Первые признаки бронхиальной астмы возникли у меня летом 1982 года, на 53-м году жизни. Быстро наростала тяжелая одышка, да так, что не мог пройти от больницы до троллейбуса.
Курил я мало. В мединституте о курении не было и речи -- на хлеб не хватало. Я начал курить позже, уже будучи врачом, в Казахстане. Повлияло окружение -- курили оба врача (между прочим, женщины -- тогда это было редкостью). Место было глухое -- делать было нечего.
Молодым людям кажется важным иметь некую устойчивую привычку, как символ солидарности. Я курил сигареты "Друг", они почему-то всегда были в нашем заштатном магазинчике -- с хлебом и водкой вперемежку. Красивая коробка как нельзя более подходила к молодому принципу. Кажется, что открывать и держать в руках эту коробку, мне было приятнее, чем курить. Привычка есть привычка -- как бы ни была искусственна. Меня, конечно же, тянуло к куреву, но насколько помню, никогда не испытывал полного удовольствия от сигареты. Всегда была ощутимая горечь во рту. Вероятно это обстоятельство способствовало тому, что я перешел на курение трубки - еще более солидной манере. Трубка - это не просто, даже не просто привычка. Это уже характер, образ жизни, даже своеобразная религия. Почти как собака. Трубка обязывает. Помимо того, что неудобно носить в кармане, да еще с табакеркой, сам процесс набивания табаку с крошками вокруг, желтым пальцем с устойчивым запахом , требует времени. Конечно, можно ни на что не обращать внимание: Вытащил, набил, прикурил, погасла -- придавил, прикурил, затем выбил, сунул в карман и все. Но такая легкость, небрежение к своим рукам и костюму не для молодого человека. Но делать в глуши было нечего, и я терпел.Когда же уехал назад в Европу, в клинординатуру, то оказался вместо высшего (в глуши врач, даже самый молодой, имеет уважение по высшему разряду) на самой низшей ступени общественного положения - тут было не до фокусов. В институте туберкулеза директор запретил курить в помещении и после работы я выскакивал из здания на ходу, хватая сигарету. Поэтому курил не много. Так это и тянулось. Иногда на месяц -другой бросал, но возвращался. На мои ограничения все больше влиял выработавшийся принцип уважения к своей врачебной деятельности.
Уж коли признаешь за курением вред и убеждаешь людей не курить, то личное отношение должно быть соответствующим и нужно держать фасон. Последние десять лет до 1975 года я выкуривал ровно одну сигарету в день -- после буфета, в обеденный перерыв. Пожалуй, это была самая устойчивая привычка за все годы неполноценного курения. Устойчивая, может быть, потому, что от этой сигареты я получал удовольствие.
Все имеет свой предел. Кабинет мой был самым холодным в больнице. Потом оказалось, что стояк питавший радиаторы, был неправильно приварен на чердаке, так что не мог давать тепла. Зимой температура в кабинете была около нуля, но мне хорошо писалось -- а писал я тогда статей несчетное количество, этим жил и был доволен. Здоровье было хорошее и, хотя я был физически нетренирован, не испытывал ни малейшего дискомфорта.
В один из дней зимы 1974-75 гг., сидя на холоде в кабинете, я вдруг отчетливо почувствовал, что простудил бронхи. В груди по ходу бронхов повис холодок, и где-то в глубине груди возник намек на затрудненное дыхание. Это чувство было столь отчетливым, что можно было зафиксировать день и час моего заболевания, оказавшего решающее влияние на всю дальнейшую жизнь. Внешних проявлений болезни не было -- ни температуры, ни даже кашля, но в это время я уже много занимался пульмонологией, читал и осознавал бронхит и сразу понял, что у меня случилось нечто серьезное. Было нетрудно понять, что все дело в холоде и необходимо срочно исправлять положение.
Помню сильно разозлился на А.В.ПОЛИЕВИЧ, хотя она даже по воскресеньям бегала проверять отопление и уделяла персональное внимание моему кабинету, но ничего существенного так и не предприняла. Я попросил одного больного -- главного механика шахты - и он просмотрел стояк снизу-доверху и сразу же, за несколько минут, определил дефект отопления кабинета. Через день он пригнал сварочный аппарат и за час переместил стояк на правильное место. Ситуация изменилась буквально на глазах, а когда летом к радиатору добавили еще несколько секций, то со следующей зимы кабинет стал чуть ли не самым теплым в больнице.
Но дело было сделано, и отсчет болезни начался. Я еще курил одну "свою" сигарету, но она уже шла не гладко -- появился кашель с мокротой. Стало понятно, что с курением нужно кончать. Я внутренне настроился и с отпуска 1978 года, который с семьей проводил в Юрмале, полностью прекратил курить.
Но бронхит не прекратился. Подкашливание, небольшой влажный кашель, ощущение бронхов -- стало обыденым явлением. Я понимал, что это уже хронический бронхит, как теперь говорят, "первично хронический". Прочувствовав его на себе в полной мере, как врач и просто наблюдательный человек, я теперь думаю, что первично хронический бронхит, частое в наши дни явление, обычно так и начинается. Только уловить это неяркое, нетипичное начало дано не каждому. Со стороны даже врачу это понять непросто. В дальнейшие годы иногда по разговору выпадало мне вспоминать о начале своей болезни, и по отношению собеседников-врачей чувствовалось не то чтобы недоверие, а неприятие и непонимание возможности такого точного ощущения. И еще мне стало понятно, что врач ощутивший на себе такого или иного рода клиническое явление, симптом и, по аналогии, действие лекарств, как хорошее, так к плохое, несравненно повышает свое проникновение в медицину, свою квалификацию. Правда, ему нужно к этому иметь определенный уровень знаний, тогда личные ощущуния плюсуются "в прогрессии".
Длительное пребывание на холоде, особенно легко одетому и без движения человеку, это фактор риска высокого уровня для хронического бронхита. Курение на холоде усугубляет этот риск. Еще вернее холод находит дорогу к бронхам после принятия спиртного. Ощущение жара вызывает желание охладиться открытым дыханием, да и теряется ощущение опасности общего охлаждения. Мне совершенно очевидно, что при профессиях, связанных с работой на холоде (например, строители, железнодорожники и т. п.), должно быть предусмотрено помещение для отогревания -- каждые 1-2 часа по 5-10 минут. Устойчивое обеспечение тепла при сидячей же работе в помещении -- самая главная задача по охране труда для сравнительно легко одетых людей.
Хронический бронхит у меня не явился причиной бронхиальной астмы, но с ее появлением его роль резко возрасла, ибо к бронхоспазму и астматической вязкой слизи добавление бронхотической форменным образом вызывало драматическую ситуацию.
Возникновение бронхиальной астмы у меня было связано с рядом тяжелых переживаний и потрясений. Первым в их цепи было развитие тяжелой астмы у дочери, приведшей её к опасной грани. Тогда в отделении реанимации еще не было "засилья астматиков", опыт был недостаточен и именно в отделении ей стало еще хуже.
Весь этот период мы с женою были как в угаре и след напряжения оставался еще очень долго. Другим психогенные фактором явилась компания травли на работе, формальным проявлением которой были несколько комиссий подряд как реакция на недобросовестную жалобу. Психотравма несравнимо повышалась тем обстоятельством, что в данном случае мною было проявлено максимум деонтологической и медицинской квалификации, но как известно, всему есть пределы возможного.
Одышка у меня началась с весны 1982 года. Неанализируемая и потому непонятная тяжесть казалось мне поначалу связанной с сердцем. Неожиданно оказалась удобной лишняя подушка. Подсознательное нежелание быть выбитым из устойчивого и, стало быть, здорового самочувствия, не позволило мне приблизится к верному диагнозу и правильному лечению. А ведь уже был нарушен и сон -- конкретный существенный дискомфорт! По поводу "сердца" я нередко принимал валидол и даже пробовал нитроглицерин. От валидола вроде бы становилось легче.
В конце мая я повез дочь в Крым. Вначале она была в Ялте, а я в санатории "Южнобережный" -- недалеко за городом. Недели через три прояснилось, что Ялта ей не подходит и мы перебрались в Алупку, начались ежедневные длительные прогулки по Воронцовскому парку. Там впервые я начал принимать теофедрин и почувствовал его пользу. Почему-то в "Южнобережном", где было холодно, неуютно и гористо, а поездки в Ялту тяжелы, я не догадался всерьез применить бронхолитики. После каждых 20-30 шагов сбивалось дахание и единственный прогресс заключался в том, что заставлял себя ходить медленнее, и, вопреки обычному своему норову, старался регулировать ходьбу, делая "волевые" остановки. В Алупке уже догадался не только принимать, но и дозировать теофедрин, варьируя дозу в течение дня по самочувствию. Рано утром моя прогулка завершалась траверсом "Большого хаоса". Ей я предварял полтаблетки. Днем маршрут был по "Малому хаосу", где прохладно в любую жару - там хватало четверти таблетки. С собой у меня был набор всяких лекарств -- для дочери. Я предпринял первую попытку выбора бронхолитика. Но эфедрин показался хуже теофедрина. В редкие дни по ощущениям я принимал лишь одну четвертинку или вообще ничего.
В Алупке оо мной произошел интересный эпизод. Дочь чувствовала себя в целом неважно, и в один из вечеров у нее в гостинице случился тяжелый и затяжной приступ, усиленный избыточными ингаляциями беротека. В курортных городах "дикарю" легче умереть, чем найти сочувствие. Администратор гостиницы выгнала меня из комнаты, заперла наружную дверь, и я провел ночь в вестибюльчике у выхода. В тревоге за дочь в состоянии своей беспомощности, сидя без сна в холодном корридоре, я вдруг почувствовал необычное. Дышать стало абсолютно легко. По укрепившейся за последние месяцы привычке, взял пульс -- меньше 60!Такого в моей жизни не бывало и раньше, даже после часового лежания в "хороший" период пульс бывал около 80. В изумлении от нового ощущения я сделал нагрузку, 10 приседаний -- пульс почти не изменился, 60-62. Я чувствовал себя на редкость крепким и сильным, как никогда в жизни! Будучи и раньше вполне здоровым, я никогда не имел такого ощущения бодрости и силы -- а тут еще по контрасту с началом дыхательной неполноценности! Я был убежден, что приведись мне сейчас участвовать в соревнованиях по бегу или в другом физическом действии, то показал бы феноменальный результат. Судя по всему, со мной произошел необычной мощи и характера стресс, мобилизовавший все мои силы. Рано утром администратор открыла входную дгеро, я заглянул к дочери, увидел её спящей, хотя и с тяжеловатым дыханием и, успокоенный, пошел в санаторий. Через 1-2 часа испытанное ночью ощущение испарилось.
Из Алупки я вернулся в Донецк в конце июля как будто окрепшим. На самом деле болезнь только набирала силу. Сразу же пришлось окунуться в атмосферу очередной недобросовестной проверки.
