- Хочу, говорит, новые босоножки. Такие, как у Ленки Савельевой, с шелковыми ленточками. Чтоб обвивали они мои ноги, словно лианы - тропические деревья, и бантиком завязывались.
Подумаешь, лианы. Да твои столбы канатом не обвить - не хватит. Уже и рот открыл, чтобы произнести это, но на первом же слоге споткнулся, проглотил остаток фразы. Обидится еще, потом объясняй, что крепкие икры за достоинство можно принять, что ими даже художники не брезговали, во всей красе вырисовывали. Все настороже надо быть с этими бабами, не хуже шпиона или секретного агента какого: следить за каждым словом, чтобы ненароком не нарваться. Не отмолишься потом.
Сказал только, что до зарплаты еще - как до пенсии. Она же не будь дурой и говорит:
- А почему бы тебе родителей своих не проведать? Чай, давно не был. Соскучились уже.
Давно, не спорю, уже больше года прошло. Только как-то, чего греха таить, и не хочется вовсе. Просто так не приедешь, с пустыми руками - нехорошо, гостинец надо - все лишние траты, да еще помочь вдруг что-нибудь попросят. А у меня спину вчера опять прихватило...
Хотя... Просят-то они, конечно, редко; чаще все своими силами справляются. Да и с пустыми руками от них не уедешь - то картошки сумку, то тысчонку-другую подкинут. Они - словно книга читанная-перечитанная, знаешь, чего ждать, на что надеяться, на какой странице. Я, конечно, отказываюсь, вежливо так, но непродолжительно: вдруг обидятся или передумают. А мне что картошка, что тысяча - все в помощь.
Помню, как-то попрекнули этим, что, дескать, навещаю родителей только из-за денег. И мне обидно стало. Я же по-своему люблю их, оказываю почтение и даже сюрпризики иногда привожу: так, по мелочи, баранки свежие либо баночку липового меда, но они, старики уже, чего им еще надо, они и этим довольны. Не тратить же мне нищенскую зарплату в мастерской, которую получаю, на дорогие подарки. Им ничего, по сути, уже не надо: картошка с луком всегда в огороде - с голоду не помрут. А прихочется иногда мясца или еще какого деликатесу - ну, что ж, раз в полгода можно взять из запасов на черный день, охотку сбить. Они у меня старики не привередливые, скромные, и я рад этому. Все - экономия.
Я, действительно, их редко навещаю, отнекиваюсь важными делами и заботами; за это меня тоже не любят. А я и не переживаю особо, я не розовая пятихатка, чтобы мне каждая старушка дифирамбы пела. Да и дорога к ним не близкая, и трястись на ржавом автобусе по ухабам да колдобинам несколько часов кряду. Тяжело.
Но приличия ради несколько раз в году показываться надо. Особенно когда мамзели моей всякая дурь в голову стукнет.
Может, и стоит, говорю, но денег я все равно не получу, у них пенсия только через неделю - запасы подъедены.
Нет, топает ногой, не хочет слушать. Езжай и все - а вдруг перепадет-таки.
Баба она и есть баба, спорить с ней, все равно, что с глухой стеной разговаривать. Поэтому я только вздыхаю и иду собираться. Стараюсь выбрать самое неряшливое поношенное белье, не то, чтобы на жалость давлю, а просто нехорошо как-то к ним и при полном параде, не по месту, да и - просто нехорошо.
- На, вот, гостинцы, - она сует мне пакет, в котором - моя футболка и тушь. - Футболку ты все равно не носишь, а тушью я один раз только пользовалась, не понравилось: осыпается.
Не баба - а клад, думаю, и заботливая, и бережливая, и за что мне такое счастье только выпало, не пойму никак.
Слово да дело - собрался и поехал.
Меня встретил старый с подбитым задом пес, ухнул пару раз и опять морду на лапы уронил: что свой, что чужой - любого пропустит, ослеп на правый глаз, да и левый скоро вытечет, а мать, жалостливая, все удавить боится. Да и вообще, все серо кругом, уныло, дряхлость одолевает.
