All rights reserved. No part of this book may be reproduced, stored in a retrieval system or transmitted in any form or by any means electronic, mechanical, including photocopying, recording, or otherwise, without the prior permission of the author.
Деревня, покрытая саваном могильной тишины, замерла в жалящих лучах полуденного солнца. Ничто не возмущало омертвевший воздух - ни дуновение ветерка, ни скрип ворот и калиток, ни блеяние коз, ни мычание коров, ни кудахтанье кур. Даже собаки и кошки были давно уже съедены и только разжиревшие, лоснящиеся насекомые ползали по грунту и по телам немногих уцелевших, изможденных жителей. Отвратительные зеленые мухи жужжали и вились над незахороненными трупами, сваленными в канаве на околице и иногда залетая в избы, разыскивали себе новой добычи. Жизнь уцелевших казалось потеряла смысл. С потухшими глазами, закутанные в выцветшее, пропотевшее тряпье, мы бродили, едва передвигая свои трясущиеся ноги, в тщетных поисках съестного. Поля почернели и сухая земля растрескалась, всходов почти не было видно, а непрестанно дующий суховей только усиливал невыносимый зной не принося с собой ничего, кроме пыли. Она накатывалась на нас желтой пеленой с востока и обрушивалась жаркими тучами с юга. Она проникала в наши носоглотки и легкие, заставляя нас кашлять и оставляла толстый слой сажи на скамьях, стенах, потолках и опустевшей посуде в наших жилищах. Она скрипела у нас на зубах и щипала наши глаза, но не могла насытить наши желудки. Сто пудов пшеничного зерна, которые мой отец схоронил в амбаре прошлой осенью, были месяц назад конфискованы красноармейцами и погружены на телеги для отправки в город. Красные собирались вернуться опять и реквизировать еще зерна в уплату новых, добавочных налогов, но у нас как и у соседей, все было выметено дочиста и не оставалось ничего, даже для весенней посевной. Пекло нестерпимо; обжигающий лица ветер проносился над обмелевшей, когда-то широкой, полноводной рекой, сверкающей на горизонте, и бескрайней, бурой равниной кругом. Вся листва на деревьях в садах и огородах была съедена тльей как неумолимый, багровый знак приближающейся смерти, не оставляющий никому из нас ни тени надежды. 1921 год был третьим годом большевисткой революции в России и это было лишь только началом.
Однако отец мой, Бакташ Агзумов, был прирожденным вожаком способным зажечь сердца людей, молвить каждому доброе, мудрое слово и находившим выход из тяжелых ситуаций. В прошлом односельчане не раз приходили к нему за советом. Вот и сейчас он был одним из первых кто узнал о тысячах кораблей с продовольствием, плывущих к нам из Америки, чтобы усмирить лютый голод в Поволжье.
Незнакомцы появились в нашей деревне поздним утром одного из тех испепелющих своим страданием дней, когда кажется, что лучше бы и не жить вообще.
"Это должно быть здесь!" донеслись до нас снаружи чьи-то голоса и мальчишеский дискант пропищал, "Тпру!"
Тарантас остановился, его рессоры и крепления перестали скрипеть, лошадь нежно заржала и мы услышали хруст щебенки под чьими-то тяжелыми ногами. Потом шаги разом остановились, раздался вежливый стук в ворота и мужской голос спросил, "Есть кто-нибудь дома?" Отец, с рассвета застывший неподвижно на табуретке посреди комнаты, локти уперты в пыльный, щелястый стол, взлохмаченная голова понуро опущена, вздрогнул. Его большие, загрубевшие руки судорожно дернулись, пока он поднимался из-за стола, бледный и обессилевший, тени на впавших щеках, но его обескровленные губы были твердо сжаты - он не сдавался.
"Я выйду посмотреть," промолвил он, обращаясь к моей матери, которая лежала ничком на полатях, полумертвая от голода. Я тоже было выскочил на улицу, и даже отложил в сторону мои игрушки, но отец приказав, "Оставайся здесь", вышел наружу навстречу неизвестному.
Немного огорченный, я вернулся на скамью в своем углу, чтобы продолжить свое любимое занятие резьбы по дереву. Острым ножичком я выстругивал из дубового полена фигурку сидящей собачки с острыми ушами и вытянутой, зубастой мордой. Через окно напротив я видел плечистую фигуру моего отца, одетого в вытцветшую, солдатскую гимнастерку и галифе и подпоясанного широким кушаком. Пестрая тюбетейка плотно сидела на его макушке. Неровными, колеблющимися шагами он пересекал наш двор. Длинные, обутые в лапти ноги отца вели его к воротам, за которыми томились внезапные гости. Говорили они долго и вполголоса; через прорехи в дощатом заборе фигура отца почти полностью заслоняла приезжих и я мог разглядеть лишь редкие и скупые жесты его правой руки, указывающей на выжженные поля. Пол подо мной был уже весь покрыт слоем стружек, когда трое незнакомцев вошли вслед за моим отцом в нашу избу. Однако, одного из них я уже встречал раньше. Я видел его на первомайской сходке в нашей деревне, когда он объяснял нашим односельчанам политику коммунизма и продразверстки, проводимой родной советской властью. Это был член бюро райкома товарищ Шерафутдинов, представительный, но лысеющий мужчина средних лет с бегающими глазами. Его коренастое тело было облачено в устрашающие, застегнутые до горла, доспехи чекиста из черной, негнущейся кожи, а ноги в начищенные до блеска сапоги. Ручка маузера - символа власти - торчала из кобуры, притороченной к ремню на его поясе. От него несло перегаром сивухи и дымом махорки, а щетина на его небритой физиономии была чуть покороче, чем у ежа. Двое других были неописуемо замечательны. Они были как существа из иного мира: сытые, лощеные и одетые так замечательно опрятно, что я не мог отвести от них взгляд. Никогда я не видел таких элегантных костюмов, такой изысканной обуви, таких красочных галстуков на добротных, белых рубашках. Никогда я не видел таких чисто выбритых, здоровых лиц, дружелюбных глаз и доброжелательных улыбок. Один из них держал небольшой саквояж из матовой кожи в своей левой руке.
"Вот, у нас гости - два американца и большевик товарищ Шерафутдинов разъясняет им обстановку," отец объяснил мне и матери, все еще лежащей за занавеской наверху.
" Сэлэм! Хэллэрегез ничек, дуслар?" тот американец, который был помоложе обратился ко мне. У меня раскрылся рот и я замер от удивления, услышав, что такой расфуфыренный и важный господин снизошел до меня и так запросто говорит со мной на моем родном языке. Но это было еще не все! Гость опустил руку в карман, порылся там немного и вытащил нарядную, как весенняя бабочка, хрустящую оберткой конфету, которую вложил в мою ладонь. Все окружающие терпеливо и молча смотрели как я развернул ее и сунул себе в рот. Шоколадка была упоительно вкусной и на мгновение я зажмурился. Ошеломленный я молча глазел на пришедших и не зная, что пробормотать в ответ.
"Что ты должен ответить?" строгие глаза моего отца не улыбались.
Медленно приходил я в себя. Первый раз в жизни я попробовал шоколад и был он такой восхитительный, что у меня закружилась голова. Я был уверен, что никто из наших односельчан никогда и не слышал о таком лакомстве, не то что пробовал его. Наконец до меня дошло. "Рэхмэт, эйбэт," мои губы нелепо скривились от смущения. Тем временем мои пальцы елозили по скамье, разгладывая конфетную обертку, которую я решил сохранить на память. Гость наклонился ко мне и протянул мне свою руку.
" Меня зовут Агдал Шугуров," представился он и осторожно пожал мои липкие пальцы. "Как зовут тебя?" его глубокие, темные глаза казалось проникали мне прямо в душу, изучая меня.
"Халим!" выкрикнул я и вытянулся в струнку как меня учили взрослые.
Агдал ни шелохнулся и продолжал смотреть на меня. Что было в его печальном взгляде? Сострадание или вопрос? "Это мой коллега Джон," он указал на своего партнера стоящего посередине комнаты с безучастными глазами. "Мы прибыли из Америки с продовольствием для голодающих Поволжья. Эшелоны на пути к вам." Джон немного пошевелился и слегка кивнув мне, приятно улыбнулся. "К сожалению, Джон говорит только по-английски и ему требуется переводчик." Джон заметив, что он стал предметом разговора, оживился и порывшись в кармане дал мне маленький блокнот и новехонький, неочиненный синий карандаш. Я схватил все эти сокровища и быстро спрятал их в своем углу среди игрушек.
"Где вы так хорошо изучили наш язык?" спросил мой отец, который стоя возле печи, разливал дымящуюся жидкость в чашки.
"От моих родителей," охотно и просто ответил Агдал. "Они были волжскими татарами и приехали в Америку много лет назад. Я родился в Пенсильвании и говорю на двух наиглавнейших языках мира - на татарском и английском," Агдал сердечно рассмеялся, обнажив великолепный набор крепких, сияюще-белых зубов.
"Милости прошу отведать угощения нашего небогатого," отец сделал приглашающий жест. На столе, окруженном двумя скамьями и парой табуреток, стояли шесть глиняных чашек с блюдцами, расписной заварной чайник, полный кипятку жестяной чайник и главное лакомство - тарелка с небольшой кучкой засыхающих лепешек. "Чем богаты, тем и рады," глаза отца были грустны. Он продолжал стоять возле печи, его жилистые, натруженные руки висели плетьми вдоль тела.
Шерафутдинов был первым кто уселся за стол и схватил лепешку. "Из лебеды?" разочарованно протянул он, обнюхивая скудную пищу.
"Из чего же еще? У нас больше ничего и не может быть. Хорошо, что за лесом ее целые заросли, вот мы туда и ходим ее собирать," отец взлянув в окно, махнул куда-то в сторону, где на горизонте за далекими чахлыми деревцами садилось пылающее солнце. Молча и торжественно, с ничего не выражающим лицом Джон раскрыл свой саквояж и выложил на стол большой белый батон хлеба, стеклянную банку с консервированной говяжьей тушонкой, к которой была приклеена этикетка с нарисованной на ней коровой, и внушительного размера квадратную жестянку с какими-то сладостями. Мой отец и я ахнули. Это было такое сказочное богатство, что у меня аж слюнки потекли! Никогда в своей жизни я не видел такого роскошного изобилия. Джон продолжал нарезать хлеб своим складным ножом, а Агдал сноровисто раскупорил банку с консервами. Опьяняющий запах сытости заполонил помещение. Слезы навернулись мне на глаза, мое сердце забилось и я, вытянув обе руки, выхватил со стола ломоть булки и кусок говядины.
"Нельзя!" остановил меня мой отец. "Мы голодали так долго, что наши желудки отвыкли от пищи. Если ты съешь все это сразу, то можешь умереть. Ешь понемножку. Смотри, вот так," он отломил маленький кусочек хлеба, окунул его в мясную подливу из банки и протянул мне; потом отломил еще кусок и, положив на него несколько волокон мяса, осторожно понес за занавеску к своей жене, "Гюзель, поешь, у нас есть еда."
"Поздно!" мы услышали ее истерический вопль. "Мой ребеночек умер!" Глухой стук, как если бы что-то тяжелое упало на пол, последовал за этой вспышкой отчаяния и отец появился в комнате вновь, но без хлеба в руке. Растрепанная прядь его черных волос прилипла к его повлажневшему лбу, его округлившиеся от боли глаза растерянно метались по комнате, он выглядел огорошенным.
"Неделю назад скончался наш новорожденный. Это трудно пережить. У матери пропало молоко и малышка плакала дни и ночи напролет." Ноги отца подкосились и он рухнул на скамью, обхватив голову руками.
