- Аполлон? - Самохвалов (так прозвали Весьмира Карапетова сослуживцы за почти патологическую привычку хвалить себя) вышел из ванной комнаты, обмотав интимные места полотенцем.
Жена не обратила абсолютно никакого внимания ни на его слова, ни на него самого, продолжая смотреть растянувшийся на четвёртый месяц бразильский сериал.
- Аполлон?! - повторил Самохвалов воодушевлённо, стараясь как можно глубже вобрать в себя вялый живот и выпятить белую безволосую грудь.
Жена наконец оторвалась от экрана телевизора, окинула его почти презрительным взглядом и спросила с ехидством:
- О чём ты?
- У кого такая мускулатура, как у меня? И вообще, у кого такой супруг - красивый, умный, сильный?
Напевая: 'А ты такая холодная, как айсберг в океане...', непризнанный, но невозмутимый Аполлон удалился в спальню...
В 40 лет Самохвалов, достаточно преуспевающий чиновник средней руки, умудрился окружить себя почти одними недоброжелателями и врагами. Тот, кто впервые видел Самохвалова, его конфетную, слащаво-красивую внешность и сдержанные манеры, думал: 'Какой обходительный человек!' Однако за налётом культурности скрывались фальшь и коварство. Внешняя добропорядочность, по сути, была лишь наживкой, перед вами стояла настроенная на особый лад машина, зациклившаяся на самолюбовании и интрижках. Он мог напускным участием и лестью расположить к себе человека, использовать его, узнать всю его подноготную, а затем в нужный момент использовать это против него. При всём при этом Самохвалов вечно гладил себя по головке, беззастенчиво пытался убедить своего визави в том, что он самый умный, самый грамотный, самый красивый, что свет клином сошёлся на нём. 'Видать, неспроста мне дано такое имя - Весьмир!' - тешил себя Самохвалов. Он был искренне уверен в собственном совершенстве.
- Конечно, я не Ален Делон, но всё познаётся в сравнении, - порой 'скромно' вставлял он, когда чувствовал, что слишком перебарщивает.
Самохвалов принадлежал к типу людей, которые стараются брать у других по возможности больше, взамен не отдавая практически ничего.
- Кажется, ты не хочешь, чтобы тебе помогали, - поучал он собеседника, когда тот рассказывал, как с лихвой отблагодарил человека, сделавшего ему добрую услугу.
При этом он держался с окружающими с определённой надменностью, как барин - будто все были должны ему.
Будучи поглощённым созерцанием собственного пупа, Самохвалов никогда не рассуждал о высоких материях, не пытался добраться до сути вещей, предпочитая видеть лишь то, что бросалось в глаза. Об отвлечённом, абстрактном он судил с недоверчивым прищуром, однобоко и незрело, по-детски осуждающе. Разумеется, такой человек не мог верить в Бога. Он даже имел наглость заявлять во всеуслышание:
- Где этот ваш Бог? Покажите мне его, дайте пощупать.
Собеседники часто уходили от него ошарашенные.
- Что за человек? - разводил иной руками.
Зато у Самохвалова, как вы могли догадаться, был свой бог - золотой телец, или, говоря проще, деньги. Получал он деньги охотно, отдавать же их было настоящей трагедией. Он никогда не садился в общественный транспорт, не тратил копейки на холодное пиво в жару, даже если этого жаждали все фибры души, хотя не прочь был выпить за чужой счёт. При этом наш гобсек мог самодовольно ввернуть:
- Чего скрывать - в банке у меня на счету 500 тысяч...
Заработать деньги, равно как и выманить, выклянчить, вытребовать их, стало для Самохвалова навязчивой, неотвязной идеей. В душе у него никогда не болело, если не считать уколов зависти - только успех других мог вывести его из равновесия. Он не мог сопереживать, соболезновать, сорадоваться другим. В общем, как выразился один из коллег, 'монетная душа'. Будь Самохвалов чуть поумнее и искреннее, наверное, признался бы себе: 'Удивительно, ничего не болит, а жив'. Впрочем, безжизненно-тусклый взгляд Самохвалова, портящий конфетную внешность, как нельзя лучше отражал его внутреннее содержание.
Во время совещаний на работе Самохвалов садился с важным видом поближе к высокому начальству. Сам почти не говорил, но следил за всеми, подмечая промахи в их речи и манерах. Потом с желчью передразнивал коллег - надо сказать, что артистизма у него хватало. В дни, когда желчь у Самохвалова переливала через край, он фыркал на всех, а тем, кто был послабее, делал резкие замечания.
- Молодой человек, уж не в огород ли собрались? - как бы невзначай мог упрекнуть он молодого коллегу самым язвительным тоном. - Где галстук, почему небриты?
- Не успел...
- А я вот всегда успеваю, - говорил Самохвалов, перебивая его и самодовольно гладя тыльной стороной своих холёных белых женских рук собственные бледные щёки.
- Тебе-то и нечего брить, - безмолвно-агрессивно реагировал тот про себя.
