|
|
||
Email: contact@marinabeglova.ru
Книга вторая
Глава 14
Когда-то Шурка, кузнецова дочь, считалась выгодной невестой - в приданое ей давались корова с телёнком, лошадь, коза, сундук с добром и тугая мошна с царскими ассигнациями; кроме всего прочего, её первенец унаследовал бы дедову кузницу. Родом она была из деревни Никоновки на Рязанщине.
Деревня по тем меркам считалась большой и зажиточной - по последней ревизии выходило что-то около пятидесяти дворов и подворий; кругом - плодородные пашни, а в пойме реки - заливные луга с хрустким и сочным разнотравьем. Шуркин отец - кузнец Василий по совместительству был также кабатчиком - на паях с одним евреем держал патент на питейное заведение не самого скверного пошиба. Заведение это процветало и, по слухам, приносило кузнецу неплохой доход; клиентура с годами подобралась состоятельная - лавочники, коробейники, приказчик из артели краснодеревщиков, приходской казначей, диакон, почтовый писарь. Кузнец часто и охотно составлял им компанию, самолично наливая и поднося дорогим гостям рюмку за рюмкой.
Сколько Шурка себя помнит - её всегда били: отец, мать, бабка - зловредная старая карга; даже отцовы подмастерья не упускали случая отвесить ей увесистый подзатыльник, так что приходилось всякий раз сызнова переплетать косу. За что? Да мало ли за что - молоко ли убежало, пойло ли телёнку пролила, курям ли много пшена просыпала, за тестом ли не углядела, денник ли за кобылой плотно не закрыла. В деревнях так заведено: перевернёшься - бита, недовернёшься - бита. Отец, изверг окаянный, когда был с перепоя, осердясь на дочь, бывало, мордой набычится и ну давай из неё дух выколачивать; так дубасил, что она думала, или изувечит, или до смерти прибьёт.
Когда пришло время, отец записал её в земскую школу, но походила она туда не долго - в десять лет, чтобы не мешалась и не путалась под ногами, её отправили пасти бычка. Там, на выгоне, среди душных трав, вероятно, она впервые ощутила потребность отыграться за все причинённые ей обиды и боль.
То ли ей показалось, что бычок, свернув с пыльного большака, направляется не к лощине, а в сторону пашни, то ли тот просто встал к ней не тем боком, только она вдруг накинулась на животное с кулаками.
- Ах, ты тварь паршивая! Совсем сдурел? Куда прёшь, поганая нечисть? - кричала она дрожащим от злобы голосом.
Она принялась нещадно лупить бедную скотину по морде, стегать хворостиной; телёнок шарахался по кустам, ревмя ревел - а кто услышит?
Когда подросла сестра Нинка и тоже стала ходить с ней на выпас, Шурка начала дубасить её.
Зимой мать частенько пекла ржаные пироги с рыбой; мелкую речную рыбёшку в такой пирог обычно укладывали целиком вперемешку с луком, а сверху присыпали жгучим перцем. Сперва полагалось есть только верхнюю спёкшуюся корку - сытная, ядрёная и забористая, она царапала нёбо и драла горло, а духовитым паром обжигало глаза, но всё равно Шурка жевала так, что за ушами трещало. Мать бранилась:
- У, оглоеды! Погибели на вас нету! Куда торопятся, спрашивается! Будто кто отымет.
На второй день ели рыбу, на третий очередь доходила до пропахшего рыбным духом днища - мать заносит его, задубевшего так, что им можно было гвозди заколачивать, с мороза в избу, ждёт, когда оно слегка оттает, потом режет на ломти; в первую очередь - отцу, во вторую - бабке, потом - им с Нинкой и, наконец, - себе. Шурка ковыряет пальцем замёрзшее тесто, скребёт ногтём, жуёт кое-как, давится, превозмогая икоту.
Ещё одно из ярких воспоминаний детства - мать отсекла топором петуху голову, а он вырвался и давай по двору кругаля выписывать; сам без головы, а сам бегает. В памяти цепко держался и другой эпизод: как однажды по осени мать отправила их с сестрой Нинкой в гнилые Мещорские болота за клюквой, а они там заплутали, и как в дремучих топях улепётывали от сохатого...