"Не переживай, Бакташ. У вас лучше, чем у других," Шерафутдинов пытался успокоить отца. "Ты еще не стар и у тебя прекрасный сын. Тебе ведь уже двенадцать лет?" Большевик перевел свой взгляд на меня. "Я уверен Халим станет лихим красным конником, как только подрастет. Он будет рубить контру в мелкую капусту, так же как его папочка рубал их собачьи головы. Ведь верно, Бакташ?" Большевик гикнул и сильно топнул ногой о саманный пол. Солидный ломоть хлеба весь покрытый толстым слоем говядины был зажат в его руке. Он откусил его и, сопя и чавкая, стал насыщаться.
"Так вы красный герой?" Агдал повернулся к отцу. Оттенок сарказма прозвенел в его голосе. "Тогда почему же вы дома, а не на фронте?" Казалось, что этот вопрос захватил отца врасплох. Он опустил свою чашку и перестал жевать.
"Я был тяжело ранен под Новороссийском. Провалялся шесть месяцев на больничной койке, пока меня не списали подчистую. Вот такая песня." Он тяжело вздохнул. "Теперь я здесь."
"А теперь ты глава сельсовета и моя правая рука," Шерафутдинов заботливо обнял его за плечи и всхлипнул. "В партию тебе надо, достойный ты, кровь свою проливал за трудящихся и мировую революцию, да ты не торопишься."
"Не время еще," отец отмахнулся от него, как от надоедливой мухи. "Сперва семью надо обогреть да накормить досыта."
"Накормим и обогреем, обязательно накормим; если партия сказала - будет сделано!"
"У нас в деревне-то почти все перемерли. Каждый четвертый дом пустой стоит."
"Вот потому то я и привез к тебе американцев. Они помогут нашим голодающим," Шерафутдинов размашисто отряхнул крошки со своей кожанки.
"Вы даже не можете себе представить какое великое множество людей на той стороне океана хотят вам помочь," Агдал повернулся ко мне и отцу. Сильное чувство отразилось в чертах лица его. Его глаза засверкали пронзительно и ярко, и голос окреп. "Американцы очень щедры. Они считают, что у всех есть право на счастье. Потому то узнав о вашей беде так много благотворительных организаций отозвались и собирают деньги для вас. Самые крупные из них Американская Организация помощи, Американский еврейский объединенный комитет, Организация заграничных баптистов и Общество друзей, так себя называют квакеры. Я понимаю, что вы никогда не слышали о них, но они знают о вас и о ваших страданиях. Они полны симпатии к вам. Они посылают к вам специалистов. Через месяц мы построим сотни питательных пунктов и столовых по всему Поволжью и начнем раздавать продовольствие голодающим. Медицинская помощь тоже в пути. Там, где требуется мы построим больницы и амбулатории. Вы будете накормлены и спасены. Могли ли бы вы показать нам деревню? Времени нет. Голодающие ждут нас."
Мы поднялись и вышли из избы. Уже смеркалось. Тонкий месяц блестел в нежной синеве неба. В вышине зажигались крохотные первые звездочки. Однако бледный, смутный вечер не принес облегчения на сухую и безводную землю. Накаленный за день воздух еще не остыл. Его спертую, потемневшую толщу не прорезал ни малейший лучик света. "Остался ли кто живой?" голос отца гулко прозвучал в тишине. Мы пошли вдоль улицы, заглядывая в каждый двор. Задача перед нами стояла огромная и наисложнейшая.
Так это начиналось. В течение 1921-22 годов американцы накормили сотни тысяч людей на территории Российской Советской Республики. Пища была питательна и разнообразна и меню было составлено врачами. К примеру, каждый взрослый в пункте питания получал в день 700 граммов муки, 140 граммов бобовых, 60 грамм мясопродуктов, 30 грамм какао, 110 граммов сахара и 50 граммов молока. Одна только Американская Организация Помощи (АРА) доставила миллион продуктовых посылок, каждая из которых состояла из 22 килограммов муки, 11 килограммов риса, 3-х пакетиков чая, 4.5 килограммов мясопродуктов и сахара и 20 банок сгущенного молока. Подобный набор должен был обеспечить недельное питание семьи из пяти человек.
Таким замечательным образом работа шла до осени 1922 года, когда в мировую прессу стали просачиваться сведения , что Советское правительство, убедившись, что с заботой об обеспечении продовольствием населения страны успешно справляются иностранные буржуазные организации, стало продавать свое зерно и другие пищевые продукты, выращенные в РСФСР, за границу, а на вырученные деньги размещать заказы на приобретение винтовок и аммуниции для развертывания мировой революции в "странах капитала". Сообщения об экспорте продовольствия из Советской России в то время как ее собственное население голодало вызвали возмущение по всему миру, сделалав невозможным сбор средств в ее пользу, и летом 1923 года иностранные добровольцы приняли решение уйти из страны. К тому времени работа по распределению продуктов питания связала меня и Агдала крепкой и искренней дружбой. Агдал мне много расказывал о далекой и загадочной Америке; о беженцах из всех стран мира, нашедших там приют, достаток и счастье; о татарских общинах, процветающих на ее широких и вольных просторах. Наступил день отъезда. Из Москвы местным советским органам была спущена директива не допускать никаких благодарственных актов и народных массовых выступлений для сотрудников благотворительных организаций; поэтому Агдал и Джон зашли в наш дом попрощаться приватно, похоже, что навсегда. После застолья и прочувственных речей родителей Агдал в момент расставания протянул мне зеленую книгу в кожаном переплете, украшенном сложной и деликатной арабской вязью.
"Это Коран, Слово Бога в изначальном виде, сияющее и праведное, без каких либо примесей, видоизменений и комментариев, сделанных грешными людьми. Читай его. Заучи его. Ты станешь мудрым, сильным и зорким и если будешь следовать истине заключенной в нем, то оно спасет тебя от ошибок." Мы крепко обнялись и я спрятал книгу глубоко под свою одежду, там где билось мое сердце.
Глава Вторая
Наступил 1928 год. Крестьяне беззаветно работали, не думая и не подозревая о высшей Труд, труд и труд - неустанная забота о своем добре и благотворные результаты своего труда воодушевляли семью Агзумовых, как воодушевляли миллионы других крестьянских семей, живущих на территории Советского Союза. Производили все эти работяги горы продовольствия, кормя сытно, изобильно и разнообразно и город, и деревню, в придачу с заграницей и за короткое время объемы их продукции превзошли экономические показатели предвоенной царской России. Мне исполнилось девятнадцать лет и рос я сметливым и рачительным помощником своему отцу. Хозяйство наше теперь поправилось и укоренилось - Новая Экономическая Политика позволила нашей семье раширить двор и возвести кустарную мастерскую по ремонту сбруй, хомутов и упряжей, а было нас уже шестеро - к счастью, матушка моя, Гюзель Саидовна, пришла в себя, выздоровела и родила братишек и сестричек на радость всем нам. Мне с ними играть было не с руки, маленькие они еще; я все в мастерской был занят выделыванием лошадиной оснастки и вскоре по качеству и подгонке превзошел отца. Работал с нами сосед наш Садык, одногодок мой; их двор был отделен от нашего обветшалым, дырявым и почерневшим забором, заросшим в нижней части лопухами и репейниками. Сноровисто и быстро вырезывал он из березовых стволов клещи для хомутов и гужи из говяжьих шкур, сшивал сбруи из сыромяти и затейливо украшал иx лужеными бляшками и кожаными кистями - чудо какое! глаз не оторвешь! Был он нам всем как родной; отец его служил с моим в одном полку в конармии Буденного, да не повезло бедняге, срубили его белые под городом Новороссийском в том же бою жестоком, где и моего отца тогда ранило. Школу закончили мы вместе, вместе на утренней зорьке на рыбалку бегали, в чалме топ - лапту играли и вместе на кушаках боролись. Было их всего двое с его матерью, ни братьев, ни сестер не успели появиться; не нажили они ни скота, ни коней, ничего, кроме козы и пары кур. Всей деревней им помогали и особенно старался мой отец. Сдружился я с Садыком крепко; между собой говорили мы много, говорили часто: за что родитель его погиб, а мой ранен тяжко, почему мечети позакрывали и мулл выгнали, и как хорошо, что бар расстреляли и их землю между нами поделили и мечтали кем мы станем, когда вырастем. Доверился я ему и рассказал про великие суры и аяты священного Корана, который всегда скрытно с собой носил.
"Учите ради Аллаха и не ленитесь, эти аяты - залог успеха в обоих мирах. Учите хотя бы по одному аяту в день или даже еще реже, ведь это лучше, чем вовсе их не учить!" цитировал я Садыку изречения и учились мы прилежно и со старанием, а руки наши тем временем были заняты шорницким ремеслом. Слышали мы от людей о знаменитых батырах и ханах и стремились мы постичь военное мастерство, чтобы когда пора придет, броситься на зов и биться против врагов земли нашей, так же как бились отцы и деды наши, и с нетерпением ожидали мы призыва.
Наконец-то настал знаменитый день, когда получили Садык и я повестки явиться в военкомат с вещами для прохождения службы в рядах Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Дали нам коней и в назначенный срок после шумных домашних проводов отправились мы верхом в соседний город к воинскому командиру. Вещей у нас было мало, ветошь какая - то, сгодится только лицо утереть да съестное на один день, а сопровождал нас мой отец, чтобы подольше с нами побыть, да и коней в родные конюшни воротить.
До Краснослободска, где были сборы, было около тридцати километров. Выехали мы на рассвете и долго Садык и я видели на холме, озаренном восходящим солнцем, постепенно уменьшающиеся силуэты наших матерей, машущими вслед нам своими черными косынками. И они исчезли из виду. Дорога пошла вниз и повернула в лесную чащу, стало темно и сыро. Неяркий свет нового дня блестел в ручье, журчащему невдалеке, и в мокрых листьях осин, обступивших нас своею плотной массой. Прелый запах гниющей коры, мха и веток наполнял воздух. Лоснящиеся ягоды красной смородины свисали увесистыми гроздьями с веток кустов и мы, наклонившись, обрывали их на ходу. Сучья громадных елей, стоящих поодаль, обросли космами зеленовато-серых лишайников. Пушистые спинки каких-то серых зверушек промелькнули и исчезли между их ветвей. Над нами громко, словно молотом, стучал клювом по стволу дятел. Копыта наших коней оставляли еле приметный след в влажноватой глине.
"Гляди, ишь как порскнули," отец, едущий впереди нас, кивнул на стайку оленей, перебежавшим наш путь. "Каждая живность воли ищет. Никто не хочет жить в тюрьме. Вот и народ наш вздохнул полной грудью, когда в семнадцатом году с царя корона слетела. Наши-то сразу съезд созвали, мусульманское государство и правительство определили; ан-нет старое отступать заупрямилось - пришлось воевать пойти. Так мыкались мы до двадцать первого года - отступали и наступали, пока беляков в Черное море не сбросили. Если правды нет, то и свободы не будет," добавил он улыбаясь загадочно. "Какая же она свобода получилась?" спросил он как-бы сам себя. "Как и встарь чужим подчиняемся, да и молиться новая власть запретила. Выходит, что зря мы за красных воевали."
"А ты же говорил, что Ленин нам навек землю дал?" я рукой отогнал рой надоедливых мух.
"Так то оно так, да мужики сказывают, что Сталин, есть у большевиков командир такой, обратно ее забирает. Посмотрим. Может до нас эта напасть не дойдет," отец сокрушенно покачал головой.
