
Паши моей племянницы не было, ее накануне нашего ареста забрала Шрамчиха в хутор Заря. Вера попросила ее. Петю, Мишу, Колю племянников увела Костючка покормить, она каши много наварила, а я отказалась и попала под арест. Наверно, так Господу было угодно, послать мне это испытание.
Солдатик поехал и подогнал подводу. Мы все уселись, радостные возвращались домой.
И природа радовалась: солнце так сияло, слепило глаза, было тепло, но снег еще лежал в полях, был синий, рыхлый, тяжелый, чавкал под ногами лошадей. Солдатик молоденький рассказал нам, как он нас искал. Очень просто он говорит: "Вы целую дорогу оставили до своей первой ночлежки. Скажите спасибо, немцам не до вас было, а вот конюха жалко: его расстреляли прямо в его хате". Так мы узнали о гибели нашего спасителя.
Костючка упросила солдата поехать нас искать. Это она сказала ему: надо искать от амбара. "Будет след" - упрашивала. - они где-то живы. Немцы не расстреляли их!
Сколько она нам помогала я всегда я всегда молюсь за нее, за конюха Гаврила, а вот фамилию его уже забыла.
Добрались домой. А у нас полный дом наших красноармейцев. Топится русская печь, в доме тепло. Солдаты одеты кто во что. Просто их вещи женщины стирают, кипятят, в них много вшей. В доме пахнет вкусным борщом. Нас накормили, санитарка обработала порезы на ногах, руках и даже на лице (от сосулек на бурьянах).
Я залезла на печь и уснула (мне дали какую-то таблетку). Ничего не слышала, что в доме творилось, даже гомон солдат. Они тоже были измученны, изнурены голодом. Эта часть находилась в горах, в тяжелых условиях, в постоянных боях, с плохим питанием. Им приходилось, есть даже кукурузные стебли.
Когда я проснулась, был уже полдень второго дня. Уже Паша вернулась домой, ребята, соседские дети были. Все по очереди горячим утюгом выжаривали вшей и гнид в солдатских шинелях, особенно в шерстяных покрывалах. Сплошным покровом шевелились вши, а от гнид одеяла были белыми. Утюгом ведешь, а он шкварчит. Я тут же включилась в работу пропаривать воротники шинелей, швы, всякие складки.
По-моему мы их изничтожили, очень старались. Но потом вши и на нас напали. Нас мазали керосином, особенно волосы. Ведь у нас были длинные косы. Гнид вычесывали густым гребнем всем соседским коллективом, но, слава Богу, что не остригли нам головы.
Самой большой радостью было для меня возвращение Туси, моей маленькой "мамы". Ее огромные серые глаза были часто в слезах от жалости ко мне. Я ее и Костючку Галю очень любила. Эти два человека меня охраняли, заботились обо мне. Я всегда чувствовала их любовь ко мне. Теперь они были рядом две сестрички.
Жизнь начинала возрождаться после оккупации. Окна были еще закрыты, затемнены, но чувствовалась свобода души, постепенно уходил страх. Даже бой под Динской, где уже гремели наши "катюши" и от грохота тряслись дома, а небо было раскаленным до красна, нас не пугал, мы радовались: наши бьют фрицев. Мы по грохоту определяли выстрелы наших "катюш". В небе летали наши самолеты. Люди ожили, стали общаться друг с другом. Мы дети собирались гурьбой и очищали застрявшие немецкие машины. Возле нашего дома, прямо на углу по колеса завязла немецкая санитарная машина. Мы оттуда натаскали ваты, бинтов, лекарств, но их выбросили - не умели читать по-немецки.
С большим азартом швыряли гранаты, оставленные немцами прямо у моста по ул. Красной. Вот мы их бросали в реку: как грохнет, поднимется столб ледяной крошки, как брильянтовый фонтан, на солнце играет своим блеском. И самое главное из воды выбрасывало взрывами большую рыбу. Добавка к нашему скудному питанию. А то соберемся гурьбой и в поле на зайцев. Мальчики делали петли из проволоки трофейной, ее кругом было полно. А зайцы на пустых полях большие, жирные. Петя на ночь поставит, а утром уже заяц.
