|
|
Пулемет "Максим"
Мы забываем, что есть у мысли задворки,
где заживо съеден философ червями и сбродом.
Но слабоумные дети отыскивают по кухням
маленьких ласточек на костылях,
знающих слово "любовь".
Ф. Г. Лорка.
|
Сегодня суббота. Выходной, а я встал рано. Наверно, привычка. Конечно, не чуть свет, но всё же. Зевнул, протёр глаза, лениво посмотрел на тикающий будильник: полвосьмого. Стрелки неторопливо ползли по циферблату, напоминая вялых осенних мух. Рассмеялся еле слышно (тсс, Оля рядом, прижалась теплым боком): ну и сравнение. А ведь правда, с наступлением холодов мухи цепенеют, не бьются уж остервенело, с надсадным гудением о стекло, лишь уныло копошатся на подоконнике. Забредают в заботливо расставленные пауком-лиходеем сети, апатично дергаются, сучат лапами, будто исполняя никому не нужную роль. Попал в ловушку - сопротивляйся, хотя бы для приличия. Мух можно бить газетой, бездумно, не стараясь опередить. Не меряясь реакцией. Они не улетают, им, похоже, всё равно. Иногда... нет, не иногда, а довольно часто мне кажется...
Стоп, вот об этом не надо. Я сунул ноги в мягкие домашние тапочки, задумчиво поскрёб щетину на подбородке. Побриться, что ли? Спать не хотелось. Ладно, иди-ка в ванную, дружище, иди и приведи себя в порядок. Тихонько, стараясь не разбудить спящую жену, вышел из комнаты. Но в дверях задержался, взглянул на нее. Тук - билось сердце, вздрагивало. Тук-тук. Видишь, это твоя боготворимая женщина, а ты - законный муж. Да, ответил я. Нет, возразил "второй я". Стоп! Никакого "второго" не существует, не морочь себе голову. Бегом в душ.
Холодная вода взбодрила, прогнала остатки дрёмы; умывался, фыркая от удовольствия, почистил зубы. Долго вытирался пушистым розовым полотенцем, моим любимым, с изображением слонихи и двух слонят, жмущихся к ее ногам. Полотенце - женин подарок к двадцать третьему февраля. Оля чмокнула меня в щеку, вручила забавную открытку, а потом зашуршала целлофановым свертком... Я радовался как мальчишка, сразу вспомнилось детство, улыбчивая мама и такое же точно махровое полотенце, разве что рисунок отличался. Ты знала? - спросил. Ольга рассмеялась.
Смотрел на нее утром, и дыхание перехватывало от нежности. Люблю ее, люблю. Никого еще так не любил. А когда-то... было иначе. Пройдя на кухню, поставил чайник, решил: пожарю-ка булку, Оле нравится. Заварю крепкий ароматный кофе, добавлю сливки - и на подносике в постель: здравствуй, дорогая, пора вставать. А вот и завтрак. Фыркнул - балуешь, балуешь ее.
В детской что-то брякнуло. Максим? Оставив недорезанный батон лежать на столе, поспешил в комнату сына - удостовериться, всё ли в порядке? Максик сидел на полу около кровати, хмурился недоуменно. Сползший матрас и сбитое на сторону одеяло не оставляли сомнений - егоза наш опять свалился. Не может он спать спокойно, вертится, крутится, вот и падает. Хорошо, ковёр толстый, мягкий, специально такой выбирали, а старый тёмно-бордовый палас расстелен теперь в зале. Немного потёртый, облысевший, ну и пусть, зато ребенок не набьет шишку - и это главное. Нужно правильно расставлять приоритеты.
- Тш, - я приложил палец к губам. - Мама спит. Не разбуди. - Присел возле, погладил по светлым волосам.
- Упал, - печально признался Максик. - Ворочался, ворочался и упал. Но не больно совсем. Нет. А даже если больно, плакать ни за что не буду.
- Молодец, - похвалил я. - Настоящий мужик. Пусть трехлетние малыши плачут. Размазывают слёзы и сопли, зовут мамку. Нам, мужчинам, это не к лицу. Мы ведь большие уже. Взрослые. Да?
- Да, - подтвердил он. - Взрослый. И через год пойду в школу. Я считать умею, читать. Пишу только плохо. Папка, будешь меня провожать в школу? И встречать, и забирать?
Я обнял сына за плечи:
- О чём речь, парень.