"Не случится с нами ничего никогда помимо того, что приготовил нам Аллах," процитировал Садык, едущий позади меня.
"Истина эта великая," отец подтвердил, вздохнув набожно. "Повезло вам, что вас грамоте в школе обучили, а я вот так и остался - все работа да война. Хорошо, что Халим священный Коран каждый день нам читал, веру нашу укреплял."
"Для Бога нет ничего дороже из всего сущего, чем верующий," припомнил я один из хасидов, "а власти мечети запретили. Вроде как безбожники они?" Я взглянул на отца. Он не обернулся, чтобы дать мне ответ, а продолжал трусить на своем гнедом, поводья отпущены, а хлыст в его напряженной руке подрагивал при каждом шаге лошади. После совершения полуденного намаза на веселой, солнечной лужайке мы продолжили путь и вскоре узрели на горизонте над широкими ржаными полями облезлый купол собора со сбитым крестом, а потом показался и весь Краснослободск. Пыльная грунтовая дорога, вьющаяся сквозь жнивье, где шелестел сухой ветер, провела нас через скопище покрытых дерном и окруженных штакетником хибарок на городскую площадь, переименованную в 1925 году из Соборной в площадь имени Клары Цеткин. В длинном ряду убогих, одноэтажных лавчонок и магазинчиков торговлю производил только кооператив, к кованой железной двери которого протянулась очередь молчаливых баб. Военкомат размещался в двухэтажном бревенчатом доме рядом с кирпичным зданием отделения милиции. Мы спешились и опустив головы робко сгрудились возле отца.
"Идите и служите, пусть Бог будет всегда с вами," его губы едва слышно шептали суру Корана. Слезы навернулись нам на глаза; так мы не хотели расставаться. Он тихонько подтолкнул нас к входным дверям и мы вошли.
В низком, пропитанном дымом махорки помещении гремели голоса молодые голоса. К бугристым, оштукатуренным стенам были приклеены бумажные портреты вождей мирового пролетариата и коммунизма, плакаты ОСОАВИАХИМа и кумачовые лозунги. Группа красноармейцев в остроконечных буденовках на стриженых головах столпилась в углу возле большого пулемета, стоящего на полу. Его толстый вороненый ствол был нацелен на всех входящих. Молодежь громко спорила между собой, вырывая друг у друга патронную ленту. За обшарпанным конторским столом у входа сидел широкоплечий человек в защитного цвета офицерской форме с кубиками лейтенанта в петлицах и записывал подходивших к нему призывников. Мы протянули ему наши повестки и свидетельства. Он покопался в своих бумагах, сверяя наши документы и окинув нас изучающим взглядом, повернулся к двери в соседнюю комнату, зычно крикнув:
- Эй, Кошкин! Принимай пополнение!
Через окно на другой стене избы нам был виден квадратный, вытоптанный, без малейших признаков травы или кустарников, двор. Десяток подростков с котомками на плечах, в заплатанных и изношенных рубахах и штанах, некоторые босые, некоторые в лаптях, понуро сидели на голой, замусоренной земле. Туда то и привел нас, проворно выскочивший из - за двери, низкорослый и кривоногий сержант Кошкин. Наша одежда - тюбетейки, кулмэки, шаровары и казакины - сразу привлекла всеобщее внимание. Глаза всех уставились на меня и на Садыка. "Ух какие," пронеслось волной по двору. Кто-то присвистнул и фыркнул от смеха, кто-то загоготал.
"Молчать," прикрикнул на них Кошкин. "Скоро в части все будете одинаковыми. Армия любит единообразие. Через год и не отличишь кто из вас русский, а кто татарин. Все станете как под одну гребеночку. В этом наша цель." Он радостно оскалил свои неровные, прокуренные зубы. "Проходите," приказал он нам и воротился в дом, оставив нас лицом к лицу с нашими новыми товарищами. Они уже перестали разглядывать нас, вернувшись к своему состоянию равнодушной полудремы. Несмотря на осень солнце в чистейшем голубом небе еще давало достаточно тепла и ветер был нерезким. Пышные заросли черемухи протягивали к нам через ограду свои краснеющие ветви. Стоящие между изб нагретые стволы сосен мягко светились всеми оттенками коричневого и желтого, излучая густой, смолистый запах. Почти полную тишину нарушали лишь отдаленный, тревожащий колокольный звон и отвратительный, злобный брех собаки где-то на окраине. Мы шагнули в глубь двора и, потеснив немного локтями соседа справа и соседа слева, присели на свободное место возле забора. Ражий, белобрысый детина со сплющенным носом, угнездившийся рядом со мной, доедал кусок румяного пирога. Проголодавшиеся, мы, тоже не стерпев, открыли наши мешки и достали съестное, припасенное для нас нашими матерями. Садык откусил кусок беляша, а я запустил пальцы в миску с бишбармаком. Несколько минут мы жевали, пока не заметили, что тот детина с пирогом сидящий слева от меня наблюдает за нами.
"Чего надо?" я повернул к нему голову.
"Чтой-то за еда у вас такая? Пахнет вкусно. Дай - ка попробовать. А вот тебе взамен." Он передал Садыку свежий кусок пирога, который достал из своей котомки. "С зайчатиной," хрипло выдохнул он.
Садык осмотрел ломоть со всех сторон, понюхал и протянул новому знакомцу свой последний беляш. "Как зовут - то, ребята?" спросил парень, наслаждаясь необычной, сытной пищей. " Меня Василий," детина протянул нам свою руку. Она была сильная и широкая как лопата. Бугры мозолей покрывали ее.
"Садык," "Халим," мы представились по очереди. "Не слышал, долго ли нам здесь сидеть?" спросил я.
"Ничего не говорят. И кормить сегодня не будут," Василий доел беляш и обтер свои руки об мешковину. "Может к ночи на посадку погонят."
Роскошная и холодная вечерняя заря зажгла полнеба и серебряные звездочки стали выступать в синеве и мы уже ежились на земле от сырости, когда Кошкин, выйдя на крыльцо, дал команду строиться. За день набралось нас около двадцати человек в этом тесном полумраке двора, но мы быстро разобрались в шеренгу, вышли на большак и с сержантами впереди бодро зашагали к железнодорожной станции. Там стоял под парами большой паровоз с тендером и прицепленным к нему составом из вагонов- теплушек и цистернами для нефтепродуктов. Дверь второй от паровоза теплушки была наполовину отодвинута и стоящий внутри военный с яркой керосиновой лампой в руке, приветственно махал нам. Перед посадкой нам опять устроили перекличку, раздалась команда "по вагонам" и мы обгоняя друг друга, толкаясь, полезли внутрь. Садык и я успели захватить места на втором ярусе ближе к железной печурке, привинченной к полу посередине стиснутого, пахнущего мокрым деревом пространства. Охапка поленьев валялась рядом. Сержанты убедившись, что все в порядке, вышли, задраив за собой с глухим стуком дверь. Крохотный огонек лампы, коптившей на полочке наверху, не мог разогнать мрак в углах. Мы осмотрелись. Через четыре продолговатых оконца под потолком к нам проникал прохладный ночной ветерок. На двухъярусных нарах, оборудованных вдоль стен, ничком лежали призывники. Их перекошенные, бледные лица были полны растерянности и страха. "Куда везут?" галдели они. "Везут да не сказывают!" После недолгого ожидания паровоз свистнул и пыхнул паром, который ворвался к нам через окна и щели. Поезд лязгнул, дернулся и покатился.
Глава Третья
Путешествие оказалось изнурительно долгим. Из вонючего чрева вагона мы видели как снаружи разгорались, проходили и угасали дни, превращаясь в ночи, а потом после нескольких часов будоражещего сна на нарах снова светало, и начинался другой, такой же бессмысленный, беспощадно- однообразный день. Раз в сутки на долгих остановках дверь открывалась и раздавалась команда "на обед". Подкатывался закопченный цинковый котел и повар в белом фартуке наливал черпаком каждому из нас в миску горячее варево и впридачу выдавал кусок черного хлеба. Кормили скудно и плохо и нам не хватало. Неудивительно, что посуда, возвращаемая на кухню, не требовала мытья, так хороша она была вычищена нашими языками. Постепенно мы перезнакомились. Ермолай был тем тщедушным пареньком на нижних нарах, который всегда громко смеялся и сквернословил, Петро любил важным голосом загибать истории, вычитанные из книг, Лешку надо было толкать по ночам, когда он со свистом храпел, Гришка и Семен постоянно резались в карты в своем углу, выигрывая пайки хлеба у простофиль Сергея и Тимошки, но больше всего мы болтали с Василием. Парнем он оказался основательным. Лежа день деньской на верхних нарах он рассказывал нам о своей жизни на селе, о маслобойне и мельнице, принадлежащих его семье, о тяжеленных жерновах, которые они с отцом недавно установили, и о высоком качестве намолотой муки.
"Вот такая высыпается," уверял он нас, надувая щеки. "Маленько дунешь, как пудра летит." Он сильно дышал на свои ладони, вероятно демонстрируя, как он сдувал со своих рук муку на мельнице, и с тоской жмурился.
Мусульман, кроме нас, среди призывников, конечно, не было и никто из них об Исламе и не слыхивал. Мы знали, что нет никакого оправдания для оставления намаза и Аллах предупредил нас, чтобы мы не относились к намазу небрежно и потому читали мы пятикратную молитву в течение каждого дня и ночи, заползая вглубь на нары, чтобы неверные оставили нас в покое, и благоговейно шептали святое.
На остановках мы стали замечать коричневые горные громады на горизонте к югу от нас. С каждым днем мы приближались к ним и вскоре могли лучше их разглядеть. Никогда раньше, никто из нас не выезжал из своих приволжских лесов и сейчас вид исполинских горных цепей, покрытых сияющими под ярким голубым небом слоями вечных снегов, завораживал и не давал отвести глаз. Становилось заметно теплее и при каждом удобном случае мы стали выходить из теплушки без рубашек, стараясь хоть немного загореть. Через час нас снова загоняли в вагон, поезд трогался и все начиналось сначала. Паровоз, пыхтя изо всех сил, втаскивал наш состав на перевал, потом тормоза скрипели и визжали на осторожном, многочасовом спуске, потом колеса вагонов опять мерно стучали на стыках рельс и конца этому, казалось, никогда не будет. Заканчивалась третья неделя нашего заточения в нутре теплушки, но командиры так и не говорили куда мы едем. В ту ночь мне не спалось. Эшелон шел медленно и судорожными рывками и скрежет его стальных колес был особенно нестерпим. С закрытыми глазами лежал я на досках, думая о доме и своей семье. Сквозь храп и сонное бормотанье моих сотоварищей я услышал, что поезд остановился. Немного погодя донеслись до нас возгласы на непонятном мне гортанном языке, топот десятка ног, восклицания на русском, клацанье цепей и скрежет открываемой у нас двери.
"Ужо прибыли!" радостно гаркнул нам в теплушку сержант Кошкин. "Всем выходить с вещами да поживей!"
Мы кубарем выкатились из ненавистного нам вагона и по приказу выстроились возле путей. Ночь была безлунная. Одуряющий, сладко-пряный аромат цветов кружил нам головы. Звуки были гулкими и возвращались обратно долгим эхом, как будто мы были заключены внутри огромного помещения. Далеко от нас в кромешной тьме мерцали точечки бледных огоньков. В свете горевшей на столбе электрической лампы мне удалось разглядеть хвойный лес, растущий у основания какой-то круто уходящей ввысь горы, развесистые акации и одноэтажный, оштукатуренный в белое фасад вокзала метрах в пятидесяти от нас. Чьи-то слабые, но настойчивые руки потянули сзади полы моего казакина. Я пошатнулся и очнулся от полусна. Вокруг нас суетились фигурки детей. Они пересмеивались между собой, перекликаясь по- своему, но к нам обращались по-русски.