Она рано оформилась в женщину, а "гости" всё не приходили. Отец, чтобы побыстрее сбыть дочку с рук, так и отдал замуж - в четырнадцать лет, у неё и менструации ещё не было. В мужья ей подобрали тоже не голоштанника какого-нибудь, а кузнеца Савелия Сычова из соседнего села Макарьевского. Дюжий мужик был кузнец Савелий.
Первого своего ребёночка она приспала, хотя, надо сказать, он и так не жилец был. Второго - уморила свекровь, когда Шурку по осени отправили на жатву.
Свекровь была тучная, толстомясая, с жопой в три обхвата, её выпирающая отовсюду жирная плоть походила на убежавшее из квашни тесто; к тому же она была скупердяйка. Лишь только Шурка у них поселилась, как свекровь однажды заметила с поджатыми губами, что теперь, когда в доме завёлся ещё один рот, им одним мешком лука зимой не обойтись, придётся теперь, мол, два запасать. По утрам она любила хлебать из огромной лохани вчерашние холодные щи, заедая их мочёными яблоками и хлебом с луковицей.
Через неделю, отпросившись со жнивья, Шурка нашла свою полугодовалую дочку в клети, во рту - грязная тряпица с хлебным мякишем; малышка едва дышала. Недалёкая умом свекровь всё это время продержала её в сырой и холодной клети, даже свивальник ни разу не распустила. Тельце ребёнка покрылось коростой, кое-где пошло сыпью и кровавыми пузырями, на спинке кожа полопалась и сходила клочьями. Прожив ещё день, горемычная умерла.
Тогда Савелий её в первый раз избил - зачем не усмотрела? Зачем доверила кому ни попадя? Такого тумака ей в рожу влепил - у неё в ушах зазвенело. Она в ноги ему бухалась, перед образами клялась, что не виноватая, он ни в какую - зачем девочку оставила?
Вскорости она опять понесла.
Он колошматил её каждый Божий день. Так бил - всю душу вытряс.
Она земные поклоны ему отбивала, корчась от боли, на коленях ползала - не тронь, чёрт патлатый, тяжёлая она. Пьяный в зюзю Савелий, устав, заваливался спать в деннике.
Она ждала, что младенец родится мёртвым, или же умрёт вскорости, но девочка родилась крепенькой и здоровенькой. Она назвала её Татьянкой.
Ещё через год родился Василий.
В четырнадцатом году Савелия мобилизовали. Лишь только он ушёл, свёкор, снохач постылый, в бане соблазнил её на разврат и стал жить с ней как с бабой. В деревне ведь как: взяли тебя в избу, кормят, поят - изволь и за хозяйством смотреть и ночью обихаживать. Он измывался над ней во всякое время, а она терпела; куда ж ей с двумя ребятишками деваться? Свекровь лютовала, помыкала ею пуще прежнего, глумилась на всякий манер.
Посадские ребята, сучье племя, прознав про это, подкараулили её как-то раз за мельницей, словили, верёвками привязали к колымаге и повезли за околицу. До сих пор, как вспомнит тот день, - её жуть берёт: топот лошадиных копыт, яростные взмахи хлыста и гиканье этих злыдней; она как могла отбивалась:
- Ну, вас к лешему, ей-богу!
Потешаясь, они стащили с её головы платок, стянули паневу, шушун - это сейчас она по-городскому носит и костюм суконный, и панталоны, и чулки, а тогда она ходила в паневе и шушуне - и, измазав её в конском навозе, под улюлюканье и молодецкий посвист пустили в одном исподнем по деревне (а панталон в их деревне бабы сроду не знали, штаны были только у татарок из соседнего Студенца). Паневу эти поганцы извозили в креозоте, подожгли и забросили на пожарную каланчу - вони было, как от смердящего жупела.
В шестнадцатом году Савелий отписал, что ему ампутировали голень и вскорости он вернётся домой, только дождётся, когда его на деревяшку поставят. Ещё писал, что, как вернётся, так сразу же её прибьёт, - вот доковыляет до дому на своей деревяшке, этой же деревяшкой и прибьёт. Видать, это его дружки ему о её сраме донесли.