- Ты хороший, папка, и я тебя люблю, - он тоже обнял меня.
Очень хорошо, уютно и спокойно было сидеть вот так, не двигаясь и не думая, в общем-то, ни о чём. Но Максику, конечно же, скоро надоело. Он высвободился, прополз на карачках к ящику с игрушками и, отвечая на мой незаданный вопрос, сказал:
- Поиграю маленько в солдатиков. Давай вдвоём, хочешь?
Достал синюю картонную коробку. Откинув крышку, вывалил содержимое на пол.
- Да нет, спасибо. Но посмотрю, - я прикрыл глаза. - Посмотрю... ты играй, сынок.
Он уже увлечённо возился со своей крохотной армией, расставлял войска - оловянных и пластмассовых солдатиков, конных, пеших, в различного цвета форме. Делил интуитивно на "хороших" и "плохих". "Наши" победят, кто бы сомневался. "Наши" всегда берут верх, независимо от обстоятельств, дурацких ли, мудрых, скверных или отменных.
"Наши" это "наши"? - усмехнулся "второй я". Как бы ты ни поступил, но трактуешь это в собственную пользу? К выгоде личной? Ты прав, прав и еще раз прав? Поздравляю, о непорочный.
Заткнись, я сглотнул, дёрнул кадыком. Тебя нет, совесть ты или еще кто. Я - это я. Мои поступки - это мои поступки, благородные ли, возвышенные, или низкие и подлые. Моя жизнь - это моя жизнь. Одна. Целая. Зачем разграничивать, отделять зёрна от плевел, я такой, какой есть. Сейчас, понимаешь? Я-сегодняшний. А тот, прошлый - ушёл, канул в небытие. Нет его больше! Нет! Ты не можешь понять? Или... простить?
Я не могу забыть.
Цепочка событий, от дней минувших - к нынешним, стежки на ткани Бытия, тянущийся пунктир. Нитки белые, нитки черные, серые. Празднично-яркие и тусклые, невыразительные. Было. Есть. Будет ли? Вереница рассветов и закатов, череда лет. Судьба натягивает полотно жизни твоей на пяльцы, берёт иглу, наперсток, суровую нить. Опытная вышивальщица, она загодя представляет грядущие хитросплетения узора. Прищуривается, примеривается этак не спеша, намётанным глазом определяя начало рисунка. Зная точное время. Зная - что, где, когда и как.
Прокол. Игла вонзается в холст.
Заходится криком младенец в роддоме.
Нить меняет цвет - ребенок болеет: ангина, его и мать кладут в больницу. Нить истончается, порвётся ли? Обрежут ножницами? Нет. Жребий медлит. Монетка, подброшенная в воздух, крутится, не желая падать.
Прокол. Нить скользит по ткани, цвет изменяется. Малыш идет в детский сад. Гуляет с матерью в парке. Рисует в альбоме причудливые загогулины.
Прокол. Узор вышивки обрастает подробностями. Первая любовь и первое разочарование. Враги, друзья, знакомые. Спортивные секции, турпоходы, книги, музыкальные пристрастия.
Юноша заканчивает школу, техникум и университет. Устраивается на работу.
Мужчина встречается с девушкой, он не любит ее, она - просто дорогая игрушка. Женщина разрывает отношения, уходит к другому. Он в шоке: как? как, черт возьми?! Это мое! Мое достояние, моя собственность...
Не хочу вспоминать.
Позавчера Максиму исполнилось шесть лет.
Я подарил ему "Волшебника Изумрудного города", пластмассовый ярко-зелёный пулемёт на колёсиках и футболку с Микки-Маусом. Пулемёту он почему-то обрадовался больше всего.
Наш шестилетний Наполеон обожает играть в солдатики. А ты, разве ты не двигал людей, будто пешки, решая за них? Уверовав в свою правоту. Объявил войну будущей жене и товарищу. Но возьми восемнадцатый год, Гражданскую, кто же был прав - красные? белые? Все? Они ведь за что-то боролись, имели некие идеалы. За что сражался ты? За нее? Вряд ли.
Я не буду вспоминать.
Придётся. Угадай, почему?