"Отдай тюбетейку," услышал я голосок десятилетнего пострельца. "Oтдай, тебе она все равно не нужна."
Я не удивился. За три недели пути другие призывники рассказали нам, что наша гражданская одежда пропадет и в каптерку ее сдавать бесполезно. Я не колеблясь сдернул с макушки свой истрепанный головной убор и протянул ее мальчугану.
"Что за место такое?" спросил Василий, снимающий с себя поддевку, чтобы пожертвовать ее кучерявому парнишке лет тринадцати. "И по каковски здесь кумекают?"
"Ты что Грузии не знаешь?" с превосходством пропищал тот. "И про Вале раньше не слышал? Ну и чудак ты, а такой большой!"
Другие призывники со смехом и прибаутками просто дырявили и резали складными ножичками одежду друг у друга, лишь бы не отдавать ее зазря целой. Такими, похожими на оборванцев и босяков, нас повели в воинскую часть. Незнакомый нам командир, шагающий в голове колонны, нес в руке большой керосиновый фонарь, бросающий дрожащие пятна света на немощеную, петляющую дорогу под нашими ногами и острые зубья скал по обеим сторонам. Сколько мы шли в темноте, навалившейся на нас, спотыкаясь на булыжниках и ушибая колени в глубоких рытвинах, я не мог сказать и потерял счет времени. Наконец впереди забрезжил одинокий язычок пламени. "А вот и контрольно - пропускной пункт!" пронеслось вдоль колонны. Мы приблизились, взбивая пыль. Зевающий солдатик - часовой с винтовкой за плечом переминался с ноги на ногу возле деревянных ворот с намалеванной на них красной звездой. Изнутри кто-то невидимый истерично выкрикнул короткую, непонятную команду. Ворота перед нами со скрежетом отворились и, поглотив всех нас, медленно затворились, казалось навсегда. Выспаться нам не дали. Утром нас подняли в семь часов. К тому времени мы уже прошли баню, медосмотр, стрижку и бритье, получили военные билеты и новенькое обмундирование. Настроение у всех было приподнятое, несмотря на покрасневшие от бессоницы глаза. Я зашел в каптерку, чтобы взглянуть на себя. В напольном зеркале отражался крепкий и рослый красноармеец с ввалившимися щеками и побледневшим от недостатка солнца и свежего воздуха лицом. Убедившись, что на меня никто не смотрит, я вытянулся, щелкнул каблуками и отдав честь самому себе торопливо вернулся в комнату политпросвещения, где командир нашей учебной роты старший лейтенант Свиристелов назначил нам собрание. Был он высокого роста, темноглаз и горбонос, со скуластым продолговатым лицом и шишковатым лбом.
"В период нарастающего кризиса капитализма," грохотал он, стоя на фоне стеллажей с трудами классиков марксизма-ленинизма, толстых журналов в красных обложках и портретов руководителей партии и правительства, "мы должны с неослабевающей бдительностью громить происки врагов и беречь священные рубежи нашей советской родины. Вам выпала почетная и ответственная задача проходить службу в легендарном краснознаменном гарнизоне. Наша часть расположена неподалеку от села Вале всего в пяти километрах от Турции и это налагает на всех нас большую ответственность. Вы будете поддерживать погранзаставы и приходить им на помощь, если они объявят тревогу. Лучшие и достойнейшие из вас могут после специального обучения стать пограничниками, охраняя государственные границы нашей отчизны. Есть ли у кого-нибудь вопросы и пожелания?" Его въедливые глазки строго уставились на нас.
Уставшие и невыспавшиеся, мы с удовольствием сидели на табуретках, выстроенных поперек комнаты в три ряда и, ежеминутно зевая, любовались на свои вытянутые, обутые в новехонькие кирзовые сапоги, ноги; потому-то вопросы никому задавать не хотелось. Однако Петро - книголюб не удержался и спросил со своего места, "Почему вот в нашей казарме электричества нет, а на вокзале есть? Как же проводится в жизнь план товарища Ленина об электрификации всей страны?"
Свиристелов сверкнул взором, запоминая спрашивающего, но не смутился и не растерялся. "Электричество есть в тех местах и у тех жителей села, чьи окна видны из заграницы. Пусть турки на другой стороне ущелья обзавидуются. У них то при капитализме до сих пор керосин, а у нас при социализме уже электрические лампочки Ильича светятся. Вот это и есть торжество ленинских идей! "
Каждый день после строевых занятий на плацу нам выдавали винтовки и направляли на стрельбище, где каждый получал по шесть патронов. Командир отделения объяснял, как заряжать винтовку, для чего у нее предназначены мушка и прорезь прицела, и затем выводил нас на линию огня.
Я старательно целился, но попадал главным образом в "молоко". Наблюдающий нас издалека Кошкин, подойдя ко мне, покачал головой и спросил, "Ты когда-нибудь стрелял?"
"Не приходилось," честно признался я.
Неважно стреляли и другие новобранцы. Кошкину пришлось тут же снова и снова объяснять нам, как правильно прицеливаться и нажимать на спусковой крючок, разбирать и собирать затвор. Постепенно, практикуясь каждый день мы стали отличными стрелками.
Нашу пламенную веру и наши религиозные обряды мы с Садыком держали от всех в секрете, но когда во второй половине следующего года наступил месяц рамадан, наша задача сильно усложнилась. С вечера мы прятали пищу, чтобы съесть ее до наступления утреннего намаза, который мы исполняли на полу между коек пока все крепко спали, затем проголодав целый день, ели в темноте после молитвы Иша хлеб, припасенный за ужином в столовой, во время которого мы не брали в рот ни маковой росинки, вызывая удивление окружающих. "Пост соблюдается ради Меня и Я вознаграждаю за него" - эти слова Всевышнего придавали нам силы неизмеримые и мы крепились. Зато какая радость была разговеться и праздновать в тайне от всех Ураза- байрам!
Прошло еще несколько месяцев и наступил 1930 год.
Глава Четвертая
Тот год был началом индустриализации и коллективизации в стране, когда ВКП(б) окончательно уничтожила элементы НЭПа. Kоллективизация сопровождалась неслыханными беззакониями, цель которых заключалась в том, чтобы за счёт конфискованного у зажиточных крестьян имущества создать материально-техническую базу колхозов, и с другой стороны, запугать население, чтобы оно примирилось с бедностью. Крестьян, зачисленных в кулаки, выселяли в дальние края, туда где никто и никогда раньше не селился; выселяли с корнями - от стара до мала - от глубоких стариков и старух до малолетних детей, практически без средств к существованию, нисколько не заботясь об их дальнейшей судьбе.
Ничего об этом я еще не мог знать. К тому времени отслужил я полтора года. В роте нас было около ста человек и я обвыкся. Часто проводились учения и бегали мы с полной боевой выкладкой по горным тропинкам и ущельям, преодолевали завалы и заграждения из колючей проволоки, стреляя в цели, расположенные на разных высотах и расстояниях. Немного уставали конечно, но ничего, у нас с Садыком хорошо получалось и мы даже получили похвалу от взводного.
Иногда у нас бывали перебои с почтой, часть не получала писем по четыре дня и внезапно почтальон приносил в роту их целую кучу. Так свалились на меня в этот день два письма сразу и оба написанные мамой; она у нас в семье была единственной, знавшей грамоту. Не желая нарушить тайну переписки я только привожу несколько отрывков из них: "...напиши нам, Халим. У нас на базаре ходят слухи, что скоро будет война, объявят мобилизацию, что Крупская стреляла в Сталина и наши вожди в Кремле заключили договор с каким-то неведомым государством и будут век платить им пшеницей, потому ее у нас забирают. Еще говорят, что скоро и деньги пропадут. На них ничего уже в нашем сельпо не купишь, а требуют только зерна." Другое письмо было еще хуже: "...Сообщаю тебе великие новости. Все наши ходят как дурные. Предвидится гибель. Всем зажиточным крестьянам и нам тоже прислали повестки для сдачи зерна. На деревню положили разверстку на 30 тысяч пудов. Где ж нам столько собрать? Зерно заставляют продавать кооперации по низкой цене и платят всем облигациями. Мы их не хотим брать, нo нас заставляют. Боимся остаться без хлеба и голодать всю зиму как в 1921 году. Халим, скажи там своим командирам, чтобы они посодействовали нам как семье красноармейца. Вы там служите, а у нас дела плохи, такого несчастья еще не было. Помоги нам старикам, а то все опять голодать будем." Страницы выпали из моих рук и свет померк в моих глазах. В волнении я присел на край кровати. На другом конце казармы дурачились и кривлялись старослужащие, травя развеселые байки.
"И шуршал я уже полным ходом, без пилюлей, как без пряников, ох и отхватил же я, в то время все по полной," плел густобровый, худющий верзила, широко распахивая свою стальнозубую пасть. Он только вчера вернулся из побывки в Донбассе и был полон впечатлений. Дружный хохот и внимание товарищей вдохновляли его на новые выдумки. "А напоследок объявил я ей, дорогая, мы не можем создать молодую советскую семью по причине несовместимости..." Он показал, что-то пальцами и вытаращил зеньки, вызвав очередной взрыв гогота. Их было четверо и были они отпрысками класса - гегемона, так что наши крестьянские заботы были им до лампочки.
Я засунул конверты в карман и с похолодевшим сердцем отправился на поиски Садыка. Далеко я не ушел. В дверях я столкнулся с Василием. Он был мрачнее тучи. В его обычно самоуверенном облике появились нерешительность и шаткость; он весь обмяк.
"Что молодец такой невеселый?" толкнул я его плечом. "Да на тебе лица нет."
"Ротного ищу," буркнул он, сжимая в ладони смятое в комок письмо. Он испытующе взглянул мне в глаза. " Вот только, что получил. Молчать можешь?" Я кивнул. "Сосед наш Пафнутий пишет, что в прошлом месяце совет бедноты объявил нас кулаками какими-то - не знаешь, что это такое? - и отобрали все наше добро: и маслобойку, и мельницу, и скот и даже избу со всей одеждой. Приезжало начальство из города и в полчаса выселили всех наших из дома; и папаньку с маманькой, и братишек моих с сестричкой. Всех на телеги посадили и выслали, а куда не знаю."
"А не врет ли сосед-то твой? Не может такого случиться в нашем рабоче-крестьянском государстве."
"Думаешь?" искра надежды вспыхнула в его простодушных, честных глазах. "Ну, а если это правда, то я товарищу Свиристелову пожалуюсь; он им такой нагоняй задаст, такой нагоняй задаст." Большое тело Василия напряглось от гнева и он даже топнул ногой.
"Рота, построиться в две шеренги для вечерней поверки!" закричал дневальный. Раздался частый топот наших ног по чисто вымытому полу казармы и мы вытянулись в строю. "Первая шеренга два шага вперёд, вторая на месте. Шагом, марш!" Мы разом исполнили команду и толстые доски отозвались одним мощным пушечным выстрелом.
