Мне было двадцать два года. Четвертая моя попытка получить высшее техническое образование, как и три предыдущие, закончилась отчислением с первого курса за неуспеваемость. Я с позором вернулся в родной город. Родители не придушили меня только потому, что обессилили от нервотрепки.
- Надо же таким дураком быть! - удивлялся отец. - И в армию даже не берут.
Я был жалкое существо. Сгорбившись, слонялся по городу, делая вид, что не замечаю знакомых, чтобы не отвечать на вопрос "Ну и как?", а сам представлял, что когда-нибудь разбогатею и прославлюсь, и тогда все они скажут: "Ни фига себе!"
Еще я сочинял песни, непонятные и жуткие, по нескольку штук в неделю, и пел их сам себе в своей комнате, в полголоса, чтобы домочадцы не пронюхали.
Как-то отец пришел домой и поставил перед фактом:
- Я договорился. Пойдешь в литейный цех. Сказка, а не работа.
На следующее утро мы отправились на судоремонтный завод представлять меня литейному начальству.
- Вот, - бодрым голосом произнес отец, введя меня в кабинет начальника цеха, - принимайте гвардейца! Не пьет, не курит.
- Значит сушильщиком? - не столько спросил, сколько уточнил начальник.
- Да, сушильщиком. Или мастером, - ответил отец.
Они посмеялись шутке, и мы втроем проследовали к моему будущему рабочему месту. В цеху мне сразу стало дурно. Сердце защемило от тоски. Грохотали трамбовочные аппараты, лязгали мостовые краны. Пылища просто жуть. В этой пылище, матюкаясь, копошились человечки. Скоро я стану одним из них. Какой кошмар! Нет, сочинителю гениальных песен здесь не место.
Посреди цеха стоял тощий длинный дед и ел булочку.
- Здорово, Кирпич! - сквозь рев индустрии прокричал начальник. - Вот тебе ученик! Звать Володей! А это, Володя, твой наставник Евгений Ильич! Ему б цены не было, если бы не пил!
Тут грохот внезапно смолк.
- Если бы да кабы, то во рту росли грибы, - флегматично отозвался наставник Евгений Ильич, он же дедушка Кирпич. Как я узнал в последствии, раньше он был печником.
- Честное слово! - продолжал орать начальник. - Если бы ты не пил, я б тебе медаль дал! Вот такую! Размером с канализационный люк!
- Сам ее носи, - поморщившись, ответил наставник и внезапно оживился:
- А что, Володя, каску тебе уже выдали?
- Выдадим, - ответил за меня начальник, - все выдадим: каску, спецовку, талоны на молоко.
- И ботинки, - вставил отец.
- И ботинки, - подтвердил начальник.
- Это правильно, - согласился Евгений Ильич. - Без каски, Володя, работать нельзя. Без каски херня одна, а не работа.
Сам он был в синем берете с пипкой на макушке.
- Ну, вот и добро, вот и познакомились, - подытожил начальник. - Выйдешь, Володя, с понедельника. Это у нас будет... второе число это у нас будет. Система здесь такая: неделю работаешь в первую смену, неделю - во вторую, неделю - в третью, а потом опять в первую. Иди оформляйся, проходи медосмотр. Второго числа - в семь-сорок пять вот на этом пятачке тебя радостно встретит Евгений Ильич и введет в курс дела. Ясно?
- Мне не ясно, - буркнул Кирпич. - Второго числа я в третью смену.
- Как так? - удивился начальник.
- А вот так! Посчитай сам.
Начальник с Кирпичом стали на пальцах разбирать трудовой график.
- Верно! - наконец убедился начальник. - Ты в третью. А кто же тогда в первую смену идет?
- Юра Немец пойдет.
- Тьфу ты! - расстроился начальник. - Придется Немца ему в наставники. Лишнюю неделю тянуть нельзя... Только не знаю, как же они с Немцем-то?
- С Немцем трудновато придется, - согласился отец.
- А кому не трудновато?! - рассердился вдруг дед Кирпич. - Тоже мне нашли проблему! Тут науки всей на две минуты! За неделю любой осел освоится, хоть с немцем, хоть с негром.
- Думаешь?
- Я пьющий человек. За меня партия думает.
