Туман выползал из щелей, обрушивался с неба, глушил все звуки, слух отстранялся от тела и сдавался сплошному белому шуму, как в самолете, когда пилот никак не подберет точный угол для снижения и все заходит, заходит, заходит на новый круг над взлетно-посадочной полосой. Барабанные перепонки вжимает, всасывает внутрь, и даже раскрыв рот, кажется, заглатываешь только вакуум, а снаружи давит и вот-вот расплющит в мокрое пятно.
Только слышать он на самом деле мог, и дело было не в его ушах и даже не в поврежденных нейронах его мозга. Туман наплывал извне, тем неотступнее и плотнее, чем больше Олег пытался преодолеть Конец Дороги. Топливный бак его форда захлебывался дизелем, дворники взмывали, едва не отрываясь от рычагов, и падали плашмя, отшвыривая от стекла оглушающую желто-серую муть, ремни дымились от полноприводной перегрузки, а асфальт все больше превращался в вязкое море, с которым невозможно было сцепление, и форд начинал уже даже не буксовать, а просто плыть по этой темной жиже, и даже собственных бортов Олег уже не мог увидеть в боковые зеркала, а из зеркала заднего вида все сильнее давила не отражающая света пустота. В ушах начинало болеть, как будто в них вкручивали ржавые железные штыри, и сквозь эту боль слышал он только равномерный гулкий стук и плеск шатающихся из стороны в сторону двух огромных скал, выраставших перед ним прямо из дороги в том самом месте, где еще полгода назад была простая граница двух областей, а за ней - его недоперестроенный дом дымит вконец закоптившейся печкой, тридцатилетний виноградник морщинит густо-синие ягоды под первыми заморозками, ласковый и двинутый на всю свою алабайскую башку кобель Эмир лезет через забор облизывать каждого проходящего соседа, и пятилетный крендель Антоха вечно строит плотины в ручье, обжигает пальцы в пионерских кострах из сучьев и хлама и не выговаривает "ж" и "р"...
Этот проклятый год сместил все возможные оси координат, взорвал все последние тщедушные остатки его планов, растоптал саму возможность надеяться на то, что жизнь его еще ему подвластна. Он же только запустил свой станок...
И кто бы мог догадаться... ну подумаешь: залезли в пещеры. Кто же знал, что вообще возможно - такое!
* * *
- Котенок, слышишь меня?! Слышишь? - голос прорывался из трубки весь надтреснутый, подернутый шипением, как со старой пластинки. - Слышишь?! Я еду! Я все равно прорвусь! Послушай, эта болезнь - это вовсе не то, что они нам говорят, ты понимаешь? Это не у нас галлюцинации, ты не верь им! Я не знаю как, но проходя через нас, вирус выходит в пространство и меняет его - ЕГО, не нас, понимаешь? Всё расползается, это уже не по законам физики! Как во сне, понимаешь, когда ты бежишь и застреваешь прямо в воздухе! Я уже десять раз прорывался к Концу Дороги - ну помнишь, где раньше был переезд? Там каждый раз этот туман, и это не просто туман, там просто растворяется всё! И две скалы клацают и доедают всё, что между ними попадет... А в объезд нельзя, нет, понимаешь, там просто НЕТ НИЧЕГО! Только Скалы и есть! И они стучат так ритмично... Ну помнишь - слушай, вот точно, как моя мама пугала шваброй того чужого кота, когда он в дом забрался и озверел там в углу? Ну помнишь? Ну улыбнись, ну хватит там реветь, слышишь! Помнишь, как она этой шваброй: тук. тук. тук. А он из угла завывал. Помнишь, как он рванул потом из этого угла, зажмурился, и шерсть как частокол на спине, и вперед! Как он тогда нам цветы опрокинул и занавеску на входе оборвал! И Антоха - помнишь, как он тогда хохотал! Да ничего, слушай, раз кошак прорвался, так что, я что ли через эти стучащие не проскачу!..
* * *
Симплегады, блуждающие скалы. Однажды остановленные (кто же так искусно наврал, что - навеки?), приговоренные к ненавистному покою в Понте Эвксинском, едва щелкнув зубами по корме Ясонова Арго. Как же долго ждали вы начала Большого Сдвига, как застоялись токи в придонных каналах ваших, как закипает лава, как взбухает мантия, как трещит скорлупка коры земной...
