Этап небольшой, всего семь человек. Но зато какие люди! Как говорится, смотрите, кто идет! А идет цвет воровского мира Севжелдорлага. Легендарные урки. Вон низкорослый, заросший черной шерстью, как обезьяна, Чиля одесский трамвайный щипач. В сороковые годы о его филигранной технике вся Одесса шумела.
Летом сорок шестого, на толковище, на еврейском кладбище, неподалеку от городской тюрьмы, психопат и невростеник Жорка Свищ набросился на него, визжал, брызгал слюной намекая, будто Чиля стучит. Не козырял доказательствами, а только утверждал, что так не бывает и быть никогда не может, чтобы карманщик, за пять лет ни разу не сел! А если такого быть не может, значит, попадался. Выводы делайте сами: за что менты так любят Чилю, что он не сидит даже в допре? Свищ был не прав: Чиля никогда ни на кого не стучал. А не попадался исключительно из-за высокой квалификации. И дело не только в тонкой работе пальцев. У него был свой, сугубо философский подход к профессии. Босяк не должен выглядеть босяком. На работу надо ходить, если не во фраке, то в новом с иголочки лепне, в лаковых корочках, в шелковой рубашке с бабочкой. Галстук это пошло. Бабочка признак принадлежности к артистам, певцам или даже к музыкантам, которые играют не в Гамбринусе, а в оперном театре. На носу должны быть пенсне, а лучше лорнет. И в руках Майн-Рид, на худой конец, Литературная газета, потому что простую газету может и босяк читать. А эту читают всякие ученые, инженеры и профессора...
Чиля тогда, на воровской сходке, сказал негромко, но так сказал, что нервному Свищу стало холодно:
Жерик, сказал тогда Чиля, ты меня знаешь, Жерик? Я таких шюток не люблю. Чтоб я так жил, если мы вдвоем уйдем сегодня из этого кладбища.
Он вынул из-за голенища хромового сапога маленький месор (свиней колоть) и стал чистить ногти.
Я не буду бить морду, Жерик, если ты заберешь назад эта гразь.
Нет, Чиля не хотел крови. Как-никак, а свой же человек Жора Свищ. Не только босяк, но еще и еврей, с Малой Арнаутской. Да и Свищ не какой-нибудь, осел вор сообразительный, такие намеки он понимает. Поэтому мгновенно смикитил, что настало время подумать о шкуре. Чиля, хоть и не злой но он Чиля. Особенно, когда чистит месором ногти.
Прости меня, Чиля. заизвинялся Свищ. Но ты же сам виноват: если человек ворует пять лет и не сидит в допре, кто ему поверит?
Ты сейчас у меня поверишь, жестко сказал Чиля и сделал шаг вперед.
Я же взял слова назад! заверещал Свищ.
Он не славился особой отвагой.
Урки громко рассмеялись. Хотя за такие слова полагалось бить морду. А за этим следовали большие выводы. Потому что с набитой мордой не бывает воров в законе, с набитой мордой урка похож на коммуниста, исключенного из партии за аморалку. Такое правило. Так что Свищ чудом избежал отлучения от клана. Все кончилось миром. А Чиля вскоре все-таки сел, и тем окончательно снял с себя всякие подозрения.
Рядом с Чилей шел его старый друг и напарник, высокий, элегантный Витек Сохатый. Рассказывали, будто он на толковище похлестался, что снимет бока с руки генерала, начальника областной милиции. Генерал страдал такой чудаковатостью ездил на работу в трамвае. Там и ехать-то всего ничего, но вот такой каприз.
Легенда говорит, что Сохатый все-таки снял бока и даже в карман их успел положить. И к выходу направиться тоже успел. Но один чудак увидел и все испортил. Толкнул в бок генерала и глазами указал на облегченную руку и на Сохатого. Витька тут же спеленали. Но в те золотые годы и за генеральские часы, давали столько же, сколько за часы простого слесаря с завода Марти шесть месяцев. Чего ж не воровать!
Третий одессит, больше походил на лавочника. Погоняло он носил Сухарь. Звали Сухаря Семочкой, а фамилия, как говорят в Одессе, ах, отстаньте не наше это дело копать так глубоко, ибо вору достаточно и погоняла. Худощавый Сема ни фактурой, ни силой похвастаться не мог. Да она ему и не требовалась. Потому что сильные руки редко бывают ловкими.
Следом за Сохатым шел хотя и не одессит и даже не еврей, но один из авторитетнейших майданщиков Союза Женя Борода. Такая почетная кликуха говорила сама за себя. У горцев аксакалы все носят бороды. Борода признак мудрости.