"Первая шеренга! Кру-гом!" надрывался Кошкин. Он продефилировал вдоль образовавшегося прохода, осматривая нас спереди и сзади - нашу стрижку на затылках, наши подворотнички, состояние нашей формы и обуви. Кошкин не был вредным человеком и любил своих подопечных, хотя был строг. Быстро и сноровисто он распределил наряды на ночные работы - кому мыть полы, кому вкалывать на кухне. Остальные счастливчики могли оставаться в казарме и спать до утра, кому как повезет. Мне с Садыком выпало сегодня чистить картошку. Кухня была неподалеку, она находилась в строении, стоящем на отшибе от главной аллеи с гипсовым бюстом Сталина. Это было невзрачное помещение со сводчатым закопченным потолком и чугунной плитой на шесть конфорок. Ввиду позднего часа кухня была безлюдна. Два окна смотрели на нас своими черными глазницами. Мешок с картофелем ожидал нас в углу прислоненный к поленице дров. Несколько коротких ржавых ножей с поломанными или растреснутыми ручками валялись на неопрятном, изношенном столе. Пол был покрыт толстым и мягким слоем грязи и жира; его ни разу не мыли со дня постройки кухни семьдесят лет назад. Я подкрутил фитилек керосиновый лампы, стоящей на столе, чтобы прибавить хоть немного света и мы, выбрав ножи поострей, приступили к работе. Очищенная картошка бросалась в цинковую лоханку у наших ног. Мы сидели на табуретках лицом друг к другу и могли наконец-то обсудить последние новости.
"Ты получил сегодня письмо из дома?" спросил я своего друга.
"Нет, а что случилось?" его внимание было поглощено срезанием кожуры с угловатой картофелины; ножи были так тупы, что требовалось значительное усилие.
"Большие новости у нас в деревне," промолвил я и вполголоса пересказал ему содержание моих писем.
Лицо Садыка омрачилось. Он прекратил работу и положил руки на стол. Его серьезный взгляд был устремлен на меня. "Моя мать член комбеда. Она замолвит за вас слово на собрании. Может только конфискацией зерна обойдется."
" А то ведь как бы, как с Василием не получилось. В кулаки нас запишут да со света сживут," с тоской я взглянул в безликий проем окна с крошащейся деревянной рамой вокруг.
"Не волнуйся, брат. Всевышний не позволит такую несправедливость. Я получил разрешение от командования и через месяц еду в отпуск. Зайду к твоим. Пиши письмо. А сейчас время исполнить ночной намаз." Встав, мы глубоко поклонились в сторону Мекки.
Едва забрезжило утро как казарма опять загудела. Большинство военнослужащих имели крестьянские корни и события в деревне удручающе отражались на их настроениях. Получая извещения из дома люди шушукались, тревожились и пугались. Весть о том, что Василий и Петро уволены из рядов Красной Армии повергла меня в ужас. Они были такими же как я, сыновьями зажиточных, трудолюбивых крестьян. За что же их? Ответ был получен в тот же день во время политзанятия на тему "Сплошная коллективизация и классовая борьба в деревне."
Политрук Вахромеев не вышел ростом и потому носил сапоги на толстой подошве и держался прямо, словно аршин проглотил. Был он большеголовый, в круглых очках с тонким, крючковатым носом и вьющимися пепельными волосами. Его бескровные губы сжались в ниточку, когда лейтенант Свиристелов предоставил ему слово.
"Уничтожить кулачество как класс вот задача партии. Это ключ к высокопродуктивному сельскому хозяйству и изобилию продовольствия в нашей стране. Покончить с эксплуатацией человека человеком раз и навсегда! Восстановить социальную справедливость на селе, чтобы каждый знал как легко дышится трудящемуся в советской стране! Если кулак останется нетронутым, если мироедов мы не победим, то неминуемо будет опять царь и капиталист. Мы не допустим этого, товарищи." Сыновья бедняков, находящиеся в аудитории во множестве, бурно зааплодировали. "Дадим бой спекулянтам хлеба, кулакам, мироедам и их прихвостням. Дадим решительный отпор кулацкой идеологии, приходящей в казарму в письмах из сел и деревень. Главный козырь кулака - хлебные затруднения. Кулаки - это непримиримые враги социализма. Надо их уничтожать, не принимать в колхозы, выселять с мест проживания и отбирать у них инвентарь. Мы продолжаем зорко оглядывать наши ряды. На сегодняшний день мы выявили двух кулацких сынков в вашей роте, а именно, - Василия Сухобрюхова и Петра Золотова. Оба уже отчислены из рядов доблестной РККА. Ими сейчас занимаются товарищи из ОГПУ. Им не поздоровится!"
"Правильно! Так их! Резать и душить кулаков надо!" яростно закричали из зала.
Долго галдело собрание и мне было муторно и не по себе. Как же жить дальше? Сожаление и симпатия к Василию, Петру и миллионам им подобных жгли меня. А что будет со мной и моей семьей? Как узнать? После совершения закатной молитвы Магриб Садык и я присели на скамеечку на центральной аллее возле бюста Сталина. Его гипсовые глаза истукана смотрели с превосходством поверх нас как будто видели то, чего нам, смертным, никогда не дано было видеть.
"Мы тут служим, а наши семьи обирают," Садык посмотрел по сторонам и убедившись, что мы одни продолжил. "Ты знаешь почему мы бедные. Нас только двое, а отца нет. Мать вырастила меня и поставила на ноги. У твоего отца я работал десять лет. Спасибо ему. На деньги, что я скопил, собирался я корову матери купить, это ее всегдашняя мечта - своя буренка в хлеву. И еще много денег бы осталось. Не хочу быть бедным. Богатым хочу стать, как твой отец, потому и упорно работал и заработанное копил. Какой смысл? Pаскулачат же. Значит бедняком всю жизнь мыкаться? "
"Может не раскулачат тебя, Садык. Да и у тебя еще ничего нет. Ты для советской власти свой. И не раскулачат моего отца. Он как никак воевал за красных. Даже начальство про это знает. Нет его не тронут," я отрицательно замотал головой и успокоенные и ободренные мы направились к казарме строиться на ужин.
Глава Пятая
Время прокатилось быстро своим чередом и не заметил я, как Садык вернулся из отпуска. Выражение его юношеского лица изменилось: оно посуровело, возле губ залегли глубокие складки, его прежде улыбчивый рот был теперь крепко сжат, мягкие и лучистые глаза его стали холодными и непроницаемыми как два озерка покрытых коркой льда. Как только он завидел меня, он подошел и мы обнялись, но рассказывать он опасался, вокруг толпилось слишком много случайных людей. Только день спустя в окопе на стрельбище смогли мы уединиться. Погода была ненастная. Из плоских серых облаков, ползущих по небу, временами накрапывала холодная морось и намокшие мишени было трудно разглядеть. Мы напрягали наши глаза и затаивали дыхание перед каждым выстрелом, стараясь попасть в цель. Отстрелявшись, мы пристроили винтовки на бруствере на месте посуше. Гнилая, промозглая зима вступала в свои права. Потемневший лиственный лес на склонах гор был тронут желтизной. В ущелье внизу сердито пенился на камнях широкий и мелкий ручей. Режущий ветер забирался ко мне под воротник шинели. Я ближе наклонился к своему другу, чтобы лучше слышать его слова. Он остро взглянул на меня и положил мне на рукав свою руку.
"Мужайся Халим и уповай на Всевышнего." У меня защемило сердце и потемнело в глазах. Дурные предчувствия охватили меня. Я оперся о глинистый край окопа. "Вашей семьи я не видел. Их уже нет в деревне. У них все забрали и выслали как эксплуататоров и лакеев буржуазии. Так постановил комитет бедноты. Теперь у нас в деревне колхоз Красный Трудовик. Твой отец горячился, спорил, показывал свои ордена и медали, кричал, что он ушел в Красную Армию добровольцем в 1919 году, дослужился до командира, был ранен, а после дембеля в 21-ом был председателем сельсовета и спасал голодающих, - ничего из этого вам не помогло. У вас забрали все вплоть до семенного зерна и скота. Ваша шорно-седельная мастерская и дом тоже конфискованы. Оставили только одежду, которая была на них и сказали взять в дорогу пуд муки, топор и пилу; разрешили уложить немного печеного хлеба. Раскулачили в тот раз еще пять семей. Приезжал Шерафутдинов из города, он теперь большой начальник, всем распоряжается, и с ним еще двое из ОГПУ. Давали всего полчаса на сборы. Складывали в телегу, туда же детей сажали и везли к железной дороге. Все соседи плакали, а дети ревмя ревели. По решению Шерафутдинова в тот день в нашей деревне было раскулачено два муллы, хотя они были очень бедными, беднее бедняков. Тройка ОГПУ постановила на месте, что религия, одурманивающая трудящихся, - основной враг советской власти и муллы подлежат уничтожению, как лица, живущие на нетрудовые доходы."
Я был так потрясен услышанным, что перестал дышать. Вихрь мыслей пронесся в моей голове. Отчаяние и гложущая печаль охватили меня. "Моих близких и родных больше нет," кружилось в моем сознании. "Нет больше моего дома, где я провел детство, нет хозяйстве, где я упорно работал, нет моих лошадей, с которыми я играл, - все захвачено злобными людьми." Прошло несколько минут, но я продолжал стоять с закрытыми глазами, переживая боль разлуки.
"Богатство это милость Аллаха, которую Он дарует тому, кому пожелает, а теперь Он послал мне испытание бедностью и одиночеством," пробормотал я в растерянности. "Не слабейте и не печальтесь, в то время как вы стоите выше, если вы действительно являетесь верующими," вспомнил я мой любимый аят.
Садык опустил голову, чтобы скрыть слезы в своих глазах. "У меня не лучше. Мать моя так сильно заступалась за вас на собрании, что Шерафутдинов ее арестовал как пособницу классового врага. Она заключена в тюрьму в Краснослободске и сейчас дожидается суда. Почему-то к ней никого не допускают." Он с удивлением развел руками и всхлипнул.
"Не горюй. Аллах позаботится о твоей матери и воздает всем должное за их дела. А я попытаюсь примириться."
"Это правда," подтвердил мой друг. "Самое драгоценное не утрачено. И он, вынув из-за пазухи небольшую книгу, протянул мне ее. Ошеломленный, я замер. Я узнал Коран, который Агдал когда-то подарил мне. "Книга перед раскулачиванием находилась у нас в доме. Я читал ее своей маме. Так она уцелела." Садык скромно опустил глаза. Я бережно ласкал обложку и готов был поцеловать ее. "Осторожно, кто-то идет," чуткие уши Садыка уловили отдаленное движение. "Прячь."
Раздался хруст ломающихся веток и к нам в окопчик ввалился Кошкин. "Что за разговорчики?" Он испытующе осмотрел каждого из нас. "Закончили?"
"Так точно!" вытянулись мы. Сержант вынул бинокль и через амбразуру долго рассматривал наши мишени. Его губы шевелились, пока он высчитывал попадания на окружностях и наш счет.
"Хорошо стреляете. Больше половины попаданий в яблочко. В снайперы буду вас рекомендовать. Трехлинейки с оптическим прицелом получите. На сегодня учения закончены. Завтра при боковом ветре тренироваться будем. Сейчас найдите свой взвод и марш в часть на обед."
Обед, состоящий из водянистых щей без грамма мяса и сухой пшенной каши с налитым поверх бачка красным слоем жира, похожим на машинную смазку, насыщал мало, но мы привыкли. Воины давно перестали ворчать на плохую еду, а вот вражда, разожженная большевиками в солдатской среде, между отпрысками богатых и бедных не затихала; хотя кулаки были уже почти все вычищены и оставались, главным образом, середняки. Однако и бедняки чувствовали себя недовольными и требовали большей помощи от советской власти. По их мнению в армию просочились классовые враги; выявленные кулацкие сынки вызывали к себе вражду и презрение со стороны красноармейцев. С другой стороны середняки, недовольные поборами и ограблениями, горланили, "Пусть только начнется война, все будем в зеленой армии. Года через два и духа от новой власти не останется!"