Клиническая картина у меня в самом начале заключалась в постоянной одышке, шаг за шагом резко ограничившей мое передвижение, ровно как и толерантность к физической нагрузке. Дело дошло до того, что даже портфель или книга в руках представляли нестерпимую тяжесть. Астма совершенно не напоминала классическую картину с острым спазмом, хрипами и демонстративным освобождением. Необычность клинической картины, удрученность человека, попавшего в психологический переплет (да к тому же врачебной профессии, при которой все не как у людей!), послужило основанием для некоторой паники.
По настоянию М.Л. меня посмотрел хороший кардиолог и исключил "безболевую форму инфаркта миокарда". Оставалось думать о еще более грустном диагнозе. Кончилось тем, что меня посмотрел М.И. ШКАЛЬЦ и положил в свое отделение с диагнозом "бронхиальной астмы". В течение месяца меня лечили внутривенными капельницами с эуфиллином, иногда с добавкой панангина, а то и кокарбоксилазы -- если их удавалось достать. Остальные были таблетки, комбинированные бронхолитические порошки, а также транквилизаторы.
Мне стало легко: во-первых, из-за бронхолитических средств, во-вторых, из-за удобной кровати. Это была самая простецкая и очень продавленная сетка, которая, провисая, создавала полусидячую позицию. Как я потом определенно убедился, именно такой вариант с провисанием и создает комфортное положение для астматика, функционально более выгодное в сравнении с хорошим, горизонтальным, матрацем при высоких подушках. В-третьих, я оказался в надежных врачебных руках. Врачу в чужом стационаре вообще тяжело лечиться, а квалифицированному тем более, и он особенно восприимчив к декларативным, стандартным, "теоретическим" методам лечения, к низкой квалификации и невнимательному отношению.
Лишь оказавшись в положении больного, да еще в плохом и тревожном состоянии, врач в полном мере ощущает необходимость серьезного медицинского духа рядом. К счастью, М.И. не только продемонстрировал глубокую квалификацию, но очень коллегиально отнесся к моим чувствам и всяческим сомнениям по диагнозу, симптомам и лекарствам. Его стиль был сродни моему и это оказывало на меня успокоительное действие.
Но улучшение не было ни существенным, ни длительным. Потом уже я усвоил, что психическое напряжение, не говоря уж о травме, представляет собою мощный астмогенный фактор.
С осени 1982 года я стал ДЧБ, то есть "длительно и часто болеющим", или "коротко и редко работающим" (КРР). Я уже согласился, что болезнь не сердечная, а бронхолегочная. Но абсолютной уверенности, что моя бронхиальная астма самостоятельная, а не синдромная, еще не было. Слишком она была быстра, необычна и тяжела. От первого стационирования я вынес доверие к капельнице с эуфиллином и, благо такая возможность на работе была, начал ею пользоваться часто. Кроме эуфиллина от капельницы была еще одна польза -- двухчасовое лежание. Лежа под капельницей хорошо думается, и я постепенно начал соглашаться с диагнозом бронхиальной астмы.
С этого времени я начал пробовать и сравнивать бронхолитики: ... ??, эфедрин, комбинируя и варьируя. Интересно, что загипнотизированный эффектом внутривенного введения эуфиллина, я долго игнорировал его пероральный прием. В конце зимы, находясь на очередном больничном, я предпринял первую попытку, кортикостероидной терапии, благо кенакорт всегда имелся под рукой (для дочери).
Опасаясь, ввергнуться в зависимость от стероидов, применил метод "короткого удара": 7 таблеток -- 3 дня, 5 таблеток -- 3 дня, 3 таблетки -- 3 дня, 1 таблетка -- 3 дня. Улучшение наступило к концу первого дня и было настолько выраженным, что почувствовал себя совершенно здоровым и пошел на работу до окончания курса. После прекращения приема триамцинолона я еще несколько дней был здоров, хоть и не весел -- травля продолжалась. Дыхание было хорошим и я прекратил прием всяких лекарств.
Ухудшение не заставило себя ждать и через 1-2 недели я вновь оказался на больничном листе. Состояние быстро ухудшалось и стало плохим: находясь в комфортных условиях дома и кресла я был почти обездвижен, постоянно пользовался огромной кислородной подушкой, благо она была необычно большой, а аптека близко. Я глотал бессмысленные таблетки, дышал беротеком, сердце разрывалось от тахикардии, грудная клетка от одышки. Прямо умирал и ничего не мог понять и придумать. В этот раз я допустил очередную ошибку, связывая тяжесть одышки с невыделением вязкой мокроты и еще более истощал себя насильственным кашлем, а это был, конечно, бронхоспазм. А не купировался он потому, что я стал гормонозависимым. До собственной болезни мне казалось, что я знаю бронхиальныю астму, ведь изрядно приходилось лечить таких больных, даже считался знатоком. И вот такой провал! Мое понимание не допускало столь быстрого необратимого развития болезни, именно для себя самого.
Лишь при второй госпитализации - в конце марта 1983 года, когда меня привезли к М.И. едва живого, в мое сознание стало проникать конкретное понимание того, что бронхиальная астма явление частое, устойчивое и не следует суетиться. В отделении находилось больше половины "рецидивистов", и капельница была столь массовым и отработанным до простоты явлением, как будто была "таблеткой", а не серьезной процедурой. Я еле доплелся, изнемогая от одышки, до палаты, но как только оказался в проваленой кровати под капельницей, начал оживать. К эуфиллину я уже не пытались добавлять "стандартные" этимизол и коргликон как в первый раз -- тогда они не пошли. Лекарственный расброс сужался.
На этот раз, регулярно применялся триамцинолон от трех таблеток до одной к концу месячного пребывания. До полного успокоения еще было далеко. Во-первых, гормонов избежать не удалось, и я начал себя корить за тот домашний ударный курс, оказавшийся принципиально неполноценным, и возможно вредным. Во-вторых, в моче было устойчивое, хоть и небольшое количество эритроцитов и возможность системного заболевания подсознательно угнетала, хотя меня посмотрел серьезный нефролог и исключил.
По выходу из больницы, не желая мириться с участью зависимого от гормонов, я начал "фокусничать", принимая гормоны нерегулярно, в попытке от них избавиться. Еще в больнице М.И. меня свел с одним астматиком, знатоком пресловутой японской книги по диетическому лечению всех болезней, в том числе бронхиальной астмы. После выписки я попытался заменить гормоны диетой. Потом уже, некоторое время спустя мне довелось прочитать эту книгу. По своему одностороннему принципу она похожа на систему йогов и требует самозабвения, почти религиозного настроя и пунктуальности. Я не сторонник односторонних, экстремистских методик и принципов -- обычно их исповедуют люди ограниченные, желающие заполучить свой "конек" без больших усилий по приобретению медицинской образованности. Но все дело в том, что необходимость снижения калорийности в пищевом рационе для людей старше 50 лет (а то и ранее) доказана. Кроме того, я сам имел опыт лечения голоданием, в том числе -- бронхиальной астмы. Почему же я не испробовал такое средство на себе, если настаивал и применял его другим?
Это противоречие понятно, оно связано о тем, что при любом лечебном методе кроме самого медицинского действия в чистом виде, большая доля эффективности относится к психотерапии личности врача, его энергии, уверенности. У меня, больного и несчастного, эта доля отсутствовала начисто. Кроме того, мысль о возможности коллагеноза меня не покидала, нужно было еще окончательно определиться с болезнью. Но все же некоторые принципы диеты были приемлемы: полное исключение масла, жира, мяса, пряностей и отваров, соли, сахара и сдобы -- при абсолютном преобладании овощей (без картофеля) на растительном масле и пустых каш. Происходила суета по доставанию гречки, возня с тыквой и т.п. Эффект от этой возни не мог быть главным, но определенная дисциплина, пристроенность и регламентизация были полезны.
Главное же заключалось в том, что я опять начал "уходить" от гормонов и несистематически принимал бронхолитиков. Полтора месяца после второй госпитализации были, конечно, несравненно лучшими, чем до нее. Но все же хотелось это объяснить то самим фактом постельного, удобного содержания, то значительным улучшением погоды -- потеплением. Никак не хотелось согласиться, что все дело в гормонах.
В июне, с целью разрядить психологический стресс я подал заявление об уходе с заведования отделением и попытался испробовать внегородскую атмосферу, побывал в командировке, неделю за городом. Атмосфера там действительно была лучшей, но мне не помогла. В этот период массового благожелательства, сочувствия, желания помочь, Н.Б. БАЛОН упомянула метод "гемосорбции".
Вообще сочувственных советов было великое множество: физические упражнения по Стрельниковой с ограничением дыхания, травы, соляные ингаляции, диеты, новые лекаротва, даже экстрасенсы. Меня они в значительной мере раздражали -- из-за моего понимания их недостаточности, бессмысленности, а то и глупости. Но, пожалуй, угнетало больше всего то, что своим состоянием я даю повод для полузнахарских советов бытового уровня, а моральных и физических сил моих, чтобы энергично и спокойно отвергнуть эту дребедень, не хватало. Но гемосорбция привлекла мое внимание. Тут выяснилось, что она наличествует в Киевском тубинституте и договориться с ними не представляет труда.
Брат отвез меня в Киев в начале июля и через неделю мне сделали двойную, основательную гемосорбцию. Лежа в течение 4-х часов на столе, я "купался" в поту, затем еще до утра допотевал в постели. Такой встряской и обьясняется суточное улучшение после процедуры. Через день мое состояние возвратилось к прежнему -- к капельнице с эуфиллином и двум таблеткам гормонов. Проделал я и фибробронхоскопию в надежде на отмывание, но отмывать, на удивление, оказалось нечего. Месяц в Киеве конкретного улучшения не принес, но все же оказал общее благотворное действие.
Во-первых, отпала еще одна суетная надежда на некое быстрое "одноразовое" исцеление. Во-вторых, круг смотревших меня врачей расширился и уменьшилась моя тревога за коллагеноз. В-третьих, условия пребывания в хорошей больнице, прогулки по Киеву, соседнему парку (кладбищу), и хорошая погода оставили замечательное впечатление, и домой я вернулся благополучно. Справедливости ради, нужно отметить, что эта киевская больница с хорошим зданием, палатой, питанием и парком по медицинской организации систематического лечения не шла ни в какое сравнение с внешне "зачуханным" отделением М.И. Кроме, пожалуй, наличия отдельных "фокусов", вроде гемосорбции или фибробронхоскопии.
По возвращению из Киева я работал, как уже установилось, неполноценно. Почти ежедневно ложился на два часа под капельницу с эуфиллином и кое-как "тянул". Вид имел крайне болезненный. Пытался систематизировать бронхолитическую терапию, строго чередуя лекарства. Я был уже устойчивым астматиком. Гормоны принимал постоянно, но количество их старался уменьшить до крайней терпимости. Еще не пришло понимание того непреложного факта, что устойчивая отдышка с волевым преодолением и терпением несравненно опаснее, чем любое количество гормонов. Я уже начал "накачивать" себе надключичные астматические подушки.
Множественный прием бронхолитиков плохо действовал на желудок, диета с ограничением хлеба привела к запорам, вздутию кишечника, что, в свою очередь, ухудшало и затрудняло дыхание и дополняло дискомфорт. Бронхолитики, как известно, паралельно действуют возбуждающе, что усугубляло нарушение сна, которое само собой было неотъемлемой частью бронхиальной астмы. С этого периода я уже никогда не спал по человечески, а только 2-3-4 часа, не более, да и то тяжело, с перерывами. Пробовал на ночь принимать седативные средства (тазепан, элениум) и, хотя на полчаса-час сон удлинялся, но общий дискомфорт несомненно усиливался.