Жене не повезло в жизни. Где-то в самом начале воровской карьеры встретил он напарника. Кольку Стерву. Вор нахра-пистый, ловкий на руку, но злой, хитрый и коварный. Бегал с ним Борода всего-то с полгода. А потом они попались. По-глупому. Прямо в поезде взяли обоих. Дали по полтора года. Но Женя каким сел, таким и вышел, а Стерва ссучился. И пути их разошлись. Но хотел, очень хотел Борода встретить напарничка, поспрошать как живет, хорошо ли ему в сучьем стане? Только вот не скрещива-лись до сих пор пути-дорожки...
Рядом с Бородой топал Леха Валет. Этот тоже давно мечтал встретиться со Стервой. Должок веруть шибко хотелось. Непростой должок. Был у Лехи старший брат Васятка Дышло. Любил Леха брата. Из-за него и Валетом зделался. Раз взял с собой на майдан, другой и Опять по пятницам пойдут свидания...
Свела судьба и Васятку со Стервой. Стали они на какое-то время напарниками. Это после Дышла Стерва Бороду нашел. Ну, вот бегали они вдвоем. Васятке надоело воровать: мать все слезами умывается, мол, что же ты, сынок, фамилью позоришь. Да разве ж от этой заразы так просто отвяжешься?
А тут как раз такое случилось, что подтолкнуло Васятку завязать. Встретилась ему девка-краса, у которой чудо-коса, и все в его судьбе сразу перевернулось. Так ведь иногда бывает в жизни. Даже если она воровская. Девку звали Аннушкой. Черноброва, черноглаза, нрав искристый, как доброе вино. И фигуристая, и говорливая нет, никогда не встречал Дышло такого чуда. Одна беда шибко честная.
Ну, познакомились, пришлись друг дружке по нраву и всякое такое прочее. И о работе разговор зашел. Он ей про майдан стал говорить не понимает слова такого. А как поняла сразу же испугалась. Нету, говорит, такого, чтобы в нашем рабочем роду воры завелися. Поворачивается спиной и уходит.
Дышло день терпел, два терпел, на третий позвал Аннушку и говорит, мол, хошь на куски режь, ток не гони. Я, говорит, давно завязать собирался, а теперя точно завяжу.
Чего ты там собрался завязывать? не поняла дурака Аннушка.
Васятка в сомнении замялся, затоптался на месте: как же ей втолковать, ежели фени не знает?
Да работать пойду, а с воровством завязал! не сказал выкрикнул Васятка и подтвердил самой страшной клятвой:
Век свободы не видать!
Для большей убедительности, щелкнул ногтем большого пальца по верхнему зубу и провел тем пальцем по горлу.
Ну, ежели так, сказала девка-краса, тогда другое совсем дело. Но тока, чтоб навсегда.
Откуда ж ей было знать, что с той работы, где трудится ее Васятка, редко кого с миром отпускают. Тут все зависит от того, кто его сотрудники. А у Дышла в сотрудниках известно кто ходил. Гад принципиальный, никаких вольностей никому не позволял. Как узнал он про Васяткину любовь, аж поперхнулся: Это где, говорит, такое видано, чтобы урки из-за сучек завязывали?
Дышло ему свое, мол, никакая не сучка она, мы с ей поженимся, и вобче устал я бегать по майданам. А тот и слушать ничего не желает. Короче говоря, коса и камень. Но Васятка не зря такое погоняло носил Дышло. Как упрется намертво. В общем, слесарем на завод пошел.
Встретил однажды Стерва с дружками Васятку и говорит:
Зайдем в кабак, вмажем по паре, потолковать надо.
Говорит, а глаза сквозь узкие щелки глядят, не сулят добра глаза Стервины. Но куда денешься потолковать, дак потолковать. Сидят за столиком под навесом летнего ресторанчика, водочку потягивают, огурчиками закусывают. Васятка берет огурчик двумя пальцами, а Стерва ему и говорит:
Некультурный ты какой-то, Дышло, изделалси. Рази ж вилки на столе нету?
Дышло улыбнулся последней своей улыбкой, наколол колечко и в рот. Глазом моргнуть не успел, как Стерва резким ударом ладони загнал ему вилку в горло. Васятко и не вскрикнул, только захрипел, съехал со стула. Тут шпана смылась, а за Васяткой скоро приехали...
С той поры и стал Валет искать встречи. На правах кровника. Сколько раз в мечтах видел Стерву насаженным на спицу. Да только где ж к нему подступишься, коли давно уж не человек он зверина. Никто и не помнит, сколько душ на его счету. Сперва судили, а потом и это делать перестали: зачем тратить бумагу на протоколы, ежели за душу живу два-три месяца дают. У него ж вышка, четвертак. Больше не положено. Вот пришьет кого, с того дня и обновляют ему приговор. Опять двадцать пять. Такие сапоги.