На ротных собраниях меня тоже стали притеснять; политрук требовал в присутствии всех доказать принадлежность к трудящейся массе и грозился послать запрос на родину. Мое положение становилось шатким и многие однополчане начали избегать меня.
В январе 1931 года дневальный принес мне письмо. Оно было сильно затрепано и адрес, написанный карандашом, полустерт. Удивительно было, как письмо вообще нашло меня. Мое сердце затрепетало, когда я узнал почерк моей матушки. Трясущимися руками я развернул его, но не мог читать. Строчки прыгали у меня перед глазами. Письмо было коротким и написано на обрывке серой упаковочной бумаги. Вот, что я сумел разобрать:
Дорогой мой родной сыночек, Ты, наверное, знаешь о нашем несчастье. Нас выгнали из нашего дома и мы теперь нищие. Кулачили нас на глазах у всей деревни. Стыд какой! Соседи собрались, но боялись подойти. Только молча плакали и утирали слезы. Мы все как мертвые и, одним словом, хуже войны. Потом нас привезли в Краснослободск на вокзал и погрузили в телячьи вагоны. Перед посадкой перетряхли все, что у нас было - искали деньги. Нас всех раздевали, а у меня расплели волосы и копались гребнем. По ночам в вагонах холод страшный и обе твои сестренки умерли на второй день. И схоронить их по обряду не дали, из рук вырвали и в ящик к другим мертвецам кинули. На другой станции отец твой увидел мало-мальски знакомого мужика и сунул ему в руки твоего братишку Хайдара, терять уже нечего, на смерть ехали. Может Аллах смиловистится и когда-нибудь потом мы его найдем. Привезли нас куда-то, сказывают в Архангельскую область, выгрузили прямо в лесу. Сказали: "Здесь теперь ваше место". Там снег по пояс, вечереет, ни людей, ни построек не видно. Стали зарываться под снег, топорами вырубили ямы и развели костры. Когда сучья прогорели, накидали веток со всех сторон и так жить стали. Теперь мы враги советской власти и для начальства хуже собак. Рубим лес, даем план, в землянках обустроились, из еды то, что отец в лесу поймал и помыться негде. Сынок, дорогой, не верь этим гадам и уходи из ихней страны. Ты ведь на границе служишь? О нас не беспокойся мы все старые и свое отжили. Отец и я благославляем тебя на побег. Здесь с советскими жизни никому все равно не будет. Да хранит тебя Бог! Он творит чудеса для правоверных мусульман! Твоя мать Гюзель и отец Бакташ Агзумов.
"Не случится с нами ничего никогда помимо того, что приготовил нам Аллах," прошептал я и сложив листок, бережно упрятал его в свой карман.
Глава Шестая
Наш взвод спускался по крутой осыпи к ручью, бегущему вниз к реке Похцови. Камешки из-под наших сапог шумно катились вниз, увлекая с собой новые лавины камешков. Дно глубокого ущелья внизу еще было скрыто мраком, но небо над нами порозовело и над вершинами гор показался ослепительный диск восходящего солнца. Некоторые из нас теряли равновесие и падали на спину, но быстро поднимались, отряхивая свои шинели, и опираясь на винтовки, продолжали движение. Противоположная стена ущелья была очень крута без всякой зеленой растительности на шершавой, почти отвесной поверхности, но политрук Вахромеев, осторожно ступающий впереди нас, следовал заданному маршруту, разыскивая с картой в руке проход на другую сторону плато. Вахромеев уже достиг ручья и стоя на галечной отмели сверялся с компасом. Журчащая вода обтекала подошвы его сапог и брызгала на полы его шинели. Закончив ориентировку он повернулся к нам. Большинство из нас завершило спуск; ободранные, запыленные и неуклюжие, мы стояли рядом, сбившись в кучу и ожидая дальнейших приказаний.
"Привал на пять минут!" отрывисто гаркнул он, задрав голову. "Смирнов и Сисякин в дозор!"
Поставив наши вычищенные и смазанные трехлинейки в козлы, мы присели на камнях. Нежный лепет воды и шум ветра в высоте были усыпляющими и на минуту я задремал, вернувшись в памяти на несколько часов назад. "Рота подъем!" диким голосом заорал дневальный команду, прогремевшую как могучий удар набатного колокола под потолком казармы. Она пробила толщу моего сознания, вырвав меня из такого крепкого, пленительно-сладкого сна. Отработанная до автоматизма сноровка быстро вскакивать и одеваться не подвела и в считанные секунды я уже стоял в строю. Свиристелов и Кошкин осмотрели нас.
"Вооруженное бандформирование численностью пятнадцать человек обнаруженo в Ракисском ущелье," объяснил Свиристелов. "Они пытаются прорваться за кордон. Оперативные сотрудники 38-го Ахалцихского погранотряда уже ведут с ними бой, но их всего трое. Ваша задача им помочь и задержать нарушителей. Вас разделят на два отряда. Отрядами командую я и политрук товарищ Вахромеев. Вопросы есть?"
"Никак нет!" рявкнули мы разом.
"Выполняйте!"
Толкая друг друга мы бросились получать оружие. Так начался наш поход.
Кто-то тихонько потрепал меня по плечу, "Уянды, хормэтле иптэш," услышал я голос Садыка.
Я очнулся и открыл глаза. Я продолжал сидеть на камне возле воды на дне ущелья. Взвод строился в колонну. Схватив свою винтовку, я в мгновение присоединился к ним. Широко ступая и перепрыгивая, мы перебрались на другой берег через поток, обтекающий широкими, гладкими струями валуны, разбросанные там и сям. Опять долго шли пока не заметили в стене ущелья глубокую и узкую расселину. Она была пологой и состояла из чередующихся уступов, напоминающих ступени лестницы, вырубленной великанами. Вахромеев полез первым и мы за ним. Он все время оглядывался и подзадоривал нас, но потом отстал. Ступени были высокими, некоторые в человеческий рост и мы подсаживая друг друга на плечи и протягивая руки, взобрались наверх. Мы осмотрелись. Плоскогорье, окаймленное горными грядами и снежными вершинами, раскинулось перед нами. Оно было усеяно каменными глыбами и изрезано оврагами, в которых лежал снег. К югу от нас ландшафт менялся. Там плоскогорье понижалось и темнозеленые заросли можжевельника чередовались с елками, растущими посреди блистающих островков льда. С севера порывы пронзительного ветра доносили до нас отчетливые звуки стрельбы. Вахромеев вскарабкался на груду камней и поводя биноклем стал разглядывать окрестности, небо в облаках и темный склон горы, у подножья которой посверкивало дульное пламя пулеметов и раздавались частые винтовочные выстрелы.
"Отряд Свиристелова уже вступил в бой," вывел заключение политрук. "Фролов бегом к ним и доложи, что мы прибыли и устанавливаем засаду."
Тощенький, малокровный солдат в не по росту длинной шинели, путаясь в ее полах помчался выполнять приказание. Винтовка со штыком болталась у него за спиной. Колдобины, снежные заносы и перекаты затрудняли его продвижение. Его долговязое тело вихлялось из стороны в сторону, но широко расставленные руки помогали ему сохранять равновесие. Мы все провожали его глазами. Скоро он скрылся в складках местности.
"Наша задача," Вахромеев повернулся к нам, " установить вдоль границы заслон, чтобы ни один бандит не ушел от возмездия. В плен не брать. Стрелять на поражение. Рассредоточиться, шагом марш!"
Мы растянулись в длинную, редкую цепочку поперек плато и двинулись по направлению к зарослям. Через десяток минут мы остановились по свистку на опушке этого чахлого леса. Я потерял из виду Садыка, шедшего справа от меня и бойца шедшего слева. Высокие и мохнатые ветки можжевельников разъединили нас. Здесь было тише и плотная щетина инея, блестевшего на иголках, придавала очарование окружающему. В высоком небе безмятежно плыли редкие перистые облака. Тонкий алмазный наст похрустывал у меня под ногами. Он был чист, свеж и нетронут, отмеченный кое-где легчайшими беличьими следами. Ан нет! Я разглядел через прогалы, что на той стороне поляны первозданное великолепие наста было грубо нарушено. Казалось, толпа людей прошла там, оставив перемешанные корки льда. Я взвел затвор и с винтовкой наперевес осторожно двинулся вперед. Стараясь не шуметь я пересек поляну, следуя тропинке, протоптанной нарушителями, и остановился перед плотной массой широкого, матерого куста. Иней на его хвое был кем-то недавно обтряхнут, резко выделяя этот куст среди остальной растительности.
"Они там," решил я и грозно крикнул, "Руки вверх! Выходи по одному!" Ни звука в ответ. "Выходите гады! Считаю до трех и потом стреляю!" пригрозил я, наводя ствол на чащу. Раздался треск сучьев, всхлипыванье, чей-то писк и бормотанье и навстречу мне вышли, нагибаясь и прихрамывая, три человеческих фигуры - мужчина и две женщины. Их уставшие, полные отчаяния лица были перекошены страхом. Мужчина, которому на вид было лет тридцать, сжимал в левой руке охотничью двустволку, а на ремне с серебряной чеканкой, опоясывающий его овчинную папаху, висел, изукрашенный самоцветами, кинжал. Женщины остановились и замерли по его обоим сторонам, как бы ища его поддержку. Их длинные, черные, присобранные в талии платья и черные, суконные платки на головах были разорваны во многих местах и покрыты слоем елочных иголок и снежной пыли. Внимание той, что помоложе, видной и статной, было поглощено своей ношей. Ее руки бережно сжимали маленькое тельце ребенка. Казалось, что она лихорадочно пытается убедить себя в чем-то, покачивая его и что-то вполголоса напевая. Вторая женщина, маленькая, ветхая и старая, с морщинистым лицом, по-видимости мать, едва держалась на ногах. Они выглядели как типичные грузинские крестьяне, которых я встречал на базаре в Вале, куда нас иногда отпускали в увольнение.
"Пощади нас, генацвале, не губи," вымолвил по-русски с сильным акцентом мужчина.
"Кто такие?" строго спросил я, но уже начал догадываться.
"Ограбили нас, в колхоз все забрали, из домов выгнали, и всех нас в Казахстан ссылают. Там смерть, вот мы и сбежали. С нами еще четыре семьи было таких же раскулаченных; попались они в западню - слышишь стрельба бьет какая. У них настоящего оружия нет, это у вас трехлинейки, а них ничего нет, только берданки и самопалы на уток охотиться да зайцев пугать."
"Куда же вы бежали, родные?" почувствовал я к ним прилив внезапной симпатии.
"В Турцию, куда же еще; вон она за деревьями видна," он протянул рукой к югу.
"Да ведь они такие же как я!" ярко озарилось мое сознание. "Дорогу через границу знаешь?"
"Знаю, дорогой," мужчина кивнул. "Хорошо знаю."
"Как зовут-то?"
"Кого? Меня? Арсен Абуладзе," его черные глаза смотрели с холодным недоверием.
"А я Халим Агзумов."
"С кем ты тут говоришь?" раздался сзади знакомый голос и на поляну мягко ступая и озираясь как на охоте, вышел Садык. Его винтовка наперевес была готова к бою.
"А ты как сюда попал?" заулыбался я.
"Командир приказал сгруппироваться по два бойца, затаиться и наблюдать за обстановкой. А это кто?" Он с удивлением вперил свой взгляд в беженцев.
"Они бегут от большевиков. Я их не задерживаю. Я хочу уйти с ними. Ты пойдешь со мной в Турцию, друг?" Садык безмерно удивился.
"Так сразу? У меня же мама в Краснослободске осталась," выдавил он, тяжело вздохнув.
