В воскресенье поздно вечером - обычным, нагоняющим зевоту, ничем не примечательным вечером, - когда все уже разошлись по своим комнатам, и дом погрузился в тишину, Лариса разбудила успевшую уснуть Лелю и смущённым шёпотом сообщила, что у неё "кажется, отошли воды".
Леля включила ночник.
- Кажется или отошли? Лариса, а живот болит? - беспокойно переспросила она, садясь в постели.
- Болит. Но в меру, - еле слышно проговорила та, и глаза её налились слезами.
На неё страшно было смотреть; вдобавок её знобило.
Всё ясно, началось, заключила Леля, слушая, как Лариса вяло, с запинками, описывает ей своё состояние, и не особенно вникая в смысл. Через пару минут они с Вадимом, у которого было достаточно чуткости притвориться спящим, пока Лариса в общих чертах обрисовывала физиологические подробности своего организма, были уже на ногах и, не зажигая верхнего света, в бешеном темпе начали собираться.
Однако вскоре стало ясно, что младенчик во чреве ведёт себя более чем спокойно и наружу отнюдь не торопится, так как схваток, по заверению Ларисы, у неё не наблюдалось, а просто она почувствовала себя не вполне здоровой.
Втроём, с двух сторон поддерживая Ларису под руки, они вышли за калитку.
Вдали был слышен ровный гул мотора. Где-то на соседней улице шёл грузовик.
Вадим пошёл вперёд, чтобы взглянуть, не появится ли какой-нибудь транспорт. Но город давно уже спал, только стрекотали сверчки да по дворам негромко перелаивались собаки. Сквозь ветви деревьев светила луна.
Немного в отдалении на Пушкинской стоял одинокий трамвай, ночующий в неположенном месте. Вадим попробовал договориться с водителем, но тот заупрямился, кроме того, от него за версту разило спиртным, поэтому до больницы пришлось идти пешком, благо, она была в двух шагах от дома. Но всё равно всю дорогу Леле казалось, что Ларисе вот-вот станет совсем худо, и они не дойдут.
Освещённое окошко в торце здания указывало на приёмный покой. Дежурившая акушерка - средних лет миловидная черноволосая женщина, приветливо расспросив роженицу, сразу провела её в смотровую комнату. На пороге Лариса, ухватившись за перила ведущей на второй этаж лестницы, беспомощно, как ребёнок, оглянулась и умоляюще посмотрела на Лелю. Потом, подавив вздох, на прощание кивнула головой. По щеке её скатилась слеза - одна-единственная. "Как на расстрел повели", - подумала не признававшая никаких сентиментальностей Леля.
Закончив осмотр, который продолжался не более пяти минут, акушерка вышла к Леле с Вадимом и усталым тоном сказала им:
- Ну, всё, ждите, граждане, пополнения.
- А когда? - рискнула уточнить Леля.
- Ух, вы какая! Когда... На всё воля Божья, - равнодушно ответствовала та.
После чего увела Ларису наверх.
Потянулись долгие часы ожидания.
Перед самым рассветом Вадим уехал - ему обязательно надо было на службу, а Леля осталась.
В вестибюле стояла торжественная и непроницаемая тишина, казалось, она тоже была взволнована происходящими событиями.
Леля изнывала от нетерпения. Как же долго нет никаких сведений! Она то присаживалась на узенькую кожаную кушетку, застеленную простынёй, ёрзая и буквально подскакивая, если открывалась дверь, ведущая в больничные покои, то, когда уже совсем было невмоготу сидеть на одном месте, озабоченно и беспокойно шагала по вестибюлю из конца в конец, нервно поглядывая на часики. Вскоре обыкновенное любопытство сменилось настоящей тревогой.
Было без четверти десять, когда эта тяжёлая дверь в очередной раз со скрипом отворилась, и появившаяся в проёме пожилая нянечка, сопровождаемая стойким запахом хлорки, сообщила:
- Кто спрашивал о Стрельцовой? Вы, гражданка? Поздравляю! Девочка у неё.
