Осторожно перебираю пожелтевшие, истертые по углам письма. Почерк юношеский, размашистый. Видно, что частью на письма пошли вырванные из тетради с лекциями листочки - на одном сохранилась нарисованная карандашом мишень, на другом - проекция крыла самолета.
"...12.8.42. Привет из Котельнича.
Добрый день, Сережа!
...Живу я хорошо, учусь тоже неплохо. Вчера приняли меня в ряды Ленинско-Сталинского комсомола... 16 этого месяца, т.е. в воскресенье, у нас знаменательный день - День принятия присяги..."
"15.8.42.
Здравствуй, браток и Тося. Вчера в 17 часов тридцать минут приняли присягу, а сегодня уезжаем неизвестно куда. Жди нового адреса. Крепко целую, Юрий".
"17.8.42.
Добрый день, дорогой брат! Я уже в столице - Москве! Дальнейшее мое движение не известно. Поедем туда, где мы нужны Родине..."
"21 августа, 6 часов утра.
Добрый день, дорогой брат. Получил ли ты мои письма, которые я присылал тебе из Котельнича, Горького, Москвы. Писать пока нечего, да и нельзя. Сильно трясет. Это ты и сам видишь по каракулям моего письма. Мне осталось теперь только повторить слова А.М. Горького: "Рожденный ползать летать не может". Крепко целую Юрий".
На оборотной стороне треугольника письма:
"п/о Щекино, Тульской обл".
Еще одна бумага, отпечатанная на скверной машинке, прыгающими буквами:
"...В ответ на ваш запрос сообщаем, что красноармеец Яшин Юрий Николаевич среди погибших и умерших от ран не значится".
Вот и все. Как будто не было немецкого прорыва под Козельском и Белевым, когда свежесформированную 154-ю стрелковую дивизию бросили в бой практически сразу, с колес, латая ею дыры в и без того слабой обороне. Дивизии хватило ровно на две недели. По донесениям за август 1942 года, один только 473-й стрелковый полк за три дня боев потерял 1690 человек.
510 стрелковый полк окопался на высоте у урочища Сметское, правее него была гвардейская часть. Немцы долго обстреливали их позиции, выбивая людей по одному, затем обнаружили, что русские поднялись в атаку и, стреляя на ходу из винтовок и ручных пулеметов, бегут прямо на них. Тяжелые, 88-е минометные мины стали рваться в цепях русских спустя минуту. Толстые рваные осколки прошивали тела насквозь, сбивали ветки с деревьев. Стоя на коленях у задранных вверх минометных труб, немецкие расчеты без спешки вели огонь: одни подавали из ящиков черные, в густой смазке тела мин с дырчатыми шестилопастными хвостовиками, другие закладывали их в стволы.
Скоро весь склон был усеян мертвыми и ранеными.
Когда человек умирает, он исчезает с земли. Все пропадает, как будто стертое гигантской резинкой - линия фронта, окопы, ходы сообщения, воронки, могилы. Военные машины и боеприпасы, красные стрелки наступлений и синие - отступлений. Документы, письма, похоронки.
Но все-таки что-то остается.
Если снять штыковой лопатой двадцать сантиметров земли, можно увидеть войну. Вот она: разбросанные кости, рассыпающиеся от ржавчины каски, позеленевшие патроны; заросший мхом подсумок, похожий на кусок трухлявого пня. Если надеть наушники штатного армейского миноискателя, можно войну услышать. Она кричит, завывает в сотнях осколков, гильз, невзорвавшихся мин и снарядах, проржавевших винтовках, рыжих комках гранат.
Все-таки что-то остается. Звездочка на истлевшей пилотке, сломанная опасная бритва в разползшемся портмоне. Серебрянная ложка из супового сервиза, которую кто-то запихнул впопыхах в вещмешок, собираясь на войну. Часы без стрелок, в которых полно воды. Ключи от дома. И, главное - маленький граненый цилиндрик с крышкой. В нем - записка.
