ТИГР ИЗ БЕНАРЕСА


- Пиастры! Пиастры! - надсадно верещал разноцветный
попугай, раскачиваясь в ржавой железной клетке под закоп-
чённым потолком прокуренной таверны.
Пираты и контрабандисты наливались ямайским ромом.
- Хэллоу, джентльмены! - рявкнул самый старый и криво-
ногий из них по прозвищу Тигр из Бенареса и бросил на стойку
пригоршню звонких песет, предлагая выпить за здоровье про-
славленного капитана Питера Блада, и прожжённый испански-
ми пулями "Весёлый Роджер" отражением заполоскался в его
глазах.
Или нет.
Это артистическое кафе с покосившейся вывеской "Привал
комедиантов", подвальчик, под сводами которого среди рас-
писных сундуков и скамеек ан рюс пьют аи странствующие ли-
тераторы, бродячие интеллигенты, лохматые художники, непри-
знанные музыканты в потёртых фраках - истинные аристократы
духа - оборванные, поджарые обладатели тощих кошельков

и неиссякающей самовлюблённости. Они пьют, а старый мэтр
читает по-французски про пьяный корабль. В упоении прислуши-
ваюсь я к плавным звукам полузнакомого языка и от души зави-
дую Ар-пору Рембо, самому странному из гениев, когда-либо по-
сещавших сей мир. Мне тоже почти восемнадцать, и я тоже хочу
быть великим поэтом, сейчас, сию минуту, а потом, за всю
жизнь, я могу не написать ни строчки и умереть хмурым ноябрь-
ским утром в госпитале для бедных на берегу Средиземного моря.
Я уже протягиваю руки, чтобы со слезами умиления обнять
старого мэтра, подарившего мне эти слезы...
- Здесь не занято?
- Нет-нет.
Это был тот самый старик. Он бы вполне мог быть и средне-
вековым алхимиком и астрологом, хозяином сумрачного каби-
нета, где пылятся инкунабулы, зеленоватые испарения поднима-
ются от колб и реторт и со старинной модели небесной сферы
немигающими ярко-жёлтыми глазами созерцает пустоту пусть
мрачноватый, но зато утверждённый веками символ бездонной
вселенской мудрости - глубокомысленная сова.
Он сел против меня за единственный свободный столик
единственной в нашем микрорайоне мороженицы, шумной
по обыкновению вечером в час пик, когда здесь собирались
работяги сполоснуть горло после честно прожитого трудо-
вого дня. Ему было за шестьдесят, может быть, около семидеся-
ти. Он улыбался беззубым ртом, растягивая провалившиеся
губы, в улыбке было нечто хищное; так, вероятно, улыбаются
волки.
- Пьёте? - он взглянул на мою бутылку.- А как на это
смотрят ваши родители?
"Какое мне дело до родителей! Я пью, чёрт возьми, и раз-
мышляю над смыслом бытия!" - воскликнул я про себя.
Он кивнул, улыбаясь как будто угаданным моим мыслям,
и вдруг спросил:
- Вы никогда не интересовались оккультными науками?
- ...?!
- Да, да. Хотите, предскажу будущее? Дайте руку. Однако,
что вы. Конечно, шучу. Будущее непредсказуемо. И всё же мо-
лодёжь нынче вновь повернулась к оккультным наукам: пара-
психология, метемпсихоз - аромат, так сказать, начала века.
Вот года два назад мы с некоторыми весьма достойными по ны-
нешним временам молодыми людьми вызывали дух Шопен-
гауэра. Правда, они и слыхом не слыхивали, кто такой был

Шопенгауэр. Их привлёк звук. Есть имена, которые звучат вол-
нующе и притягательно...
Из мороженицы мы вышли вместе, в мягкий зимний вечер.