Потом подошла поближе, тяжело шаркая ногами в мягких растоптанных тапочках без задников (видимо, её мучили боль в ногах) и, наклонившись к самому Лелиному уху, горячо зашептала:
- Не волнуйтесь, с мамашей всё в порядке.
Сказала так, будто поверяла щекотливую тайну за семью печатями.
Она была худая и плоская, как доска, с болезненным перекошенным лицом и седыми, неопрятно выбивающимися из-под косынки волосами. Глаза за толстыми стёклами очков смотрели устало и безучастно.
Осуществив свою миссию, нянечка тягомотину тянуть не стала и сразу потребовала причитающееся её суюнчи.
Чувствуя себя до крайности неловко, Леля опустила в карман её халата мелочь, после чего нянечка с достоинством удалилась.
Подавив искушение захлопать в ладоши и не скрывая довольной улыбки, она смотрела в спину этой женщины и думала: "Девочка! Как хорошо, что родилась именно девочка!" Теперь ей стало казаться, что она так и знала, что это будет девочка, по крайней мере, именно девочку она видела в своём воображении.
С другой стороны, всё, что случилось в её доме в последние дни, - как же это странно и непонятно! Ведь неожиданно для самой себя она легко примирилась с Сашиным арестом, заставляя себя не думать о плохом, а попросту сказав себе: значит, так полагается.
Вдобавок ко всему теперь её всецело занимало другое.
Выйдя из больницы, первым делом она зашла в кондитерскую и выбрала для Ларисы на витрине подарочную коробку с конфетами - самую дорогую и нарядную из всех.
Крупная дождевая капля попала ей за шиворот жакета. Она вздрогнула и поёжилась.
Начинался дождь. А ведь накануне несколько дней подряд было тепло, даже чересчур тепло для этого времени года. Ей подумалось: как же это она раньше не обращала внимания, что у них в Ташкенте дождь всегда начинается одинаково - с такого знакомого запаха мокрой пыли!
Упитанный сизый голубь с изумрудного цвета ожерельем вокруг шеи неторопливо и важно перешёл ей дорогу, на ходу склёвывая с тротуара крошки. Она остановилась, пропуская и провожая его глазами.
Выложенная булыжником мостовая блестела мокрыми бликами. Говорят, дождь - это хороший знак. Хоть бы было так...
Она шла домой, перебирая в памяти последние события, и прикидывала, что надо в срочном порядке приобрести для Ларисиной девочки. Пелёнки, распашонки, чепчики... Но первым делом - кроватку с верёвочной сеткой! И колясочку, чтобы гулять... А ещё корыто для купания. И мягкую губку... Сколько же всего надо! Придётся побегать по городу.
Через неделю Ларису с новорожденной выписали. Встречая её в вестибюле больницы, Леля по-родственному поцеловала её в щёку и приняла у давешней пожилой нянечки туго спелёнутый в одеяло свёрток.
На дворе уже чернела ранняя ночь, когда пожаловали гости: Лиза с сыном.
Лиза, с божественным цветом лица и не менее божественным цветом волос, безупречно красивая в новом платье цвета беж с россыпью золотистых пуговок, лёгком габардиновом плащике и замшевых туфельках, всегда такая суматошная, сегодня выглядела несколько сконфуженной. Она уже успела забыть, как обращаются с младенцами, поэтому знакомство с новорожденной ограничилось тем, что Лиза отогнула кружево на чепчике, заглянула девочке в личико, вяло ей улыбнулась и причмокнула губами, после чего на всякий случай шикнула на Валерика:
- Валерик, не озорничай.
Валерик подрос и превратился в хулиганистого златокудрого и розовощёкого головастого бутуза со слегка оттопыренными ушами, не по годам развитого и прехорошенького, как девочка.
Его усадили за стол, дали разрезанную вдоль и намазанную маслом баранку, налили в чашку чаю, придвинули розетку с вишнёвым вареньем. Он большими глотками пил чай с вареньем, сопровождая сие нехитрое действие громким хлюпаньем, деловито откусывал от баранки и во все уши слушал разговор взрослых, а Леля неожиданно подумала: что это Лиза не научит его красиво себя вести в гостях? Видно, Лизе как всегда ни до чего нет дела! И сама же устыдилась своих мыслей. Господи, какой мелочно-раздражительной она становится! Неужели это из-за последних событий?
