Самая сладкая черемуха растет во дворе Чудного - бывшего военного, живущего на окраине деревни. По документам он числится как Иван Смирнов, имеет непримечательную наружность, одевается опрятно, но обыкновенно. Словом, никаких признаков чудины, но в деревне его все равно не любят. Женщины издалека подсмеиваются, шепчутся, а стоит подойти ближе - шарахаются испуганно, беспокойно; мужчины, когда Чудной проходит мимо, стоят окаменевшими библейскими столпами и презрительно сплевывают, как только он скрывается за поворотом, ребята воруют огурцы с грядки, дрова для ночных костров и, конечно, черемуху. Совсем как взрослые - тайком, с опаской, исподтишка.
Когда темнеет, воздух тяжелеет, насыщается запахом луговых трав, намокает змеей-туманом, мой сосед, Лешка, громко стучит в окно:
- Пошли черемуху воровать.
Я в ответ - не могу, наказан, и аргумент весомый: посуду не помыл.
- Дела..., - разочарованно присвистывает Лешка и, прежде чем я могу ему помешать, кричит: - Теть Лен, отпустите на полчасика погулять, сети проверить? Подумаешь, тарелку за собой не вымыл, не баба же...
- А ну пошел вон! - вспыхивает мать. - Тоже мне защитник! Вот пожалуюсь твоим родителям - не так запоешь.
Но Лешка ничуть не боится, знает, что о своих угрозах она забудет уже через пару часов, и бесстыже соблазняет ухой: вкусной, наваристой, мужики говорят - щука пошла. Мать сдается и махает на нас рукой, мол, ступайте, не мозольте глаза.
Черемуха, усеянная припыленными крупными бусинами, - в глубине огорода, рядом с домом Чудного. Нужно проявить изрядную ловкость, упорство, чтобы остаться незамеченным и полакомиться спелой ягодой. Но Чудной ложится рано или попросту закрывает на нас глаза - и правильно, шепчет Лешка, зачем ему столько ягод? Действительно, зачем? - соглашаюсь я, и за какие-то полчаса мы успеваем наесться до отвала и уйти незамеченными, не забывая время от времени настороженно поглядывать в темные пасти окон, занавешенных на половину ситцевыми занавесями с простеньким, незатейливым рисунком.
В этот раз что-то не ладится: нижние ветви объедены, а чтобы добраться до верхних, призывно подмигивающих черными жемчужинами, нужно подтянуться на руках и забраться на толстый сук. Лешка, прежде обожавший быть всегда первым, вдруг упрямится и со словами "Вперед, герой" нахлобучивает мне на голову свою кепку - сосуд для ягод. Наверное, я могу отказаться, но не хочу показаться трусом. Справиться с веткой удается не сразу, не хватает силы рук. Я кряхчу, как старый дед, и Лешка поначалу вместо того, чтобы подсадить, помочь, только злобно шипит на меня, но потом понимает, что без его помощи не обойдется, и с неохотой подставляет спину, вскочив на которую, я в считанные минуты забираюсь на сук.
- Мать твою, Лешка, сколько ж тут ягод! Хоть варенье варить. Одной кепкой, чую, не обойдемся.
- Тсс! чего разорался, - вновь шипит на меня Лешка, подозрительно вглядываясь в притаившиеся перед прыжком сумерки. - Не языком работай, а руками загребай, да не в рот, а в кепку клади.
Я только улыбаюсь. Как же! Уйти из такого малинника, не распробовав ни ягоды - преступление. Одну ягоду - в кепку, две - в рот. Все по-честному, по совести, кто едет, тот и правит. И хорошо-то как! Отсюда, с высоты, вся деревня как на ладони - крепкая сложенными на совесть избами, изрезанная сутулыми изгородями, прильнувшая к тонкой ленте знатной подземными ключами Шепшенги, вспыхнувшая желтыми фонариками электрических ламп.
- Эх, красотища! - вырывается у меня из груди.
Но Лешка не слышит, только неожиданно приседает, хватает комок земли, бросает туда, в черноту, и тут же дает деру.
Я замечаю робкий тлеющий огонек - значит, Чудной вышел покурить на крыльцо, - и затихаю, надеясь, что он выкурит свою папироску и скроется в избе, не заметив вора. Но Чудной подходит к дереву - сумрак рисует его силуэт - большой, черный, - выпускает несколько колец дыма и говорит:
- Слезай, говорю.