На дворе стоял 92-й год. Партию недавно разогнали.
Понятно, что у начальника цеха кроме возни с каким-то учеником были заботы поважнее, поэтому аргументы Евгения Ильича он принял почти без колебаний:
- Сработаются! Если захотят.
- Куда они денутся! - подтвердил отец. У него тоже были свои дела.
На этом порешили и разошлись.
Интрига заключалась в том, что Юра по прозвищу Немец был глухонемой, что для наставника молодежи в некотором роде минус. Он недавно начал растить бороду, а в остальном внешне ничем не выделялся из трудовой массы: невысокий, коренастый, под пятьдесят. Мы сразу друг другу не понравились. Видимо, он боялся, что начальство решило меня взять, а его турнуть. А мне он не понравился, потому что я ему не понравился.
Работа сушильщика такая: надо слепленную из земли форму поставить в печь и следить за температурой. Поскольку такой работы выходит всего ничего, то на сушильщика сваливают всякую мелочевку: просеивание отработанной земли на конвейере, вынос мусора и т. п.
Зарабатывали сушильщики поменьше других в цехе, но все равно прилично. С ценами и зарплатами тогда была сущая свистопляска. Инфляция. Получка в кошелек не помещалась. Один телеюморист придумал такую шутку. Очередь в кассу. Кассирша говорит: готовьте мелочь. Очередь спрашивает: мелочь - это как? Кассирша отвечает: мелочь это сто, пятьдесят и двадцать пять рублей. Смеялись шутке недолго, обесценились сторублевки - обесценилась шутка.
Короче говоря, зарплата у меня была большая и на ощупь, и в смысле сходить чего-нибудь купить. Но зачем человеку зарплата, если жизнь его одна мерзость и каторга?
В первый день мы с Немцем спалили в печке длинную такую, здоровую хреновину. Как ей название я не узнал, могу только руками показать. Смена заканчивалась в пять, а Юра Немец стал в полчетвертого собираться восвояси. Он подозвал меня, потыкал пальцем в термометр, помычал, а я на всякий случай кивнул в ответ. Я выкурил у печки сигаретку и тоже пошел мыться-переодеваться. В душе мы, голые, снова встретились. Юра, увидев меня, замахал руками, тоненьким голосом закричал: "Ай-ай-ай!", ринулся в раздевалку и стал натягивать спецовку на мокрое тело.
Оказалось, что когда он тыкал пальцем в градусник, он велел мне эту хреновину самому довести до ума, так как у него были срочные дела вне производства. В наше отсутствие хреновина пережарилась и испортилась. Пришел мастер Олег и стал вставлять Немцу фитиля. Немец отчаянно жестикулировал, показывая то на термометр, то на меня. Я уже было обрадовался, что меня выгонят, но мастер надежды мои похоронил:
- Он ученик, он ни за что не отвечает.
Немца штрафанули, и он возненавидел меня окончательно. Всю неделю я ходил за ним как хвост, при этом не соображая, что и для чего делаю. По всему, Юра счел самым целесообразным не раскрывать мне секреты мастерства, а просто использовать на подхвате. Иногда подходил мастер Олег и что-нибудь разъяснял, но его разъяснений не хватало. Я чувствовал себя тупицей из тупиц и с ужасом ждал следующего понедельника, когда мне придется трудиться самостоятельно.
Надо сказать, Немец был не совсем немым. Изредка он что-то говорил тем особым тягучим голосом, каким говорят люди, лишенные слуха с рождения или раннего детства, но в основном прибегал к мычанию и жестам. Когда же говорили другие, он глядел на губы, но понимал, как мне показалось, не всегда.
Отдельно статьей в перечне моих нравственных страданий стояла работа с мостовыми кранами. Краны нужны сушильщику для того, чтобы погрузить формы на тележку, загоняемую по рельсам в печь. Понятно, что не только сушильщики пользовались кранами. Иногда между работягами случались споры, кому кран нужнее. Меня никто всерьез не воспринимал. В отсутствие Немца я мог по полчаса безрезультатно стоять, задрав голову и махать лапкой крановщице, дескать, вот сюда, пожалуйста, опустите крючок. Когда она меня наконец замечала, возникал какой-нибудь дядя хренов и забирал кран себе. На смену этому дяди появлялся новый дядя, а затем третий, а я все ждал и ждал. Потом с прогулки по заводу возвращался Немец, злился, что порученная мне погрузка-разгрузка не выполнена и начинал ай-ай-айкать на всех подряд, пока ему не дадут попользоваться краном.