Дима, сказала она тогда, я не могу так. Всё, я ухожу. Кто он? - зарычал ты в телефонную трубку. Да я!.. Хороший, любящий человек, который станет заботиться обо мне, ответила Ольга. Он сделал мне предложение. Не мешай нам. Пик-пик, зачастили гудки отбоя. Я стоял, задыхаясь от ярости. Какой-то подонок увел Ольку! Мою Ольку! А она... ну и стерва. Да как смеет-то разговаривать в таком тоне? Бросать трубку? Я ей это не спущу. Я всем им покажу! Всем!
Шила, как и правды, в мешке не утаишь - негодяй-разлучник оказался бывшим лучшим другом. И он, тварь, еще что-то пытался доказать. "Дим, пойми, Ольге плохо с тобой. Ты можешь без конца таскать ее на вечеринки, дарить красивые шмотки, дело не в этом. Важно отношение, духовная близость, ценности общие. У вас их нет. Ты не считаешь зазорным лапать при ней малознакомых девчонок, двусмысленно перемигиваться, являться домой пьяным в шесть утра, пропахший духами, в перепачканной помадой рубашке. Орать на Ольгу и унижать ее в ответ на справедливые замечания". Я не стал пререкаться с мерзавцем, но вместе с парочкой дружков выследил вечером и устроил тёмную. За то время, пока Макс лежал в больнице, а Оля, как дура, носила ему передачи, я, задействовав имеющиеся связи, добился-таки, чтобы соперника уволили с работы. Подкинул кому надо фальшивый компромат, настрочил анонимку в налоговую инспекцию, везде и всюду рассказывал о гнусном лицемере, уведшем чужую невесту.
Обманом вынудил Ольгу встретиться, плакал притворно, обещал исправиться. Она растерянно моргала, жалела меня. Предложила остаться друзьями. Я согласился. Мы виделись тайком, и я вещал о своей неимоверной любви, о том глубоком чувстве, что переворачивает горы и рушит неприступные крепости. Кажется, она верила. Вдруг... проклятье! Темные мои делишки выплыли наружу. Компромат, избиение... Кто проведал? как?! - сплошная загадка. Но та волна презрения, что вылилась на меня... о-о, не волна даже - наводнение, цунами! В общем, пришлось покинуть родной, обжитый район. Слишком многие были в курсе.
Униженный и раздавленный, терзаясь муками оскорблённого самолюбия, злой, как медведь-шатун по весне, я перебирал варианты мести. Озарение пришло внезапно. Накупив ворох газет и вооружившись карандашом, я принялся внимательно читать жульнические объявления "народных целителей". Сопоставлял, анализировал, звонил по указанным телефонам, отбраковывая сомнительных, находил прошедших "лечебные курсы" пациентов, выспрашивал - что да как. И наконец составил список "правильных" экстрасенсов. Три визита не принесли ровным счётом ничего. Пр-роходимцы! - негодовал я. Затея твоя - идиотская. Но отправился всё же к последнему человеку в списке, знахарке Лукерье Ильиничне.
Поселок Залесный. Сколько таких в городской черте? Навалом. Громыхающий на ухабах "Пазик", толстая кондукторша, лузгающая семечки, двадцать минут езды. Разбитая грунтовка сменяет асфальт, пыльные кроны тополей и лип во дворе. Близ мусорных баков отирается свора бродячих собак. Стены подъезда размалеваны юными граффитистами. Вонь, полумрак, спёртый воздух. Пятый этаж ветхой разваливающейся хрущобы, обитая дерматином дверь, голосистый звонок. Томительное ожидание. Палец давит и давит на кнопку. Давит... Черт.
Шорох за спиной. Оборачиваюсь. Соседняя дверь чуть приоткрыта, самую капельку, из темноты проступает морщинистое старушечье лицо. Взгляд суровый, осуждающий. Из-под чепчика выбиваются пряди седых волос, а ситцевый халатик в желто-розовую полоску кажется слишком ярким. Неуместным.
- Нет ее, - губы шевелятся двумя бледными червями, губы живут своей собственной жизнью. Лицо неподвижно.
- А?..
- Преставилась Лукерка. Три дня назад схоронили. - Дверь захлопывается.
Не свезло, усмехнулся я и потопал вниз по истёртым лестничным ступеням. Может, и к лучшему - нарываться на очередную шарлатанку, чтобы... что? А-а, ладно. Во дворе было так же пыльно и грязно. И тихо: собаки пропали, лишь одна, крупная худющая "овчарка" мусолила добытую из помойного бака кость. Я присел на хлипкую самодельную лавочку, доски прогнулись, затрещали жалобно. Не свезло...