В полосах света от реклам, шурша, кружились снежинки и таяли,
едва соприкоснувшись с блестящей коричневатой кашицей на ас-
фальте. Разговор с высоких материй перешёл на более близкие
мне, старик заговорил о недавно забытых, да пожалуй, ещё и не
совсем забытых мною книгах с героями, которые всё могут и ни-
чего не боятся. О несравненные потрёпанные книги, расска-
зывающие о спрятанных сокровищах, пампасах и прериях, вы-
жженных равнинах и бирюзовых волнах Караибского моря - на
старых картах море называлось именно Караибским, по бирюзо-
вым волнам проносились лёгкие пиратские бригантины и брали
на абордаж неповоротливые галионы "серебряного флота".
- Послушайте, вы писали что-нибудь, кроме сочинений по
литературе? - спросил старик, вдруг останавливаясь.
- Контрольные работы по арифметике,- неожиданно для
самого себя ответил я и был очень рад собственному остро-
умию.
- Я задумал роман приключений. Дело в том, что я - Вла-
димир Норолевский, по прозвищу Тигр из Бенареса. Вижу вос-
хищение в ваших глазах. Да, это я. Я беру вас в соавторы.
Завтра воскресенье, приходите как можно раньше с утра. Я уже
купил пять дестей бумаги и две бутылки чернил. До завтра.
Серая калитка проскрипела на несмазанных петлях. Старик
растворился в темноте, как и полагалось таинственному незна-
комцу. Я обернулся и увидел, что стою на безлюдной набе-
режной.
Темнота и неисчерпаемость пространства над Невой. Это та-
кие мгновения, когда человеческая душа в неизъяснимом вос-
торге познаёт величие мироздания и когда человеку хочет-
ся кричать: "И я тоже велик, и я тоже неисчерпаем!" А ветер
с залива крутил снежок на льду, и на том берегу в тёмно-фиоле-
товых разводьях полыньи отражались неподвижные жёлтые
огоньки.
Восторг перед мирозданием перешёл в прилив энергической
радости, и захотелось перевернуть мир, захотелось творить.
Большой роман, слава, восторженные девичьи глаза. Интервью
для "Комсомольской правды": "Мои эстетические искания ярче
всего прослеживаются, ну, скажем, в пятой главе. Образ героя
навеян воспоминаниями юности, а в героиню я был когда-то
безнадёжно влюблён, но не смел сказать ей об этом". Или

лучше. Входит старик: "Идёмте. Сегодня мы обедаем у Паустов-
ского, а назавтра в таверне "Зелёный слон" нам назначил встре-
чу Леонид Ильич Борисов".
Тогда, в середине шестидесятых, были живы ещё и Борисов,
и Паустовский.
И вот после упоительной бессонной ночи наступил вполне
обыкновенный день. За зелёным забором со скрипучей калит-
кой дрожал под упругим ветром и сыпал сорванным с тополей
снегом обыкновенный заводской сквер. За тополями и круго-
вертью снега расплывался неопределённого цвета пятном похо-
жий на барак дом со слезающей кривыми пузырями жёлтой
краской. Именно так я воспринял этот пейзаж в то утро, когда
впервые шёл к Норолевскому.
А деревянная лестница в доме - так та и совсем готовилась
развалиться. Она скрипела и раскачивалась под моими ногами.
На втором этаже лестница кончилась.
- Норолевский? Это Владимир Феокритович, что ли? -
толстая женщина отстранилась от таза с бельём, стряхивая
с красных рук мыльную пену. На коммунальной кухне жарили,
варили, стирали и морщились от кастрюльного чада.
Я прошёл в конец коридора. Что это был за коридор! Всю-
ду всяческие сундучки, ботинки без подмёток, подмётки от боти-
нок, велосипедные рамы без колёс, колёса без рам. Да стоит ли
перечислять. Вот преддверие жилища истинного писателя. Один
раз посмотреть и потом долгие годы бичевать нищающее мещан-
ство.