Я от неожиданности теряю равновесие и лечу вниз.
2
Сколько времени я был без сознания, не знаю. Прихожу в себя, а вокруг все незнакомое: красный выцветший флаг Советского Союза, пришпиленный гвоздями к стене, на спинке стула - китель в орденах и медалях, возле стола - большой глобус, какие показывают в фильмах про моряков. Непримечательная обстановка только подтверждает мои сомнения по поводу обоснованности людских слухов.
Чудной гремит посудой в куту. Я хочу незаметно улизнуть, но не могу пошевелиться - боль отдается во всем теле. Левая рука безвольно висит на перевязи.
- Лежи, не дергайся.
Чудной подходит ко мне, подкладывает подушку под спину, чтобы я мог сесть, и подносит ко рту чашку с горячим напитком. Я отворачиваюсь: мало ли что можно от него ожидать с такой репутацией - вдруг отравит.
- Пей, говорю, лучше будет.
Его голос такой уверенный и твердый, что противиться невозможно. Не скрывая отвращения, я в два счета проглатываю горячую жидкость, по-видимому, настоянную на травах. Спрашиваю, что со мной случилось, он отвечает, что я свалился ему под ноги мешком картошки и вывихнул руку, и что ему пришлось наложить повязку.
Я прихожу в ужас. Сотни вопросов фейерверком вспыхивают в голове, один сменяет другой прежде, чем я решаюсь его задать. А если рука сломана? И кости не правильно срастутся? И что скажет мама, узнав, каким уловом завершилась вечерняя рыбалка?
Впрочем, на последний вопрос я могу получить ответ в ближайшую минуту - голос матери слышен еще до того, как она ураганом врывается в избу.
- Где мой сын? С ним все в порядке? - она кидается сначала к Чудному, потом ко мне, затем падает на колени перед диваном и горячечно целует мое лицо. Мне неловко, и я пытаюсь увернуться от ее поцелуев.
- С тобой все хорошо? Что с твоей рукой? - она сыплет вопросами так же часто, как и поцелуями, не давая возможности ответить ни на один из них. Кажется, она и вовсе не нуждается в ответах, ей достаточно моего вида - слегка потрепанного, но живого.
Чудной бесстрастно, как автомат, повторяет то, что говорил мне: вывихнул руку, наложил повязку, никаких поводов для беспокойства - может, ушиб или пара синяков, но это пустяки, мелочь, до свадьбы заживет.
Мать, как и я, приходит ее в ужас. Она клянет его, что он не врач и что мне нужно срочно в больницу пройти обследование - возможен, перелом, гангрена, ампутация...
- Я бы посоветовал не трясти его лишний раз по дороге. С ним и вправду все хорошо. Не переживайте. Выпейте лучше - успокаивает, - Чудной протягивает матери железную кружку с очередной настойкой.
Мать возмущена одновременно и самоуверенностью Чудного, и его спокойствием. Я могу поспорить, что внутри у нее все кипит, но воспитание, эти чертовы приличия, не позволяют напрямую высказать все, что она думает. Я смотрю на нее, пытаясь угадать ход ее мыслей, но ее лицо все больше расплывается в большое, белое пятно.
3
Я просыпаюсь ночью от боли - дико, надрывно ноет вывихнутая рука; ворочаюсь на диване и так, и эдак, пытаясь найти такое положение, в котором на время можно забыть о вывихе. Чудной, видя мои мучения, подкладывает под локоть подушку, зафиксировав тем самым руку; так и вправду - лучше.
- Все хорошо, малыш? - тихо спрашивает мать. Она, уставшая, полусонная, сидит за столом.
Я в ответ лишь закрываю глаза; усталость настолько сильна, что не хочется даже ворочать языком. Лежу и прислушиваюсь к их тихой, неспешной беседе.
- Никогда не понимала, почему вас Чудным зовут. Ну, живете обособленно, людей сторонитесь, травки собираете, словно знахарь. Но это же не причина, верно? Вы же, как-никак, офицер, воевали, уважение заслужили. А в деревне вас не любят. Почему так?