- Ты ее не любишь. - На плечо легла чья-то рука. - Не оборачивайся, не стоит.
- Не люблю, - согласился я, всё-таки ухитряясь оглянуться. Рядом, конечно же, никого не было. Вот так и сходят с ума. Просто и буднично.
- Уходи, - предложило безумие.
И я решил сыграть эту роль, роль первого плана в навязанном, чужом спектакле.
- Нет. Мне нужен приворот. Понимаешь? - я не объяснял, не вдавался в подробности. - Чтоб надолго, навсегда. За любую разумную плату. Торговаться не стану.
В ответ - глухой смешок:
- Ты. Ее. Не любишь. Пошёл вон.
- Назови цену, - заупрямился я.
- Цену? Семь лет, милок. Семь. Никак не бесконечно. Когда дурман рассеется, девка та припомянёт, что содеялось, и тебя возненавидит люто. Хочешь?
- Не твоя забота, - процедил сквозь зубы. - Ну как, берёшься?
- Завтра приходи. - Усмешка. Ехидная, язвительная. - Войдешь в ту квартиру, будет не заперто. На столе, около окна, увидишь зелье. Цена названа. В довесок - полтыщи долларов возьму. За работу. Найдёшь?
- Найду, - буркнул.
Встал, саданул со всей дури по скамейке. Кулаком. Разбил пальцы в кровь, стало немного легче. Это сумасшествие. Полтысячи... Куда? На ветер?! Кому достанутся эти деньги? К завтрашнему дню... Таинственный собеседник умело берёт быка за рога. Ставит жёсткие условия. Кажется, я начинаю верить. Верить в мифическое снадобье, ожидающее в пустом жилище, где не так давно умер человек, где не выветрился еще трупный запах...
На следующий день сидел дома и мучительно думал: бред, не может быть. Купился, дурачок. Развели как лоха. Или... впрямь подействует? Невзрачная склянка с вожделенным приворотом жгла руки. Обрывок бумаги, на котором там, в комнате, стояло зелье, содержал краткую инструкцию. Средство не требовалось подливать в чай или добавлять в пищу, достаточно было лишь капнуть на фотографию. Никогда о таком не слышал. Отодрал плотно притёртую пробку, понюхал (фу, дрянь!) и вылил на Олино фото. Жидкость тут же впиталась, не оставив и следа. Пузырёк я выкинул в мусорное ведро, достал из бара бутылку и, закрывшись на кухне, глушил водяру стопку за стопкой. Не закусывая.
Вечером позвонили. Алло, промычал я, стараясь не икать. Дима? - пролепетала Оля. Знаешь, нам нужно о многом поговорить...
Я-то полагал, поживу с ней чуток, покуражусь над Максом. Что, съел, гадёныш? Не срослось у вас, да? Чья она теперь? Ан нет, по-иному повернулось. Он, дурачок, взял и руки на себя наложил, не выдержал подобного удара. Видит Бог, не желал я этого. И так муторно мне стало, паскудно на душе, словно в нечистотах по уши изгваздался. А Ольга спокойно восприняла, на похороны - не пошла. Снедала меня влюбленными глазами, обнимала нежно, каждое слово ловила. Как ученик откровения наставника. И я постарался изгладить, стереть воспоминания о друге бывшем. Минула неделя, вторая... черт возьми! мне начали нравиться ее забота и ласка. Только вот сам я ничего такого не испытывал, но мечталось, Господи, как мечталось. Ощутить неподдельное чувство. Любовь с большой буквы. После смерти Макса точно очищение со мной сотворилось: низкое, грязное вымывалось напрочь, растворялось без остатка. И этот новый человек, несомненно, достоин был Ольги. Мы поженились.
Вскоре я вновь посетил памятный двор. Липы качали на ветру теряющими листья ветвями, и в их шёпоте чудилась то ли мольба, то ли предупреждение: уходи... Лавочка совсем уж покосилась, я не решился присесть на нее, стоял около. Ждал. Пока не почувствовал чье-то незримое присутствие, как в тот раз. Помоги, попросил. Казнюсь за случившееся, понимаю - не вернуть, не исправить. Хоть совесть приглуши, а то и жизнь не мила. Сможешь?
Да, шелестели листья. Они кувыркались в воздухе, планировали на загаженный асфальт, кружили возле ног. Смогу. Вот новая цена, смеялось безумие. Семь лет срок. Затем оба прозреете. Кто-то - раньше. Ты вспомнишь, она - не простит. Согласен?