Я постучал в последнюю дверь. Она открылась, и я увидел
каморку, наполненную, нет, не романтическими зеленоватыми
испарениями от колб и реторт, а скорее прозаическим, чем
романтическим, сизым табачным дымом, поднимавшимся к по-
толку вдоль грязных обоев. На одной из двух втиснутых в ка-
морку коек, ржавой, расшатанной и скрипучей, ворочался
с боку на бок небритый меланхолический субъект в рваных нос-
ках и курил. Сам Владимир Феокритович Норолевский, по про-
звищу Тиф из Бенареса, с печатью думы на челе прохаживался,
разминая ноги, в проходе между койками.
- Вы пришли? Спасибо. А я тут уже извёл одну банку чер-
нил и после мучительных творческих поисков составил план на-
шего романа. Мы назовём его "Двойник шейха". Слушайте:
Глава первая. Выстрелы на рассвете.
Глава вторая. Кровавый рассвет.
Глава третья. Любовь и смерть.

Глава двадцать третья. Смерть и любовь.
Эпилог. Прекрасная Беатриче.
Чтобы по такому плану да не накатать первоклассный ро-
ман! Мы покажем всю мерзость и продажность буржуазного
мира - и нас будут читать. Публика любит про мерзость. Мы
разоблачим эту мерзость - и отхватим какую-нибудь литератур-
ную премию за воспитание в юношестве светлых идеалов на от-
рицательных примерах. Мы переплюнем, ей-богу, самого папа-
шу Дюма и автора "Наследника из Калькутты"!
- Глупо,- сказал небритый меланхолический субъект, чуть
приподнимаясь на койке.
- Тебя не спрашивают,- ответил ему Норолевский.
- А я говорю - глупо. Писатель. Живописец второго разря-
да. Нет как у всех нормальных людей - в воскресенье поспать,
а после выпить и побалдеть. Щелкопёр. Сходить, что ли,
к Ваське Зболдунову, телевизор, вроде, уже начался.
Он встал, втиснул ноги в ботинки и удалился, не слишком
изящно затворив за собой дверь.
- Дитя природы, только по краешку тронутое цивилизаци-
ей, в смысле телевизора,- кивнул вслед ему Норолевский.-
Разве может такая скотинка понять, как измученная творческая
душа томится в клетке сознания. И я, рождённый для того, что-
бы воспевать победу добра над злом, человека - над слепыми
силами природы, запряжён с таким вот объективным явлением
в одну упряжку. Вы не находите, что это скорее грустно, чем
смешно. Боже! А я ведь жил. Настоящей творческой жизнью.
И Норолевский, плача и смеясь, поведал мне историю своей
творческой жизни. В основном это были проделки весёлого жу-
лика на ниве отечественной, по его выражению, а скорее всё же
попросту внутрирайонной журналистики.
Он рассказал, как воспел языком газетной прозы чудесное
спасение тонущей девушки благородным юношей. Благородный
юноша бросился с пятнадцатиметрового моста в бурный поток
и вытащил из него прекрасную утопленницу. Кому-то - Норо-
левский полагал, жалкому завистнику - пришло в голову прове-
рить факты, и выяснилось, что мост-то и действительно был около
десяти метров высотой, но вот поток под ним - курице по колено.
- Образно выражаясь. И мне дали пинка. За превратное
истолкование фактов социалистической действительности.
Тогда Владимир Феокритович, сделав соответствующие вы-
воды, переменил место жительства и посредством другой район-

ной газеты поведал миру, как зимой умная собачка нашла в ле-
су замерзающего мальчика.
- Несчастный ребёнок! Он посинел и весь дрожал. Ему
просто необходима была сердобольная старушка. Собачка по-
бежала в ближайшее селение и стала скрестись под окном
мясной лавки. Вышла старушка-уборщица, и пошла за собач-
кой в лес, и откопала, и согрела полуживое дитя. Редактор
возрыдал от умиления, запустил материал сразу же в номер,
а в следующем выдал плод собственных раздумий, статью "Ду-
мают ли животные" с подзаголовком "Философские проблемы
бытия".
За время нашего знакомства старик рассказал мне массу по-
добных историй, которые сам называл остроумными мистифи-
кациями. Они отличались друг от друга деталями, но сходи-
лись в одном: в них всегда кто-нибудь кого-нибудь спасал.
