Время летит. С момента, как социализм заскрипел, накренился и стал погружаться - подобно Титанику - в пучину Самого Новейшего времени, прошло уже тридцать лет. Ещё немало людей (назовём их Ветеранами социализма), кто пожил в нём в зрелые годы, но уже заметно больше тех, кто о нём что-то слышал или где-то читал. Их представление о той поре нередко потрясает. Или изумляет.
Появился, кстати, легион экспертов, или толкователей, или специалистов по социализму, молодых проницательных людей, осознавших, что на этой теме уже можно делать деньги, и вот они мудрёно и с апломбом рассуждают о жизни в стране Победившего Социализма, что там делалось плохо, а что - очень плохо, и всё это с той же степенью достоверности и проникновения в суть предмета, как если бы живущие в московском зоопарке макаки, привезённые из Сулавеси, взялись судить и рядить о декабристах, разбудивших Герцена.
Я разговариваю порой с юношами и девушками, со своими детьми, со старшей дочерью, которая, хотя и не жила уже при социализме, но должна бы многое ещё понимать и ощущать по нашему, по социалистическому, должна бы... но вижу - без сожаления и горечи, а просто вижу - что это, увы, не так. И мне представляется, что может быть, мой долг - пока ещё не последнего, но уже могикана - написать, как взаправду это было, как я, именно я, видел, воспринимал и чувствовал окружающий меня социалистический мир.
Надеюсь, что напишет кто-то ещё, и ещё, и, наверное, ещё - и когда-нибудь соберётся мозаика...
Драки.
В социалистическую пору отчего-то часты были драки: и дети дрались, и молодые люди (ну, девушки в то время публично этим не увлекались), и даже взрослые серьёзные мужчины, отцы семейств, не отставали. Драки случались и в будни, но чаще всё же - в выходные дни и праздники, что рационально объяснимо: работали много, работа выматывала, поэтому не всегда хотелось тратить оставшиеся силы именно на драки. У меня в памяти сохранилось много драк, в некоторых - в ограниченном количестве - участвовал я сам, но гораздо больше наблюдал со стороны в качестве заинтересованного зрителя; "золотой запас" драк держится в голове, так сказать, на плаву, даже и вспоминать их не надо, напрягаясь; только подумаешь - драки, и вот они, одна за другой. Например, в школьные годы я дрался, стоя по пояс в речной воде, на третьем строящемся этаже панельного дома, на автобусной остановке со своим приятелем в момент прибытия автобуса, а потом ещё с другим своим приятелем-боксёром, который живо поставил мне по фингалу под оба глаза и навсегда лишил моё лицо симметрии, подкорректировав линию носа, и ещё, и ещё...
Самая же моя первая школьная запомнившаяся драка состоялась после занятий, класс это был примерно третий или даже второй: отчего-то мы дубасили нашего одноклассника, здорового паренька по прозвищу Бабуля, самого высокого и, наверное, самого сильного из класса; но нас было трое или четверо, причём на нашей стороне выступала девчонка по имени Лирка, и фамилию её помню, но не стану называть. Инцидент происходит зимой в парке возле школы, мы не то что Бабулю избиваем, а как-бы издеваемся над ним: изваляли его в снегу, бьём портфелями, снегом натёрли лицо и насыпали снег за воротник пальто, но и он при этом, понятное дело, сопротивляется, как может, не поддаётся... Отчего, по какому поводу возникла драка - не помню абсолютно, но сам ход её помню отлично, и что день был хмурый, пасмурный, помню, и что снега много - сугробы, и что в парке в это время не было никого, ни взрослых, ни детей. Наконец Бабуля заплакал, он стоял такой большой, весь в снегу, с мокрым от растаявшего снега лицом, по которому текли слёзы, и рыдал. Эти слёзы нас мгновенно отрезвили, больше уже бить его мы не могли, но какого-то раскаяния или вины перед ним не почувствовали, я по крайней мере, просто драка кончилась и мы разошлись. Потом, конечно, мы с Бабулей вполне мирно сосуществовали, даже почти дружили, но это воспоминание в отношениях всегда присутствовало, словно память о некоем грехопадении. Эх, жизнь так сложилась, что ни Бабули, ни Лирки давно уже нет в живых...