Все было по-честному, обмана, воровства чужого не было. У каждого была своя заячья тропа. Даже если кто не поймает - мимо заяц пробежит, петля пустая. Очень обидно, а у другого в двух петлях добыча, счастливчик обязательно поделится.
Однажды ударил ночью мороз на землю после сильного дождя, нам сообщили, что появились дрофы. Нам все сообщил Колька Перерва.
Он часто ходил к нам, но я не знаю к кому конкретно, скорее всего, к Пете, Сашиному отцу.
Очень деловой был. Это он организовал глушить рыбу и охоту на зайцев. Потом он водил нас на курган, где было много мин немецких. Он там пас свою корову, которую увел у немцев, и раскручивал мины, а из блестящих трубочек делал нам кольца. Вот из-за колец мы и бегали за ним.
Корова его взорвалась на мине в поле за курганом. После этого мы уже боялись ходить с ним. Но вскоре и он подорвался на мине, на куски разнесло. Нас там не было.
Ходили с ним на дроф. Земля покрылась ледяной коркой, скользко. Мы поделали сачки: круг из проволоки, на него натягивали мешковину, крепили на длинную палку.
Дрофа очень плохо бегает по ледяной корке, лапы разъезжаются, и взлетает невысоко, тут мы ее сачком и прихлопываем. Они редко бывали у нас.
Стали восстанавливаться работы в колхозе. Готовились к весеннему севу. Туся пошла на эту работу, чтобы хоть в пазухе принести чего-нибудь. Голод нас одолевал, совсем нечего было есть.
Вера начала ездить по хуторам, подрабатывать у людей за баночку зерна. То поможет Шрамко, то у Кучеренко. Они наша родня. Хозяйство большое, земли много, помощь им нужна. Один раз поехала в Зерносовхоз к нашему двоюродному брату Андрею Плитке. Привезла кукурузы два ведра и новость: меня отправляют к нему в няньки.
Я реву дала, не хотелось мне уезжать. Его я не знала, а потом у меня уже был свой заработок: я гадала на картах соседкам, они что-то приносили.
Очень много латали дыр на изношенных вещах. Меня просила почти вся улица, приносили мешками свои шмотки от носков до фуфаек. За работу давали кто что: соль, мыло: у кого что сохранилось.
Но самая главная причина та, что у нас сколотился очень дружная компания ребят. Возглавлял ее Сурмач Иван после гибели Перервы. В состав входили: Поля Шкуратова, Лена Воскобойникова, Рая Радченко, Шура Лобченко, Катя и Иван Воскобойниковы, Козлова Оля и я, самая младшая. Всей оравой ловили рыбу, зайцев и всякие нужные дела.
Меня они уважали за то, что я самый начитанный человек был.
Всю информацию о фронтовых боях, о героических победах, подвигах солдат, партизан, детей узнавали от меня. Я регулярно читала газеты. Соседка наша почтальоном была. Она давала мне газеты на ночь, утром их разносила по адресам.
А я за ночь при лампе все перечитаю и все ребятам расскажу. У меня было много книг. Когда наши отступали, подожгли библиотеку, книги плохо горели. Я их вытаскивала и уносила. Много натаскала и много читала. Вот я им и рассказывала.
Не могла я ехать сразу в няньки, так как мы записались нести муку в Брюховецкую на военную пекарню. Разве я могла такое событие пропустить - ведь это помощь фронту. Нет, не поеду и все.
Это событие свершилось. Нас нагрузили пятью килограммами муки, в вещмешках, и двинулись мы пешком в Брюховецкую. Нас было человек двадцать. Из нас не было только Ивана Воскобойникова - он заболел. Вначале шли легко, весело. Но потом эти пять килограмм так тянули к земле, даже ноги тряслись, скорости движения никто не сбавлял. Впереди шли уже взрослые ребята, а мы малыши шесть человек еле-еле двигались. Единственно, что заставляло тебя идти дальше - долг перед Родиной. Пришли ночью, сдали муку. Мы, оказывается, принесли больше нормы. Нам дали по булке душистого хлеба, а мы его не ели уже два года.
Соблазн был ужасный съесть хоть кусочек, аж голова болела.
Но мысли о близких победили. Пекари заметили, что мы булки уложили в мешочки, дали нам по большому куску.
Мы ели этот хлеб, обливая его слезами: может, от усталости, от голода. Мальчики и те шморкали носами. А он был мягкий, душистый.