Я как-то заметил Норолевскому, что по Фрейду мания спасания
означает желание иметь ребёнка. Владимир Феокритович заду-
мался, а потом произнёс, растянув морщины на лбу:
- Скорее всего, он прав.
Всю зиму мы писали наш роман, по большей части таким
же образом, как и в первый раз, и всю зиму над нами издевался
небритый сосед Королевского.
- Это от природной тупости и лености мысли,- говорил
Норолевский, когда сосед уходил, хлопнув дверью.
Как-то Норолевский спросил меня:
- Вы бываете в свете?
- Что такое свет? - в тон ему, с некоторой патетикой в го-
лосе ответил вопросом я, уже научившийся на его манер изде-
ваться над собой и одновременно над всем окружающим миром.
- Я имею полномочия ввести вас туда. Один местный
поэт... Мечтает сплотить вокруг себя все свежие силы искусства,
для начала хотя бы в масштабе района. Правда, слово "искусст-
во" почему-то пишет через два "тэ". Работает мастером у нас на
заводе. Два раза в месяц ходит с женой в театр. После театра
у него бывают мигрени, то есть болит голова. Пишет исключи-
тельно по ночам, когда в квартире стихают все шумы в местах
общего пользования. Он долго мучается творческими муками, то
есть грызёт карандаш, и на бумагу ложатся глубоко продуман-
ные строки. Он испытывает высочайший духовный подъём,
спать ему уже не хочется... на работу приходит, естественно,
в несколько сомнамбулическом состоянии - у него слипаются
глаза. Словом, он - один из легиона безымянных мучеников от
поэзии. Так вот, этот человек устраивает журфиксы. Михаил
Васильевич Буташевич-Петрашевский принимал по пятницам,
Юрий Филиппович Столбнлков принимает по средам. А как го-
товит его жена Берта Яковлевна! Объедение! Весьма любопытно
и очень вкусно. Пойдёмте.
Юрий Филиппович ожидал нас и, пританцовывая от нетер-
пения, бросился навстречу. Это был очень маленький, зауряд-
ной внешности человек в чёрной паре с галстуком "кис-кис"
и с портретиком Чехова на лацкане.
- Столбняков. Очень приятно. Прошу.
Пожимая мне руку, он заметил между прочим, что будет рад
как-нибудь на досуге посмотреть мои произведения и высказать
критические суждения о них.
В его жене Берте Яковлевне было нечто от кустодиевских
купчих, то же невозмутимое спокойствие духа, торжествующее,
не смотря ни на какие общественные и литературные ката-
клизмы. Она как раз ставила на стол огромное блюдо, посреди
которого, вздымая оголённые лапки к трёхрожковой шир-
потребовской люстре, возлежал жареный гусь. Гуся тотчас же
окружили бутылки самых изысканных вин, из тех, что можно
было приобрести в гастрономе на углу Кондратьевского и Вату-
тиной.
- Надеюсь, эта неделя не прошла бесследно для вашего
творческого роста,- сказал Норолевский, жадно вдыхая аромат,
исходивший от гуся.- А гусь! Каков гусь! Настоящий арзамас-
ский гусь!
- Было кое-что,- признался Юрий Филиппович, пригла-
шая садиться.
- Ах да,- спохватился Норолевский.- Вечер вашей поэзии
в красном уголке. Нет-нет, я не забыл о нём, просто никак не
смог прийти, несмотря на всё моё искреннее и глубокое жела-
ние. Увы, обстоятельства сильнее нас. Надеюсь, вы расскажете,
как прошёл ваш вечер. Я прямо-таки сгораю от нетерпения.
- Да что там. Никто и не пришёл. Не интересует поэзия
нашего работягу. Ему бы выпить да козла забить. Что ни гово-
рите, ограниченный кругозор. Вечерить они ещё будут, если
хорошо заплатишь, а слушать стихи - что вы! Да вот, к приме-
ру. Вы знаете Иванова? Молодой парень, такому бы работать по
две смены да учиться в вечерней школе. А тут нет и нет на ра-
боте. Прихожу к нему домой - он уже лыка не вяжет.