Время в цеху тянулось медленно-премедленно, а по другую сторону заводского забора пролетало, не успеешь сказать "черничный пирог".
В литейке работало несколько ребят моего возраста. Они совсем не тяготились своей пролетарской участью. В перекуре собьются в кучку и с хохотом обсуждают, кто чего пил и с кем спал. Меня они, как и другие работяги, игнорировали. Я смотрел на них и думал: "Лучше уж мне родиться таким же. Загнусь, как Кюхельбекер в Сибири".
В конце недели - а к этому времени я даже с домашними стал говорить руками - к нам с Немцем на перекур подошел мастер Олег.
- Ну что, как работается?
- Восхитительно, - ответил я.
Немец устало махнул рукой: сойдет.
- Ладите?
- Угу, - ответил я.
Немец опять махнул рукой, дескать, а что нам еще остается.
Тогда Олег задал мне персональный вопрос:
- Всему он тебя научил?
Немец насторожился. Он понял, что разговор про него и жадно уставился мне в рот. Что мне говорить? Скажу, что ни шиша он меня не учит - Немец оскорбится, скажу, что научил всему - переведут из учеников в третий разряд и поставят одного в смену, а я дуб дубом. И я решил говорить, что ничему он меня не научил, но говорить позаковыристей, чтоб Немец не понял, он же не очень хорошо по губам читает.
- Ну, как вам сказать, - начал я нарочито без интонаций и мимики. - Многое мне необходимо постичь, хотя кое-что уже постигнуто. Процесс приобретения рабочего навыка, мягко говоря, тормозится ввиду наличия приставленного ко мне... м-м-м... бессловесного педагога. Хотелось бы попрактиковаться еще и еще, но по возможности с тем, с которым не возникнет информационного барьера.
Я оглянулся на Немца. Мой метод сработал. Он ничего не разобрал. На лице "бессловесного педагога" было выражении растерянности. Как будто он шел в баню попариться, а там концерт скрипичной музыки.
От радости мщения в груди приятно забулькало. Интеллект - великая сила! Слово - наш разящий меч! Но тут я перевел взгляд на мастера Олега. На его лице было такое же выражение растерянности. Увы, он тоже ничего не понял...
В учениках я валандался месяц вместо недели. Как началось наперекосяк, так и продолжилось. За это время была загублена в печи еще одна продолговатая хреновина, а другая сорвалась с крана и разбилась о пол, потому что я ее не по науке застропил. Виновных (Кирпича и еще одного, Зиновьева) оштрафовали.
Наконец, я получил третий разряд и, проклиная тяжелую промышленность, вышел не работу самостоятельно. Я ничего не знал и не умел. Через полчаса после начало смены рукоятью мусорного контейнера мне перерубило большой палец левой руки. Узнав о ЧП, начальник примчался в цех, отвел меня в раздевалку, помог переодеться и повез на самосвале в клинику. Разговор в кабине самосвала был такой:
- Больно?.. Нет?.. Молодец! Ты давай так, значит. Утром встал. А у тебя ремонт. Стал прибивать полочку для книг. Книжки читаешь?.. Молодец. Шарахнул по пальцу молотком, а палец возьми да сломайся. И ты решил не ходить на завод, а зайти на прием к доктору. Травма твоя непроизводственная. Травматизм нам не нужен. Ясно?
Я был в шоковом состоянии и слабо соображал. Боли не чувствовалось. Хотелось хихикать.
- Ясно, - отвечал я.
- Побюллетенишь месяцок, подлечишься... Мы тебе подкинем, чтоб компенсировать, сам знаешь... Так ты понял? От тебя требуется...
Смысл слов начальника медленно, но доходил до меня: травма, больничный, премия за то, что скрою производственную травму... А самое главное, что больше на работу не надо!
В моей душе распускались маргаритки и музицировали нескромно одетые барышни. Свобода!
За три дня до окончания больничного я заскочил на завод и написал заявление об увольнении.