Во-первых, я пробуждался уже в момент максимального удушья, тяжело пробиваясь сквозь "лекарственный" сон, чуть ли не помирал, каждый раз долго и тяжело выходил из статуса, откашливался, напрягался, выдыхивал за ночь целый матрац кислорода ( так в аптеке прозвали большую мою подушку). Во-вторых, седативные средства немного симпатолитики и, значит, способствовали спазму. В-третьих, транквилизаторы усиливали вздутие живота, запоры, и мои бедные легкие оказывались сжатыми со всех сторон. В-четвертых, после такого набора я целый день был сонлив как курица -- кунял головой при распросе больного, при записи в амбулаторной карте, порою даже стоя и аускультируя.
Свечи я начал использовать в связи с геморроем и болью. Появились они из-за запоров, но мне было невдомек, что нужно бороться о запорами, а не с геморроем. Больной врач вообще немного "дуреет", а тут еще свое дело делала хроническая гипоксия. К этому времени относится анекдотический эпизод. Ю.БАРАЦ любил повторять шутку Жванецкого: "Вы не пробовали принимать слабительные совместно со снотворным? Любопытный эффект получается!". Обычно эта смешная фраза воспринималась как отвлеченная шутка, не более того. Так вот, на том этапе болезни я принимал седативные таблетки -- автоматически, без особой фиксации внимания. И как раз этот период совместился с периодом запоров. Совмещение снотворного со слабительным стало более чем реальным. И оно произошло, при чем в самом "идеальном" варианте.
Дело в том, что иногда после серии тяжелых ночей в моем организме наступала такая усталость и сонливость, что даже бронхоспазм не мог её пробить, и ночной сон оказывался крепким. Вот в такую ночь я и заснул с тазепаном и пургеном в желудке. Оба лекарства подействовали. Мне снился сон. Я оказался в большом многоэтажном здании, тщательно совершая его обход. Осматривал все помещения, основное внимание уделяя туалетам. Запоминал их расположение подходы к ним и в уме рисовал себе схему, как бы обеспечивая "тылы". После полного обхода наступил некоторый перерыв -- провал. Дальнейшее сновидение заключалось в том, что появилась необходимость вновь проверить туалеты. К удивлению первого туалета из моего плана, затем второго на месте не оказалось. Я засуетился, начал искать следующий -- безрезультатно. Они куда-то запропастились. На их месте оказывались другие помещения или глухая отена. Я уже стремглав бежал по зданию, лихорадочно ища выход. Наконец, выбежал из здания в надежде на пристройку, непосредственно примыкающую к дому. Пристройка была просторной как сарай, и я с радостью увидел в углу нужное мне сооружение. Направился прямо к нему, но не тут-то было. Сарай стал заполняться какими-то людьми и когда, отвлекшись, я снова взглянул в угол -- пристройки как не бывало, она испарилась! В это мгновение я проснулся и не вдруг понял почему. Привычного бронхоспазма не было. Начал в уме прокручивать сон, и появившиеся через несколько секунд позывы уже не могли застать меня врасплох. Потом, вспоминая эту ситуацию, нельзя было не почувствовать признательность к людям, в критический момент заполнившим сарай и недопустившим моего позора! Помимо комической стороны дела, усиленной догадливостью Жванецкого, такое сновидение дает основание понимать его? патогенетическую сущность. Но это между прочим.
Принцип комбинированной "свечи" привиделся мне в постели, в полусне. Конечно же, подсознательно я все время искал средства для облегчения своего состояния. Придуманная "свеча" включала в себя бронхолитики с разнообразным механизмам действия: эуфиллин, эфедрин, белладонна; седативные: димедрол; снотворные: фенобарбитал; иногда для болышего разнообразия -- папаверин и платифиллин. Аптеки, на удивление, выполняли такой странный заказ, если у них имелось масло какао.Этой "свечой" я пытался создать себе более-менее приличный сон, слишком уж меня донимала недосонница. Комбинация препаратов, по замыслу, должна была взаимно гасить вредные действия каждого из лекарств, проявляя лишь необходимые, полезные. Бронхолитики расслабляют спазм, но возбуждают, снотворные укрепляют сон, но растормаживают вагус для спазма, ваголитики подавляют вагус, но пробуждают. К тому же без таблеток уменьшался желудочный дискомфорт, а свеча сама по себе обладает смягчающим и слабительным средством. Так или иначе, но некоторое время мне казалось, что от "свечи" имеется толк и я даже создал дневной вариант, без димедрола и фенобарбитала.
Так, со свечой, некоторой диетой и дневной капельницей я перебивался со дня на день. Медленно ходил на работу, физические нагрузки и даже небольшие тяжести были исключены. Прогноз казался мне пессимистическим, но делать было нечего, нужно было доживать.
Еще в Киеве профессор Б. посоветовал мне попробовать антидепрессант амитриптилин. Вообще, в эти годы, особенно в период травли, казалось логичным и естественным, что транквилизаторы соответствуют ситуации как нельзя лучше. С течением времени эти препараты утвердились своим снотворным действием. Б. обратил внимание, что при такого рода стрессах некоторым людям нужны как раз не седативные средства, а наоборот -- антидепрессанты. Действительно, все дело в психике и характере реакций человека. Для ликвидации дискомфорта кого-то нужно успокаивать, а кому-то снижать заторможенность. Меня это убедило, тем более, что в отличие от симпати?литического действия транквилизаторов, антидепрессанты явились каким-никаким, а симпатоагонистом, то есть могли помогать в снятии спазма.
Желая ощутить действие нового препарата, чтобы выработать к нему свое отношение, я принял сразу целую таблетку амитриптилина. При этом не учел мною же усвоенного правила: "новое лекарство нужно принимать только в удобных условиях" (на выходной и т.д.), и проглотил таблетку перед уходом на работу. К моему набору неполноценностей присоединилась еще одна. На работе я почувствовал такую слабость и заторможенность, что еле ходил, что-то делал как в полусне, потом кое-как доплелся домой и улегся на диван. Есть я не мог, а на распросы жены, как мне казалось, что-то отвечал, на самом деле это было невнятное мычание. Слабость была неописуемая, сродни у перепившего человека. Жена в тревоге тормошила меня, боялась, что умираю и почувствовала горячую кожу. На всякий случай поставили грудусник, оказалось 39.5.
Ночь прошла в забытьи но, конечно, без бронхоспазма. Подавленное состояние и лихорадка (даже каждый симптом в отдельности) расслабляют спазмы. Утром лихорадка снизилась до 37.8. Я уже ходил, мог соображать, но ситуация в моем сознании выглядела критической. Вот он недостававший и подсознательно ожидавшийся признак системности - лихорадка! Теперь узелковый периартериит -- а именно он был наиболее подходящим среди "роковых" диагнозов -- казался более чем вероятным: астма, гематурия и лихорадка!
В этот же день я в третий раз оказался в отделении у М.И. На удивление, температура больше не поднималась, а в привычной, спокойной обстановке, на продавленной кровати "в ямочке" мне быстро полегчало. Больничная обстановка, как и прежде, благоприятствовала медицинскому чтению. Но как я ни искал -- за амитриптилином побочных явлений в виде лихорадки не числилось, хотя, по здравому смыслу, другого толкования для нее не находилось. Чтобы окончательно рассеять пелену сомнений, следовало повторить эксперимент. На четверть таблетки реакция была небольшая, хотя вполне убедительная - 37.2.
В это мое пребывание е стационаре М.И. опробовал комбинированную "свечу" на других больных и, нужно сказать, успешно. Мы подали заявку на изобретение, благо патентный отдел мединститута оказался поблизости, и на "канцелярскую" возню времени было достаточно.
В эту госпитализацию, кроме уже упомянутых, я осознал еще одно лечебное действие больниц -- характер питания. В общих больницах стоимость его и так невелика, а при беззастенчивом воровстве она становилась чисто символической. Казеная еда была настолько пустяковой по калорийности, что блестяще выполняла функцию РДТ. Нередко я специально тормозил для себя передачи из дома, чтобы лучше ощутить благотворное бронхолитическое влияние больничного питания!
После больницы очередной приступ тревоги миновал, однако состояние оставалось неважным: ежедневная капельница на работе, полное отсутствие творческой трудоспособности, сверхнизкая толерантность к физическрй нагрузке. Прежние моральные переживания уже были несколько приглушены, но тут появилось новое -- трудная беременность дочери. Широко пользовался беротеком, нередко таблетками разных названий, волевым усилием снижал дозу гормонов -- до одной, а то и до полтаблетки, все еще не желая мириться со званием "гормонозависимого".
В октябре еще раз испробовал смену климата - мы поехали с женой в дом отдыха в Щурово, нахолящийся в лесистой местности на берегу реки Северский Донец. Осень стояла замечательная -- теплая, сухая, само место красивое и, в это время, тихое. Но, как говорится, я еще не "созрел" ни для какого климата. Почти все время было малое астматическое состояние, ходил еле-еле, почти не спал -- форменный калека.
За пару месяцев до этого мои друзья-коллеги начали хлопотать о моей поездке на лечение в одну из московских клиник. По традиции ходатайства щли через "рабуханцев" и В.Д.Г. Он исхлопотал вызов в ЦКБ N 3 МПС -- там был комплекс пульмонологических отделений. Сын отвез меня в Москву в конце ноября в неважном оостоянии. Это стало пятой госпитализацией за год с небольшим.
Московское отделение слегка приближалось по налаженности лечения к отделению М.И., а по обустройству и питанию -- к киевскому. Опять все началось с увеличения числа таблеток, на этот раз -- с пяти. Отделение, где я лежал было клиникой ЦОЛИУ и являлось местом аппробации новых лекарств, прежде чем их закупали из-за рубежа. Поэтому у них всегода было что-то новенькое. Беродуал отличался от беротека наличием атропиноподобного вещества, что ценно при бронхите, при вчетверо уменьшенной дозе симпато?агониста.
Поначалу мне так и казалось, но ведь на фоне гормонов? мокроты выделялось много, была она и вязкая с эозинофиллами, и гнойная, легко отделявшаяся. Именно бронхит с мокротой несравненно более спазма создал моё "легочное сердце", в Москве впервые записанное в диагнозе. В течение больного года мне неоднократно производили посев мокроты на флору, этому способствовала легкость собирания материала.Почти всегда высевалась необычная флора, часто грамм-палочки, чувствительные к единичным препаратам. М.И. пробовал меня лечить антибиотиками, даже довольно редкими тогда -- например, карбенициллинном. Улучшения не получалось, а в связи с явлениями дисбактериоза я чувствовал ухудшение: дискомфорт во рту, в желудке, особенно неприятно в кишечнике, некоторая сухость ощущалась в бронхах и дышать было тяжелее. Лишь один раз -- при обострении гайморита после ОРВИ -- эритромицин в иньекциях подействовал положительно, не дав "разцвести" гаймориту, а признаки дисбактериаза, хотя и ощущались, но вуалировались основным эффектом.