...Она долго смотрела в телефон, и обнимала Антоху, и пыльно-плюшевого Эмира, и один лез целовать ее, а другой облизывать, а может и наоборот, и она снова смотрела в телефон, открывала список принятых звонков в надежде, что там что-то поменяется, но там все равно стояли даты 17.07.2037, 18.08.2041, 19.09.2043. Каждый день прибавлял ему несколько лет. А текущие время и дата упорно не соглашались: 13.03.2020.
На ее попытки дозвониться самой телефон отвечал даже не гудками, а шипением.
А потом он снова звонил сам, и она снова слушала, слушала его слегка охрипший голос, и ничего не могла ему ответить, только Антоха врывался в разговор: "Папа, я тебя очень жду!" У него получалось "вду"... Он ничего еще толком не знал о времени.
* * *
...Срединная стернотомия по Милтону: рассечение кожи, надкостницы; формирование загрудинного туннеля тупым методом; рассечение грудины стернотомом; гемостаз; разведение грудины.
Дальше обеспечивалось искусственное кровообращение, а сердце, уже "сухое" и охлажденное до 28 градусов Цельсия, теперь было готово для проведения клапанной аннулопластики.
Она обнимала чашку горячего чая с душицей и чабрецом, вдыхала пар и до мелочей ЗНАЛА, что именно сейчас делает хирург с его сердцем. Лучший для нее кардиохирург Александр Леонидович Мукашин. Серо-голубые глаза, понимающие чуть больше, чем всё. Тяжеловесная, чуть вразвалку походка. Такая бывает у многих хирургов: шести-, восьми-, а то и двенадцатичасовое стояние за столом несколько раз в неделю - как такому не отпечататься в теле.
Пшшш-пф. Пшшш-пф. Качает его легкие маховик аппарата ИВЛ. Час, второй, третий. Пальцы Александра Леонидовича сейчас внутри сердца ее Олега, внутри сухого охлажденного сердца, проводят маневр Альфиери - фиксируют чрезмерно растянутую створку митрального клапана к соседней, так чтобы он больше не смог провисать. Подшивают искусственное фиброзное кольцо взамен износившегося своего. Четвертый час, пятый. Закрывают сердце ювелирным швом, проверяют герметичность. Шестой - пускают обратно кровоток. Она не знает, за кого сейчас переживает больше. Да нет же, знает конечно. Просто признаться стыдно. Профдеформация. Даром, что она терапевт. Сейчас она вся в голове, руках и сердце этого совершенно незаметного, приземистого, бледно-русого, с мутно-голубыми глазами Александра Леонидовича. У Олега глаза черные и сверлят до спинного мозга. Он проснется - и снова будут сверлить. За Олега не страшно. Он там под присмотром целой бригады, которая у любого чёрта его отобьет. Только вот если этому чёрту вздумается толкнуть под руку хирурга...
...Идет. Наконец идет. Коридор длинный - дальний его конец пропадает в приглушенном свете тусклой лампы. Движется тяжело, ноги врезаются в пол, как в кряслую землю весеннего огорода. Но господи, этот взгляд. Светит сквозь всю нечеловеческую усталость. Она встает. Он жестом сажает ее обратно, сам сползает рядом, смотрит прямо, кладет руку ей на плечо: "Ира, у нас получилось! Мы сохранили клапаны. Пришлось по ходу дела и трикуспид отремонтировать. Но оба - свои!" Смеется. И она вместе с ним. Она обнимает его, утыкается в плечо, не смущаясь промочить слезами его робу: "Спасибо Вам, спасибо!" - "Это Вам спасибо, коллега." - "За что?" - "За то, что понимаете. Вы тот редкий тип родственников пациента, который ПОНИМАЕТ".
"Не спешите. Вы все успеете. Всё хорошо. Всё правильно". - Только этот взгляд и этот приглушенный голос умели так успокоить. Даже Олег так не мог.
...Она прикипела к этому лабиринту из тускло освещенных подземных коридоров. Кроме палаты, коляски, дренажей, кислородной маски и проводов кардиостимулятора больше не было мира. Чуть позже он расширился до процедургого кабинета, рентгена и УЗИ.
Потом, приехав домой к Антохе и Эмиру, оставив Олега до конца приходить в себя (всего полгода - и он загрузит багажник форда вещами, которые давно собирался перевезти, так лучше, он поедет сам, когда грудина полностью срастется), - она не вернулась домой. Вернуться в принципе было невозможно.