Другая драка, которой я был свидетелем, случилась тоже зимой, но была куда как более эпической; происходила она около моего нового дома - многоквартирного, куда мы недавно переехали, а было мне в ту пору лет двенадцать. Вечером мы с пацанами играли в хоккейной коробке вроде как в хоккей, но сами были в валенках и бегали по утоптанному снегу, а вместо шайбы использовался мячик, и клюшки были разные: у кого-то круглые, для хоккея с мячом, у кого-то обычные, для шайбы. Вдруг к нам подошли четверо дядек - так нам, в силу нашего юного возраста, показалось, а были это на самом деле парни, лет по двадцать с небольшим - подошли, минуту понаблюдали за игрой, а потом попросили клюшки, как бы для шутки, ударить пару раз по мячу, типа вспомнить детство. Одного из них я узнал - это был старший брат моего знакомого, и слава у него была такая, что хулиган. Получив клюшки (отданные с неохотой, потому как что-то мы сразу заподозревали), бить по мячу они, однако, не стали, а быстро пошли - а мы побежали за ними и за своими клюшками - ко второму подъезду нашего дома, где на первом этаже жили, как все бараковские, Емелины, тоже хулиганы. Парни с клюшками позвонили, Емелины - трое братьев - вышли, и почти мгновенно, прямо в подъезде, началась драка, но из подъезда она быстро выкатилась во двор, где пришлые за счёт наших клюшек поначалу брали вверх. Но вскоре в ход пошло всё, что можно найти во дворе, даже кирпичи, полноценные белые кирпичи, которые участники боестолкновения швыряли друг в друга, бегая по двору. Из-за их криков матерного содержания и прочих шумов из подъездов начали выглядывать любопытные жильцы, ледовое побоище под звёздами и единственным фонарём на столбе, не столько освещавшим, сколько укутывающим двор голубоватыми, почти ультрафиолетовыми тенями, продолжалось с четверть часа, некоторые участники упали и уже не вставали. Потом приехали Скорые помощи, упавших увезли, а вот чтоб была милиция - не припоминаю. После говорили, что одному из бойцов, пришлых, проломили голову, и серьёзно, и вообще победа была за Емелиными, отчего их во дворе зауважали.
Это место, куда я переехал, занимали деревянные заводские бараки, выстроенные для жителей окрестных весей, перебравшихся в город, после войны, наверное, а может и до войны ещё, точно не знаю. Бараковские люди строили завод, потом работали на нём, и вот в семидесятые эти бараки начали энергично сносить, из-за того, видимо, что не вписывались они в бизнес-модель развитого социализма. Схема была простая, но эффективная: расселив первый барак, на его месте построили наш дом и переселили жителей следующего барака к нам на первый этаж. После этого барак, где жили переселённые, немедленно сломали и в течение месяца почти сутками пыхтевший на месте развалин трактор - всё это происходило на моих глазах, с интересом наблюдавших за происходящим с четвёртого этажа - выцарапал своим ножом котлован для фундамента, который быстро заполнили бетонными блоками, и дальше, этаж за этажом, так же довольно быстро выросла следующая кирпичная пятиэтажка, похожая на нашу, но сложенная уже немного покрасивее - строители овладевали мастерством. Но даже такие - высокие! - темпы баракозамещения не соответствовали, похоже, какому-то грандиозному плану, поэтому уже следующий дом на месте третьего барака, расселённого по первому этажу только что построенного, был панельным и отгрохали его за полгода или чуть больше, а потом снова дом, и ещё один... Вообще машины-панелевозы с их узнаваемым силуэтом стали тогда на годы неотъемлемым участником городского дорожного движения: стройки были во всех районах, и панели подвозили круглые сутки. Меньше, чем за десять лет на месте бывшего барачного посёлка выстроили с десяток пятиэтажек, и район этот стал называться почему-то аул, но отчего так - не знаю точно, так как на завершающих этапах строительства я проживал уже по месту учёбы в институте и связь моя с бывшим барачным краем надолго прервалась.