"Никуда вы не пойдете!" резко шагнул вперед, прятавшийся за сосной Вахромеев. "Я все слышал. Теперь я знаю, что ты, Агзумов, - негодяй и изменник великому делу Ленина-Сталина! Под трибунал пойдешь, кулацкий сынок!" В его руке был наган со взведенным курком, нацеленный на меня. "Оружие на землю и руки вверх! Губайдуллин," обратился он к Садыку. "Арестуй этого мерзавца и отконвоируй к командиру роты Свиристелову."
Не сговариваясь, мы как по команде развернулись к стоящему в пол- оборота от нас политруку и вскинув винтовки, не успев прицелиться, пальнули. Вахромеев оказался быстрее. Он давно держал нас на мушке. Два хлопка револьверных выстрелов сбили нас с ног. Я ощутил сильный, тупой толчок в грудь и мои ноги подломились. Падая, перед тем как потерять сознание, я услышал сухой треск ружья грузина и различил его метнувшуюся к Вахромееву тень. Пришел в себя от того, что кто-то расстирал мне лицо снегом. Старая женщина, сидя на корточках, приводила меня в чувство. Я ощупал себя и не находя никаких ран, приподнялся на локте и встал. В трех шагах от меня лежал Садык, над которым хлопотал мой новый приятель Арсен. Поодаль на закрасневшей кочковатой земле растянулся на спине политрук. Вокруг его головы, с остекленевшими, устремленными в небо глазами, натекла лужа крови, а лицо его, превратившееся в месиво кровоточащих мелких ран, было неузнаваемо. Из его горла торчал длинный кинжал. Таков был конец хлопотуна Вахромеева.
"Ну как дорогой, очнулся?" спросил меня Арсен и подойдя к Вахромееву, выдернул свой кинжал. "Уходить надо. Все кругом переполошились. Сейчас ваши прибегут. Кто стрелял? Зачем стрелял? Трупы найдут. Виноватых искать будут." Он тщательно вытер клинок своего кинжала о грудь политрука и спрятал его в ножны. "Бежим."
"А Садык?"
"Он не живой."
Я рухнул на колени рядом с телом друга и приподнял его голову. Казалось, что он спокойно спит. Его глаза были плотно закрыты и черты лица не были искажены предсмертной мукой. На правом виске его зияла дырочка, с вытекшей оттуда каплей алой крови. Я поцеловал его в лоб.
"Не брошу его здесь на потеху проклятым!" вскричал я. "Похороню его в мусульманской земле, по мусульманскому обычаю." Я взвалил Садыка на спину и побрел вслед за Арсеном и его семьей в неведомое. Места здесь мне уже не было.
Глава Седьмая
Мы и не заметили как пересекли границу. Окружающие нас кряжи и крутые каменистые склоны были совершенно такими же, как и на советской стороне. Мои провожатые, наклонив головы, молча и упорно шли вперед. За два часа путешествия никто из них не проронил ни слова, ни разу не остановился и не присел. Наконец за поворотом узенькой тропинки, которая вела нас вниз, внезапно открылась маленькая, уютная долина с круглым, светлым озером посередине. В его безмятежных изумрудно - зеркальных водах отражались купы пожелтевших деревьев, густо растущих на низких берегах, заросли камышей и устремленные ввысь пики с нависшими ледниками. В высоком голубом небе неторопливо плыли белоснежные облака. Это место было так прекрасно и безупречно, что казалось оно не изменилось и оставалось нетронутым сo времен сотворения мира и мы были первыми на земле людьми посетившими его.
"Здесь есть тень и вода, здесь отдохнем," как сквозь пелену, услышал я голос Арсена.
Я положил тело Садыка на траву. Слезы горя и утраты на моем лице давно высохли, сменившись ноющей болью и пустотой в сердце. Разгоряченный длинной ходьбой, я стал снимать с себя отяжелевшую, сырую шинель. Я задыхался.
"Не уж- то ты ранен?" стоявший рядом Арсен вложил свой палец в прореху на груди моей шинели, которую я второпях не заметил. С изумлением осмотрел я ее, но следов крови не обнаружил. Такая же прореха и в том же месте была и на гимнастерке. Расстегнув свой воротник я опустил руку себе за пазуху и вынул книгу в зеленоватой обложке, которую прятал ото всех. Обложка Корана немного потускнела и потерлась с того времени как Агдал подарил ее мне, но ликующая вязь арабских букв, передающих прямую речь Аллаха была все также торжественна и величава. Посередине ее плотной кожаной поверхности застряла пуля! Так вот кто остановил мою верную смерть! У меня перехватило дух и рухнув на колени я стал горячо молиться. Вся семья, усевшаяся неподалеку в тени на мягкой травке, глядела на меня, удивляясь моей религиозности.
Когда я отбил последний поклон, Арсен сказал, "Я тоже благодарен Христу, за то, что Oн спас нам жизнь." Он перекрестился и поцеловал свой нательный крестик. "Когда твой командир убивал вас, я знал, что следующими будем мы. Потому-то я шарахнул в него свинцовой дробью, а потом добил кинжалом. Хороший кинжал, булатный, моему прадеду принадлежал." Я непонимающе уставился на Арсена. "Нет у нас ни у кого никаких зарядов, кроме как перепелок стрелять," объяснил он, закинув двустволку на плечо. " Нельзя долго сидеть. Пойдем. Там в деревне Тюркгози есть полицейский пост. Там сдаваться будешь. А мы двинемся дальше, еще десять километров на юг в Бинбазиеминбей. У нас там родственники. Они нас устроят." Он горячо и настойчиво заговорил со своей жене по-грузински. Похоже, он пытался ее в чем-то убедить. Она молча плакала, прижимая к себе сверток с ребенком. "Дочка у нас от голода умерла," Арсен повернулся ко мне. "Вот Гиули и не может расстаться с ней. А ты, что думаешь со своим другом делать? Не вечно же будешь его таскать."
"Муллу надо," сказал я решительно и твердо, опять взвалив закостеневшее тело Садыка на свою спину. "Далеко до полиции говоришь идти? Может они знают? "
Дробный стук копыт внезапно заложил мне уши и как налетевший вихрь вокруг нас закружились четыре всадника. Арсен и я замерли на месте, как пораженные громом, а женщины взвигнули и присели на землю, закрыв лица ладонями. Мужчины в фесках и темно-зеленой военной формe, на гнедых, ухоженных конях гарцевали вокруг, наводя на нас свои карабины.
"Мы беженцы из СССР," прокричал Арсен по-русски. "Едва спаслись."
"Не понимаю," произнес низким, замечательного тембра басом один из всадников. Похоже, что он повелевал остальными и они выжидательно посматривали на него. Но я понял его! Он говорил почти так же как и я, мой отец, моя мать и все татары в нашей деревне! Неужели это турецкий?
"Мы раскулаченные беженцы," сказал я по-татарски. "Его убил красный офицер," добавил я, показав на Садыка.
"Положи его на грунт. Предъявите ваши документы и поклажу для досмотра."
"Все в порядке," успокоил меня Арсен, пока я выворачивал свои карманы и расстегивал ремни. "Это турецкие жандармы. Они охраняют границу."
Один из конников, вероятно знакомый с грузинским, внимательно читал бумаги Арсена, а другой с высоты своего седла рассматривал кучку вещей, которую я выложил у своих ног.
"Кто посмел надругаться над Священной Книгой?" узкое, остроносое лицо молодого жандарма потемнело от гнева, когда он заметил ее поврежденную обложку. Он глубоко наклонился и, вытянув руку до земли, поднял Коран. "Ты стрелял в нее?!" Он ожег меня злым взглядом.
"Не я, а мой командир. Он убил моего друга и хотел убить меня. Книга была у меня под шинелью." Я приложил палец к дырке на гимнастерке.
Кавалеристы передавали Коран из рук в руки, рассматривая пулю, застрявшую в нем, тихо переговариваясь и цокая языками. "Ты очень счастливый человек, Халим," сказал тот, который был главным. "Как ты перешел границу и не попался? У русских там полно застав. Аллах хранит тебя и заботится о тебе. Я полагаю, что Он готовит для тебя, что-то важное." Жандарм задумавшись, опустил голову и с почтением вернул мне мою книгу. "Куда ты несешь Губайдулина?" спросил он после длительного молчания.
"Похоронить его надобно по нашему обряду да муллы нет."
"Я сделаю. Я служу имамом. Здесь его и похороним." Он обернулся к одному из своих. "Енги, отведи эту грузинскую семью в Тюркгози. Их там в жандармерии зарегистрируют. И еще захвати белой материи, камфары и саман. Мы должны похоронить правоверного до захода солнца. Торопись!"
Перед тем как уйти Арсен крепко пожал мне руку. "Счастливо тебе, генацвале."
"Удачи вам во всем," с чувством попрощался с ним я и они скрылись за поворотом, понурые, подавленные и одинокие.
"У тебя есть инструмент," жандарм указал на саперную лопатку, пристегнутую к моему поясу. "Копай могилу здесь," он соскочил с коня и указал место повыше и посуше между стволами печально склоненных ив.
"Меня зовут Искандер," представился он. " Я стерегу границу уже двадцать лет. Я вижу людей насквозь. Твой документ мне не нужен, разве только посмотреть как тебя зовут; я так и без него знаю, что ты за человек. Я знаю, ты хороший, честный мусульманин, потому я помогаю тебе." Он был огромен, выше меня и шире в плечах. Возможно, он мог заломать медведя, если бы тот, на свою беду повстречался Искандеру где - то на узкой тропинке. Умные глаза его уверенно и пристально оглядывали долину, горы и небо, ничего не упуская. Он двигался твердо, быстро и с достоинством, как человек, знающий себе цену. Его плотная, широкогрудая фигура внушала к себе почтение. "Аллаху принадлежит то, что Он забрал, и то, что Он даровал, и для всего определил Он свой срок..., проявляй же терпение и надейся на награду Аллаха," подбодрил меня Искандер, раздевая тело умершего для омовения. Садык был положен на плоские, отшлифонные ледником валуны. К тому времени из селения вернулся Енги с необходимым для обряда материалом. Остальные два всадника спешились и помогали мне расчистить место для захоронения, отодвинуть камни и копать.
"Бисман-Ллях," провозгласил Искандер, начав омовение тела с правой стороны. Он обмыл тело Садыка пять раз, вытер его насухо и завернул в белую ткань. После этого мы все вымыли руки в водоеме, передавая друг другу кусок мыла. Могила была уже готова, куча черной, плодородной земли горбатилась рядом с ней. По команде Искандера мы встали и совершили молитву джаназа над телом нашего друга. Захватывающий голос Искандера заставлял думать о вечности. Какая радость будет встретить Садыка в другом, лучшем мире! Подняв тело, бережно опустили его в могилу, повернув его лицом в сторону Каабы. Прежде чем засыпать могилу землёй, мы заложили тело саманом и сделали так, что его могила возвышалась немного над грунтом.
"О Аллах, укрепи его," последний раз я взглянул на место упокоения Садыка и последовал за жандармами вдоль извилистой дороги. Час спустя я пришел в Тюркгозу. Обо мне уже знали.
"Вам надо связаться с татарской общиной в Анкаре," объяснил мне чиновник в жандармерии. "Мы завтра отправим вас туда, если вы захотите."
