Целую каждую складочку на его лице, каждую морщинку разглаживаю поцелуем. Красивое лицо, еще безусое, но хочется стереть даже малейшие просчеты, чтобы завтра - все ахнули от красоты такой, от изящества его идеальности. Не высокомерности дутой, за которой - шиш, пустота, именно от изящества. Никак не могла взять в толк, откуда у него эта изящность, даже некоторая светскость, но всегда радовалась, тихо, про себя, иначе не поймут, скажут, что загордилась, а гордиться-то и не чем. Наоборот, скажут, печалиться следует, что оторвался от своего класса, от земли оторвался, от народа. Я только молчала и втихомолку радовалась. Мне казалось, что эта оторванность и не оторванность вовсе, а предназначение - что ли, дар Божий. Поэтому и целовала с восхищением его тонюсенькие пальчики, вызывающие музыку из небытия одним прикосновением к клавишам фортепьяно. Это фортепьяно из города привезли, специально под заказ. Больше года я на него копила, а он, неблагодарный, вида не подал, что обрадовался. Хотя я знала, что обрадовался, что подарок по душе пришелся; это все гордость в нем говорила - очень уж горделивый он был, к христианскому смирению не склонный. Около недели он на него даже не смотрел, так и стояло это фортепьяно посреди избы, нелепое и устрашающее, постепенно обрастающее грязной посудой, всякими чугуночками, кастрюльками, скляночками.
Лишь через неделю спохватился:
- Что же вы за люди такие?! - и одним махом сгреб посуду на пол. А что я? Я только улыбалась и тихонько радовалась, чтобы он не заметил.
И вот теперь я целую эти родные пальчики, с тоской целую, потому что понимаю: не отогреть их уже своим дыханием, не приласкать им больше ни клавиши, ни девической щеки.
Но что это? Ресничка дернулась?..
Нет, показалось...
Как бы мне хотелось, что бы это веки его задрожали, занервничали, но нет - только блики свечей пляшут на лице, пляшут, беснуются, глумятся. Совести у них нет и жалости - нет, вот и насмешничают, ироды.
Тяжело мне. Не привыкла еще. Да и как тут привыкнуть?.. Разве к такому можно привыкнуть? Можно умом понять, но сердцем, сердцем...
Отворачиваюсь.
А Ты смотришь, суровая такая, грозная, до непривычия. Осуждаешь, должно быть.
Но разве такое возможно? Разве справедливо? Разве здесь имеется право на осуждение? Посмотри на него - прекрасного, цветущего, словно яблоня по весне, и загубленного одним неверным ударом, предательским ударом, из-под спины. Посмотри, говорю. Внимательно посмотри. Здесь только жалость к его молодости и несостоявшемуся таланту. Но вижу: эта жалость Тебя не убеждает, не пробирает морозом. Не понимаю, почему: ведь Ты тоже мать, должна понять мое родительское чувство. Нет. Только еще суровее, еще строже на каждое слово, на каждое оправдание Твой взгляд, все ближе сдвигаются ветви бровей. И у меня нет сил, нет права бороться с этой молчаливой уверенностью, спокойствием. Побежденная, измученная, склоняю голову.
Кесарю - кесарево...
На рассвете поднимаюсь с колен; ноги дрожат, с трудом выдерживают вес тела. Оглядываюсь на него, все еще прекрасного, с холодной, просветленной головой. Наверное, Ты права. Красота, молодость и даже некоторый талант не могут служить оправданием предательства. Особенно в лихое, военное время...
Медленно, оттягивая время, одеваюсь.
Кругом небольшого храма уже стоят понурые люди: паства, испуганная и потерянная, ждущая одобрения, наставления, должно быть, и муж мой, не способный дать им ни одобрения, ни наставления. Я смотрю на него, сильно постаревшего за этот год, вросшего в землю, и понимаю, что все слова, которые он прежде знал, смешались, и ему не под силу распутать этот клубок, выловить необходимые, подходящие.
Когда выносят гроб убитого, прячу лицо в фартук и начинаю подвывать, словно собака, получившая под ребра пинок. Все-таки, мать.
Краем глаза замечаю, как муж неодобрительно смотрит на меня, некоторое время молчит, обдумывая слово, потом разжимает губы:
- Вы ждете от меня прощения и оправдания. Но я не могу. Не могу простить предателя, повинного в смерти невинных, поэтому не успокоения призываю его душе, а кричу: анафема!..
Люди смотрят на него, как на обезумевшего, кто-то даже хватает за грудки:
- Ты что, сука, творишь? Это же сын твой родной. Отпевай, говорю, как следует.
Он обреченно качает головой, и я понимаю его смятение, как никогда: Богородица не велит, - вслух он говорит:
- Не будет ему покоя.
- Ах ты!..., - замахиваются на него, и я падаю на землю, прямо в грязь, обхватив голову руками, только чтобы не видеть озверевших, беспощадных, не слышать, как хрустят родные кости, только губы беспокойно шепчут, причитают...
***
Красный диск нехотя выкатился из-за горизонта, легко касаясь верхушек деревьев. Поднимаясь все выше, он выхватил из темноты фигуры распятого на дереве старика и скорчившуюся рядом старуху, испугался и поспешил обратиться в другую сторону.
Оглядываясь на чету священников, с котомкой за плечами уходили в лес в партизаны...