И знал этот зверь, что охотников до его погнаной шкуры много. А жить ему шибко хотелось. Такие люди никогда не задумываются, зачем жить. Место имел он в общей секции, но не дай бог подойти к его нарам, когда спит. Вскочит, как ошпаренный два ножа в руках и дрожит весь. Ежели заподозрит что в лучшем случае ткнет ножом и об твою же морду вытрет, а то и зарезать не моргнет.
Как-то один смельчак надумал завалить Стерву. Спрятался за дверью тамбура в столовке, ждет. Жрать-то и звери хотят. Стоит в щелочку поглядывает, месор в ладони нянчит. А того с утра предчувствие мучило. Ходил по зоне сам не свой. Подошел к тамбуру, остановился и говорит:
Ну, выходи, гад, ты мне с утра седни день споганил.
В общем, зарезал своего врага Стерва. Тому бы забежать в столовку, выпрыгнуть в окно и на вахту. А он, как кролик навстречу удаву полз...
Так, что попробуй возьми такого.
* * *
По дороге шлялась сырая, ноябрьская метель. Насквозь продувала пасмурный, но не холодный день. Липкие снежинки слепили глаза, проникали под ворот. И зеки, и конвой прикрывали лица руками, но разве ж защитишься от поземки! Снег глухо рипел под ногами. У всех было похоронное настроение. Шли молча. И только на подходе к воротам Чиля подал голос:
Ну, что, Витек, мине кажица, ми приехали. Это уже все? Или будет еще што-нибудь?
Заткни фонтан, Чиля, мрачно огрызнулся Сохатый, или ты так боишься сук?
Когда их мало, а нас много, чтоб я так жил, если я их боюсь... Но сегодня нас мало, Витек, а их...
Заткни фонтан, я сказал!
Никто больше не проронил ни слова.
Все дело в том, что вели их на штрафную колонну. Все они отлично понимали, что приехали на свою последнюю станцию. Натянули жилы лагерному начальству своей неуемной карточной игрой, постоянными нарушениями лагерного режима. И начальство решило от них избавиться. Проще всего это сделать руками сук. Для того их собрали из трех колоний в один вагонзак даже шмонать не стали: ничего уже им не поможет. С той поры, как они вошли в вагонзак, охрана смотрела на них не иначе, как на мясо воровской поножовщины.
И потому не торопились они войти в зону. Молчали. Особенно угрюмо выглядели остальные трое, о которых мы еще не говорили. За ними не числилось никаких рыцарских подвигов. Так, молодые блатари, совсем еще недавно прибившиеся к клану. Севка Голодный, Ваня Балык и Никола Крапленый.
На вахте вежливый старший надзиратель, изучив личные дела прибывших, поинтересовался для приличия, какие у кого просьбы. Никто ни о чем не просил. И тогда он сказал: Пошли и двинулся впереди этапа. Он повел их в седьмой барак, стоявший недалеко от запретной зоны, как бы в отдалении от других бараков.
Время было дневное, зеки находились в рабочей зоне, но внимание к новичкам проявляли все, кто остался больные, дневальные, всякая там обслуга. Все давно знали, что прибывают блатные. Их привели в барак, дали отдельную секцию. На восемь-то человек жирновато, обычно в секции размещают до тридцати зеков. Но тут все было ясно. Всем.
Вечером в секцию пожаловали шестерки. Молодые жулики, служившие сукам на побегушках. Самый видный из них был Чуня. Высокий парень лет девятнадцати от роду с бегающими зелеными глазами. Такое впечатление создавалось, будто Чуня каждую минуту что-то ищет. Вечно куда-то заглядывает, что-то высматривает и каждую минуту цыркает сквозь резцы длинной струей слюны.
Ты че приканал, сученок? сказал, глядя в упор Борода. Суки подослали?
Ты че! возмутился Чуня, я к сукам не хожу. Под фраера канаю. Я в бригаде. А к вам побурить.
Нет, не хватило на сей раз мудрости Бороде вытолкать Чуню из секции. Хотя и это не спасло бы. Но может, хоть как-то постояли бы за себя. Только что о том говорить после драки...
День-другой играл Чуня с урками в картишки. Играл все по мелочи, по крупному духу не хватало. А на третий день, дело уже к вечеру шло, прибежали сученята:
Урки, шмон!