Возвращались домой весело, даже песни пели. Потом приняли решение принять активное участие в севе, чтобы вырастить столько зерна, чтобы в изобилии хватило хлеба и для армии и для колхозников, да для всего нашего народа.
По пути разбились на группы: на сеялку два человека - один тянет корову, впряженную в сеялку, а второй стоит на сеялке и смотрит за посевной строчкой, шевелит палкой в сеялке зерно.
Всю дорогу обсуждали этот вопрос и незаметно добрались домой, уставшие, но духом бодрые.
Когда я сказала ребятам, что меня в няньки отправляют, все в один голос закричали: "Нет, "учительницу" мы не отпустим, ты наше информбюро. Нет, нет, мы протестуем". Я пообещала им, но сама не выполнила. Многие были обижены на долгие годы, даже не общались со мной.
Приехал брат двоюродный к нам на трофейном мотоцикле за мной. Привез всякого зерна, зайцев и даже кукурузной муки. Я все равно не согласилась. Тогда он сказал: " Танюша, рядом с нами школа. Я тебя определю в 4-й класс. Очень хорошая учительница".
Тут он покорил меня полностью. Учеба для меня была самым главным смыслом: ведь я собиралась быть только учительницей. Так хотела моя мама, такой она дала наказ Жоре, а он обожал маму и ее наказ выполнил. Да я сама, сколько себя помню, всегда знала, что я буду учительницей. У меня и кличка на улице и в семье была "учительница". Не раздумывая, я собрала свои вещи, простилась со всеми, особенно с Тусей и уехала. Ехали молча, я потихоньку плакала. Андрей развлекал меня своими разговорами, но я мысленно была с друзьями, оправдывалась перед ними.
Но школа, как луч солнца, светила мне, и я начинала представлять, какая у меня учительница, где я сяду, попрошу за первую парту, рядом с учительницей, буду с нее пример брать: ведь я, когда-то буду учительницей.
Приехали к брату. Нас встретила Тая, жена Андрея, пышная, красивая женщина, встретила не очень приветливо, возмутилась, что долго ехали. Андрей что-то ей сказал, она умолкла. Мы приехали поздно, мне указали место моего ночлега, и все легли спать.
Я долго не могла уснуть, мне хотелось встать и идти в Березанскую. Но я раньше никогда не была в Зерносовхозе, не знакома с этими родственниками. Они для меня чужие.
На следующее утро, это было воскресенье я рано проснулась, да я почти и не спала. Сплю я чутко, в другой комнате зашевелились, и я вскочила, заправила постель и сижу. Встал Андрей приветливый и стал объяснять мои обязанности. У него родилась дочь, ей два месяца, зовут ее Валя. Мама ее устала ее нянчить, остальное о маме, мол сама узнаешь.
С утра я буду ходить в школу, он сейчас поедет к директору, а после обеда буду заниматься ребенком: купать, кормить и т. д. Рассказал какая мы с ним родня. Он, его брат Сема, сестра Сима - мои двоюродные по тете, папиной сестре. Что мы были очень близки до смерти моего папы. Мой папа их опекал, т.к. они были сироты.
Тут же в совхозе живут еще две мои сестры Ната, Соня, брат Гриша Кривулины, их мам была тоже сестрой моего папы.
Я их не знаю, после папы они тоже мало общались с нами, да и я самая маленькая не помнила их. Но они очень любят и меня и Тусю, всех нас, жалеют.
Андрей приготовил завтрак, мы с ним поели, и он предложил мне пройтись по поселку, осмотреть его. Обошли весь поселок. Он мне очень понравился.
Зерносовхоз построили перед войной на месте хутора "Партизан". От хутора осталось несколько убогих хаток.
А сам поселок состоял из больших новых бараков. Их стояло четыре ряда по шесть бараков. В первом ряду - четыре жилых, в среднем бараке была школа. Он был разделен вдоль большим коридором. В левой части находились классы, в правой - квартиры учителей. Двери классов выходили в коридор, а в квартирах на улицу, у каждой квартиры была своя веранда. Окна классов смотрели в большой красивый парк, где росли разные деревья: березы, липы, дубы, каштаны. Аллея пересекала парк по радиусу, в середине стояла фигура и фонтан. Он был таинственный, тихий. Люди ходили, отдыхали, слушали птиц, а их там было множество разных - ведь рядом были поля с богатым кормом. Они не боялись людей, особенно сороки. Для отдыха скамейки стояли в тенистых уголках. Я очень любила этот парк.