Их раздавали повзводно. "Пишите имя, фамилию, воинское звание. Свой домашний адрес и адрес родителей. Каким военкоматом призван и когда. Пишите разборчиво. Скрутите листок и заложите в медальон. Запомните, медальон всегда должен находиться при вас..."
Убитые люди лежали на склоне. Лето сменялось зимой, зима - летом, но никто не приходил их похоронить. Тогда земля сжалилась и похоронила их сама. Их прикрыла листва. На них выросла трава. Ребра их оплели древесные корни. Сгладились ямы окопов и воронок. И время потекло над этим местом так же неспешно, как до войны.
А маленькие цилиндрики медальонов ждали, пока их прочтут. Вода впитывалась в них, размывая написанные строки. Бумага превращалась в кисель. Железо ржавело, кости крошились, а тела становились землей.
Потом сюда пришли люди в военной форме. Они ходили с миноискателями, рыли ямы и делали шурфы. Они просеивали почву, перебирали ее пальцами. Они искали медальоны.
"...Уважаемый Сергей Николаевич.
Сообщаем Вам, что нами найдены останки Вашего брата, Юрия Яшина, погибшего у села Ульяново, Калужской области, в 1942 году.
Просим приехать на торжественное захоронение, которое будет происходить 9 мая.
Члены военно-патриотической группы "Поиск"..."
Весна быстро набирала силу в эти майские дни. Перед нами был молодой сосновый лес, остро пахло хвоей, а с поля тянуло дымом - где-то далеко горели торфяники.
Вот здесь они стояли, - показал рукой офицер в выгоревшей полевой форме. У офицера пшеничные усы и небольшой шрамик под глазом. - А вон там были немцы.
Я оглядываюсь. Ничего не видно вокруг. Разве что какие-то неглубокие ямки и канавы, заросшие травой и кустарником.
Так вышло, что в эту командировку я поехал с шестилетним сыном. Несколько часов мы ехали на электричке Москва-Калуга, а потом еще три часа тряслись в УАЗе, все вчетвером - Сергей Николаевич Яшин, старший брат погибшего Юрия (ему исполнилось 83 года), его жена, Татьяна Борисовна, и я с ребенком. Ребенок живо заинтересовался рычагами УАЗа, безуспешно попытался на ходу подключить передний мост, потом чуть успокоился, и только подныривал за сиденье, каждый раз, когда впереди показывался пост ГАИ. Сергей Николаевич терпеливо переносил дорогу, чуть смущенно улыбаясь сопровождающим, и время от времени вытирая вспотевшую лысину. Татьяна Борисовна, в немного старомодной шляпке, крепко держала его под руку, и, как видно, готова была защищать мужа от всего света. Я корчился на откидном сиденье, прижимая к себе сумку с диктофоном, фотоаппаратом, и блокнотом с двумя ручками - шариковой и перьевой. Наша газета хотела получить к майским праздникам сюжет на первую полосу.
Мы ехали по калужской земле - мимо деревень, поселков, небольших городов. Один раз остановились, дав пятиминутную передышку, и я буквально вывалился из машины - затекли и руки и ноги.
Шофер, глядя на огромное зеленое поле, сказал:
- Травы-то сколько. Все равно пропадет, жалко.
- Почему пропадет?
- Облако здесь прошло. Радиация. Земля заражена. Большое пятно.
Неподалеку, на пригорке, стояли два дома и церковь. Дома были полуразрушены - солнце просвечивало сквозь дыры в кровле. Церковь казалась целой, но едва мы подъехали поближе, я увидел, что разрушена и она. Казалось, ее обстреливали из какой-то огромной пушки - фасад был весь в дырах, а в пустом нутре неторопливо прохаживались куры.