Сохатый первым спрыгнул с нар, подбежал к печке, поднял конфорки и сунул на верх духовки свой самокальный тесак. Благо печка не топилась. Чиля нашел место для своего месора под плинтусом. Женя Борода открыл окно, выскочил на улицу и воткнул нож в снег рядом с остекляневшим на морозе кленом. В общем, народ тертый все знает, сквозь землю на два метра видит, а того утумкать не могли, что Чуню со товарищи суки подослали. Все у них было продумано, все предусмотрено. Только блатные попрятали свои тесаки, как в секции нарисовался Стерва со свитой.
Здорово, Женичка! весело крикнул с порога Стерва, и быстро шагнул к Бороде. Давненько мы с тобой не толковали, а?
Борода бледный, как стена стоял возле печки и дико глазел на два свинокола, которые Стерва крутил в руках. Не отводилось ему времени открыть конфорку и достать свой нож.
Ну, дак, потолкуем, а? куражился Стерва. Как будем на равных али как?
На равных не будем, тихо сказал Борода.
Гребуешь? А здря! Гляди, как мы тута живем богато. Само время тебе нашу веру принять.
Нет, Стерва, сказал не поднимая головы Борода, я вором родился и вором умру.
Ну, эт мы щас поглядим...
А в это время в секции уже началось побоище. Легче всех отделался Чиля. Леха Колун с ним не толковал. Он евреев терпеть не мог. И афоризм хороший еврей мертвый еврей, был его идеологическим оружием. Он ткнул свою финку Чиле под левый сосок и тот сел, не ойкнув. Вторым лег на пол Ваня Балык.
Шла обычная резня, которая случалась почти всегда, когда сходились в одной колонне урки и суки. Все уже лежали на полу в собственной крови. Пытался, правда, Герка Клык обратить Сохатого в свою веру, но тот идейный, мол, нам с тобой, Гера, говорить не об чем, потому что я чесный вор, а ты есть сука поганая. После этих слов все и кончилось для Сохатого.
Вот и Борода теперь твердит те же слова, про свою воровскую честь. Это ведь надо же додуматься до такого, чтобы честь воровской стала! Кто и когда придумал такое никто, наверное, не знает, но вот ведь есть оказывается такая честь, и за нее даже жизнь кладут люди. И если возможны честные воры, то, как же теперь называться тому, кто трудом своим кормится? И что же это за люди, которые способны отдать жизнь свою за честь вора?
Но что в этом разбираться, если такое наворочано самой жизнью. И вот в бараке пьяный кровью бандит тешит душу свою победой над таким же, как он сам. Он хочет сломить дух Бороды: ведь не из стали же он сделан. Значит должен сломаться. А не ломается. И это упорство приводит Стерву в ярость. Он бьет своим самокальным ножом в лицо, в шею, в грудь... Он свалил его на пол, спиной к верху и, втыкая кончик ножа в спину, коленом нажимает на ручку прикалывает тело к полу. И кричит:
Принимай веру! Принимай! Принима-а-ай!
Он ждет, он надеется, но настал такой момент, когда Борода уже не может отвечать на его крики, матерки, удары. И когда Стерва понял, что нет больше такого человека Женя Борода, он встал, выхватил у кого-то из полуцветняков окурок изо рта и вышел из барака...
* * *
Васька Баланов возчик со штрафняка привез в морг пятой колонны семь жмуриков. Отправляли его уже по темноте, но пятая от штрафняка недалеко. Васька взял двух меринов цугом и поехал. Сам уселся на передние сани, сзади к ним привязал уздечку второго мерина, крикнул:
Но, лешие! И утонул в вечернем мраке...
На вахте его не шмонали: со штрафняка сообщили, кого он привез. Зав отделением больницы Николай Данилыч вышел, накинув бушлат на плечи, приподнял по очереди две попонки в санях и бросил коротко:
Давай всех в морг!
Ваське что стаскал, побросал кучей, одного на другого и подался налегке восвояси. Николай Данилыч запер морг на висячий замок и пошел спать. Утром он открыл заведение и стал, при дневном-то свете осматривать жмуриков. А что там смотреть у всех одна причина смерти. Все хорошо закоченели в тех позах, в каких оставил их Васька Баланов.
А вон тот, что посреди кучи, высокий и худой не закоченел, почему-то. Странно... Николай Данилыч глянул на него попристальней и заметил кровавый пузырек на груди.
Э, сказал сам себе Николай Данилыч, да он же дышит!
И док выбежал из морга, вернулся с санитаром и носилками. Они принесли дышащего покойника в отделение. И там Николай Данилыч занялся этим человеком. Им оказался Женя Борода. Николай Данилович знал о нем все, как и знал, что этот человек ничего не умеет делать, что он способен только воровать, а это значит, что он будет сеять в мире беду. Но врач все-таки выходил его, не позволил умереть. Такая профессия у Николая Даниловича...
Босяк, так уважительно называли себя одесские карманщики.