Сама по себе ОРВИ не вредила, при лихорадке обычно спазм снимался, но была опасность обострения бронхита, с увеличением мокроты или гайморита с заложенным носом, что в итоге привело к обострению бронхоспазма и тяжелой ночной гипоксии. При обострениях такого рода, антибиотики еще могли иметь смысл, но по существу никогда не были наглядно или убедительно эффективны. Я в дальнейшем перестал стесняться, стал избегать ОРВИ и принимать профилактические меры, например, надевать маску на работе, а то и дома, уклоняться от общения с больными или начинающими.
В Москве мне еще раз попробовали применить антибиотик. Попытка вновь оказалась неуспешной. Я часто думал почему же так: имеется бронхит с гнойной мокротой, с явно патологической флорой -- а целевой антибиотик не дает ни малейшего толку?! И только много позже понял, что эффект антибиотика мог проявиться лишь при обострении -- микроб, идя в атаку, как бы приоткрывал свой "щит".
Большая доза гормона обеспечила быстрое улучшение, на этом фоне показалась удачной и замена беротека беродуалом. Но как больной врач я еще не достиг зрелости, так сказать не возродился. Именно этим нужно объяснить то обстоятельство, что возрадовавшись было улучшению, я форсировано начал уменьшать дозу гормонов и быстро дошел до одной таблетки. Я еще не приблизился к пониманию того непреложного факта, что при гормонозависимых болезнях (а моя астма была именно таковой), быстрое уменьшение дозы гормонов может не дать немедленного ухудшения, но готовит его исподволь, завлекая организм в ловушку, чтобы сразу поставить его в тяжелое положение. Так со мною и произошло. В день, когда я довел гормоны до 1-й таблетки, самочувствие было настолько хорошим, что посетивший меня двоюродный брат Владик ГРУШИН усомнился в достоверности ходивших слухов о моем нездоровье. Как всякий человек науки, он уважал медицину, и мы с ним в охотку побеседовали. Он удивился моей неоптимистичности. Ему я впервые высказал угнетающий меня фактор, выражающийся в латинском изречении "Врач, исцелился сам!". Я не мог себя исцелить, довел себя до серьезной болезни и тем потерял уверенность, необходимую врачу для психологически эффективного общения с людьми -- из категории воздействующих я перешел в категорию нуждающихся в сочувствии!
Мое жалкое состояние и угнетенный, болезненный вид вызывали не только сочуствие, но и разнообразные советы и рекомендации. Их давали врачи, медсестры и просто люди, в том числе многочисленные сопалатники, порою малограмотные. Не описать бурю чувств, возникавших во мне при этих советах! Я понимал их бессмысленность или глупость, а в таких случаях вообще не легко дать спокойный, уверенный отпор. Тут же я ощущал недостаток сил для прочного ответа и, паралельно с этим, страшную угнетенность от сознания своего морального бесправия на возмущение. Коль уж я дожил до такого состояния, не смог излечить себя, то у меня нет права возмущаться любыми советами. Я попал в рабство любой глупости.
Сквозь такую угнетенность я все же оставался наблюдателем и мог ощутить эту непреодолимую веру большинства людей в возможность нетрадиционного, немедицинского исцеления, большое недоверие к врачам и формальной официальной медицине.
С одной таблеткой полькартолона я блаженствовал всего один день. Ночью состоялся тяжелый приступ и почти сразу я оказался в статусе. Еще день прошел в мучениях, но я не желал раставаться со я своим мифическим достижением. Лишь тяжелой ночью не выдержал и принял две таблетки, то есть перешел на три в сутки. Но, во-первых, увеличение дозы не всегда оказывает эффект сразу, а лишь через 2-3 дня, во-вторых, при тяжелом обострении, наподобие статуса, для компенсации требуется несравненно большая доза . По этой причине три таблетки меня не компенсировали до прежнего уровня, но жизнь немного облегчили, особенно днем. Заканчивался месяц Московской госпитализации, а состояние было неважным, что, нужно думать, смущало врачей, ведь сознаться в своей самодеятельности было никак не возможно. Вечером 22 декабря я, как всегда, позвонил домой -- оказалось Лена родила двух почти нежизнеспособных девочек. Я заволновался и уговорил врача меня выписать.
Последующие дни, особенно после нового 1984 года, когда девочек перевели в отделение недоношенных, протекали в тяжелом ожидании. Я все же снизил дозу до двух таблеток. Такая доза позволяла кое-как существовать, ходить на работу (с обязательной капельницей), но ночи оставались бессонными. Кислородного матраца хватало на 2-3, иногда на 5 дней. Число это было мерилом моего состояния.
Девочки боролись за жизнь, напряжение помалу ослабевало и с упорством маньяка я вновь начал уменьшать дозу гормонов. Этого делать не следовало, ведь, и на двух не было достаточной компенсации. В начале марта встал вопрос о выписке внучек домой. Но за день до этого знаменательного события я ушел в свою шестую госпитализацию -- четвертую к М.И. Я нуждался в ней, хотя, в отличие от прежних, уже не был самым тяжелым больным в палате и после двух дней вылеживания с капельницей смог прийти домой, посмотреть на внучек, чтобы хоть как-то помочь вконец измученным женщинам.
На этот раз лечение шло по установившемуся руслу -- после Москвы моя боязнь коллагеноза рассеялась, но радость, как говорится, была неполной -- в Московской выписке наряду с тяжелой формой астмы значилось "хроническое легочное сердце". Кроме двух таблеток кенокорта и капельниц с эуфиллином существенных лекарств не было. Оказались ненужными ингаляции, физиопроцедуры, иглоукалывание, которыми меня потчевали в прежние времена. Массаж и в этот раз назначался и, возможно, был бы полезным для восстановления натруженных дыхательных мышц, если бы проводился квалифицированно и полноценно.
В эту госпитализацию я экспериментировал с карбоколином, пытаясь нащупать полезное взаимодействие пара- и симпатикотоников. Эта тема давно представляла для меня устойчивый интерес, а сейчас появилась возможность применить в удобных условиях -- на знакомой болезни, да еще на себе! Астма моя длилась более двух лет, и все это время настоящей компенсации не было. Это давало основание для исследовательских попыток. Я убедился, что карбоколин действительно усиливает бронхоспазм, хоть и не сильно, но ожидаемого благотворного последствия не последовало. Стероидная терапия была причиной глубокого извращения реактивности организма и уже не позволяла осуществить хороший эксперимент. А может быть моя идея "контрудара" имела лишь теоретические возможности.
Очередное пребывание в стационаре я использовал для очередной попытки применить интал. Я давно огорчался, что для его применения у меня не находится нужных периодов свободного, без спазма дыхания. Потом я научился улучать точный момент, но ингаляция как правило, вызывала раздражение дыхательных путей, и дыхание ухудшалось. В тот раз, как и в дальнейшем, я пытался не единожды использовать интал как средство, облегчающее откашливание мокроты. Но даже такой пользы не получалось -- возникала теснота в груди, раздражение бронхов, а мокрота не выделялась. Попытка применить интал с предварительной профилактикой спазма беротеком так же успеха не имела, ибо, во-первых, при хорошем дыхании беротек оказывал профилактическое действие, а во-вторых, при затруднительном дыхании ингаляция приносила облегчение и не хотелось портить эффект инталом. Напуганный ощутимым влиянием беротека на сердце (частая нужда в нем, конечно, поддерживалась неполноценной дозой стероидов), я экономил каждый вдох беротека и попытки с инталом быстро прекращал. Ни разу не пользовался им более семи дней.
Переживая вновь этот длительный период мучений, не перестаю удивляться своей глупости и неграмотности при всем своем "теоретическом" багаже. Экономя стероиды, я вынуждал себя к частому пользованию беротеком, естественно мало эффективному, ухудшал и без того напряженное сердце, а экономя беротек волевым терпением, создавал буквально критические условия для сердца. Эта полутеоретическая, полуобывательская линия стоила мне многих лет жизни.
Из последней госпитализации в конце апреля 1984г. я вышел в привычном состоянии слабой компенсации. С капельницей на работе, правда, не ежедневно. В это время несколько наших врачей побывали в Москве на курсах и каждая привозила мне по 1-2 флакона беродуала из моей Московской клиники. Беродуал мог быть хорош на ночь, подавляя секрецию мокроты и уменьшал гипоксию, тем более, что я избегал сухости во рту, прополаскивая горло после ингалаций беродуала. На самом же деле сухость в бронхах часто оборачивалась только трудностью откашливаться, нимало не уменьшая количество мокроты?.
Почти без сна, я ходил заторможенный, сонливый, избегая прилечь или вздремнуть днем, так как каждое пустяковое засыпание пробуждало меня серьезным спазмом.
Изучая фармакологию при разработке комбинированной свечи, а так же лекарства вегетативного направления, я встретился с амизилом. Препарат оказался доступным в аптеке, и я испробовал его в надежде улучшить сон. Тщетно -- сон был зациклен на закупорке бронхов мокротой .
Этот период характеризовался новой нервотрепкой в связи с неурядицей с монографией. Издательство вдруг обуял страх из-за авторства "практического" врача. Пришлось съездить в Киев в сопровождении Рони, а потом еще несколько месяцев терзаться с переделками. Все это явно не благоприятствовало стабилизации астмы.
Еще в Киевской клинике после неудачи с гемооорбцивй фигурировала рекомендация гормональных ингаляций (бекломет, бекотид). Но, как и в случае с инталом, действие самого препарата не удавалось ощутить. Мешало раздражающее его действие, а у меня своего спазма было больше чем достаточно, чтобы терпеть дополнительный. , ^
Однако, по здравому смыслу, ингаляторный метод был слишком "желателен", чтобы ему не объявиться еще раз. Одно из массовых увлечений при бронхите и астме -- лечение в соляных шактах -- естественно, фигурировало в моих поисках. Я попытался получить путевку в Солотвин. Трудности добывания "дефицита" были понятны, к тому же я не доверял массовому психозу и потому не хотел преодолевать трудности. Но полностью без этого все же не обошлось. Некоторые больные проявили предприимчивость и привозили о собою куски солотвинской соли и в толченом виде ингалировали через спинхалер. М.Л. БАРАЦ достала мне один кусок и настояла на апробации. Соль не вызывала такого раздражения как интал или бекломет, первое время создавалось даже впечатление мокротолитического эффекта.
Такие ингаляции продлились у меня больше предыдущих, месяца два-три, в том числе при пребывании в санатории Владимировка в июле 1984 г. Санаторий довольно заштатный, и был мною избран для изучения климата "средней полосы". В последние два года я предпринимал поиски более удобного климатического места для жизни и спокойного для работы, без напряжения и суеты. Место мне понравилось -- лес, степь, тишь. Лес смешанный, на сосновых участках мне дышалось тяжело. Ко времени поездки во Владимировку определилась категория бронхолитических средств (эуфиллин и беротек), которыми я пользовался постоянно. При внимательном отношении к приему эуфиллина -- строго натощак, измельченному, постепенно отпала необходимость в капельнице. Это расширяло возможность моего передвижения -- ведь до этого я боялся любой поездки. По старой боязни во Владимировке я еще просил на ночь кислород. Подушка была совсем маленькая, пустяковая и, возможно, это обстоятельство дополнительно привело к скорому ощущению необязательности кислорода.
