Аннотация: И. Бродский... Как много ему пришлось пережить... Но он не сдался до конца... И до конца был верен себе... За это и люблю его.
Бродский в литературном контексте
50-- 60-х ГГ.
Литературный быт неофициальной молодежной поэтической культуры 50-х -- 60-х годов в СССР можно рассматривать в связи с системой жанров поведения, разных амплуа. В эпоху "оттепели" появляется новый стереотип поведения, характеризующий прогрессивного молодого человека в рамках изменившейся культурной ситуации.
Важным свойством советской молодежной культуры периода "оттепели" была ее осознанная двойственность. Эта культура имела как официальную сторону -- поэты Вознесенский и Евтушенко, освоение космоса, пересмотр советской истории, зарождение студенческих стройотрядов, так и неофициальную -- так называемый "андеграунд". Последний включал в себя самые разные явления -- традиционные и нетрадиционные религии, литературу, находящуюся под запретом, подпольную коммерцию, прежде всего как способ обмена информацией, культурно маркированные алкоголизм и даже наркоманию (Мандельштам) и т. п. Литература, в частности, поэзия, в обеих частях этой субкультуры занимала достаточно высокое место. Писание стихов представлялось одним из признаков определенного "жизненного жанра" наряду, например, с демонстративным поглощением тюри в здании Ленинградского государственного университета.
В соответствии с темой этой работы нас будет интересовать прежде всего литературная составляющая этой культуры. А в связи с тем, что после публикации стихов Рейна, Наймана и Бродского в "Синтаксисе" в 1960-м году доступ в официальную литературу для них был закрыт, особое внимание мы уделим так называемому "литературному андеграунду".
Естественным было стремление молодых людей каким-то образом маркировать свою принадлежность к этой культуре. Это приводило к созданию целой системы поведенческих знаков, сигналов на самых разных уровнях бытового поведения -- от одежды до сложных жестов наподобие поездки в геологическую экспедицию или занятия подпольной коммерцией. Вербальный уровень этой системы знаков характеризовался соответствующим жаргоном, словами-сигналами. Этот жаргон часто имел литературное происхождение.
Кроме того, подобное маркирование могло также реализовываться на уровне минус-сигналов. В таком случае человек сознательно отказывался от определенной поведенческой модели, которая могла бы его неправильно позиционировать по отношению к предпочитаемой им молодежной культуре. Не читать тексты определенных авторов, не иметь постоянной работы, не интересоваться политикой -- все это можно расценивать как такие минус-сигналы.
Для поэта, находящегося внутри такой культуры, создаваемые им тексты являются такими же фактами поведения, жестами, как и все остальные его поступки. Следовательно, в текст должны быть инкорпорированы соответствующие сигналы. В самом простом виде эти сигналы могут выполнять коммуникативную функцию. Тогда их роль будут играть ориентированные на узкий круг читателей характерные словечки, цитаты, образы и мотивы (например, упоминания джазовой музыки и джазовых музыкантов у раннего Бродского).
Более сложный случай мы наблюдаем, когда такие сигналы входят в художественную задачу текста. Тогда они уже реализуются не просто в виде "модных словечек", а в усложненном виде и на разных текстовых уровнях. Наиболее репрезентативный уровень -- тематический.
Литературный андеграунд, по мысли Кривулина, развивается в четырех направлениях, окруженных в официальной культуре того времени ореолом запретности:
1. социально-политическая критика советского режима;
2. эротика и порнография;
3.религиозная пропаганда;
4. "формалистическая" эстетика [1].
Можно описать тематический комплекс, актуальный для неофициальной литературы. Использование той или иной темы соответствующим образом маркирует текст и автора по принадлежности к ней. Список тем, входящих в такой комплекс, может быть обширным (среди табу, нарушаемых ранней лирикой Бродского, следует назвать еврейскую тему, тему страданий и смерти, тему одиночества и введение в лирику философских тем, традиционно относившихся советской критикой к разряду "идеалистических").
Не всегда автора интересовал сам предмет -- упомянуть тему зачастую было гораздо важнее, чем раскрыть ее. Введение тех или иных тем, мотивов и образов становилось знаком, отличающим "своих", нежели выражением оригинальных мыслей.
В качестве иллюстрации остановимся на первом пункте кривулинской классификации. В Ленинграде в 1964-м г. возникает клуб Рылеева, с появлением которого в СССР актуализируется понятие "подпольная литература" (в противовес литературному "андеграунду"). Клуб Рылеева, в частности, становится учредителем газеты "Русское слово", продолжающей традиции русской революционной печати [1]. Несмотря на то, что "Русское слово" наследует традиции русской революции в целом, особое внимание к опыту именно декабристского движения показательно. Особенно важно, что и для 60-х гг. XX в. и для начала XIX в. было характерно различие между простым "фрондерством" и принципиальной политической оппозиционностью. Клуб Рылеева стоял у истоков правозащитного движения, к которому, по справедливому замечанию С. Савицкого, неофициальная литература не имеет прямого отношения. Другими словами, критика существующего политического режима в художественном тексте начала 60-х гг. не означала оппозиционности его автора.