В этом году был странный туман. Не было раньше такого. Поговаривали, кто-то в горах докопался до подводных пещер. Странные пещеры, нижний ярус. Над ними в гротах вода, а эти наполнены воздухом, которым вполне можно дышать. Сколько же миллионов лет они там были...
* * *
- Котенок, ты же слышала про пещеры, да? Эти, исследователи, они же почти все погибли там. Большой Сдвиг, слышала? Их стронули с места, залезли в этот закупоренный мир! Ты же понимаешь, откуда вирус? Почему они об этом не говорят? Мы, люди, этому вирусу по боку, мы для него как коридор, он пройдет насквозь и не заметит даже! Ему бОльшее нужно - само пространство!
- И время, родной. Время... Я не знаю, как тебе теперь сюда... Какой у тебя сейчас год? Но как же это может быть, ведь всего сто километров...
* * *
Спрессованное в пещерах время, попав на свободу, рвануло вширь, раздвигая само себя, неспособное остановиться. Вирус болезни Хроноса - хроновирус, как уже успели его сократить - раскручивал, разматывал человеческие жизни, как разматывается колодезная цепь с летящим в темную воду переполненным ведром. Расплавлял дома и дороги, превращая все надышанные человеческим теплом предметы в оглушающий желто-серый туман. Прорваться вирус не мог только через клацающие челюсти Блуждающих Скал. Они выросли сами собой, в единственной точке Дороги, где время могло сопротивляться собственному расширению, - на заброшенном Переезде, где раньше ржавели тридцатилетней давности рельсы и семафоры, поросшие крапивой и кашкой. Время там остановилось когда-то слишком прочно и беспросветно. Симплегады не пропускали теперь ничто, в чем это самое время шевелилось хоть на парсек, в чем хоть один заряженный ион перемещался сквозь клеточную мембрану.
* * *
- Ира, здравствуйте! Как я... рад... рад, что... дозвонился!.. - голос Александра Леонидовича даже через хрип и треск невозможно было не узнать, сердце ее больно сжалось в точку. Он судорожно выдыхал слова, как больной с необратимым фиброзом легких, от которых осталось дай бог процентов пятнадцать. Скорее всего так и было. - Ира, я...знаю. Олег пытается... про...рваться. Есть... способ. Помните... Двадцать восемь градусов... Я могу...снова... оставновить ему кро.. кровоток... Мозг...в анестезии... Скалы не почувствуют. А перед самым... выходом... я введу разряд... запущу кровоток и ре...реверсирую... наркоз. Он пройдет.
- Александр Леонидович, но как же... Это же Вам нужно будет с ним... Вас же раздавят Скалы!
- Меня уже... почти... Дня два, не...больше... Нужно Ваше согласие... на... наркоз. Я не могу... допу... стить, чтобы... он... Такая удачная... опе... рация. Не... зря же... это... всё...
* * *
Лязганье Скал в грязно-ватном тумане почти перестало быть слышимым, слух отделился от Олега и повис где-то поодаль, тонкий писк висел в сознании единственным оставшимся ощущением. Электроды были зафиксированы наготове, к вене тянулся инфузионный проводник, уже заполненный раствором, каталка медленно гребла колесами по расплавленному дымящемуся асфальту, к провалу между скал. Чтобы выйти из анабиоза, помимо разряда и болюса раствора, он должен одновременно хоть на миг почувствовать прикосновение человеческого тела. Вдохнув остаток кислорода из баллона, Мукашин вдавил поршень шприца, одной рукой сжал ступню Олега, второй нажал на тумблер портативного дефибриллятора и одновременно, толкнув телом каталку, вошел с ней в просвет.
Блуждающие скалы не могут не раздавить корму. На заднем борту каталки, искореженном каменными тисками, болтался обрывок хирургической перчатки.
Ира бежала как могла быстро, но туман забивал бронхи, ноги буксовали в полужидком месиве. Когда через грязную муть проступила фигура садящегося на каталке бледного высокого черноволосого с сильной проседью человека, она увидела, что через желто-ватный воздух на нее смотрят серо-голубые мутноватые глаза, особым светом прорезающие туман.
- Иришка, котенок... - он, шатаясь, опираясь на каталку, сделал шаг к ней. - У нас получилось!.. Всё хорошо, котенок. Всё правильно. Не спеши. Ну что ты плачешь, что ты...
Серо-голубые глаза не сверлили до дрожи в позвоночнике. Они обнимали - и понимали чуть больше, чем всё. Она зарылась в него лицом, уткнулась носом в розовый шрам посреди его грудной клетки, и плечи ее затряслись.