Важно ещё отметить, для последующего изложения, что место средоточия барачного комплекса представляло как бы полуостров, ровную, с небольшим уклоном площадку, с трёх сторон окружённую глубоким крутым оврагом, спускавшимся потом к реке, по дну оврага протекала вонючая канализационная речка с говорящим названием Басранка.
Вышеприведённое лирико-техническое описание составлено для справки, с тем, чтобы в полной мере осознать следующую традицию: до начала превращения бараков в аул, и даже во время его, дважды в год, весной и осенью, происходили настоящие схватки, стенка на стенку, бараковских бойцов и жителей заовражного частного сектора, Троицкой горы. Сам я их не наблюдал, врать не буду, но по многочисленным рассказам выглядело это как в бессмертном фильме Война и мир в постановке Бондарчука: по противоположным склонам оврага неспешно спускались две рати, общим числом человек до ста (видимо, тут то же преувеличение, что и в сказаниях о татаро-монгольском нашествии на Русь), над спускавшимися воинами взлетали дымы от взрывов самодельных бомбочек, сделанных из подручных материалов (не буду говорить каких, а то ещё прикопаются компетентные органы, тем более, что некоторые компоненты были украдены с городского авиазавода), и выстрелов из самодельных же самопалов, трубки которых нередко разрывало от переизбытка заряда. Кавалерия, естественно, отсутствовала, но по склонам носились возбуждённые событием собаки, их лай, смешиваясь с хлопками и звуками разрывов, создавал требуемый акустический фон. Несмотря на известный пародийный характер, происходившее ни в коей мере не было никакой реконструкцией, а являлось серьёзным самодостаточным событием: сойдясь на вязкой почве, окружавшей вонючую Басранку, стороны приступали к настоящей, довольно жестокой драке - в ход шли, помимо железных пролетарских кулаков, палки-колья, намотанные на руки армейские ремни с латунными пряжками, кастеты и прочие подручные материалы, то есть мутозили друг друга без стеснения. До убийств дело не доходило, поножовщины старались избегать, но увечья и инвалидности люди получали, это не считая переломов, выбитых зубов и прочих уже маловыразительных мелочей.
На мои вопросы, которые я, будучи ещё наивным пацаном, задавал, желая докопаться до корней и истоков, ответ был один, лаконичный и мужской: Так было всегда. Ну, типа отцы наши так сражались, и нам не резон уклоняться, прерывать культурно-историческую традицию, рушить связи и скрепы.
Ну это, конечно, уже апофеоз. А что было более типичным, рядовым и приземлённым, так это инциденты локального значения во дворах, в парках и скверах, на пляжах и в прочих местах отдыха - оно понятно, что летом драться сподручнее, чем зимой, ничто не тяготит и не сковывает, да и не скользко, легче удерживать равновесие после удара. В это чудесное время, под ласковым родным солнышком, на фоне цветущей или уже наливавшейся плодами природы, на свежем ветерке, пропитанном ароматами человеческого бытия, в выходные и праздничные дни, как уже отмечалось, но нередко и в трудовые будни, повсеместно вспыхивали перепалки и стычки, быстро переходящие в драки; частенько, кстати, эти тёрки начинались у столов, где играли в безобидное, казалось бы, домино. Поднимался крик, подтягивались жёны или знакомые с родственниками, начиная разнимать и умиротворять. Иногда у кого-то из дравшихся оказывался нож, от него все сразу прыскали в стороны и образовывался круг, в центре которого он размахивал своим орудием, частенько - но, кстати, совсем не всегда! - пьяный, но скорее перевозбуждённый, со зверским выражением лица. Дебошира начинали уговаривать, на расстоянии, постепенно его сокращая (в основном переговорщиками были женщины), урезонивать, агрессор вскоре поддавался и шёл на сделку с обществом, так что кончалось обычно дело миром; присмиревший, нож он прятал, и его уводили от греха подальше. Вспомнился сейчас, кстати, один мужик в аналогичной ситуации, у него в руке был не нож, а стальная вилка местного производства, и кричал он так: "Ну что, подходи, кто смелый - два удара, восемь дырок!", но и с ним тоже сладили, всё закончилось благополучно.