Лариса спросила у Лизы о своей малышке:
- Лиза, скажите, а почему она всё время спит? Так положено, что ли?
Лиза одарила её лучезарной улыбкой и ответила:
- Подождите, ещё наорётся. Пока ваша крохотуля спит, отдыхайте.
Поскольку больше Лариса не смела задавать никакие вопросы, Лиза, наговорив много приятных вещей, какие обыкновенно говорят в доме, где есть новорожденные, вскоре откланялась, небрежным жестом поместив себе на голову шляпку с большими полями и уводя за руку осовевшего от горячего чая Валерика.
Прошло ещё два дня.
Лариса, родив, стала совсем как ходячий скелет, кожа да кости; про таких говорят: дунешь - улетит. Страх не оставил её, наоборот, с лица не сходило озабоченно-тревожное выражение, а глаза - голубые, огромные, прозрачные, в пол-лица - смотрели отчуждённо, и неизвестно, чего в них было больше, - испуга или обречённости; на заботливую мать, как отметила для себя Леля, она тоже не была похожа.
Они были в комнате вдвоём, когда Лариса вдруг быстро, без интонации огорошила Лелю вопросом:
- Куда нас с ней теперь? Меня в "Алжир", а её в приют?
И стала приводить один веский аргумент за другим, что так оно и будет, вот увидите!
Губы её - две бескровные полоски - скривились, она расплакалась и спрятала лицо в ладони. Плакала навзрыд, горько и безутешно, зажимая себе рот рукой, однако, постепенно упокоилась и утихла.
Леля села рядом, заправляя ей за уши непослушные пряди волос и лёгким поглаживанием по спине утешая её.
- Не плачь, а то молоко пропадёт. Чем тогда кормить будешь? - чтобы увести разговор в другое русло, сказала она.
Она подумала: "Алжир" - печально известный акмолинский лагерь жён изменников родины. Прямо таки сразу в "Алжир"? Смотрите, какая прыткая! Не велика ли честь? Подумала не без злорадного удовольствия, однако, вслух про "Алжир" ничего не сказала, точно не понимала, о чём идёт речь. Когда тягостное молчание затянулось, она с невинным видом опять начала донимать Ларису вопросом:
- Господи, когда же ты выберешь ей имя? Пора малышку регистрировать.
- Не знаю...
Снова за своё; уже оскомину на зубах набила этим своим "не знаю..."! Ну, что ты будешь с ней делать? Просто никакого терпения не хватает!
При её прямо-таки феноменальной пассивности Лариса, вместе с тем, была невозможно упряма. Леля не представляла, как к ней подступиться. Ларисино поведение её сбивало с толку.
Тогда она придумала подослать к ней Вадима - свою палочку-выручалочку.
- Лариса, вам надо обязательно, причём, в срочном порядке сходить выписать девочке метрику, - достаточно твёрдо, но вместе с тем ласково, сказал он. - А то непорядок. Из домоуправления придут, поинтересуются: чей ребёнок? Почему без документов? Сами ведь знаете этих крючкотворов. Они же не отвяжутся.
Лариса спорить с Вадимом не стала. Она смутилась, покраснела, потом, вняв его разумным доводам, послушно кивнула и сказала, как показалось Леле, нарочито подчёркнутым тоном:
На другой день - это был четверг - Леля чуть свет ушла на службу и Ларису видела мельком. Та была спокойна как никогда, будто примирилась с собой, и это спокойствие бросалось в глаза. Вернувшись из конторы несколько раньше, чем обыкновенно - она собиралась замесить тесто для пирога - "утопленника", - Леля обнаружила, что Ларисы нет ни в доме, ни во дворе. Это её несколько удивило. Повсюду в беспорядке валялись пелёнки, другие детские вещички. Леля собрала их и аккуратно сложила в корзину для белья. Она не сразу ощутила тревогу, тем более что девочка мирно спала в колыбельке. Мало ли что, не поднимать же сразу переполох?