- Что делаешь? - говорю.
- Пью.

- А может быть, хватит?
- Хочу и пью.
Вот и поговори с такими.
- Да,- сказал Норолевский,- такой уж у нас рабочий
класс - никак не может воспринять пролетарскую идеологию.
Мечты поэзии, создания искусства... Словом, восторгом сладо-
стным их не расшевелишь. Однако не почитаете ли вы нам, ис-
тинным ценителям подлинной поэзии.
- С удовольствием.
- Просим, просим,- зааплодировал Норолевский.
Люблю я свой Калининский район,
Хоть он не так красив, как Петроградский.
Но здесь родился я и здесь я рос,
И я люблю, люблю его по-братски.
Уже взошла кудесница-луна....
- Я почему написал "кудесница",- сказал Юрий Филиппо-
вич, когда кончил читать.- Я мог бы написать "волшебница",
оно ведь тоже по смыслу подходит.
- Вы нашли свежий образ,- подхватил мысль Норолев-
ский, отрываясь от гусиной лапки.
- Во-во.
- Я склоняюсь перед вашим поэтическим чутьём. Сти-
хи прелестны. Вы показывали их редактору нашей многоти-
ражки?
- Показывал.
- Ну и как?
- Не печатает.
- Ах, он совсем не разбирается в высокой поэзии. Тема-то
актуально важная. Вы, так сказать, пишете о тёплом и хорошем
чувстве, которое питаете к родному городу. Но, по-моему, ре-
дактор немножечко прав...
У Юрия Филипповича двинулись желваки на скулах, и он
упёрся взглядом в дно своей рюмки.
- Нет-нет, я не сказал, что он совсем прав, а только чуточ-
ку. Ведь находим же мы погрешности у Платона и Аристотеля.
Вы уж извините, что я вмешиваюсь в процесс вашего творчест-
ва, но, по-моему, тему следовало бы развить исторически, начи-
ная этак с семнадцатого года, или даже лучше - от сотворения
мира. Что вы, что вы, я, конечно, шучу. Никакого сотворения
мира ведь не было, всё произошло само собой, от обезьяны.
Это, так сказать, идеализм, идеалистические, так сказать, мыс-
ли. Но если бы вы всё это начали с Адама и Евы и проследили
бы, как любовь к родному городу диалектически видоизменяет-
ся по ходу исторического развития, вас бы, конечно, напечата-
ли. Представляете себе, в газете: Юрий Столбняков - и под
этим ваша поэза. И вы, так сказать, несёте свет своих идей
в широкие народные массы.
У Юрия Филипповича оказались какие-то редкие импортные
сигареты, и мы вдвоём вышли в прихожую - Норолевский не
курил.
- Ты смотри-ка,- сказал Юрий Филиппович.- Простой
работяга, а как всё понимает. Вот даже я, мастер, всего того не
знаю, чего он. Нет, есть ещё в нашем народе самородки. Знаете,
я верю в народ. Я хочу быть понятным простым людям. И я
всегда буду писать для народа, а не для кучки избранных.
- Для всего народа? - поинтересовался Норолевский, про-
совываясь в дверь.
- Да! - твердо сказал Юрий Филиппович, и глаза его про-
сияли.
Он читал весь вечер, и весь вечер Норолевский на всяческие
лады издевался над ним. Чем больше Юрий Филиппович читал,
тем больше ему хотелось пить, и чем больше он пьянел, тем
громче ему хотелось читать. Он вскочил, едва держался на
ногах, весь раскраснелся и орал, не обращая внимания уже,
слушают его или нет. В конце концов, он свалился под
стол; падая, ухватился за скатерть, опрокинул на себя тарелки
с остатками гуся и, пытаясь встать, кричал:
- Есенин пил. Я тоже пью. Почему Есенину можно, а мне
нельзя? Я тоже хочу, как Есенин. Меня не печатают. Сволочи!