Утвердительно кивнув, я поблагодарил его и вышел на улицу. Впервые в жизни я ступил на землю братской мусульманской страны и мог открыто заявить о своей вере. Уже заходило солнце и с недалекого минарета доносился голос муэдзина. Деревня, угнездившаяся на склоне горы, была застроена как бы террасами - крыши домов нижнего ряда находились на уровне полов домов следующего ряда. Дома, сложенные из неотесанных камней и кирпичей, выходили на улицы глухими стенами. Над покатыми черепичными крышами кое-где вился дымок и разносился дразнящий запах съестного. Путь до мечети по узкой, немощеной улице был близок и скоро я стоял у ее двери. Я вошел и прочитал дуа, вызывая удивление старичка-привратника своей красноармейской шинелью и остроконечной буденновкой на голове, содрал с ног свои кирзачи и пройдя в молельную комнату, опустился на колени бок о бок с другими верующими. Мое сердце трепетало. Только в раннем детстве совершал я намаз в мечети. Мы всегда приходили туда втроем - отец, мать и я - до тех пор пока десять лет назад власти мечеть не закрыли и мулл сослали, но отец запомнил и научил молиться меня и всю нашу семью и делали мы это тайно за закрытыми окнами и дверями. Здесь в Турции мне не надо было скрывать, что я мусульманин и слезы счастья текли у меня по щекам. Изнутри эта мечеть была очень скромна. Одна большая комната, вмещала около ста человек. Скромный ковер покрывал пол. На белых голых стенах висели кое-где важные изречения из Корана. Я слушал хутба, но слушал ее всем своим сердцем. Мы совершали намаз джаматом. Это было самое прекрасное и я не хотел, чтобы молитва когда-либо кончилась. У меня появилось необычайное чувство единения с людьми вокруг меня. По окончании молитвы, когда правоверные стали расходиться, имам в белой чалме и зеленой накидке подошел ко мне.
"Где ты ночуешь, Халим?" дружески обратился он ко мне как к своему знакомому. Удивленный, я всмотрелся в него. Да это же Искандер! Неужели чалма так изменила его, что я его не узнал, а может моя усталость была тому виной? Ведь только сегодня утром я был еще на советской стороне границы со своей ротой и столько совершилось за один день!
"Где нибудь устроюсь," пошутил я.
"Тебе так нельзя ходить. Ты не должен выделяться. Пойдем ко мне, я тебе дам гражданскую одежду. Можешь переночевать у меня. У нас скромно, но уютно."
Я согласился и мы отправились. Искандер жил на окраине в двухэтажном доме, со стенами сложенными из гладких, неровной формы камней. Селение здесь кончалось и с обрыва открывался вид на безлюдную, наполняющуюся вечерней темнотой долину, окаймленную косматой кромкой гор, и дорогу, вьющуюся по ее дну. Хозяин толкнул чугунную, скрипучую дверь и мы оказались в небольшом квадратном дворе, где был цветник и в стороне разросшийся плодовый сад. По дорожке из мраморной щебенки мы прошли в дом. Просторная комната, застланная толстым, пушистым ковром с какими-то диванчиками и пуфами вдоль стен, была пуста, хотя откуда-то из глубины доносились приглушенные голоса и серебристый женский смех. Искандер повернул к деревянным ступеням, ведущим вниз. Фитилек масляной лампы освещал приотворенную полукруглую дверь.
"Это твоя комната. Располагайся. Она тебе должна понравиться. Ибрагим, мой слуга, покажет тебе, где помыться, а потом прошу к ужину."
Внутри я нашел тахту, резной столик у изголовья, пузатый кованый сундук и множество ковров на полу и на стенах. Сквозь темное окно, забранное витиеватой решеткой, трудно было что-то разглядеть в наступающей ночи. Букет роз, стоящий в вазе в углу, источал тонкий, изящный аромат. Слуга, морщинистый и седой человек, одетый в шаровары и белую рубаху, повел меня в комнату для омовения. Там были сложены на кафельном приступке белье, скромная крестьянская одежда и обувь. Помывшись и переодевшись я поднялся в комнату наверху. Ужин, в котором никто, кроме Искандера и меня участия не принимал, был отменный. Kебаб, тушеная ягнятина с изюмом и курагой не могли быть лучше. Когда подошло время для кофе и чая, хозяин начал свой рассказ:
"В прошлом году я получил известие от наших разведчиков встретить перебежчика с той стороны. Он был важная птица в НКВД, был набит всяческой информацией и мы не хотели его упустить. Мы выехали на лошадях за сутки вперед и дорога была тяжелой. Недавно здесь было землетрясение и гигантские скалы величиной с толстые башни, другие поменьше, размером с корабль, и еще меньше, размером с саклю и комод, бесчисленные, они были навалены вперемешку повсюду, как будто какой-то безумный волшебник колотил молотом и вдребезги разнес окрестные кряжи и хребты. Наши лошади были измучены, а мы едва держались в седлах. После полудня мы приблизились к месту назначения. Наши ноздри уловили дымок от кухни, где пекся хлеб для наших пограничников. Их саманная казарма прилепилась к утесу на краю пропасти. На другой стороне ее была советская застава. Линия границы проходила вдоль ущелья. В бинокли мы рассматривали советских коллег, наблюдали их быт, их снование взад - вперед, их построения на плацу и слышали приказы их лейтенанта. Ночь была безлунная и ветренная и по уговору с агентом мы спустили веревочную лестницу с привязанным к ней колокольчиком. Мы расположились наверху ожидая, что будет дальше. Часы проходили за часами и время приближалось к рассвету, но ничего кроме редкого позвякивания латуни не доносилось до нас. Наконец, веревочные узлы и крепления натянулись, колокольчик сильно забрякал и чей-то неясный силуэт показался среди нас.
"Замри! Стрелять буду!" приказал я, сам не зная кому, но не зажигал света.
"Это я, Джаваншир," мы услышали мужской голос.
"Есть ли кто с тобой?"
"Нет."
"Поднимайте лестницу," приказал я солдатам и повел пришельца в укрытие, чтобы там осмотреть и допросить его. Он был невысокий, худощавый мужчина лет сорока. Его форма полковника НКВД была вся измазана глиной, также как и его голова и руки.
"Как вы смогли в такой кромешной мгле спуститься на дно с советской стороны?" я в удивлении развел руками.
"Я прятался там в сушняке под валунами еще с вечера предыдущего дня," он скромно улыбнулся. "Стремление к свободе непреодолимо."
""Не задерживаясь мы быстро вернулись вглубь страны. Ты знаешь, что он ночевал у меня в доме в той же комнате, где ты сейчас?"
Я вздрогнул и чуть не подавился рахат-лукумом.
"Он как и ты татарин - мишар. Я хорошо понимал его. Он замечательный человек. Он был горд историей своего народа. Он рассказывал о его всепобеждающей отваге, подвигах великих ханов, о великолепных, благоустроенных городах и о славных победах над захватчиками."
"Где он сейчас?"
"Не могу сказать. Его долго проверяли. Потом он уехал работать по специальности в Англию. Ты хочешь спросить по какой специальности?" Мой собеседник прочитал вопрос на моем лице. "Он был разведчик. Я думаю, он и сейчас там; работает и передает опыт."
"И мне завтра ехать. Не сидится на месте. Как меня встретят?"
"Хорошо встретят. Ты же для татар свой. Не беспокойся."
Глава Восьмая
Через два дня я прибыл поездом в Анкару. Никогда прежде я не был в большом городе, но Всевышний вел меня и я не заблудился в пути. В этой красивой, многолюдной столице люди не выглядели забитыми и затравленными как у меня на родине. Они не толкали друг друга и некоторые из-них даже улыбались. Обилие продовольственных товаров, выставленных в окнах лавок и на тротуарах, было поразительным. В витринах универмагов красовались блестя лоском своих причудливых аксессуаров, манекены, наряженные в роскошные одежды. Широко распахивались двери мечетей, впуская туда толпы верующих. Мне подумалось, что если бы мои односельчане - колхозники хоть одним глазком увидели это богатство, изобилие и свободу религии, они бы умерли от зависти. И это было общество, осужденное социализмом, как отсталое, реакционное и потому подлежащее социализмом уничтожению. Нет, поклялся я себе, я буду защищать эту страну как мою родину и бороться с угнетателями моего народа до последней капли крови.
У татарской общины в те годы не было своего помещения в Анкаре и я связался по телефону с торговой конторой, где работал ее председатель г-н Н. Мы встретились в одной из кофейн на холме Улус, в старой части города. Она находилась в первом этаже древней сакли недалеко от базара. Чад мяса, жарящегося в шашлычной напротив, застилал глаза, окутывая половину улицы дымом и заставляя меня кашлять. Я едва нашел входную дверь. Внутри было тихо и почти пусто. Несколько мужчин в английских костюмах и тщательно повязанных галстуках сидели в удобных плетеных креслах, читая газеты или играя в нарды. При моем появлении г-н Н привстал из-за круглого столика и помахал мне рукой. Как и все посетители он носил безукоризненный однобортный пиджак, брюки со стрелкой, темный галстук на белоснежной сорочке, был аккуратно выбрит и безупречно подстрижен. Он был ростом с меня, сухопарый, но поуже в плечах; его черные волосы были тронуты сединой. Его рукопожатие было твердым и энергичным. Глаза его чуть навыкате под большим выпуклым лбом долго изучали меня.
"Вы должно быть голодны," проговорил он отеческим тоном после того как мы представились друг другу. "Если не возражаете я закажу вам кофе, кефте и пилав. Они здесь замечательные. Сладкое вам поможет выбрать официант."
Пока повара исполняли наш заказ, я успел вкратце передать историю моей жизни и упомянуть гибель Садыка. Г-н Н очень расстроился.
"Какая трагедия," сказал он. "Татар не так много на свете, чтобы их еще убивали. Каждый татарин важен и драгоценен для своего народа. Однако несмотря на жертвы мы всегда боролись за свою независимость и никогда не смирились с русской оккупацией. Восстание следовало за восстанием, но невзирая на поражения всегда появлялись новые бойцы. Борьба никогда не затихала. Многие сложили свои головы в битвах с захватчиками или на виселицах и в тюрьмах, а многие были вынуждены искать убежище за границей. В результате сейчас десятки тысяч татар разбросаны по всему миру и большая часть из нас осела в Турции. Вы правильно сделали, что бежали. Здесь вы встретите много интересных людей. Могу ли я вас спросить - какие у вас планы?"
"Я вообще-то ищу одного моего знакомого. Его зовут Агдал Шугуров. В 1921 году он с друзьями приехал к нам в деревню с большим грузом продовольствия из Америки и спас много татар. Может, если я найду его, он поможет нам и в этот раз. Люди там опять умирают. Он ведь татарин с Поволжья."
Породистое, интеллигентное лицо г-на Н немного посуровело. "Что он может сделать? Остановить коллективизацию, oтменить советскую власть в Татарстане и провозгласить самоуправление? Это куда сложнее, чем привезти эшелоны с хлебом. Для этого нужна война. Мы не готовы."
Два официанта принесли упоительно пахнующую еду и наш разговор на несколько минут прекратился. Никогда не ел я ничего вкуснее! Только за кофе наша беседа возобновилась.
"Все таки я хотел бы встретить Агдала, а если нет то хотя бы написать ему письмо."
"Вы знаете его адрес?"
"Я заучил его на память. Он живет в Питсбурге в Пенсильвании."
"Письмо туда и обратно будет идти около двух месяцев." В задумчивости г-н Н слегка постучал пальцами по столу. "И это все ваши пожелания?"
Я утвердительно кивнул, но потом добавил, "Я хотел бы работать, а потом решать, что будет дальше."
"Что вы умеете делать?"
"Любую крестьянскую работу. Еще ремонтирую конскую упряжь."
"Это хорошо. Я наведу справки. Bас надо устроить на время, пока вы не встанете на ноги. Не хотели бы остановиться у меня на первых порах?"