Но время шло, и беспокойство в конце концов одолело её. Куда это Лариса могла деться в такой час?
Она даже не погнушалась поинтересоваться у Сычихи, не передавала ли ей их гостья чего-нибудь на словах, а заодно попросила сделать потише радио, которое вот уже битый час орало на оглушительной ноте. Та в ответ раскатилась пламенной речью о том, что не нанималась следить за кем попало, что ей дела нет ни до этой девки, которая невесть откуда взялась, ни до её отродья, и вообще, ей некогда за всеми следить, ей надо собираться в дорогу, она к сестре едет, то бишь, на родину. Леле ничего не оставалось делать, как только, выслушав до конца её тираду, с величественным видом прошествовать к себе в комнату.
Вскоре девочка проснулась и расхныкалась; её лобик покрыла испарина.
Встревоженная Леля взяла её на руки, напоила кипячёной водичкой из рожка, вытерла концом пелёнки капельки пота, перевернула подушку сухой стороной наверх, походила по комнате, укачивая и напевая колыбельную, и девочка вскоре затихла. Глаза её слиплись, и она снова уснула.
В доме было почти тихо, только слышно, как завывало в трубе, да из кухни доносилась возня и топот Сычихиных ног по коридору. Вадим тоже пока не пришёл со службы.
Девочка, завёрнутая в байковое одеяльце и перевязанная крест-накрест атласной лентой, была совсем лёгонькая, но у Лели с непривычки заломило спину. Она аккуратно, стараясь не потревожить, переложила её в кроватку, потянулась, чувствуя во всём теле истому, и подошла к окну, отодвинув штору и прислушиваясь к звукам во дворе.
Вечерело. Осеннее солнце уже зашло за крыши, и в той стороне на небе рдело густое малиновое зарево, растекаясь окрест слабым отсветом.
В дверь позвонили. Леля кинулась открывать, но это оказалась разносчица телеграмм баба Клава, Сычихина приятельница, - неряшливого вида косматая старуха, к тому же слегка глуховатая, поэтому в разговоре ей всегда приходилось кричать и повторять всё по два раза. Леля поздоровалась и раздосадовано отступила к стене, пропуская её в переднюю. Баба Клава недовольно пошамкала губами, сняла галоши и в одних чулках засеменила по коридору в сторону кухни.
Леля вернулась к себе и поплотнее прикрыла дверь, положив на порог овчину, чтобы не дуло. Время от времени она устремляла взгляд на часы-куранты, стоящие в углу комнаты.
Осенний вечер темнеет быстро, оглянуться не успеешь, как на дворе уже ночь.
Сложенный в несколько раз листок из ученической тетрадки она заметила не сразу, потому что тот была наполовину спрятана вчерашней газетой. И даже когда заметила, не придала значения, - мало ли какую бумажку Лариса оставила на комоде. Но что-то толкнуло её, тогда она, взяв записку, подошла к свету и развернула.
Гулко заколотилось сердце; по всему телу пробежала долгая дрожь.
Записка содержала следующее:
"Дорогие мои Леля и Вадим!
Простите меня, если сможете. Мне известно, что я поступаю, как последняя трусиха, но больше не хочу, да и не имею права быть для вас обузой. Не знаю пока, куда я еду, не знаю, что ждёт меня. Одного прошу: сохраните мою девочку. Когда-нибудь я заберу её у вас. Тогда, когда всё утрясётся. Не вечно же всё так будет.
Леля, я всё продумала. Зарегистрируй мою девочку на своё имя, будто это ты её мать, а Вадим - отец. В справке, которую мне выдали в больнице, я значусь, как Стрельцова Л. Ты ведь тоже - Стрельцова Л. Видишь, как всё удачно сошлось? Так что всё должно получиться.
Ещё одна просьба: назовите её Шурочкой, то есть Александрой, в честь её родного отца, хотя я не имею права настаивать.
Спасибо, что приняли во мне такое участия. Я прекрасно понимаю, что теперь навеки ваша должница. Пусть так. Но не вижу для себя и для моей доченьки иного выхода и не знаю иного варианта, как спасти её.