Все сволочи! Печатают друг друга, а после хвалят. Лисица хва-
лит... Что? Кого хвалит? Лисица хвалит петуха за то, что хвалит
он кукушку. Интеллигенты, сукины дети. А я ведь тоже интел-
лигент, зря я, что ли, курсы мастеров кончал. Лисицы, суки,
петухи...
Мы положили его на кровать, и он с кровати кричал, что
хочет пить, как пил Есенин, а Берта Яковлевна вздыхала, стирая
ему соус с лица мокрой губкой:
- Господи, ну хоть писал бы как Есенин, хоть бы что-ни-
будь бы мог. А то ведь мучается как. Все над ним смеются, а он
всё своё. Этому же учиться надо, а он хочет всё сразу. И выма-
зался-то как. Горе ты моё.

- Глубока трагедия русской интеллигенции,- резюмировал
Норолевский уже на улице.- Да, все мы, по сути, в страшной
изоляции. Мечемся, призываем людей, дабы правильно поняли
бы нас и по достоинству оценили бы место, занимаемое нами
в мировой истории... Увы, ему... и мне.
Однажды я застал старика в странном положении. Он сидел
за столом, никого в его комнате не было, и Норолевский разго-
варивал сам с собой. Заметив меня, слегка смутился.
- Послушайте, что я тут набросал,- и стал читать, закаты-
вая глаза и временами придавая своему морщинистому лицу
умильное выражение:
"Тишина дрожала в томно-дремотном воздухе, напоённом
ароматами цветов. Радужная бабочка повисла на ветке, грациоз-
но поводя крылами, окунутыми в небесный эфир. И небо,
и лес, и поле - всё дышало терпким ароматом вновь пробуж-
дающейся жизни. И радужные крылья бабочки ещё более
подчёркивали собой гармонию весны...".
- Может быть, пригодится для нашего романа. Вставим ку-
да-нибудь. Будет, так сказать, лирическое отступление.
И вдруг он вспомнил:
- Да, а Юрий-то Филиппович повесился, совсем как Есе-
нин. Нет, не пугайтесь, не совсем, то есть не до смерти. Он по-
весился, извините, в туалете и стал колотить ногами в дверь.
Соседи его сняли. Эх, одна моя отрада - Юрий Филиппович
Столбняков. Приятно сознавать, что есть в мире хоть кто-то,
кто глупее и неудачливее тебя.
- Юрий Филиппович - зеркало, в которое смотрятся все
прелести нашего воспитания,- зачем-то изрёк я.
Норолевский вздохнул:
- Нет, мой юный друг. Мы с вами никогда не напишем
наш роман. Это судьба. А так хотелось бы иметь собственную
книгу. Книга. Вы представляете, держать в руках собственную
книгу. Вы будете осторожно поглаживать её переплёт, раз в не-
делю протирать влажной тряпочкой... Слушайте, пойдёмте гу-
лять. А?
Мы вышли на набережную. Стоял апрель, самое его нача-
ло. Было солнечно, и город уже дышал нагревающимся ас-
фальтом.
Лирическое настроение низошло на Норолевского...
- Детство! Прекрасная невозвратимая пора,- продеклами-
ровал он, закатывая выцветшие голубые глаза,- В детстве нам
всегда кажется, что мы станем чем-то большим, чем становимся
впоследствии. Увы, даже это сказали до меня и в более образ-
ной форме. А я ведь получил хорошее воспитание. Я ещё,
как говорится, ходил пешком под стол, когда бабушка вы-
учила меня французскому языку и тому, что не следует смор-
каться за столом. Французский я уже забыл, а что не следует
сморкаться - помню. И сморкаюсь.
Вы можете себе представить Крым в двадцатом году?! Отец
служил у барона Врангеля. Я чуть не очутился в эмиграции.
Отец, держа меня за руку, уже взошёл на борт парохода, а по-
том сбежал обратно, воскликнул:
- Русская земля, только ты будешь пухом Феокриту Норо-
левскому! - и зарыдал.