Я хмуро кивнул. Спустя два месяца жена забеременела, а я понял - люблю. Взаправду, по-настоящему.
Холст жития наполнен смыслом и содержанием. Судьба готовится нанести завершающие штрихи и отдать вышивку подмастерьям. На время. Потому что дальнейшая работа обещает быть не слишком-то увлекательной, монотонной, но узор получится достаточно интересным. Судьба чувствует это. Уверена. Отдать и принять обратно, когда... Игла подрагивает в натруженных пальцах, игла приближается к ткани. На стальном острие - Фортуна и Фатум. Танцуют вприсядку.
Прокол.
И стены роддома оглашает рёв новорожденного. У Оли и Димы - сын.
Судьба благосклонно улыбается, придирчиво рассматривает вышивку. Но что это? Нить разделяется, неожиданно становится двойной, кручёной. Будто не один человек идет-шагает по жизни. Двое. И вот уж машет Судьба досадливо на явившихся подмастерьев, рано, мол, сама рисунок докончу. Любопытный, однако, случай.
Зря согласился.
Зря. И затеял всё - зря.
Да уж. Но ведь любишь?
Люблю. Не могу без нее.
Сына в честь товарища погибшего нарёк?
Да.
Как и припомнил-то?
Сам не ведаю.
Не свезло тебе, парень. Ты так не хотел вспоминать, а вот - прозрел. Первый. Жди теперь. День или два, неделю или месяц. Мучайся. Страдай. Видишь, как аукнулось?
Кто ты, "второй"? Я-прошлый давно исчез. Ты... не он?
Нет. Тот, кто не забыл. Отчасти ты-сегодняшний, отчасти - прежний. В некоторой степени, новая совершенно личность.
А я? Мы что, будем делить одно тело?
Нет. Семь лет закончились. Когда-то ты неправильно расставил приоритеты.
- Папа, а пулемёт этот как называется? - спросил вдруг сын.
- А? Что? - Я очнулся, вырвавшись из плена навязчивых видений, из разговора с самим собой. - Называется как? Э-э... - и ляпнул первое, что пришло в голову: - Пулемёт "Максим". Был такой, его в Гражданскую на тачанки ставили.
- Ух ты! - восхитился Максик. - Как у меня имя. Здорово! А Гражданская это что? Война такая?
- Да. В начале двадцатого века случилась.
- А кто тогда воевал?
- Красные, - я перебрался к нему поближе. - Белые. Революционеры и юнкера. Большевики, крестьяне, анархисты, царские офицеры, рабочие. Русские люди, патриоты своей родины. Сражались меж собой, отстаивая собственную правоту и точку зрения...
Он не слушал уже. Зажёгшись свежей идеей, делил солдатиков на отряды.
- Это красные пусть, а это белые. Красных меньше, и они удирают, зато тачанка у них. А там пулемёт. Пулемёт "Максим". Бах-бах.
Скрипнула приотворившаяся дверь, я оглянулся, да так и обмер: на пороге стояла Ольга. Иная. Изменившаяся.
Прозревшая.
И в глазах ее...
А сын играл, азартно стрелял из пулемёта, подталкивая миниатюрные фигурки. И убитые понарошку солдатики падали. Красные. Белые. Оловянные. Пластмассовые...
- Та-та-та, - Максимка старательно изображал пулемётчика, и я падал, падал, сражённый этой хлёсткой очередью, взглядом этим жены своей. Падал, убитый наповал - такая боль отражалась на лице ее, такое страдание, отвращение и брезгливость.
Валился вместе с игрушечными солдатиками, навзничь, прах к праху, тлен к тлену. "Падают бойцы в обеих армиях, поровну на каждой стороне..." Только они встанут, поднятые рукой полководца, а я - уже нет.
Ольга ничего не сказала, просто стояла и смотрела.
- Господи... - прошептал я, чувствуя, как наваливаются семь этих лет, лживых, неискренних, горьких, и в то же время - сладостных, упоительных. Настоящих. Любовью наполненных. Ее, искусственной и фальшивой в зародыше, но распустившейся по рецепту колдовскому цветком дивным, и моей - выстраданной, всамделишной. Пришедшей внезапно и навсегда. - Кто даст судию между мной и мной?..
Ответа не было.
06 - 10.07.05
Вторая редакция - 23.08.05
|
|
|