Горькие думы о скором возвращении мужа вызывали у неё лютую дрожь. Ну, какой ей резон теперь его ждать - чтобы прибил? Однажды она думала, думала и надумала - всё, с неё довольно.
Она уже давно решила бежать из этого ненавистного ей дома, останавливало одно дело - у неё никак не приходили и она посчитала, что старый хрыч обрюхатил-таки её. Тут с утра смотрит - свекровина кошка у печи гостей намывает, сроду никогда не мылась, а теперь - ну давай; она думает - какие гости? - а тут нате вам, пожалуйста - вот какие "гости". И прямо на страстной неделе, Великий пост тогда уже подходил к концу. Нежданно-негаданно пожаловали. Это развязало ей руки.
Она украла из комода припрятанный там свёкром на чёрный день чулок с червонцами, собрала кое-какие пожитки и, воспользовавшись его отлучкой, ближе к ночи бежала. Когда брала деньги - страх когтями сжимал ей горло, давил на грудь, но в неё будто бес вселился.
Напоследок она даже хотела свёкру со свекровью петуха подпустить, да пожалела.
Окольными путями дошли до Сасова. Соседский оголец за фунт конфет в блестящих фантиках помог ей дотащить чемодан. Фибровый чемодан с мудрёными застёжками она тоже стащила у свёкра.
Уже били к заутрене, когда она с детьми на попутной подводе доехала до Рязани.
"Дон-н-н, дон-н-н!" - бил колокол, а ей слышалось: "Скопи-дом, скопи-дом!", а потом: "Скопи на дом, скопи на дом". Она уже давно подумывала наскрести денег и купить где-нибудь на окраине Рязани дом. Дом - не дом, а какую-нибудь завалящую сараюшку, развалюху. Да разве ж с такой жизни что-нибудь скопишь?! Солоно ей пришлось в доме мужа, ох, как солоно! Восемь лет промаялась, надрываючись, - восемь лет исковерканной жизни.
Она боялась, что её догонят, воротят назад и прибьют; свёкориной заначки хватило на то, чтобы доехать до Ташкента и ещё на первое время.
Вот таким манером Ташкент стал её пристанищем.
В городе она немного пообвыклась, пообтесалась, костюм суконный себе спроворила - в "ёлочку", башмаки с кожаными подмётками, хотя говорить по-городскому она так по-настоящему и не научилась.
Привычная к тяжёлому труду, начинала она с подёнщиц, потом выучилась кухарить, устроилась в добропорядочный дом - хозяйка её стряпню хвалила.
Дома в русском центре здесь все сплошь кирпичные, крыши - под черепицей, мостовые - булыжные, ограды у домов - чугунные или каменные, а за ними - ухоженные сады; у богатых людей оно так, не то, что их деревянная Рязань с её пыльными палисадниками. Барыни в Ташкенте - нарядные, все как есть - в шляпах. Сама она и зимой и летом носила один и тот же выцветший на солнце коленкоровый платок, по-бабьи подвязывая его под подбородком.
Дети её смолоду были приучены к побоям и даже не задавали себе вопроса - за что их мать так замордовала? Только когда вселились к Стрельцовым, она немного присмирела - по всему выходило, побаивалась Викентия Павловича.
Хотя, если внести в это дело полную ясность, он тут ни при чём. Причиной её перемены нрава стал Хамза Аюпов, который - это всем известно - имел сугубое пристрастие к хорошим манерам. По ночам она частенько ходила к нему в каморку, днём же по всей округе талдычила, что больше она ни в жисть ни за одним мужиком горшки с дерьмом и блевотиной выносить да поганые портки стирать не станет - хоть её убейте; так сама же и стирала! Она, не склонная к сантиментам, по-своему была милосердна и жалела его, калеку.
Татьянка с Васькой вот уже и школьные аттестаты получили - а как же, всё честь по чести. Иной раз на них уже и рука не подымется - она-то сама полуграмотная, выходит, детки умнее матери. Танька - здоровая деваха вымахала, вся в отца, глазами по сторонам так и зыркает. Теперь на неё не набросишься, не завопишь, как прежде, изрыгая потоки брани и ругательств:
- Танька, сопливая девчонка, поганка этакая! Реснюшки насурьмила, чулки напялила, а пол на кухне не метён! Не допросишься её! Мать с утра до ночи горбатится на них, живоглотов, спину гнёт, а они только и знают срач разводить! У, ироды проклятые! Так бы и удавила собственными руками!