На работе Самохвалова сторонились. Некоторые даже откровенно боялись его: он мог взвести напраслину на кого угодно. Самохвалову бы впору, как говорится, привязать к языку лошадь, ан нет: безнаказанность и нежелание окружающих 'связываться' всё больше подзадоривали его. Когда же кто-то пытался острастить, призвать к ответу, он недовольно морщился:
- Ну, сказал в сердцах... Донесли суки!
А вслед бормотал с презрением:
- Всякая фитюлька ещё учить будет как жить!
Коллеги долго терпели Самохвалова, однако чаша терпения наполнялась - тихой сапой приближался час расплаты.
Однажды коротким зимним вечером четверо коллег помоложе - трое мужчин и женщина - устроили ему тёмную. Они подкараулили Самохвалова прямо у выхода здания учреждения и, набросив ему на голову большой мешок, изрядно потрепали его содержимое. Особенно старалась женщина, которую Самохвалов бесцеремонно называл Губошлёпом. Она не удержалась и, нарушив положенный в таких случаях обет молчания, обозвала Самохвалова скунсом за то, что он вечно 'вонял' (правда, в горячке борьбы жертва не узнала её голоса). Затем случилось самое ужасное - совершенно неожиданно (на это способна только оскорблённая и обозлённая женщина!) она, поправив пальцем на переносице очки с позолоченной оправой, резко протянула руку к нижней части живота Самохвалова, нащупала там что-то и в сердцах сжала кисть. Самохвалов взвизгнул, подобно поросёнку под ножом у мясника, затем вдруг обмяк, рухнул с жалобным писком на колени и как-то неуклюже повалился на бок...
Когда он пришёл в себя и выбрался из мешка, весь седой - то ли от алебастровой, то ли от мучной пыли, рядом никого уже не было. Произошедшее казалось ему неправдоподобным, невероятным и даже немыслимым...
На следующий день Самохвалов явился на работу с надутой маской: лицо его выражало холодную оскорблённость. Он прихрамывал, большие тёмные очки скрывали фонарь под левым глазом. Удивительно, но даже сейчас Самохвалов был на редкость самодоволен, за тёмными очками чувствовался его высокомерный мутный взгляд. В своём избиении он подозревал чуть ли не весь коллектив, ибо врагов и недоброжелателей, как уже говорилось, у Самохвалова было в достатке. При встрече с коллегами у него сверкала недобрая усмешка: Самохвалов как бы давал понять, что у него есть некий тайный план, и он ещё покажет всем! Однако, взвалив на себя неблагодарную миссию заносчивого неудачника, он по своей природной малодушности боялся предпринять что-либо сам и надеялся отомстить обидчикам чужими руками. Самохвалов писал жалобы начальству, требовал суровых санкций, однако ответом было холодное молчание, равнозначное отвращению. Все нос воротили от него. И даже цветы в кабинете у Самохвалова почему-то стали вянуть - каждую неделю оттуда выносили горшки с мёртвыми растениями... Обида, словно яд, разъедала Самохвалова. У него пропал аппетит, он не мог спать по ночам...
И вот однажды, когда Самохвалов заснул, замученный навязчивыми мыслями, ему приснилось, что лежит на больничной койке.
Над ним стоял врач, готовясь к операции. Вдруг за операционной маской Самохвалов узнал одного из коллег, которого больше всех подозревал в своём избиении, и ужас овладел им. 'Не ровён час, - съёжился Самохвалов, - может и зарезать'. Тут медсестра подала врачу скальпель, и при виде острого хирургического ножа, словно под воздействием сильного наркоза, Самохвалов забылся, впал в беспамятство...
Проснулся пациент уже другим: как и прежде ничего не болело, но теперь какая-то неведомая доселе умиротворённость и лёгкость разлились по всему телу. Вокруг никого не было, врач и медсестра ушли куда-то. Самохвалов встал с койки, пощупал себя. Всё на месте, только вот в брюшке будто просторнее стало. Тут его осенило - желчный пузырь удалили!..
Прямо из больничной палаты Самохвалов направился на работу. Вопреки своему обыкновению он заказал такси и даже дал таксисту чаевые.
В дверях учреждения он встретил своего молодого коллегу с недельной теперь уже щетиной.
- А ведь главное не наружность, - сказал он, к удивлению своему, без какой-либо задней мысли. - Так вам даже больше идёт!
Потом он сделал изящный комплимент сотруднице, которую называл Губошлёпом.
Он по очереди входил в кабинеты, виновато улыбаясь, обнимал изумлённых коллег, просил их простить все его прегрешения:
- Как говорится, кто старое помянет...
Куда-то исчезла физиономия циника - Самохвалов был сама доброта и скромность.
- Что с ним? - удивлялись сослуживцы.
- Меня вылечили!.. - неожиданно воскликнул Самохвалов, но тут... действительно проснулся - весь в холодном поту. Отдышался, протёр глаза, пощупал себя, стал будить жену.
- Страшный сон приснился, женушка! - произнёс он испуганно.
- Что такое? - буркнула она спросонок.
- Будто желчный пузырь вырезали... Как хорошо, что всё это сон! Как же я без желч...
- Дай поспать, прошу тебя... - жена резко повернулась на другой бок.
Самохвалов до утра не мог сомкнуть глаз.
'Как хорошо, что всё это сон', - бесконечно повторял он про себя...