Все это позволяет нам рассматривать культурное "подполье" как одну из весьма многочисленных стратегий поведения. Из отдельных высказываний Бродского, сделанных, кстати, достаточно поздно, видно, что он отчетливо отделяет себя от диссидентского движения, хотя в некоторых своих текстах (напр., в "Речи о пролитом молоке") может использовать их поведенческие сигналы, реализуя амплуа "подпольного поэта". Например, рассказывая о тюремном вагоне, который вез поэта по этапу в ссылку, он говорит:
И вот в таком вагоне сидит напротив меня русский старик -- ну как их какой-нибудь Крамской рисовал, да? <...> Но все-таки уже какое-то шевеление правозащитное начиналось, но за этого несчастного старика никто бы слова не замолвил -- ни Би-Би-Си, ни "Голос Америки". Никто! И когда видишь это -- ну больше уже ничего не надо. Потому что все эти молодые люди -- я их называл "борцовщиками" -- они знали, на что идут, чего ради. Может быть, действительно ради каких-то перемен. А может быть, ради того, чтобы думать про себя хорошо. Потому что у них всегда была какая-то аудитория, какие-то друзья, кореша в Москве. А у этого старика никакой аудитории нет. <...> И когда ты такое видишь, то вся эта правозащитная лирика принимает несколько иной характер [2, с. 82].
Показательно, что система вербальных сигналов этой "литературной фронды", частью которой был Бродский, может быть описана теми же словами, которыми Ю. Лотман описывает речевое поведение участников "Зеленой лампы": "Дело в смешении языка высокой политической и философской мысли, утонченной поэтической образности с площадной лексикой. Это создает особый, резко фамильярный стиль, характерный для писем Пушкина к членам "Зеленой лампы". Этот язык, богатый неожиданными совмещениями и стилистическими соседствами, становился своеобразным паролем, по которому узнавали "своего"" [1].
Для неофициальной поэзии, по замечанию Кривулина, кроме всего прочего характерно обращение к "формалистической" эстетике, подвергнутой уничтожающей критике в директивных документах и многочисленных официозных изданиях советской эпохи (особенно -- в конце 40-х гг.)
"Формалистическая эстетика" -- явление сложное. На любом уровне текста могут присутствовать сигналы, указывающие на значимость для поэта выбранной им художественной формы. Приверженцем официозной культуры эти сигналы прочитываются как "идеологически чуждые" формальные эксперименты. "Лесенка" Белого/Маяковского, неклассическая метрика, верлибр, графопоэзия, нарушение графических традиций стиха -- от несоблюдения правила большой буквы в начале стиха до асинтаксизма, минимализм, растягивание стиха и прочие приемы вплоть до зауми -- все это, несмотря на разное происхождение, рассматривалось как часть единой системы. Причем, такое неразличение было характерно не только для официозных критиков, но и для "адептов" этой "эстетики".
Как и в случае с тематикой, для многих современников Бродского (впрочем, как и для него самого) большинство формальных экспериментов были неорганичными, и часто в более зрелом возрасте поэты от них отказывались. Эти опыты были лишь атрибутами амплуа "неофициального поэта", необходимыми для построения ими своего "автобиографического текста".
Для нас наиболее интересны поэтические сигналы, возникающие в точке пересечения тематической неординарности и "формального" эксперимента. Их выявление представляется наиболее сложным по нескольким причинам. Если общую тематику стихотворения можно понять даже в случае затемненности его содержания, а "внешняя оболочка" стихотворения (метрика, строфика, графическая реализация) распознается легче всего, то сигналы на других уровнях текста чаще всего скрыты для профанного читателя. Именно такие сигналы заставляют некоторых читателей чувствовать "чуждость" той или иной поэтики, и в то же время ставит в тупик исследователей, пытающихся выделить основные признаки "андеграундной" поэтики. Подчеркнем, что все уровни текста находятся в тесной взаимосвязи и провести четкую границу между ними далеко не всегда возможно.
Наша позиция заключается в убеждении, что до ссылки в Норенскую Бродский представлял себе строительство собственной поэтической биографии в виде неотъемлемой составляющей молодежной культуры литературного "андеграунда" 50-х -- 60-х годов. В ссылке эта поведенческая установка у него поменялась.
Использованная литература
--
Семенов, В. Иосиф Бродский в северной ссылке. Поэтика автобиографизма / В. Семенов // Поэтика автобиографизма [Электронный ресурс]. - 2007.
--
Бродский, И.А. Большая книга интервью / И.А. Бродский. - М., 1993 - 658 с.