К моей поездке в Москву на курсы бронхологии, последовавшей сразу после санатория, я был уже некоторым образом адаптирован для автономного пребывания вне дома и больницы. Воздух в Москве чистый, особенно теплой осенью, а на Яузе совсем благодать. Даже большие транспортные концы я переносил неплохо. Но ночи оставались неполноценными, с непременной плевательницей. Улучшение качества жизни опять -- и который уже раз! -- усыпило бдительность, а стремление к дозе гармонов ниже полутора таблеток было так велико, что я вновь попытался снижать дозу. На этот раз снижение проводилось грамотнее -- по четверти таблетки в 5 дней, с двух таблеток до одной за 20 дней. Медленное снижение дозы позволяло надеяться на достижение цели. Но не тут-то было! С 4-5-го дня появилась тяжесть в груди, усиливаясь с каждым днем. Я вновь пытался терпеть, установив своеобразный рекорд терпения -- 10 дней. Конечно этого не следовало делать. Пришлось вновь вернуться к двум таблеткам (два дня принимал даже по три таблетки) и, по меньшей мере, неделю восстанавливаться. В итоге, я опять не достиг гармональной "экономии", а сделал перерасход.
К концу двухмесячных курсов я все же пришел в удовлетворительное состояние. Регулярный прием эуфиллина и беротека благоприятствовал восстановлению. Влияли и положительные эмоции: Андрей успешно сдал экзамены в анспирантуру Мех-Мата МГУ; в "Медицинской газете" появилось сообщение о моей конкуренции на соискание "Батнинской премии АМН СССР". Впервые я избежал "осеннюю" больницу.
Начало 1985 г. было терпимым, во-всяком случае, лучше предыдущих лет. Капельницей на работе иногда пользовался, но постоянной потребности в "весенней" койке и "ямочке" у М.И. не было. В начале февраля у меня появились первые признаки ОРВИ. Чтобы не заразить родных, я заперся с больничным листом в свой комнате и препринимал энергичные меры, чтобы оборвать развитие болезни. В течение дня я съедал не менее трех больших луковиц в чистом виде, обильно наполнял себя чаем с малиной и, что не менее важно, очень хотел быстро восстановиться. Медленно жевать целыми днями лук было нелегким делом, но моя целеустремленность дала свои плоды -- я никого не заразил и успел восстановиться для поездки в Брянск на 60-летие брата.
Весна 1985 года была как всегда тяжеловата, особенно трудно было ночью. Но кризис двух предыдущих лет был преодолен и моральных сил хватило начать коррегировать ночные приступы. Мне уже было известно из книг и опыта, что прием измельченного эуфиллина с горячим чаем натощак дает эффект, приближающийся к капельнице. С вечера я стал готовить термос с горячей водой. В своей диете я докатился не только до исключения сахара и других слабостей, но и до исключения самого чая -- берег сердце. Теперь при пробуждении от удушья с закупоренными мокротой бронхами я садился, наливал кипятку и обильно запивал разежеванную таблетку. Теплое питье само по себе играло немалую роль, ведь оно до сих пор считается лучшим мокротолитическим средотвом, а днем выпить много горячей воды не так-то просто. Эффект от процедуры естественно был, и я в конце концов хорошо откашливался, после чего ингаляция беротека проникала глубоко. Дыхание становилось хорошим, порою отличным, и, казалось, можно было хорошо доспать.
Но дело в том, что механизм полного откашливания требовал как минимум целого часа, а то двух, нужно было стряхнуть с себя полностью остатки сна с его ваготонией. Иногда организм так хотел спать, что после пробуждения от удушья и небольшого откашливания не до конца, вновь впадал в сонливость. Но перехитрить болезнь не удавалось -- такой вариант в итоге приносил еще больший дискомфорт -- невероятную гипоксическую тяжесть.
Я уже это знал и сам хотел проснуться основательнее. Так вот, после полноценного откашливания, полноценное пробуждение, дополненное возбуждающим действием эуфиллина и беротека, почти начисто лишало меня возможности доспать. Все зависело от того, в каком часу я ложился и в каком пробуждался. Если ложился в 11 часов и в 1 час ночи пробуждался , то после двухчасового опорожнения и еще часа стихания возбуждения, мог два часа поспать. Если ложился раньше, то могло возникнуть двухкратное пробуждение и сон был истерзан. Лучшим вариантом казалось засыпание после полуночи. Тогда пробуждение наступало поздно, к 5 часам утра, больше засыпать не приходилось и сон оказывался как бы цельным. Хотя и в этом случае он длился чуть больше четырех часов. Но не ложиться до полуночи всегда сонливому от бессоницы организму, было невмоготу. Это удавалось крайне редко, может быть, один раз в месяц.
Освоив методику с термосом, я пытался ее улучшить. "Грязнил" воду травами, "краснил" шиповником, пробовал заправлять термоз горячей минеральной водой -- для компенсации ночного энуреза?, растворял сарбит, чтобы совместить с послабляющим действием. Именно тогда я впервые применил и осознал двухэтапное действие эуфиллина. Уже через 5 минут после приема отмечалось явственное ухудшение, дышать становилось еще труднее, бронхи как бы дополнительно закупоривались. Но еще минут через 10 первое ухудшение рассеивалось и появлялись позывы на откашливание. Ощущение было такое, словно в бронхах возникали мелкие просветы, воздух проникал за мокротные пробки и начинал их выталкивать. К 30-40 минутам я опять становился "человеком" -- мог реагировать на окружающее, мог думать о чем-нибудь другом кроме дыхания, например, повторять в уме "Евгения Онегина" или даже читать. К часу я уже читал спокойно, иногда подолгу дожидаясь сна.
Интересно, что в самом начале болезни, в начале 1982 года, когда ночные пробуждения связывались с "сердцем", сноведения были кошмарными -- я часто просыпался о ужасом безысходности. Теперь же ночные сноведения не имели кашмаров, в них происходили интересные события, которые хотелось бы досмотреть, не будь тяжелого пробуждения.
Двухфазность действия эуфиллина объяснялась начальной дилятацией сосудов и эффектом шунта?. Ощутив такое действие на себе, я первое время следовал рекомендации -- дышал кислородом. Но мало-помалу научился спокойно пережидать период утяжеления, тогда как использование кислорода создавало определенные неудобства, а его действие субъективно не ощущалось. Может быть потому, что бронхи были закупорены и не пропускали кислорода. "Матрац" заполнялся все реже, скорее на всякий случай, пока однажды, чуть наполненный, самостоятельно не изошел.
В этот период я ел мало -- постные несоленые овощи, постную несоленую кашу, несколько раз но понедельникам голодал. Нужно сказать, что после голодания самочувствие ставилось лучше, возрастала толерантность к физической нагрузке. Но при такой скудной диете, исключавшей животные жиры и любые сладости, и ограничении хлеба на фоне лечения кенакортом, славящимся атрофией мышечной ткани, я потерял за время болезни 20 кг массы тела (от 70 до 50 кг) и по этой единственной причине не решился провести длительное голодание. В раздетом виде я представлял собою жалкое зрелище -- ноги и руки в виде палок приставлены к вздутой грудной клетке, издававшей при перкуссии сверхкоробочный? звук.
Летом 1985 г. я испробовал еще один вариант климата -- в степном Крыму, санаторий "Старый Крым". Воздух там идеально чист и совяем не похож на южнобережный, что в комплексе с удобным жильем действовало на меня благоприятно. Я даже проводил своеобразную тренировку -- несколько раз влезал на Агармыш -- гору не столь высокую, столь знаменитую для степного Крыма. Это было бы большим достижением, если бы не давалось с большим трудом. К сожалению дело в том что моя посылка еще не изменилась и климат я подбирал в значительной степени для того, чтобы найти замену гормонам, почувствовав определенное улучшение. Я вновь с упорством, достойным лучшего применения, снизил дозу до одной таблетки, при этом рекорд терпения поднялся до двух недель. Потом пришлось возвращаться к двум таблеткам, понеся ущерб. Соблюдать домашнюю диету в санатории было бессмысленно и я решил испробовать ретаболин. Но поколебать мышечную атрофию не удалооь.
Осенью не удалось уберечься от ОРВИ, которая на этот раз сопровождалаоь обострением астмы. Увеличение дозы до трех таблеток компенсации не дало. В это время уже обращала внимание выраженная эмфизема легочных верхушек наполнивших? надключичные ямки. Раздул я себя во все стороны! Еще в 1983 году, самом тяжелом, во время приступов, которые толком почти никогда не регулировались, я чувствовал, что сам себя раздуваю. Вместо того,чтобы полноценно купировать приступы, я решил предупреждать эмфизему нелекарственным методом. Сначала пытался туго бинтовать грудную клетку длинным полотенцем дореволюцивнного производства (из приданного мамы), а так как полотенце сбивалось, то жена мне сшила своевого рода корсет. Одному богу известно как мне было тяжело! При всей моей способности к терпению -- здесь не смог. Но только на третьем году раздутые легкие не вместились в грудной клетке и вылезли за ключицы. Кроме этих проявлений я относил к эмфиземе и несколько вылезшую из под реберной дуги печень. При тяжелом приступе иногда печень начинала болеть и я до сих пор не уверен -- связано ли это с натяжением связки печени из-за выдавливания ее эмфизематозным легким или стигматом? декомпенсации легочного сердца. Но так или иначе раздул я себя на славу.
Во время последнего обострения увеличение дозы лекарства до трех, а затем и до пяти таблеток не привело к компенсации. Тяжелая ночь была привычной, облегчения не наступало и днем. Я все пытался откашляться, в бесчетный раз заблужлаясь о причине одышки. Кислород не облегчал страданий. Наконец сквозь гипоксическую-гиперканическую задуренность, проявился просвет разума. Дексазон, введенный внутримышечно, вывел меня из статуса, вторая инъекция вечером позволила даже поспать, а со следующего утра уже и таблетки стали помогать. Так у меня появился домашний метод скорой помощи. Всего-то я и побыл на больничном дней десять, не захотел в стационар к М.И. -- у него еще продолжался безконечный ремонт (тянувшийся около двух лет) и в "моей" палате вместо 4-х коек находилось 8.
Последние месяцы 1985 г. я работал, иногда пользуясь капельницей. Низкая СОЭ, гиперглобулин, эритроцитаз свидетельствовали о полноценности моей болезни с компенсаторной гиперглобулинемией и нарушением микроциркуляции. Гепарин был, конечно, показан. К моему огорчению, и вторая попытка, в более спокойных обстоятельствах, была неуспешной. На пятый дань, определилось усиление бронхоспазма, связанное, по всей вероятности, с гепарином и я прекратил инъекции. А жаль.
Так же огорчительно кончилась неудачная попытка попробовать гипосульфит натрия. Даже первая внутривенная инъекция вызвала значительный спазм. Насколько велик мой негативизм к награмождению различных лекарств, а вот от гепарина и гипосульфата все же не удержался.