А Васька её никак в рост не пойдет; растёт бирюк бирюком, и глазёнки у него злые и несчастные как у найдёныша.
Сестра Нинка из деревни написала: отца с матерью схоронили ещё в двадцатом году, кузницу ихнюю, после того, как прежняя власть гаркнулась, отобрали, кабак спалили, свёкор со свекровью тоже окочурились, а Савелий её, как вернулся с войны, так сразу сошёлся с одной вдовой солдаткой, нажил с ней четверых ребятишек; пьёт, конечно, но пьёт в меру, горьким, опустившимся пропойцей не стал. Знавалась она с одной такой вдовой солдаткой; видать, кроме этой безотказной задрёпы, никто больше на его культяпку не позарился.
Годы текли; скудное и безотрадное существование отобрало последнюю надежду на лучшую долю, зато на этой благодатной почве пышным цветом расцветали жестокосердие, чёрствость, скаредность, а душевную пустоту заполнили злоба и ненависть. Вынужденная экономить и отчаянно торговаться за каждый грош, она лютой завистью завидовала Стрельцовым.
Особенно ей не давали покоя их сундуки, выставленные из жилых покоев в переднюю - обитые кожей, с ремнями и фигурными оковами, они были сложены горкой и сверху прикрыты фламандским гобеленом - не оригинал, конечно, но отлично сделанный суррогат, искусно имитирующий рисунок на старинный сюжет, блёклость тонов и даже потёртости; а у одного сундука - видать, заморского - даже имелись резные наличники из морёного тика - кто знает толк в древесине, тот поймёт.
У неё в деревне когда-то тоже был сундук со всем её земным богатством; у них так было принято - на случай пожара, чтобы удобнее было выносить, либо нежданных гостей, что тоже приравнивалось к пожару, - всё добро хранить в сундуке: посуду, пока новая, добротные ситцевые отрезы, пуховые шали, нарядные рушники, праздничный убор. Таким нехитрым способом преследовалась двоякая цель - держать всё самое ценное при себе и одновременно подальше от чужих глаз, чтобы не зарились.
Эти, стрельцовские, были побольше и побогаче - какое же добро должно храниться в них? Эта мысль, как заноза в заднице, не давала ей спокойно жить, изводила её изо дня в день, ела поедом её душу. Больше всего задевало её то, что Стрельцовы так неуважительно выставили их из горницы за дверь; свой-то она всегда ставила в красный угол.
Крысятничество и подозрительность - части единого целого, ибо, как известно, чего не разнюхает нос, то глаз досмотрит, а чего не досмотрит, то само додумается; а человеческая зависть - что бочка Данаид, сколько не заполняй - всё мало.
Дикость нравов, алчность, бескультурье, жестокость, пьянство, растеряевщина, окружавшие девушку сызмальства, завершили своё темное дело, и удар был нанесён, как всегда, в самое уязвимое место. К тридцати восьми годам из крестьянской девушки с яблочками на щёчках, которые у неё всегда появлялись, когда она на масленицу каталась с иерусалимских горок, пусть чересчур грубой и запуганной, типичной дульцинеи, каких немало было в прошлом веке в барских покоях, Шура Сычова превратилась в жилистую и костлявую, с вечно постной миной и тусклым взглядом, облезлую тётку без возраста. Её тонкие губы домиком не закрывали верхний ряд косо торчащих зубов, а узкая и длинная по форме голова с вытянутым вперёд подбородком добавляла сходство с заезженной клячей. Такое впечатление, что чёрная злоба, изводившая душу женщины, иссушила заодно и её плоть.
Сидеть сложа руки Шура Сычова не умела, однако, переделав всю работу, она любила, прежде, чем пойти спать, побыть одной на кухне - заперев дверь на засов и отворив ставни, без спешки постоять у окна и здесь, вдали от шума и суеты, глядя в бездонную чёрную темень сада, поразмышлять над своей горькой судьбинушкой.