Мать только меня увидела - что весеннее небо - слезами улилась, все норовила покрепче к груди прижать, словно, кажется, боялась отпускать от себя, и мне даже совестно стало, вроде и я уже не маленький, и она должна понимать, что мне неловко. Я обычно довольно хорошо отвечаю, быстро, но тут сразу растерялся, потому что вроде и неприятно, а вроде - как и совестно от ласки материнской отказываться.
Тогда я так и сказал неловко, несмело, с сомнением: совестно как-то, а вдруг кто увидит.
Мать ничего не ответила, только потом почему-то начала стыдиться своих чувств и отстранилась, хотя я видел, что не хочет она этого, что будь ее воля - она бы век меня из-под подола не выпускала.
- Что ж ты! Ни звонка, ни телеграммы - мы бы хоть баньку натопили.
Я пожал плечами: мол, ни к чему это вовсе.
Потом руку жмет отец; он совсем ссохся, словно гриб сушеный, я на две головы его выше теперь и потому поглядываю свысока. А он смотрит на меня с прищуром, словно приценивается, затем крепко стискивает ладонь, до боли; я - стискиваю зубы, чтобы не вскрикнуть. Знаю, что он не любит, когда слабость показывают при рукопожатии, поэтому приходится терпеть.
Потом он, наконец, освобождает мою уже побелевшую руку и молча поднимается на крыльцо. Мы с матерью - вслед.
Она кидается в кут собрать на стол то, что осталось от обеда: тарелка кислых щей, толченый с яйцом лук и горбушка хлеба. Отец сидит на приступке, чадит самокруткой и поглядывает на меня. Его взгляд не разгадать из-под лохматых брежневских бровей; кажется, что не в мою пользу, что увидит он душевную червоточину и - откажет в родительском благословении и гуманитарной помощи. Поэтому я пристально разглядываю фотографии на стенах, прошлогодний календарь и плетенные из остатков ткани половики. Как бы ностальгирую.
Мне в очередной раз удается его перехитрить. Он верит в искренность моих чувств, давит окурок и садится за стол.
День лежу на печи, в потолок поплевываю, второй, а они про деньги - ни слова. Я забеспокоился даже, а вдруг действительно зазря приехал. Да и скучно у них, только собаки лают да соседка мимо пройдет, с тоски даже за школьную программу взялся по литературе - "Мой дядя самых честных правил" - все развлечение. А моя-то не унимается, беспокоится, получит ли свои босоножки и удастся ли еще новые чулочки прикупить?.. Словом, погостил я недельку-другую, отъел брюхо на родительских харчах и говорю: нечего, мол, пора и честь знать, пойду, говорю, завтра на автостанцию за билетом. Вот тогда отец и достал из-за иконы в куту небольшой сверточек, и протянул мне приличную стопочку голубеньких бумажек. Я на глаз прикинул: тут и на босоножки, и на чулочки, и мне на обновку хватит, - а сам отнекиваться: мол, стыдно, у стариков копейку брать, с голоду не помру - и слава богу! Отец уже давно не слушает робкие возражения, прячет деньги в карман моего пиджака и грозит пальцем: дескать, ни-ни! А я ворчу себе под нос потихоньку весь вечер, к деньгам даже не прикасаюсь.
Утром, получив благословение от родителей, бодрячком отправляюсь на автостанцию, мечтая, какой красавицей будет моя благоверная, и тут на полдороги спохватываюсь, что забыл на мосту приготовленную матерью продуктовую посылочку. Что делать? Пришлось поворачивать назад.
Стоило подойти к дому, стыд вгрызся в меня, словно в яблоко червь. Сквозь открытое окно я увидел, как мать пересчитывала оставшиеся сбережения и, печально вздыхая, говорила, что ничего, мол, протянем, до пенсии меньше недели осталось. Отец молча курил папиросу.
Я тихо нырнул во двор и спрятал сверток с деньгами между дровами. В конце концов, изредка стоит прислушиваться к голосу совести.
А босоножки - ну черт с ними - с этими босоножками... Перебьется.