- Разошлись мы в ответе на один вопрос, с тех пор и пошло. Многие уже и не помнят, что к чему, - и поясняет: - Я Российской Федерации присягать отказался. - Когда Союз развалился, продолжает Чудной, их, военных, обязали присягать новому государству, он - единственный из их взвода - отказался:
- Присяга на верность дается один раз в жизни. Сохранить преданность и в мелочах-то бывает очень сложно, а если это касается глобальных вещей, то многие о ней и вовсе забывают. Я был военным, а не наемником, который продается тому, кто больше заплатит, не рабом, перешедшим к новому хозяину. Это все равно, что отказаться от матери, которая тебя родила, но не сумела доказать свою любовь или погибла в катастрофе.
- По-моему, вы передергиваете. Союз распался, значит, и присяга автоматически аннулировалась. Как можно сохранять верность государству, которого не существует?
- Вот и начальство о том же твердило. А я уперся рогами, как баран, и ни в какую: это, как снежный ком, стоит оступиться один раз, как обратного пути не будет. Вы помните Азефа? Вы скажете, что он был провокатором, и нельзя сравнивать несравнимое, но, мне кажется, всему виной первая измена, первый обман. Кажется, что все обошлось, пронесло, почему бы не попробовать еще раз - так и втянуться недолго. Впрочем, о чем это я? Ну, уволили меня. А сослуживцы понять отказались, хотя многие были на моей стороне. Понимали, что я прав, но пойти до конца так и не смогли. Жена от меня ушла. С тех пор я и живу тут, в деревне. Поначалу соседи "проклятым коммунистом" ругались, они не понимают, что я и в партии-то никогда не состоял, что это моя жизненная позиция такая. А потом и причина позабылась, а недоверие осталось.
Я слушаю его признания, и вижу как наяву: плац, шеренгу военных, вытянутых по струнке, развивающийся флаг нового, чужого государства. Командир части выкрикивает имена, и тот, чье имя названо, должен сделать шаг вперед, развернуться, подойти к командиру и прочесть текст присяги.
- Смирнов! - называет командир, но на его зов никто не откликается. - Капитан Смирнов!..
Командир недоволен, дома его ждет украинский борщ и холодное пиво, а эта заминка грозит обернуться строгим выговором, проверкой начальства, серьезным скандалом. Он взывает еще раз и еще, тон его голоса все повышается, кажется, еще мгновение - и он затопчет ногами, забрызжет слюной, как ребенок, которому отказали в любимой игрушке.
Но капитан Смирнов упрямо продолжает стоять в шеренге, а потом неожиданно запевает "Союз нерушимых республик свободных", выходит из строя и твердым, чеканным шагом направляется к казарме. Это не флаг государства развевается на ветру, это его военная карьера трещит по швам и летит в тар-тара-ры...
4
Душистое утро вышвырнуло небесные ночные фонарики - весь этот романтический хлам - и скромно заглянуло в окно, наблюдая, как Чудной передает матери бутылку целебной смеси и легко треплет меня по щеке. Мать с благодарностью протягивает ему руку, зовет в гости.
- Это лишнее, - с горечью отмечает Чудной. - Я не тот человек, с которым следует водить дружбу.
- Ах, бросьте. Приходите сегодня же.
Чудной в ответ лишь пожимает плечами, и не ясно: примет ли он приглашение матери, или - нет.
Мы выходим во двор, утро, притихшее, смущенное, - за нами. Втроем натыкаемся на Лешку, который жалостно прижимается к калитке, с испугом глядит на последствия ночной вылазки. Но ни я, ни мать не говорим ему ни слова. Мне обидно, что он струсил, а мама, наверное, и вовсе его не замечает. Всю дорогу он плетется рядом, не поднимая взгляда от земли, то обгоняя на шаг, то пропуская вперед - мелкая нашкодившая собачка, осознающая, что сделала что-то не так и пытающая вымолить прощение.
- Как ты? - наконец спрашивает он, когда мы уже скрылись под навесом двора.
Я не хочу отвечать вовсе, вспомнив слова Чудного о снежном коме, в которую может превратиться первая измена. Но, в конце концов, Лешка мой друг. И я верю, что хорошее отношение к человеку способно вернуть его, сбившегося с пути, в правильное русло, также как приветливость матери вернула Чудному надежду. И тогда я говорю: "Терпимо", - говорю сквозь зубы, только чтобы похвастаться своими смелостью и выдержкой.
- Вот и хорошо, - улыбается Лешка. И его улыбка кажется такой родной, что я невольно улыбаюсь в ответ.