В конце 1985 г. произошло знаменательное событие в истории моей болезни -- я наконец получил возможность полноценно прочитать книгу под ред. ГЕРШВИНА о бронхиальной астме (подарок Е. ГНОЕНСКОГО). Книгу на английском я держал в руках уже два года назад. Выписал по МБА еще до рождения внучек, все свое внимание уделяя разделу "Астма и беременность". Утешился тем, что после родов "на равных" бывает или улучшение, или ухудшение или без перемен. Конкретных материалов о влиянии кортикостероидов на плод, что было для меня наиважнейшим, в книге не нашлось. Прочитать остальное у меня тогда времени не оставалось.
Сейчас же книга Гершвина явилась буквально "откровением". Я не любитель полипрагмазии и не доверяю различного рода мелким, зачастую и "шумовым" рекомендациям в многочисленных статьях и книгах. В книге Гершвина я нашел подтверждение своим принципам. В ней на удивление ясно было сказано о рациональном лечении астмы. Без нагромождения и лицемерия. Единственные средства: гормоны, эуфиллин, беротек, иногда интал -- и все! Методом проб и ошибок, мучением и терпением я настолько приблизился к восприятию указанного принципа, что фактически и осуществил его, хотя на поиск ушло много здоровья. Узнай я эту книгу 2-3 года назад, то не довел бы себя до разрушения. Из статей в книге о применении теофиллина при астме, я уяснил необходимость постоянной его концентрации в организме и высчитал для себя примерную дозу - 6 таблеток эуфиллина.
С начала 1986 года лечение моей болезни можно считать рациональным. Прежде всего, я прекратил "экономить" кенокорт и смирился с дозой в две таблетки. При устойчивом хорошем самочувствии постепенно, по четверти таблетки за 3-5 дней, снижал дозу до полутора таблеток, а при малейшем ухудшении сразу возвращался к двум, а то и к двум с половиной. Сигналом к возможному понижению являлось хорошее самочувствие не менее 3-х дней, увеличение же дозы производилось по первому оигналу неблагополучия. Результат достаточного повышения сказывался на следующий день и ночь. Так было найдено соединение собственных ощущений и врачебного опыта - как принцип умного отношения к лечению.
Я отмечал число таблеток кенакорта, эуфиллина, ингаляций беротеком, а также прием других лекарств, то ли как признак необходимости в связи с неблагополучием, то ли как коррекций стандартного лечения.
Самочувствие характеризовалось оценками за день и отдельво за ночь - в баллах: 2; 2+;3-; 3+;4-; 4. Первая и последние оценки встречались редко, в основном фигурировала плюс-минус тройка. Оценка 3+ за день означала спокойное прожитие без дополнительного использования беротека. Если чувотвовал себя бодрее, без напряжения носил сумку о продуктами, к вечеру подходил без тяжести в груди, то оценка повышалась. И, наоборот, при возникновении некоторой тесноты в груди без отягчающих обстоятельств плюс мог уступить место минусу. Двойка появлялась при приближении к статусу. До пятерки дело не доходило никогда. Качество ночи оценивалооь по тяжестей пробуждения, быстроте и полноценности откашливания, комплексной длительности сна и утреннему состоянию. Довольно позднее пробуждение (в 5-6 часов утра), без существенной тяжести и гипоксии оценивалось четверкой, раннее пробуждение с испорченной ночью - двойкой. Чаще воего происходило раннее пробуждение (2 ч.30 мин. - 3 ч.30 мин.) с варациями тяжести в груди и легкости откашливания -- вокруг тройки.
Усвоив необходимость создания постоянной концентрации теофиллина в крови, я стал принимать эуфиллин регулярно - от 4 с половиной до 5-6 таблеток в сутки. Чтобы уменьшить организационную суету я приспособился принимать эуфиллин без термоса. При ночном пробуждении разжевывал таблетку и глотал ее, запивая слюной. Ко всему привыкает человек. Противно-горький препарат я жевал и глотал, не замечая горечи. При ночном приступе эуфиллин действовал почти также как и с термосом. Может быть чуть-чуть замедленней. Г орячее питье было, конечно, полезно для откашливания, но, кроме надоедливой обязанности, при самом пробуждении пользоваться термосом представляло определенные неудобства -- при нетвердых из-за гипоксии руках. Вторую таблетку я принимал после завтрака для поддержания концентрации. Третью - натощак на работе перед уходом домой и обедом, ибо прием пищи, в той или иной мере, всегда способствовал бронхоспазму и его нужно было предварить эуфиллином. Затем следовала четвертая таблетка после обеда и пятая -- глубоко вечером. При появлении "жескоты" в груди к ночи, порой уже в постели, была необходимость в заключительной таблетке или ее половинке. Запивать лекарства теплой водой или чаем всегда приятнее и эффективнее, но необходимость ежедневно принимать много таблеток приучила меня к упрощению процедуры.
Третьим непременным "участником" моего лечения являлся беротек. Выраженная примесь к моей бронхиальной астме бронхита с его мокротой составляла, пожалуй, главный предмет мучений, особенно ночью. Поэтому ценность беротека, по сравнению с эуфиллином, отошла на второй план. При ночном пробуждении в залепленными мокротой бронхами ингаляция беротека не приносила ни малейшего облегчения. Не имея возможности из-за мокроты проявить бронхолитический эффект, беротек доминирован своим "сердечным" действием, и в условиях напряжения сердечной мышцы от гипоксии вызывал дополнительное сердцебиение, и такую тяжесть и напряжение во всем теле, что как говорится, хоть помирай.
Не сразу, но я разгадал его коварство. Ведь при ночном пробуждении астматика традиционно считается, что нужно использовать беротек, как препарат быстрого действия. У мокротного больного оказалось иначе. Ночным препаратом выбора стал эуфиллин. Лишь после полноценного откашливания и восстановления основной проходимости бронхов, применение беротека становилось возможным. Но я его использовал редко -- если при полном выдохе оставался виск?, элемент бронхоспазма. Это случалось редко, несколько раз в месяц.
В основном за беротеком оставалась функция сократить профилактические функции -- перед выходом на работу из дому и перед уходом с работы домой. Третья ингаляция обычно состоялась перед сном, часто в постели. Дополнительная профилактическая ингаляция иногда требовалась при внеочередном выходе на улицу, особенно в холодное время года, а также перед поднятием большой тяжести -- например, 10 кг картошки с рынка.
Редко возникала надобность в лечебном применении беротека. Только после длительного разговора или напряжения на работе, при физической или психической нагрузке, при пребывании в холодном помещении или длительном вдыхании холодного воздуха, при вдыхании раздражающих веществ, и когда возникал несильный спазм. Появление бронхоспазма, "жескоты" в груди, без экстрооодинарных провоцирующих факторов, являлось сигналом недостаточной дозы гормонов. Вообще для беротека, как и для эуфиллина важно профилактическое применение. Нужно успевать задействовать препарат до появления признаков спазма. При игнорировании этого правила организм испытывает дополнительные трудности. Если случалось пропустить одну из непримерных? ингаляций или же забыть вовремя принять эуфиллин, то было несравненно труднее купировать возникающий бронхоспазм или тяжесть в груди и требовалась часто большая доза, да и организм испытывал лишнее страдание.
В первой половине 1986 года в аптеке в свободной продаже появился беродуал. Новое его применение не доставило былого "удовольствия". При ингаляциях на ночь заметить преимущество перед беротеком не удавалооь, даже наоборот -- в бронхах становилооь суше и при пробуждении опорожнение затруднялось. Днем же его действие в сравнении с беротеком было слабее. Использовал беродуал я эпидозически -- при хорошем самочувствии или дополнял вдох беротека вдохом беродуала на ночь.
С весны 1985 г. я стал вести своеобразный дневник или "карту" ежедневного учета погоды, принятых лекарств и собственного самочувствия. Мне хотелось приметить влияние погоды, найти оптимальный вариант приема лекарств. Погода характеризовалась температурой воздуха, величиной атмосферного давления, описательной характеристикой: жарко, тепло, холодно; ветер, снег, дождь, туман, грязь, а также степенью осадков и, по возможности, их вариациями в течении дня. Как влияла погода на мою астму? За полтора года ведения дневника определенного мнения у меня не сложилось. Не замечал, например, ухудшения состояния при мокрой дождливой погоде или при надоедливом ветре, даже влажном.
Не вызывает сомнения, что эксперимент хромал методологически. Ведь не взирая на погоду, менялась насыщенность лечения. Да и характеристика погоды не была достаточно глубокой (стоило добавить хотя бы влажность, а то и магнитные бури). Бывало привидится, что при снижении атмосферного давления мое состояние ухудшилось, глядишь, в другой раз -- ничего подобного. Можно, пожалуй согласитьоя с плохим действием холодной морозной погоды вкупе с ветром. Тогда обжигающе холодным воздухом забивается дыхание. В таких ситуациях важно заранее хорошо подышать беротеком (2-3 раза) и укрыть дыхание шарфом.
Плохо действует быстрая смена погоды -- в любую сторону. Правда, при улучшении погоды дискомфорт короткий и быстро проходит. Обычно понижение давления компенсируется осадками (их появление чаще всего приносило облегчение), а сухость и ветер -- высоким давлением. Кажется, что на меня хорошо действует дождь или снег при высоком давлении, но это сочетание в Донецке встречается редко и его трудно проанализировать.
Очень плохо на меня действовал смог -- и на общее состояние: тяжесть, задуреннооть, прямо глаза слипаются, и на бронхи: тяжело дышать, тяжелая ночь с мокротой. Иногда плохое действие погоды было неодноплановым: общее плохое самочувствие, ломота, разбитость, а дыхание не нарушено; порою же оно влияет преимущественно на бронхи с мокротой, а то и со всех сторон.
Если бы я мог терпеть и держался на одной дозе кенакорта при всех переменах погоды, тогда многое можно было бы уточнить. А так, допустим, я длительно принимаю полторы таблетки, накапливается недостаточность дозы и ее вот-вот нужно увеличить, а тут как раз плохая погодная пертурбация. Если бы такая подвижка произошла позднее, когда доза была увеличена до двух таблеток или ранее, когда доза только-только стала полторы таблетки и не накопилось еще недостаточность, то перемена погоды могла бы не оказать плохого влияния. Конечно, если плохая погода не затягивалась или не случался очередной смог, тогда все обычные правила нарушались.
Воздействие погоды, конечно, можно было бы компенсировать кенакортом, но ведь принцип "экономии" не хотелось нарушать "по пустякам". Строгость к дозам -- не упрямство с "волевым" терпением, а именно умная строгость! -- является профилактической гарантией против быстрого прогрессиоования болезни и осложнений.
Если дело само по себе шло к необходимости повышать дозу и тут заодно добавлялась погода - это одно, а ежели погода встревала преждевременно, то случалось день другой перетерпеть -- авось пройдет надобность в "дополнительной" половинке. Ведь половинка добавлялась сразу (четвертушка как добавка организмом не котировалась), а снижать ее приходилось медленно, по четвертушке. Иногда удавалось благополучно переждать временное ухудшение, но чаще всего -- нет. Все реже я пытался перетерпеть бронхоспазм, даже небольшой.