И Русская земля не замедлила стать ему пухом, моему бед-
ному отцу.
Кого жалеть? Все мы странники в этом мире, освещённом
луной, или как там, бишь. Мы проходим по выжженной равни-
не своей души под осенние крики журавлей. Нет, я слишком
игрок, я давно убил в себе человека и мыслителя. Я могу
ещё переврать прозой пару прочитанных когда-то поэтических
строк. Смотрите на меня и учитесь, как не нужно делать. Дух
отрицания - всеубивающий дух. Мне один путь, а вы идите туда,
где сияют истина, добро и справедливость. Они существуют.
А знаете, иногда кажется, что не всё ещё кончено, и хочется
жить, познавать. У меня холодок проходит вдоль спины, когда я
представляю себе кабинет, от пола до потолка уставленный
книгами. Всю жизнь мечтал о таком тихом кабинете, и чтобы
непременно дрессированная сова на модели небесной сферы
посередине. Запереться у себя в кабинете и познавать, позна-
вать, ни на что не обращая внимания. Да и что в этом мире за-
служивает его, кроме внутренней глубины нас самих?
Послушайте, вы придёте на мои похороны? Вижу улыбку.
Я смешон?
- Нет, я просто улыбаюсь собственным мыслям.
Старик еще долго говорил об истине, добре и справедливо-
сти. О том, что истина рождается в споре, добро торжествует
и тому подобное. Он говорил, что, несмотря ни на что, нужно
сохранить и пронести через всё живую душу, звучащую в ответ...
Он сказал - на что, я не запомнил.
Не знаю, в тот ли день у меня появилось предчувствие, что
мы видимся в последний раз. Возможно, этого предчувствия со-
всем не было, то есть предположение о нём пришло позднее,
когда всё уже совершилось.

Наступили экзамены в университете, и мне стало не до Но-
ролевского. А в середине июня я записался в археологическую
экспедицию на Алдан, купил охотничье ружьё и решил зайти
к старику похвастать. Тогда я каждому встречному и поперечно-
му говорил, что Алдан - это русский Клондайк, а, скорее всего,
я твердил это самому себе. Я думал, что найду там характеры
и сюжеты для своих будущих рассказов, как произошло с Дже-
ком Лондоном. И вот, перед самым отъездом я зашёл к Норо-
левскому. Его койка была в идеальном порядке, а на соседней
лежал в ботинках его небритый сосед и глядел в потолок.
- Тебе Владимир Феокритыча? Нет его. Понимаешь, такая
история. Больше всего он ненавидел, войну. Вот и решил пре-
дотвратить третью мировую. Стал составлять систему войн за
все времена, чтобы потом с помощью таблицы умножения вы-
числить, когда третья мировая начнётся, и наше родное совет-
ское правительство о том своевременно предупредить. Ну, биб-
лиотеки разные нужны. Он и ездил по всем городам, сидел по
библиотекам. А кто он? Бывший интеллигентный человек. Ни
работы постоянной, ни прописки. Жить на что-то надо? Воро-
вал. Мол, сейчас принесу небольшое зло отдельно взятым
людям, зато впоследствии - великую пользу всему миролюбиво-
му человечеству. Запутался он в своей системе войн, не под
силу она ему оказалась, хоть и интеллигентный человек. Решил
всё завязать и начать честный образ жизни, устроился к нам на
завод маляром, получил койку здесь, в общаге. Только ума
не хватило, чтобы молчать. Написал рассказ про кражу, кому-то
показал. Когда его забирали, я, говорит, был благородный жу-
лик - солдат и студентов не грабил, они и так бедные. Жаль
старика, умрёт теперь за колючей проволокой.
"Вот так Тигр из Бенареса,- сказал я себе и как-то невольно
подумал: - Открылась истина, украденное добро восторжество-
вало, и справедливость в лице правосудия наложила на старика
свою холодную лапу".
- Умрёт теперь за колючей проволокой,- зевая, повторил
небритый сосед Норолевского.

 

КОНЕЦ