Умоляю, Леля, сбереги мне её, пока я не буду иметь возможность забрать её себе.
Лариса".
Леля прочитала несколько раз, пока смысл написанного не дошёл до неё окончательно. Она почувствовала, как её бросило в жар, хотя печи в доме ещё не топили. Что за дела? Абсурд какой-то.
Первым её инстинктивным побуждением было бежать на вокзал. Никаких чувств, кроме раздражения, по отношению к Ларисе она не испытывала.
Леля сложила записку вчетверо, сунула её под газету и подошла к кроватке, стоявшей изголовьем к окну. Откинув штору, на подоконнике в бутылочке, прикрытой салфеткой, она увидела сцеженное молоко. Хорошо, она накормит девочку, когда та проснётся, а потом? Что ей делать утром? И что прикажете делать дальше? Хоть бы быстрей вернулся Вадим!
В голове была сплошная путаница.
Она один за другим проверила ящики комода, открыла гардероб - Ларисиных вещей не наблюдалось; не было и её чемодана. Справка из больницы лежала на видном месте поверх стопки журналов. Вот тогда она и ощутила, насколько всё это серьёзно.
Девочка снова проснулась.
Чтобы скоротать время до прихода Вадима, Леле пришла мысль просмотреть и проверить все самые тайные уголки её тельца: и шейку, и под мышками, и попку, и ладошки, и пальчики. Ведь она ещё не видела её голенькой. Стараясь прикосновениями не навредить малютке, она непослушными от волнения руками распеленала её, сняла распашонку, видимо, впопыхах надетую наизнанку, и тотчас её всю охватил прилив острой жалости к этой покинутой матерью бедняжке.
Какое же у неё всё маленькое и хрупкое! Перед глазами всплыла измождённая фигурка Ларисы в небрежно запахнутом коротком шёлковом халатике, и её до невозможности худые, физически слабые руки с тоненькими, как церковные свечи, пальцами.
Соотнося факты, между поведением Ларисы во все предыдущие дни и её сегодняшним поступком даже без натяжки можно было усмотреть связь, но Леля её не усмотрела. Не усмотрела, потому что не хотела или действительно ничего замечала? Не исключено также, что Лариса задумала это уже давно; возможно, она просила позаботиться о своей дочке взглядом, просила всем своим существом, но Леля даже не пыталась разгадать её мысли. А ведь, если всё досконально сопоставить, это буквально бросалось в глаза...
В её беспорядочные размышления вторгся голос Вадима:
- Ну, как тут малышка?
- Эта малышка теперь в нашем с тобой безраздельном пользовании, - доложила ему Леля.
Она дала ему прочесть записку.
Вадим нашёл, что ситуация - презабавная, а потом добавил, что этого следовало ожидать.
Ночь была сплошным мучением.
Несмотря на все ухищрения со стороны Лели, девочка напрочь отказывалась лежать в кроватке. Леля укачивала её три часа кряду, но она всё равно надрывалась от плача и только после полуночи мало-помалу заснула.
Наконец-то они с Вадимом смогли обсудить сложившиеся обстоятельства. Леля вновь почувствовала, как много для неё значит Вадим. А ведь раньше такого не было. Раньше она просто спокойно позволяла ему любить себя и нисколько не удивлялась, замечая, что он читает её мысли, считая само собой разумеющимся, что они думают одинаково.
Они лежали в постели. У Лели уже слипались глаза, когда он приподнялся и, склонившись над ней, чтобы видеть выражение её лица, тихо сказал:
- Леля, ты сама всё прекрасно понимаешь. Ребёнок - это не каприз. Это - прежде всего зависимость. Постоянная. Ежедневная, ежечасная, даже, если хочешь, ежеминутная. А по поводу Ларисы... Не торопись с выводами. Не всё так просто...
После последовавшего недолгого молчания напряжённым голосом (напряжённым от усилий сделать вид, что ничего особенного не произошло) Леля отозвалась:
- Да, Вадим, я всё прекрасно понимаю. Поэтому я сегодня же попрошу в своей конторе расчёт.