Когда мы добрались до места, был уже полдень. Я увидел старый ГАЗ-66 и два ЗИЛ-130 с кунгами, выглядывающие из молодого ельника; брезентовые бока армейских палаток. Еще я увидел синие армейские одеяла, расстеленные прямо на земле. На них сидели и лежали, греясь на солнце люди в полевой форме российских ВС. Лица у них были благостные.
Мы вылезли из машины. По военным прошло шевеление - люди поднимались, застегивали пуговицы, защелкивали пряжки ремней. Кто-то сорвался с места и скрылся за деревьями. Спустя минуту к нам подошел молодой офицер с тремя крупными звездочками на погонах и представился.
- Андрей Николаевич Пономарев. Это вы - брат Юрия Яшина?
- Да, - сказал Сергей Николаевич. Оба замолчали, видимо подбирая слова, но тут кто-то крикнул:
- Петя, твой крестник!
Из круга обступивших нас военных вытолкнули курсанта с толстыми щеками, в расстегнутой гимнастерке. Он торопливо возился с пуговицами и одновременно говорил:
- А я что, я со щупом проходил, и наткнулся. Медальон нашел почти сразу. Что еще?
- Вещи, вещи, - послышалось среди обступивших нас людей.
- Мы передадим вам личные вещи вашего брата, - сказал Пономарев. А пока - пройдите с нами.
Сразу чувствовалось армейское воспитание. Весь отряд был сформирован из офицеров, курсантов и солдат местной в/ч (как водится, засекреченной). Конечно, на солдатском одеяле, уже был порезан крупными кусками хлеб, колбаса, сыр; вскрыты какие-то томатные консервы, расставлены одноразовые стаканчики. Длинный бледный капитан с мушкетерскими усами взял бутылку водки, встряхнул ее, два раза ударил ладонью по дну - и пробка слетела. В его движениях чувствовалась долгая практика.
Тут я обнаружил, что мой сын куда-то исчез, и сказал об этом Пономареву. Тот распорядился:
- Найти сына журналиста.
- Где ребенок? - крикнул кому-то капитан, открывающий бутылки.
- Где пацан? - послышалось в отдалении. И ответный крик:
- Тут он, в тягаче сидит! Привести?!
- Не надо, пусть сидит, - сказал я Пономареву.
- Пусть пока играет, - крикнул капитан.
- Пусть пока у вас будет, - понеслось дальше по лесу.
- Выпьем за погибших, - сказал Пономарев. - В таких случаях обычно не чокаются. Просто молчат.
И мы выпили теплую невкусную водку и долго молчали. Кругом был хвойный лес с его запахом смолы, нагретых солнцем иголок и грибов.
А потом нас повели на место гибели гвардии рядового Юрия Яшина.
-Он, наверное, и пострелять-то не успел, - вздохнул Сергей Николаевич. У него были седые брови, очень густые. Я обратил внимание, как он держит медальон своего брата. Он тихонько поглаживал его пальцами. Руки у него были совсем старые.
- Пострелять Ваш брат успел и погиб как герой, - быстро ответил Пономарев. - Мы нашли его в пятидесяти метрах от немецких окопов- вон там, видите, линия. Он совсем немного не дошел. И повоевать успел: саперная лопатка при нем была трофейная, немецкая. Около лежало десятка два стреляных гильз, в подсумках оставалось еще сорок патронов. При нем нашли три снаряженные гранаты. Залег перед последним броском, успел вырыть неглубокую ячейку стрелковую, и тут квадрат был накрыт немецкими батареями. Ваш брат погиб от осколков минометной мины. Погиб не один. И теперь по его фамилии мы сможем в Подольском архиве найти список боевых потерь подразделения за этот день - такие списки подавались - и узнать имена тех, кто лежит рядом с ним.
В руки Сергею Николаевичу дали две позеленевшие монетки в 10 и 15 копеек, маленький стеклянный стаканчик, посеребренную ложку - вероятно, еще из дома. Ржавую саперную лопатку - трофейную, и ржавую каску Сергей Николаевич взял тоже.