Кухня в стрельцовском доме, как и другие помещения, была громадной - под стать самому дому и основательно заставленной мебелью; обстановка там сохранилась почти неизменной с тех достопамятных времён, когда зажиточный люд, желая напустить пыль в глаза соседям, не жалел средств на всяческие ухищрения в том, что касалось красоты и уюта своего жилища. В центре левиафаном высилась чугунная плита, на ней - исполинских размеров оцинкованный жбан с кипятком, над которым чуть ли не сутками напролёт колыхался плотный парок, из-за чего к неистребимому кухонному чаду с некоторых пор добавился также едкий дух бани и вываренного в щёлоке белья (Татьянка, Шурина старшая, после школы устроилась прачкой в детскую больницу и нередко брала работу на дом); вплотную к плите, вместе занимая добрую половину пространства, стоял старинный добротный рабочий стол с выскобленной добела дубовой столешницей, честно служивший не одному поколению обитателей дома. Под выходившими на людную и шумную улицу окнами, робко отодвинувшись на второй план - как оно и подобает чужаку, притулился длинный, овальной формы, обеденный стол с рядом шатких венских стульчиков. Центр пышных застолий, краса и гордость бывшей стрельцовской столовой, теперь он был вынужден довольствоваться ролью никчёмной декорации.
Напротив входной двери - буфет, вместе со столом перекочевавший сюда из столовой; освобождённый от дорогих безделушек, сейчас он был донельзя заставлен кухонной утварью и набит всякой ненужной всячиной.
За дверью прятались жестяной чан для муки, початая бутыль с постным маслом, разделочная доска, вся в заусенцах и выбоинах, сучковатый чурбанчик, на котором рубили кости, и индюшиное пёрышко с налипшими на нём ошмётками теста; у рукомойника - клубок драных чулок вместо губки; рядом - кладовая для съестных запасов и узкая деревянная лестница, полукругом ведущая в погреб, а над ней одно из новшеств последних лет - радиоточка. От двери и зимой и летом дуло, по холодному плиточному полу вечно гуляли сквозняки.
Стены украшали декоративные фаянсовые тарелки с натюрмортами и заморскими пейзажами, а над буфетом сплетённые в косицу гроздья чеснока и веночек из крохотных пикантных перчиков маскировали бреши на лепнине; кухня не знала ремонта ещё с довоенной поры, и меж деревянными балками потолка кое-где просвечивала некогда белоснежная, а теперь вся в саже и копоти штукатурка.
Управившись с делами на кухне, Шура уходила к себе. Комната, которую она занимала вместе с детьми, была не так велика - всего в два окна, но вместительна, так как помещала три кровати с "шишечками", опрятно застланные лоскутными одеялами, низенький комодик с трельяжем в обрамлении букетиков бумажных цветов, перевязанных атласными тесёмками, и гардероб; последний особенно грел ей душу, потому что своим выпуклым фасадом он напоминал ей оставленный в деревне сундук - если его поставить на попа, и Шура находила громадное удовольствие в том, чтобы перекладывать с полки на полку своё добро. Оба - и комод, и гардероб - были с дверцами и ящиками из орехового дерева и битком набиты разным тряпьём - по совокупности пристрастий и привычек Шура Сычова не уступала какой-нибудь старосветской Коробочке.
За дверью обычно висели Васина тужурка, Танин плащик и её собственный вязаный жакет, а под ними - три пары калош, на которых не просыхала глина; чтобы сходить в уборную по нужде, в саду вечно приходилось преодолевать потопы грязи.
Горохового цвета обои с золотым узором в виде цветов и загогулин, на которых здесь и там проступали пятна сырости, успели основательно потускнеть и поистрепаться; выходившие во двор окна Шура завешивала тюлем, за которым прятались горшки с геранью и столетником; межоконное пространство украшали ходики с кукушкой.
Из обстановки ещё имелась зыбкая этажерка, где дети - Василий и Танюха, пока учились, держали свои книжки и тетрадки; верхняя полка была заставлена шеренгой бутылей и склянок с разного рода микстурами. Шура, что обычно свойственно мнительным и подозрительным особам, если позволяли обстоятельства, любила подолгу и со вкусом лечиться. От чего? Да мало ли?.. То поясницу прихватит, то вдруг желудок скрутит, то "по-женски", когда становится совсем уж невмоготу; а то, что отбитое нутро ныло и болело постоянно, так это пустяки, житейские мелочи...