Теперь она и днём, и ночью должна будет неотлучно находиться при девочке.
А летом, видимо, придётся снять дачу. В городе так душно!..
Понимала ли она до конца, что все планы на будущее, которые она, невзирая ни на что, всё же строила, рухнули в одночасье? Видимо, понимала.
Леля прижалась к Вадиму, обвив левой рукой его торс, а правую подсунув под его тёплую щёку, как делала всегда после интимной близости, и уснула, а он лежал, припав губами к её макушке, всем телом ощущая изгибы её фигуры, и думал. Пусть она не любит его - не любит в том общепринятом понимании страстной до безумия любви, которая может завести куда угодно, и не смотрит на него обожающими глазами, как смотрела когда-то на своего Кирилла, всё равно они друг для друга самые близкие и родные; во всяком случае, у него ближе и роднее никого нет. А она? Правильнее всего то чувство, которое она питает к нему, назвать чувством благодарности, но и это немало, и ничего унизительного для себя он в этом никогда не видел...
На другое утро огромными пушистыми хлопьями густо повалил снег; резко похолодало, даже пришлось затопить печи.
Леля любила снег и всегда радовалась ему, тем более что снег в начале октября - для Ташкента это большая редкость. Рано пожаловала зима. К чему бы это?..
Вадим перед работой пошёл договориться в детскую кухню насчёт питания для девочки.
А днём в их доме нежданно-негаданно появилась Лиза, по случаю снега разряженная в коричневое тяжёлое двубортное пальто и такого же цвета боты, с блёстками подтаявшего снега на меховом воротнике. Здороваясь, Леля коснулась губами лица подруги; щёки у той были красные от мороза, и вся она пахла снегом.
Лиза разделась в передней. Смелый покрой её сильно декольтированного платья в Лелином представлении никак не вязался с наступившими холодами, но Лиза есть Лиза.
Предложив для приличия чаю, Леля сразу же с порога ей всё выложила и даже показала записку.
Лиза от чая отказалась.
- Вот вам здрасьте! - сказала она. - Да, её можно оправдать. Я только одного не могу понять: а при чём здесь ты?
- А кто при чём?
Повисла долгая пауза.
Видимо, проснувшись от голосов, девочка, дотоле мирно посапывающая в кроватке, зашевелилась и закряхтела.
Они обе склонились над колыбелькой. Леля развернула одеяльце проверить, не мокрая ли малышка. Пока она доставала из корзины чистую пелёнку, девочка лежала, поджав к животу ножки с неестественно развёрнутыми в разные стороны ступнями.
- Что-то дохленькая какая-то.
Лиза состроила разочарованную гримасу.
- Сама ты дохленькая! Просто щупленькая.
Леля кинула в подругу короткий яростный взгляд, будто к стенке пригвоздила.
- И за ушками какая-то короста. Как бы не золотуха оказалась... - как ни в чём не бывало, продолжив осмотр, сказала Лиза. - Так, значит, Шурочка...
- Она никакая не Шурочка, - возмутилась Леля.
Назвать девочку именем ненавистной Сычихи! Только этого не хватало. Неужели Лиза сама не понимает?
- Да? - спокойно удивилась Лиза. - А как ты её назовёшь?
И с воодушевлением продолжила:
- Слушай! Карина - модное имя. Сейчас всех называют Каринами, ну, после того случая с челюскинцами... Хорошее имя, со смыслом...
Лиза отвернулась от девочки, подошла к комоду и принялась вертеть в руках флакончик духов. Потом отвинтила крышечку, поднесла к лицу, понюхала. А Леля подумала: что за манера у её подруги - как придёт, вечно всё перетрогает, перепробует, перенюхает... Причём, ей всё равно, что это: духи или банка с гуталином...
- Нет, - сказало она Лизе. - Карина - тоже не годится. Имя не для девочки, а для куклы. И вообще, не люблю я имён с тайным смыслом.
- А Антонина? Вот была бы у меня девочка, я бы назвала её Антониной.
- Ты что? Вот и радуйся, что у тебя Валерик. Антонины все грубые, как мужики, с мужицкими манерами и хрипят прокуренными голосами.