- Их мама так и не поверила в гибель младшего сына, - сказала Татьяна Борисовна, увидев, что я включил диктофон. - Всю жизнь его ждала. И умерла восьмидесяти шести лет, так и не дождавшись.
- Мы писали, мы столько делали запросов. - А в ответ приходило: "В списках погибших и умерших от ран не значится", - тихо добавил Сергей Николаевич. -Я был старше Юрия на десять лет. На фронт меня не взяли: работал на авиационном заводе.
- У него были друзья?
- Был друг. Борис. Тоже пропал без вести.
- А девушка?
- Девушки не было. Восьмого сорок второго года ему исполнилось бы восемнадцать.
- Место мы вычислили по Подольскому архиву, - сказал Пономарев. За пять дней работы подняли шестьдесят человек. Видно, что они до этого уже входили в соприкосновение с противником - у многих были трофейные вещи. Имя одного установили по трофейному ремню : он спилил наждаком с немецкой латунной бляхи орла, нацарапал пятиконечную звезду и подписал: "Азаркин".
- Сейчас, - сказал Сергей Николаевич. - Я же привез письма. Его письма.
Мы все собрались вокруг него. Он вынул бумагу. Старую, желтую. И, сбиваясь от волнения, начал читать.
"Добрый день, дорогой брат..."
На другой день было торжественное захоронение. Сергей Николаевич с женой переночевали в офицерском общежитии. Мы с сыном, и приехавший от нашей газеты фотограф - в кунге ЗИЛа. Вечером, у костра, где кучами было свалено заржавленное железо, тихо говорили между собой усатые и бородатые дядьки, молодые курсанты и затюканные голодной армейской жизнью офицеры. Пламя озаряло то борта машин, то прислоненный к дереву мешок, в котором лежали полурассыпавшиеся человеческие кости и черепа, то прислоненные к дереву винтовочные стволы в комках и потеках бурой ржавчины. Тут было легко - подсаживайся к любой компании, перемолвись парой слов - и уже у тебя в руке кружка, и кто-то в нее наливает из фляги или из бутылки, и говорит правильные слова. Или ничего не говорит. Или травит анекдоты и рассказывает страшные истории - милое занятие в лесу, где под каждым деревом лежит убитый.
- Вот так мы и живем, - сказал Андрей Пономарев. - Так и отдыхаем.
- Отдыхаете?
- А как же. У меня многие рвутся в отряд. Так я на конкурсной основе отбираю. И все весны ждут с нетерпением. Только земля отмерзнет - в поле, и дня на два - на три.
- А жены?
- Кто-то громко фыркнул. Андрей отвечал, подумав:
- Жены привыкли. Они у нас привычные ко всему.
- Деньги по копейке собираем на выезд, - сказал кто-то из темноты.
- Нравится?
- Не то слово, нравится, - пожал плечами Пономарев. - Совсем не то. Не так спрашивать надо. А: "можешь или не можешь без этого".
- А ты можешь?
- Я не могу.
Ребенка я нашел только глубокой ночью. Он все это время кидал рядом с одним из костров в дерево старый штык-нож.
А на следующий день было торжественное захоронение. Оно было очень торжественным, это захоронение. Привезли детей из ближайшей школы. Прибыли представители власти и глава администрации района; какой-то большой военный чин, женщина из РОНО с хорошо поставленным голосом, и местный священник в золоченой ризе.
Светило яркое солнце. На зеленой траве стояли гробы, обитые красной материей. Их было не меньше двух десятков. Если собрать все, что от человека осталось - кости, череп, обрывки ткани и ремней, подошвы сапог - то в гроб помещалось пять-семь погибших.
Фамилии стояли только на трех гробах, выписанные в столбик. Фамилии из медальонов. Их было немного.
Солдаты, курсанты и офицеры в выглаженной форме с подшитыми подворотничками выстроились в две шеренги, по обе стороны гробов. В центре стояли гости и приглашенные.