Сейчас подобного, конечно, уже не увидишь, ну и возникает законный вопрос - а почему тогда такое было так часто возможно, а в настоящее время почти никогда не происходит? Стандартный ответ обычно следующего рода - пили раньше больше и оттого хуже управляли своими эмоциями. То, что пьют сейчас меньше - с этим не поспоришь, и личные наблюдения это подтверждают, и объективные обстоятельства - те же автомобили, например, за руль которых, выпивши, лучше не садиться, а пешком уже редко кто ходит - на стороне этого тезиса. Хотя самые опрометчивые поступки под влиянием алкоголя совершают вообще-то те, кто плохо знаком с его коварным действием, то есть малопьющие или не пьющие вовсе. Мне всё же кажется, что большое значение имела ещё одна причина: тогдашние, социалистические люди, были более чувствительны к несправедливости, более тонкокожие, что ли, и не боялись брать на себе ответственность в деле восстановления правды и благообразия, как они их понимали, действуя по принципу: Сделал, сволочь, подлость - получай в еб.., пардон, по роже, действуя как лирический герой в песне Кочана на стихи Филатова:
Но важно то, что в мире есть ещё обиды, прощать которые обидчику нельзя. И дальше там так: Есть ещё мужчины, которым совестно таскаться по судам.
Сейчас же таких мужчин стало меньше, заметно меньше, а ставшие большинством не такие охотно поручают борьбу за человеческое достоинство различным службам и ведомствам, предпочитая писать заявления и находиться как бы над схваткой.
И, наверное, это правильно, каждый должен заниматься своим делом, каждому своё. Но вот уже давно отчего-то и кино не кино, и песни не песни, и книгой не зачитаешься, и ЛГБТ проклятое заедает, но зато всё культурненько, всё спокойненько, и закусочка там, где ей и полагается быть.
День Нептуна.
Я учился в хорошем вузе. Не то, чтобы слух о нём ходил по всей Руси Великой или являлся он притчей во языцех - нет, такого не было, но в узких - профессиональных, как теперь говорят - кругах, да, в них он был доподлинно известен. Я был очень рад, что поступил в этот вуз, без особых хлопот, но с определённой долей везенья, очень-очень был рад там учиться, хотя учиться было нелегко, и вот до сих пор рад, что его закончил. Никаких особых земных благ в обычном бытийном смысле мне это не дало, но получил я нечто более ценное: начал потихоньку постигать, как устроен наш мир в физическом плане, а это позволило попытаться осмыслить сначала его философскую, а потом и историческую стороны, после чего пришло смирение, осознание своего места, судьбы и пути. Уж сколько лет минуло с поступления, а я по-прежнему очень доволен, что не ошибся с выбором.
Хотя, в первые дни своего пребывания в Институте, был я неприятно поражён, даже ошарашен и обижен обнаруженной там бедностью и разрухой. Переполнявшие меня чувства не относились, слава Богу, к учебной его части: к оборудованию лабораторий, лекционных и просто аудиторий, библиотек, спортивных сооружений и даже концертного зала: там всё было - с учётом попыток построения социализма во враждебном окружении - более-менее нормально, но вот общежития, столовая, состояние территории... вызывали много вопросов и недоумений, в определённом смысле за державу было обидно и немного стыдно, хотелось крикнуть кому-то не зная кому - Ну почему так?! Да... даже вот сейчас воспоминания взбалтывают неприятный осадок.
Общежитий было с десяток, они образовывали как бы небольшой городок, строились в разные годы и в разительно отличающихся архитектурных стилях: от укрощённого ампира до многоэтажного кирпичного барака, но общая печать убожества и запустения лежала на всех. Хорошо ещё, что в нашем корпусе не было много тараканов и совсем не было клопов, поговаривали, что в других общагах они присутствовали в тревожащем количестве. Я, кажется, уклоняюсь немного от темы этой заметки, но широкий захват полезен для создания образа места, где случился день Нептуна, так что чуточку ещё придётся потерпеть.
