Аннотация: Главная мысль этого нервного произведения - драться нехорошо, ибо последствия бывают очень даже непредсказуемыми
Битва в пути или драка с последствиями.
Не знаю, что он сказал, но я ударил его в лицо, потом нас разняли. Думаю, его неприязнь ко мне была чисто мировоззренческой -- скорее всего, он считал, что такие, как я, жить на свете не должны, а если и должны, то наказанными. В моей философской классификации есть похожая "полочка" (правда, занимает ее одна бывшая теща да временами я сам собственной персоной), поэтому, наверное, все и случилось, хотя, конечно, надо просто меньше пить, даже на предновогодней корпоративной вечеринке.
...Мы сидели по обе стороны от Ольги, я много говорил, часто привлекая к себе ее милое личико, и был в галстуке. Еще дома, завязывая его перед зеркалом, я ощутил, что эта дисциплинирующая вещь, обычная для меня в претенциозной молодости, но давно отвергнутая, неприятно (и пророчески) теснит шею; однако, вняв молчаливой просьбе выходного пиджака, отказываться от нее не стал. И зря -- шея, которой я не послушался, болела потом неделю. Не от галстука, но удушающего захвата.
Дело было так. По Большой Спасской я шел к "Каланчевке" в хорошем настроении, шел начисто забывший об инциденте, случившимся на излете вечеринки, и тут сзади подскочил он. Подскочил, схватил за руку, задышал в лицо:
-- Давай биться, Руслан! Не на жизнь, а на смерть!
От такой ненормативной стилистики я оторопел: -- За кого он меня принимает? За пушкинского Руслана? Или Змея Тугарина? -- И поинтересовался, отметив улыбкой его несомненное сходство с последним:
-- Ты это серьезно?
-- Да. Прямо здесь.
Выбора у меня не было -- полжизни я провел на геологоразведках, где отказ от драки без разговоров, а точнее, с их помощью, превращал человека в виртуальную плевательницу. А плевательница, пусть даже виртуальная, в окружении бывших зеков -- это хуже некуда.
-- Нет, прямо здесь не пойдет -- кругом милиция, а я ее боюсь. Пойдем туда -- там никого.
Мы прошли во двор дома, определенного на снос. Когда оказались на заснеженной площадке, я посчитал, что следующий ход -- мой, и ударил его в лицо. Падая, он свалил меня, потянув за куртку, мы стали бороться, не забывая кулаки. Силы были примерно равными -- он на двадцать лет моложе, я -- настолько же матерее, да и выпили мы, в общем-то, одинаково. Левой рукой обхватив шею, он методично бил меня правой по затылку. Я бил, куда попало, но понятно, его удары фиксировались мною объективнее. Следующие четверть минуты мы отдыхали, набираясь кислорода, затем он запустил большой палец мне в рот и стал его раздирать. Ход был правильным, но технически неосвоенным, и мне удалось зажать палец резцами. Поняв, что перекусить его не получится, я выдавил:
-- Дурак, откушу же палец. Давай ничью, а?
Он продолжал осатанело долбить мой затылок. Я вцепился зубами в основание большого пальца. Но кожа натиску не поддалась, не помогли и слова деда, хорошо запомненные в детстве:
-- Зубы в драке это вещь -- в подвале Буды, в рукопашной схватке, я прокусил шейную артерию здоровенного эсесовца, и он проиграл.
Тут мой большой палец ткнулся, наконец, в уязвимое место. Глаз. Я даванул, предварительно вспомнив (от удара коленом в промежность), что в результате схватки в венгерском подвале дед навсегда потерял интерес к женщинам. Глаз подался как перезрелая виноградина. Надавил снова. Понял: еще чуть-чуть и ему конец. Всему конец.
Испугавшись цене победы, я просипел:
-- Дурак, давай ничью? Я ж выдавлю.
Он задумался, то есть перестал бить меня по голове. Сказал буднично:
-- Давай ничью.
-- Честно?
-- Честно.
Потом мы лежали на снегу и глядели в небо, смурно смотревшее сквозь черную решетку ветвей. Встали. Нашли шапки. Нахлобучили. Прошли на Спасскую, к гробнице РЖД. Договорились, что ничего не было. Пожали вяло руки и разошлись. В электричке дал девочке сто рублей -- она смотрела, странно округлив глаза.
Дома разделся, что-то съел. Подойдя к постели, в нее упал -- от сотрясения мозга это бывает.
Ночью поднялся, пошел чистить зубы.
Глянул в зеркало -- ужас! Вся правая сторона лица в кровоточащих царапинах.
Пощупал затылок -- сплошная шишка.
Запустил палец в рот -- три болезненные ранки.
Вымылся. Смазал ссадины тетрациклиновой мазью. Потом мумиё. До Нового года целых три дня. К приходу Лизы все должно зажить.
К свадьбе все заживает.
Лег в постель. Шея болела, как у штатного висельника. Голова раскалывалась. Померил давление. 220 на 110. Вспомнил, как выдавливал глаз. Стало нехорошо. А вдруг повредил, и сейчас ко мне едет "Воронок" со злыми в праздники милиционерами?!
Господи! Ведь обещал себе не драться! Клялся! Теперь, возможно, он в больнице с тяжкими и менее тяжкими, а ко мне с минуты на минуту позвонят в дверь и предложат пройти от двух до пяти!
От таких мыслей не спал всю ночь. Затылок гудел. Сердце, время от времени, пузырями рвалось из груди. Сознание мерцало.
Оно видело, как палец давит на глаз, и он подается, как виноградина.
До Нового года пролежал в постели, мучаясь от головной боли и ожидая "Воронок". Ссадины поджили -- мумиё -- есть мумиё. В середине дня сходил в "Ашан", купил все к столу. Цимлянское шампанское. Лиза любит красное. Еще -- гуся. С него вода сходит. Снимая дома куртку, увидел на рукаве пятна крови.
Лиза -- миленькая и маленькая, ей немного за сорок, -- явилась вожделенной: мы договорились, что ровно в двенадцать я сделаю ей предложение. Мы долго целовались в прихожей. Пройдя в комнату, увидела скомканную постель -- в спешке не успел заправить. Сказала, недовольно сморщив носик:
-- Ну как ты можешь, милый! К тебе девушка в гости, а ты не прибрался!
Подошла, взяла одеяло и с ним застыла. Застыл и я.
На самой середине простыни алело большое пятно крови.
-- Старый распутник!!! Негодяй!!! Сволочь!!! -- брызнули слезы из устремившихся ко мне глаз.
Что я мог сказать? -- ссадины зажили, и крыть было нечем...
Через минуту, всласть отхлестав меня по щекам, все перевернув и разбив вдребезги подарок, она ушла.
За что я его виню, так за то, что, прощаясь, он не сказал, что лицо мое в крови, и она течет. Если бы сказал, я бы не испугал в электричке девочку.