Сначала вышел священник с кадилом. Он зажигал свечи и отпевал погибших. Свечи гасли, и он зажигал их вновь. Священник был толстый, с сединой в окладистой бороде. Ему тяжело было ходить с кадилом и читать чин отпевания. Он задыхался и шумно дышал ртом. Никто не крестился, все просто молча стояли и слушали его сиплый прерывистый голос.
Погибших отпели. Слово взял глава администрации. Ему от машины с динамиками поднесли микрофон на длинном шнуре. Он говорил много и долго. После него слово взял приехавший военный. Его я дослушать не успел - у Сергея Николаевича подкосились ноги и он тяжело упал в траву.
Двое солдат отнесли его под дерево. Третий разложил картонную коробку. На нее и положили Сергея, брата погибшего Юрия Яшина. Появилась какая-то женщина средних лет, сказавшая, что она - медсестра. Она пыталась привести его в чувство, потом крикнула, чтобы принесли нашатырь.
- Воды ему надо, - сказала она. - Нужна кружка с водой.
- Андрей, - крикнул я сыну, который растерянно стоял поодаль, прижимая к груди мой блокнот, и держа в руке диктофон, который продолжал вертеться. - Брось все это, беги и достань кружку с водой!
Ребенок молча бросил мои вещи в траву и куда-то побежал. Я нагнулся над Сергеем Николаевичем. Тот приоткрыл глаза.
- Я испортил вам праздник, - прошептал он.
Тут я понял, что все продолжается, будто Сергея Николаевича тут не было вовсе. Военный сказал свое слово, выступать стала женщина из РОНО. От звуков ее голоса динамики жалобно запищали.
Показался Андрей с кружкой воды в руках. Подавая ее, он сказал, что там раньше была водка, но это ничего, даже, как сказали дяденьки, полезно: дезинфицирует.
Сергей Николаевич, с трудом подняв голову, отпил из кружки. На картоне, в том месте, где лежала его голова, осталось мокрое пятно.
Прибежала его жена, Татьяна Федоровна, и всплеснула руками.
Тут все мы вздрогнули от залпа из автоматов. Вслед за салютом, курсанты дернули за шнуры фальшфееров, и все кругом осветилось кроваво-красным. Рассыпая искры и шипя, фальшфееры давали зыбкий, колышущийся отсвет на траве, гробах, лицах людей. Скоро они обгорали, и становилось похоже, что курсанты держат каждый по недоеденому эскимо на палочке.
- Я испортил весь праздник, - повторил Сергей Николаевич.
- Сережа, что ты мог испортить, - возмутилась Татьяна Федоровна.
Гробы опустили в свежевырытую яму. Когда Сергею Николаевичу стало получше, ему откуда-то принесли стул, и он сел у быстро растущего холмика. В одной руке у него была каска брата, в другой - его саперная лопатка и маленький стекляный стаканчик.
Саперные лопатки.
Я помню, когда сам занимался Поиском: они десятками валялись по лесу. Мы отпихивали их ногами, чтобы не мешали работать.
Каски. Их попадалось столько, что мы складывали их одна на другую у костра, или развешивали на деревьях.
Кости. Мы набивали ими мешки. Каждый день мы наполняли по восемь-девять огромных мешков - серыми, желтоватыми и черно-красными костями.
Личные вещи ссыпались тут же, у костра, в беспорядке. Многие терялись или оставлялись там же.
Ведь не у каждого остался живой брат. И мало кто хранил у себя медальон. Примета это плохая была: говорили, что тогда непременно убьют. А безымянные люди - есть безымянные.
Наверное, я тогда не совсем хорошо понимал, что мы делаем.
Я запомню навсегда Сергея Николаевича, одиноко сидящего на стуле у свежей могилы, и сжимающего в руках куски ржавого железа - каску и лопату.