Шура Сычова хандрила уже с неделю; дела запустила, ходила по дому вся разбитая, а временами её ещё и лихорадило. Угораздило ж её так простыть; даже Хамза, этот добряк, заметил.
- Что как неприкаянная? - говорит.
А следом - страсть Божья! - меж грудей и под мышками у неё вдруг враз выскочило несколько чирьев. "Сучье вымя" называется. "Плохо дело", - подумала она; тут никакая микстура и никакая мазь не помогут, даже к лекарю не ходи; от этой напасти есть только один верный способ - дать полизать чёрной собаке, только непременно бродячей; бабки у них в деревне всегда так делали.
Она кинулась к Хамзе.
- Раздобудь мне на базаре какую-нибудь сявку, только обязательно чёрную.
- Зачем?
- Так надо.
Хамза удивился, однако, обещал поискать; он в этих делах мастак. Дворники - они все проныры.
И часа не прошло, как приходит с псиной - говорит, подобрал где-то на задворках Воскресенского базара; там таких шелудивых доходяг пруд пруди. Пёс дрожал, чесался, тряс своей чёрной медвежьей башкой, однако, в дом не шёл ни в какую, упирался, будто его как корову ведут на случку. Пришлось его в тёплоё кухонное нутро тащить волоком; не оголяться же ей на людях.
Она выпростала рубаху, намазала гнойники бараньим салом и улеглась, распластавшись по кухонному полу и раскинув в стороны руки - ни дать ни взять дохлая лягушка кверху пузом. Пёс, как водится, сначала опасливо скалился, воротил морду, даже огрызался - запах больной плоти пришёлся ему не по вкусу, тем не менее, потом всё-таки лизнул раз, другой и, приноровившись, взялся за дело. Язык у него был горячий и жёсткий как наждак. Она подождала, сколько следовало, потом пнула его в рыло - иди откудова пришёл; теперь надо ждать, когда чиряки созреют и вскроются, если только сами собой не пройдут.
Сегодня с утра глянула - их не только не поубавилось, они заметно окрепли, а один раздуло так, что не дотронешься. Вот чёртов кобелина, прах его побери!
Шура Сычова стояла у окна и вглядывалась в ночь. За окном - темень, хоть глаз выколи; дождь нудно и тошнотворно барабанил по крыше. Сегодня она особенно паршиво себя чувствовала; мутило так, будто она сдуру уксусу глотнула.
В тишине отчётливо было слышно, как где-то не на их улице прогрохотал трамвай, а под окнами по мокрой мостовой гулко процокали каблуки, потом опять всё стихло. Внезапно яркий свет брызнул ей в лицо, вдалеке громыхнуло. Ну, вот опять!.. Что ни день, то гроза; вот и вчера была настоящая воробьиная ночь, зарницы так и сверкали...
После затяжной осени старики пророчили много снега, но зима выдалась неожиданно сухая и морозная; земля только недавно оттаяла и грязи кругом - тьма; вечерело рано и уже с пяти часов приходилось жечь свет.
Снова громыхнуло с удвоенной силой.
Стукнула входная дверь, на веранде послышалась возня, кто-то зажёг фонарь. Для Васьки и Танюхи рановато будет, решила Шура. Мертвецки пьяный Хамза ещё с полудня спит в своей каморке (В отличие от её бывшего мужа Савелия Хамза Аюпов во хмелю бывал тих и смирен как телёнок и, чтобы не попадаться ей под горячую руку, сразу же заваливался на боковую.) Значит, или Стрельцов, или его дочка, Лелька.
Чтобы из комнат Стрельцовых попасть на кухню, надо было по узкой галерее, выходившей окнами в сад, выйти в просторную переднюю и, пройдя по скрывающей шаги толстой ковровой дорожке вдоль ряда дверей до маленького коридорчика, повернуть налево и спуститься на несколько ступенек.
Под дверью скрипнула половица. Притаившись, Шура Сычова терпеливо ждала. Она даже забыла о своих болячках. Нет, не Лелька. Так и есть: сам. Заявился собственной персоной. Просунулся, было, в дверь, брезгливо, двумя пальцами, держась за ручку, но, завидев у окна её фигуру, замешкался у порога, видимо, раздумывал - входить или не входить, Потом всё же вошёл и - прямиком к рукомойнику. Чистюля, твою мать. И всё, главное, молчком.