Со времени установившейся у меня рациональной терапии гормонами и эуфиллином я изменил свое отношение к диете. Она перестала быть строгой и однообразной и, фактически, уже мало чем отличалась от общей. Пища готовилась несоленой -- соль как привычный атрибут для яиц, помидоров, огурцов не использовалась. Это вошло в привычку всей семьи. Пустой чай, правда, с хорошей заваркой, не являлся никчемным питьем. По прежнему я избегал сливочного масла, животного жира и стремился к более овощному меню, но уже без экстремизма. Ел много черного хлеба и запоры как ветром сдуло -- даже не верилось. Диета постепенно расширялась: перестал отказываться от соленой рыбы или сала (иногда), от варенья и конфет, от пряников, печенья и торта, от рюмки спиртного (редко и с дополнительным эуфиллином). Оообенный упор делал на творог -- для восполнения белка и мышечной силы. Рабочий тонус мой значительно повысился, я прекратил есть свой ланч на работе и приспособился к большому завтраку (чаще всего насильному), чтобы спокойнее продержаться до обеда.
Однако еда и пища не потеряли своего влияния на болезнь. Давнее правило сохранялось -- каждый прием пищи непременно вызывал затруднение дыхания. Для невелировки этого был приспособлен эуфиллин - натощак и после еды (профилактика и удержание). Я никогда не позволял себе дополнительно перекусить, съесть что нибудь "между прочим" -- ничего промежуточного или случайного. Ибо каждая еда, даже пустяковая, непременно действовала на бронхи и, стало быть, требовала лишних лекарств. Приятелям-друзьям это было непонятно и сомнительно, но я был стоек. Любая дополнительная еда (кусочек торта, пирожок и т.п.) должна была соединяться с завтраком, обедом и ужином. Лишь при застолье правила нарушались, но требовалась лишняя таблетка эуфиллина. Действие различных п одуктов было разным. Легко и устойчиво вызывали тяжесть в бронхах молоко, плотный хлеб, кислые яблоки и другая кислятина, некоторые блюда, особенно плотные, кислые или насыщенные, кислый творог, кислые соки. Желудок был явственной?, рефлексогенной зоной и, зачастую, четко реагировал даже на небольшие порции пищи.
Хорошо шли вареные овощи (сырые хуже) и вообще пористые продукты: сухари, пористый хлеб, особенно тшательно пережеванный, разваристые каши, пустяковые колбасы (с малым содержанием мяса), постное масло и рыба, сладкие блюда - как бы в разрез с необходимоотыо из другой категории природа как всегда, не выпускала жертву из "замкнутого круга". Быстрая, жадная еда переносилась несравненно хуже, а при медленном пережевывании, без суеты, пористые блюда, обильный хлеб могли вполне "прикрывать" даже нежелательный продукт и блюда, в чистом виде обладающие бронхоспастическим действием. Не случайно, пустяковая еда некогда в отделении у М.И. действовала на меня благотворно. Кроме низкой калорийности она была столь непривлекательной, что чтобы проглатить каждый кусок требовалось долго и нудно жевать, приучать и ублажать пищевод для осуществления глотка. "Вредное" действие обеда существенно снижалось если его "растрясти" -- ходить, гулять не меньше часа -- чем больше, тем лучше! Тогда желудок лучше работал и пища со своими? рефлексами в нем не залеживалась. По этой причине последний прием пищи (ужин) должен быть не ближе трех часов ко сну, то есть около 7 часов вечера.
Чтобы это правило соблюсти требовалась опять-таки пунктуальность. Если обед задерживался до 5 часов вечера, следовало еще часок подождать, чтобы ужин легко исключить обильным обедом. Если же обед был относительно ранним, скажем в 4 часа, то в 7 часов нужно было что-нибудь съесть через силу, иначе аппетит возникал в неудобное для здоровья время с альтернативой: мучиться голодом или тяжелым сном. Кстати, еда без аппетита или через силу имела свои преимущества -- устранялось нетерпение и жевание было медленным, здоровым. Возможно, при яростном аппетите, кроме проглатывания недожеванных кусков, имело значение обильное выделение кислых соков, приводящих к бронхоспазму. Так или иначе, при спокойной еде, без аппетита, нередко можно было обойтись одной таблеткой эуфиллина вместо двух.
Разнообразная и полноценная еда, содной стороны, создавала спокойный психологический климат, а с другой стороны, хоть немного но компенсировала катаболическое действие гормонов, уменьшая процесс атрофии мышц. Вместе с тем, я должен с несомненностью подтвердить основательные бронхолитическое действие суповой, невкусной диеты, особенно полезной при некомпенсированной астме, тем более (хотя не про меня будет сказано) при избыточном весе. Правильное, рациональное применение кенакорта, эуфиллина и беротека без волевых действий с одной стороны и расхлябанности, с другой, создали сравнительно устойчивый фон относительного равновесия, позволили повысить работоспособность. Целый год я спокойно обошелся без стационара и санатория, и даже начал пописывать -- верный признак улучшения.
Компенсация не была, однако, равномерной . Она касалась, в основном, дневного времени суток. Ночь по-прежнему оставалась некомпенсированой. Выработаная тактика купирования ночного приступа, конечно, облегчила мою жизнь, но неполноценность сна оставалась важным фактором нездоровья и требовала дальнейшего поиска.
Еще перед поездкой в Киев на гемосорбцию в аптеке появился кеналог - концентрированый триамциполон в одной мл. дозе? 10 таб. Тогда он не дал эффекта. Конечно, в тяжелый период прогрессирования кеналог был недостаточен. Я вспомнил о нем на новом этапе, когда состояние в общем контролировалось. Кеналог оказался подходящ для меня своим постоянным, круглосуточным воздействием, в том числе и ночью. После инъекции кеналога началось медленное ежедневное онижение дозы кенакорта, чтобы дать время эмульсии "разыграться": 2-1Ў - 1Ґ - 1? -1-Ў, а затем Ґ. В этот период самочувствие давольно быстро улучшалось, и главное, я начинал прилично спать, особенно с третьего или четвертого дня в течение недели. Бывали 2-3 полноценные ночи. И это на дозе в полтаблетки. На половинке удавалось продержаться до пяти дней, а затем постепенно доза увеличивалась по четвертинке каждые 2-4 дня.
Действие кеналога ощущалось не более 20 дней -- этот срок определялся возможностью обходиться дозой в менее чем полутора таблеток. В хорошем варианте суммарная экономия таблеток (исходя из полутора) превышала десять. Кроме того, после возобновления прнема полутора таблеток еще неделю ощущалось последействие. Во время всего цикла организм испытывал облегчение, особенно запоминались несколько полноценныых ночей - "как в сказке". Ощутив пользу от кеналога, я стал пользоваться им профилактически, предваряя периоды нагрузок. С начала болезни всякие поездки стали для меня тяжелыми. Кеналог нивелировал их вредное воздействие, приравняв к среднему уровню домашнего ритма. Если предстояла дополнительная нагрузка, например, шахматные соревнованин, я регулировался таблетками.
Но, как известно, "гормональщикам" не рекомендуется создавать устойчивую концентрацию препарата, а делать небольшие перепады в течение суток, чтобы организм хотя бы короткое время умел существовать самостоятельно, не был сверхзависимым. Поэтому кеналог использовался мною с перерывами в 2-3 месяца, а то и более; препарат к тому же был в сильном дефиците. Окончательно отказавшись от волевого снижения дозы кенакорта, тем не менее я не отказался от экспериментирования вообще. В начале болезни суточная доза препарата делилась на два приема -- утром и днем. Полезность неравномерной суточной концентрации и бесспорное удобство привели к однократному приему утром. В качестве тренирующего режима довольно распространена рекомендация интермиттирующего приема гормонов -- через день в двойной дозе. Настолько видится от этого польза, что даже тройная доза через день считается удачей -- лишь бы организм хоть немного освобождался от зависимости. Я попробовал, но потерпел полное фиаско -- на второй (пустой) день сразу начинал "проглядывать" статус. Забота о ночи заставила попробывать передвинуть прием кенакорта к вечеру, благо опасность его пробуждающего действия была несущественна -- слишком уж я хотел спать. Но такая передвижка явно ухудшала дневное время, а оно было все же главнее. Единственное, что было возможным и , наверное, рациональным -- это первоначальное деление на два приема. Но оно знаменовало отказ от тренировки и полную капитуляциюи - и я на него не пошел.
Дальнейшие мои усилия сконцентрировались на облегчении сна. Как уже говорилось,транквилизаторы в связи с их отрицательными чертами были забракованы. Нередко я просыпался с головной болью (из-за гиперкапнии) и часто с болью в груди и мышцах. Естественным в таких случаях было (появление аналогическим??) -- анальгином или пирамидоном. Оказалось, что снимая болевое напряжение, они заодно способствывали засыпанию. Так в моем арсенале появились эти препараты. Профилактически они не действовали, ведь с вечера я засыпал в приличном состоянии. Как-то попался на глаза метробамат и я вспомнил, что он легкий транквилизатор, который разрешаетоя даже шоферам и другим бдящим. Действительно, препарат несколько усиливал сон, к тому же не настолько сильно ухудшая пробуждение, как например, тазепам. Но метробамат был хорош лишь в относительно благоприятные периоды. При тяжелой ночи положительного действия не было, а задуренность при пробуждении усиливалась. Проблема сна осталась нерешенной. Лишь значительное повышение дозы гормонов и применение кеналога продлевали сон, а то и делали его полноценным. Но это слишком дорогая цена и я на нее не решался. Мне казалось, что временный успех от изобилия гормонов приводит в конце концов к отрицательному сольдо, а нужно стремиться к "золотой середине".
Контролируемая дневная ситуация расширила трудоспособность. Таскать продукты, нередко по 10-12 кг, для меня стало обыденным. Решил попробовать увеличить нагрузку и понемногу бегать. Вначале в помещении. Постепенно дошел до пяти, иногда, до семи минут. В 1983 г. и даже в 1984 г. от такой нагрузки я бы свалился замертво. Бег трусцой явился, конечно, признаком определенной стабилизации, и потому радостным. Но поезд уже ушел -- раньше нужно было тренировать организм к нагрузкам, физкультурничать, а не сидеть днями и ночами за книгами, журналами и своей "писаниной". Тогда бы и будущая астма легче переносилась. Теперь приходилось преодолевать не только болезнь, но полную нетренированность. Я уже усвоил правило "без подрыва" и как только бегать стало тяжеловато, то постепенно прекратил совсем.
Годы 1986 г. и 1987 г. прошли удовлетворительно. В 1987 г. я даже рискнул поехать в санаторий "Горный воздух" в Ворохте в Карпатах, несмотря на предупреждения о дождливом и сыром климате. Оценка климата действительно подтвердилась, и к тому же санаторий находится на 850 м над уровнем моря. Но я провел полтора месяца без эксцессов, хотя порою было тяжеловато, не в меньшей мере из-за угнетающе неуютной погоды. Ситуация облегчалась кенологом и функционально удобной провисающей койкой с "ямочкой".