В конце первого ряда бараков был клуб и библиотека. Напротив парка был расположен сквер, тоже с аллеями по радиусу. В центре памятники Ленину и Сталину - бюсты. Кустарники - бордюры ровно подстрижены. Деревья, но в основном всевозможные кустарники, туя, ель серебристая, рябина, клен, подстриженные и много цветов.
За парком и сквером шел второй ряд бараков. В центре барак - амбулатория и аптека. В конце - МТС, где работал слесарем Андрей.
В середине третьего ряда была почта, магазин, узел связи, паспортный стол. А в середине четвертого ряда находилась милиция, дирекция совхоза.
Все устроено компактно, уютно. Дорожки, тротуары чистые, усыпанные мелкой крошкой. Грязи в любую погоду нет. Кругом чистота.
По периметру поселка был заложен молодой сад, по нему были огороды рабочих по три сотки, для овощей. Люди и овощи выращивали себе и за садом ухаживали.
Перед садами стаяли сараи рабочих, добротные, у каждого свой. Там содержали скотину, птицу, но очень требовали чистоту вокруг сараев, наказывали штрафом или запрещали ведение хозяйства. Постоянно ходили спецслужбы поливали чем-то вокруг.
Меня поразило, что и люди здесь были культурные, мягкие в обращении, приветливые, общительные, свободные в своих высказываниях. Они получали зарплаты, имели льготные закупки продуктов. Совхоз очень богатый, здесь выращивали новые сорта зерновых. Работа в поле полностью механизированная. Рабочие имели выходной день.
Жили хорошо, даже во время войны не голодали. Они умненько припрятала свои запасы это одно, а второе - в совхозских амбарах осталось зерно, и немцы все забрали из амбаров, обошлись без грабежа мирного населения. Поэтому здесь люди остались со своими запасами.
Ходили по поселку с Андреем, он мне показывал, рассказывал. Я прислушивалась к нему: он хороший человек, очень похож на моего брата Федю и говорил так, как Федя. Я поняла, что он очень добрый человек, но несчастный. На фронт его не взяли - от рождения хромой. Но он очень хороший слесарь, вообще мастеровой человек. А вот с женой ему не повезло. Я сразу поняла по ее поведению, что у них в семье неладно, особенно, когда он меня очень просил не оставлять его и помочь ему заботиться о дочери.
Когда мы подошли к дому, нас встретили радостными восклицаниями наши двоюродные сестры Ната и Соня: "Где вы были? Мы давно вас ждем, пришли сестричку поприветствовать". Начались обнимания. Всем было радостно, ликование души: тебя любят, тебе рады. Пригласили всех к ним отметить мое прибытие.
Они жили в следующем бараке. И там же жил их родной брат Гриша.
Это дети моей тети, которые тоже рано осиротели. Тетя умерла после родов Гриши. Хлебнули лиха много. Сестрички красивые: Ната похожа на Марусю, мою сестру. Сонечка тоже имеет сходство с Жорой. Самое главное сияние их доброты, окутывает тебя теплом любви с их стороны и тебе хочется их любить, жалеть. Они скрасили мою жизнь в совхозе. Я чувствовала повседневно их заботу, внимание, дружбу.
Обе они остались с первых дней войны вдовами. Мужья их командиры служили на западной границе. Перед войной девочки приехали в Выселки к свекровям рожать детей. Мужья были выселковские. Тут их война и застала. Соня родила двойню 28 мая Маю и Инну, а Ната 10 июня родила свою Наташу. А в конце июня получили похоронки на своих мужей.
Андрюша рассказывал, что они еле-еле выжили от горя. Он забрал их в совхоз всех троих, устроил на работу, дал им квартиры.
Они еще убиты были своим горем, особенно Соня, еще сильно страдали.
Наконец, я увидела свою подопечную: маленькая, кругленькая, безмятежно спокойная. Почти за год я ее не слышала. Самое главное накормить ее, искупать, это она очень любила и спать. Так было почти до года.