Она не выдержала. Картинно поклонилась ему в пояс, так сказать, своим жестом изобразив какое глубочайшее почтение она, бедная жиличка, испытывает к хозяину дома, и тоном доброхотки сказала:
- Что, Викентий Павлович? Испугались? Это Хамза, пьяный дурень, со своими беляшами опять здесь вонищу развёл. Не продохнуться. Уж я проветривала, проветривала, а всё одно... Это у вас, у богатых, так заведено: елеи, одеколоны всякие. А мы люди бедные, к таким штукам сызмальства не приучены...
Бывшая прислуга не могла забыть, что она из подёнщиц, а, значит, из народа, и козыряла своей нуждой, как ханжа козыряет праведностью.
В ответ Викентий Павлович только поморщился.
- Что-то ранёхонько вы сегодня? Притомились на службе?
Он ответил:
- Да. - И ещё раз: - Да
- А дочка-то ваша, поди, ещё гуляет. Для них теперь нет ничего святого...
- Леля вольна делать всё, что ей угодно.
Вольна она, как же!.. Знает, что папаша по средам и субботам задерживается допоздна, вот и пользуется - совсем стыд потеряла. Знамо дело: кошка вон из дому - мышкам раздолье.
Сегодня как раз была среда.
Минуло уже четыре месяца, скоро пятый на исходе, как стрельцовская дочка завела себе хахаля. На вид вся такая скромница, воды не замутит, а на деле, оказывается, испорченная девица. Вот вам, пожалуйста! У богатых людей оно так - всё у них чинно - мирно, всё благопристойно, корчат из себя святош; им-то закон не писан! Как отец дома, так, значит, она - вся такая из себя тихоня и неженка, а как его нету, так она шуры - муры разводит, с ухажёром куролесит. Вот и докуролесилась. Шокнули девку. Сучка она, уличная девка, а никакая не тихоня и неженка. Курва и потаскушка!.. А отец в ус себе не дует. Только теперь не долго-то ждать осталось. Только слепой не заметит, как она раздалась в талии.
С особым смаком Шура думала о том дне, когда скандал выплывет наружу. То-то она посмеётся всласть.
Кровь прилила у неё к лицу. Губы её побледнели и вытянулись в тонкую нить, глаза сузились и потускнели - она была вне себя от душившей её злобы. Видно, так на неё действовала непогода. Уж если на неё что найдёт, так всё!.. Спасайся, кто может, а не то "секир-башка", как любит говорить Хамза.
И, исполненная самых лучших побуждений, Шура сказала:
- Если ждёте, когда она вам в подоле принесёт, то тогда, конечно...
То, что соседская Лелька беременная, Шура догадалась уже давно. Опыта в этих делах ей было не занимать. Мудрено не догадаться, коли девка и раньше-то до еды большая охотница не была, а сейчас и подавно ничего не жрёт. А уж она-то, Шура, помнит, как от одного только запаха стряпни ей, брюхатой, становилось невмочь.
- Вы, Викентий Павлович, с ейным ухажёром-то уже успели познакомиться али как? А то ведь как бывает? Нагуляет девка незнамо с кем; им же теперь отца родного опозорить - раз плюнуть. А эти, хахали, тоже хороши: заделают ребёночка, обрюхатят девок и тягу дают.
Она добавила грубое ругательство.
- Хотя вашей-то простительно. Без матери растёт, какой с неё спрос. Была бы мать жива - уж она задала бы ей хорошую трёпку. Долбанула бы по заднице и все дела. Вот если б моя Танька такое учудила... Ужо бы я ей все косы-то повыдергала!
Викентий Павлович как вошёл, встал, так и остался стоять с отвислой челюстью. Она видела, как на его шее вздувались жилы. Лицо его свела судорога. Он ничего не сказал, только тупо посмотрел на неё и попятился, сначала медленно, затем развернулся и припустился бегом. Будто ему приспичило. Она ещё немного постояла у окна, потом потушила свет и пошла к себе.
Предстояло переделать ещё столько дел.
|