Заключение
В чем смысл этих моих заметок? Зачем я взялся за перо, выволакивая наизнанку все свои глупости и мучения?
Изучая доступные публикации по бронхиальной астме, собирая всю возможную литературу, я неожиданно наткнулся на книжку на английском языке двух авторов, один из которых был знатоком данного заболевания и ему принадлежал основной материал книги, а второй был врачом-психиатром, болеющим астмой. Его часть была небольшой по объему и заключалась в описании собственной болезни, и это единственное наблюдение (у первого автора их было тысячи) представило самостоятельный интерес, ибо принадлежало врачу, способному правильно анализировать свое состояние. Какую же ценность может представить описание собственной болезни врача, являющегося к тому же специалистом в данной области! Личное ощущение больного человека, собственные наблюдения врача были стократ усилены моим пониманием и знанием почти всех основных аспектов болезни и даже кгура? болезни вокруг нее.
Я понимал, что мои свидельства тем более ценны, что несмотря на обширные знания (а может быть и благодаря им?!), я допускал вопиющие ошибки и за короткий срок довел себя до тяжелого состояния. Моя история показала всю глубину психологического стресса, который испытывает заболевший врач, и отраженно высветила первостепенную важность личности врача, его психологического воздействия. При исключении последнего даже эффективные лекарства действуют слабее, а малоэффективные вообще бессмысленны.
Вторая сторона истории заключается в том, что, как оказалось, бронхиальная астма все еще остается "печатью за семью замками". Несмотря на уйму всяческих публикаций, диагностика заболевания, а также лечение и ведение больного хромает на обе ноги. Большая распространненость болезни (более 5% населения), непоправимый вред от неправильного лечения, возможность помочь на ранних этапах - все это требует от практического здравоохранения целую серию организационных действий.
Рекомендации
В старые время в русской медицине существовало интересное правило для диссертантов. После выводов и заключения по теме самой диссертации доктор должен был написать несколько общемедицинских сентенций, выразив свои чувства и проникновение в медицину. Например: "туберкулез -- заразная болезнь" (тогда этот факт еще не стал общепринятым), или "ужин не должен быть плотным", или "лекарства нужно принимать натощак" и т. п. Я тоже намерен в заключение выразить свои мнения о бронхиальной астме и ее лечении, не опасаясь того, что некоторые из них общеизвестны, другие банальны, а третьи даже в чем-то сомнительны.
Бронхиальная астма -- тяжелое заболевание, ограничивающее не только физические, но и умственные способности человека. Нужно уметь разглядеть ее начало - часто оно совсем не похоже на типичные приступы. Ее первой причиной часто является психические, моральные страдания дома или на работе. Представление о ней как о преимущественно алергическом заболевании неверно. Моральный климат -- первостепенная забота для предотвращения прогрессирования болезни. В настоящее время бронхиальная астма часто с самого начала становится гормонотребующей болезнью, и тогда "страусиная" политика приводит к невосполнимым потерям. Бронхоспазм должен быть купирован максимально и непременно.
Нужно сразу выработать и строго соблюдать методы профилактики спазма.
Ограничение в еде, в жире, в соли, в сладостях -- исключительно ценное средство против прогрессирования болезни. Нужно вырабатывать "культ" воздержаний. Попытки прорваться сквозь астму волевым усилием не должны быть затянутыми и безрассудными. Они по-человечески понятны и в небольшом диапозоне допустимы, как метод "проб и ошибок", для сознания и настроя на серьезную болезнь, ограничивающую "качество жизни".
Систематичность (лечения) и серьезность(профилактики) -- единственный способ сохранения трудоспособности.
Никакого доверия знахарям и немедицинским "открытиям". Нет равноценной замены грамотному и внимательному врачу. Доверие врачу -- наиболее эффективный из лекарственных методов.
Эуфиллин - один из двух "столпов" профилактики для снятия бронхоспазма. Препарат является методом выбора (мокроты) у мокротных больных и профилактическое средство перед едой.
Второй "столп" -- беротек. Выбор ингалятора из серии подобных: асмопент, салбутамол, новодрин и пр. -- производится серией сравнений по ощущениям больного и оценке врача. В кабинете врача специалиста по бронхиальной астме должен быть набор ингаляторов -- для пробы. Беротек -- метод выбора для профилактики перед выходом на мороз, перед физической или психической нагрузкой, при начинающемся или возникшем "свистящем" спазме. У мокротных больных только после опорожнения.
Послесловие
Кроме отрегулированности лекарственной терапии, важную роль в стабилизации моего состояния в эти года явился более спокойный климат на работе. После серии преследований меня наконец оставили в покое, удовлетворившись моим моральным и физическим поражением. Но тут стал вырисовываться стресс другого, противоположного характера. Я никак не мог привыкнуть и согласиться с тем, что у меня больше нет напряженной ответственности за больных и за отделение, что нет возможности писать статьи, вести активный, напряженный и морально значительный образ жизни. Жизнь упрямо становилась "растительной" -- в прямом и переносном смысле. Внутренний конфликт был большой, порою бурный, но все же как стрессор он был слабее той травмы. Может быть, еще и потому, что я в конце-концов понимал свою физическую неполноценность для прежней активной и разносторонней работы, а также неприемлемость новой волны сверхбюрократизации, захлестнувшей медицину, смертельной для моей творческой души - то есть я осознал невозможность прежнего стиля работы. Но одно дело -- осознавать, другое -- смириться. Да и душа никак не могла принять подлости такого порядка вещей, когда накопленный мною огромный творческий потенциал сразу оказался ненужным. Все это, пожалуй, к тому, чтобы нагляднее обозначить психический стрессор для развития бронхиальной астмы.
Осенью 1987 г. я вновь попробовал интал, но в новой концепции. Имея спокойное дыхание, я вдыхал его около 10 часов вечера, чтобы "раздразнить" бронхи на выделение мокроты. Потом отплевывался часа полтора, дышал беротеком при надобности -- все для того, чтобы заранее истощить мокротную потенцию бронхов и обеспечить полноценный сон. Некоторое время казалось, что номер удается, пробуждение от закупорки бронхов мокротой отдалялось к утреннему времени. Но через месяц этот искусственный механизм истощился. Возможно, эффект проявился на фоне относительного общего равновесия. С конца ноября и весь декабрь погода была сверхпеременчивой, каждый день происходили пертурбации. Мне стало настолько тяжело, что пришлось прибегнуть к дексазону и больничному листу, а кеналог не оказал ни малейшего эффекта. Пару ночей я пробуждался настолько закупоренный мокротой и обездвиженый, что мог умереть, будучи просто не в силах позвать на помощь. Тогда усилием воли, почти теряя сознание, я заставлял себя умерить дыхание, чтобы как-нибудь дождаться первого откашливания, знаменовавшего перелом. В полумертвом состоянии ждать перелома приходилось около 20 минут.
Когда-то я исчерпал эффект беродуала , осознав его вредность на ночь, и прекратил пользоваться. В ноябре 1987 г. я вновь подумал о нем и решил опять попробовать, но уже только для дневного времени - профилактически перед выходом на работу (или просто на улицу) и перед выходом с работы. Вместо двух доз беротека за один раз вдыхал 4-6 доз беродуала и это все равно давало экономию агониста. Профилактическое действие беродуала оказалось ничуть не хуже, чем беротека. Правда, последний остался незаменимым при необходимости ингаляции в вечерние часы (на ночь), а также для экстренной помощи в любое время суток. Но теперь я постоянно стал носить с собою уже два ингалятора.
В августе 1989 г. мы с Роней 20 дней поездили по Волге на отличном теплоходе с кондиционером. Перед этим была инъекция кенолога. Чистый воздух, прекрасное путешествие -- за все время болезни я ни разу не чувствовал себя так хорошо! Бывали дни совсем без беротека. Кстати, атмосферное давление там было в пределах 762-750! Это просто немыслимые для Донецка цифры, где норма 720-730, а 740 - уже событие.
По возвращении в Донецк моя ежедневная доза -- 2 таблетки полъкортолана (большой дефицит сейчас), 5-6 таблеток эуфиллина (на три приема в сутки), 3-4 беротека (по 2 дозы); почти каждый вечер на ночь Ґ - 1 таблетка анальгина (перерывы,чтобы снизить опасность привыкания и осложнений). Анальгин улучшает сон, но полноценного сна практически не бывает никогда, обязательное пробуждение для откашливания на 2 часа.
Утром чувствуется гипоксия и работать тяжело, расхожусь только к полудню. В надежде снять дозу гормонов или уменьшить бронхит, пробовал принимать делагал?, потом метиндол, но вскоре прекратил из-за явственной реакции кожи рук (зуд, дерматит).
Со времени начала астмы у меня прогрессировала заложенность носа, часто был жидкий насморк, особенно ночью перед сном и при астматическом пробуждении (большой платок всегда под подушкой). И что интересно --никакого гайморита, а ведь в свое время тревожил, даже делались пункции. Пробовал капли, мази в нос -- никакого толку, постоянная заложенность, то с насморком, а то и без него. Сплошь и рядом жил с открытым ртом. Перед сном это очень сушит "дыхалку", большой дискомфорт, тяжело засыпать. Ночью же рот плотно закрывается и при "мокротном" пробуждении с ужасом осознаю, что вполне могу умереть во сне -- бронхи залеплены мокротой, нос заложен, а рот закрыт. Известно, что операция в носу у астматиков может вызывать прогрессирование и коллагеноз. Поэтому я долго не решался, но в конце-концов, сделал решающий шаг и за месяц до поездки по Волге лег на операцию к А.Е.К. Не будь его квалификации и теплого ко мне отношения, я бы на операцию не решился.
Нужно было уменьшить массу образований в носу, чтобы отечность слизистой (то ли от системной аллергии, то ли от обилия лекарств) не вызывала больше драматической ситуации. Хотя речь первоначально шла об удалении искривления перегородки, он заодно удалил две большие раковины. Операция была сделана превосходно, и после двухсуточного мучения с затампонированным носом и открытым ртом с несколькими обработками в носу, стало ясно, что моя мысль была правильной, а решимость -- похвальной. Глядя на выдающуюся квалификацию А.Е.К и его отношение к больным, и аналогичные качества у М.И. Шкальца, я еще раз ощутил горечь от осознания неоцененности таких квалификаций советской бюрокатической машиной.
Почти постоянно принимаю панангин и примерно раз в месяц ретаболил. На работе для меня установилась спокойная ситуация , но моя толерантность к физическим нагрузкам уменьшилась (10 кг картошки уже весьма тяжеловато), особенно при ночных гипоксиях. Кенолог (или триамцинлон в/м) раз в полтора-два месяца редко приносит несколько полноценных ночей, но экономит несколько таблеток. Иногда с работы после беротека пару раз вдыхаю бекломет -- и он не раздражает.
Уже более года пишу свою последнюю статью -- к 100-летию открытия Робертом Кохом туберкулина. Как раз отошлю и как раз пенсия, сулящая уменьшение нагрузки и, надеюсь, гипоксии. Стал сильно подвержен влиянию погоды (метеотроп), при длительной ходьбе и стоянии набрякают ступни, а то и появляются отеки. Днем приходиться полежать -- дать разгрузку ногам.