Так вот, общежитие нашего факультета было пятиэтажным, первый этаж нежилой, там размещалось лицо общаги - вахтёр, как правило, женского пола, был буфет со столами, где в лучшие годы - не застал, увы! - продавали даже водку в розлив; клуб, постоянно закрытый, но иногда, правда, работал и он: там я увидел живьём Константина Райкина, молоденького ещё, и уже зрелого Александра Аронова (Если у вас нету тёти...), не одновременно, конечно; а однажды, в Новогоднюю ночь во время гулянки, нас там ошпарило кипятком из лопнувших батарей, но это не испортило праздника; ещё были душевые и прочая подобная лабуда. На втором этаже жили девушки, а три последних занимали парни разных курсов, после третьего курса происходила трансформация, не имеющая отношения к теме этой заметки, так что для ясности, как говорили когда-то, я её замну. Например, наш курс проживал на пятом этаже. Жили в тесноте, в комнатах по 4 и по 3 человека, аскетическим бытом, и тому было много причин. Такая уплотнённая жизнь сильно мешала, особенно на первом курсе, с непривычки, выполнению домашних заданий, которых было немало. Для этой цели предусмотрены были читалки на каждом этаже - правда, на нашем она была превращена в телевизионку - и также был большущий читальный зал в Главном корпусе Института, человек на 500, наверное.
Лично мне институтская читалка сразу не понравилась, по двум основным причинам. Во-первых, от скотской пищи, вырабатываемой студенческой столовой, в животе время от времени возникали приступы урчания; когда это случилось впервые, я был озадачен и предположил было, что эти утробные звуки слышны только мне, раз они рождаются внутри меня, но скоро допёр-таки, что это совсем не так. Урчание или гудение не было непрерывным и даже частым, но оно было неконтролируемым и непредсказуемым, спонтанным - а это напрягало. Вдобавок я заметил, что категорический моральный императив, предъявляемый головой к организму: "Исключить всякие там животные звуки в общественном месте, где должен соблюдаться режим тишины!" в этой читалке их, напротив, только стимулировал и даже как-бы провоцировал, а такое положение угнетало. Вторая причина заключалась в том, что сосредоточиться в институтской читалке было непросто: при столь большом скоплении народа происходило постоянное его перемещение, люди приходили, уходили, вставали, садились, что-то доставали из сумок или клали туда, за этим неистребимым броуновским движением было интересно наблюдать, вживую, так сказать, любоваться движущейся материей, но от собственных занятий такие наблюдения отвлекали.
Пришлось обживать читалки в общаге, они, как душевые, функционировали по гендерному принципу, и мужских было две. На первый взгляд, общажные читалки имели массу преимуществ в сравнении с институтской: расположены прямо в корпусе, то есть не надо одеваться и куда-то идти, людей значительно меньше, человек десять от силы, в животе у меня там - что удивительно - гудело несравненно реже, а обстановка была лирическая какая-то, домашняя, что ли. Правда, волосы в супе можно было отыскать и в этих местах: например, приходит вежливый, интеллигентный и умненький, похожий на Ландау еврейский юноша Боря и, листая книги, начинает вдруг жрать чеснок, запивая его кипятком... Или другой юноша, непритязательной славянской внешности, чем-то встревоженный, неожиданно снимает с себя носки, тщательно обнюхивает их и прячет затем в карман брюк. Или - хоба! - в помещение врывается дагестанский юноша с приятелями волжской наружности, которые вместе заявляют, что достали пластинку Тухманова "По волне моей памяти" и хотят теперь осчастливить всех близких и дальних, для чего устанавливают прямо сейчас в читалке несколько колонок в человеческий рост, так, чтобы звук долетал не только до Москвы, но и до самых до окраин... ну и прочее подобное.
И ещё, последний информационный штрих к анонсированному в заглавии событию: по неизвестной мне причине в описываемое время молодые девушки в тёплую пору полюбили сидеть на окнах, свесив ноги с подоконника наружу, то есть их прекрасные лица обращены были на улицу и при этом, в такой замысловатой и, безусловно, небезопасной позиции, они готовы были читать, к примеру, книгу, или ногти красить, или письмо писать кавалеру; причём этаж мог быть и второй, и седьмой. Наверное, в это сейчас труднее поверить, чем в высадку американских астронавтов на Луне, но так было тогда, ей-богу, было, не вру...!
Событие, вошедшее в местные анналы как день или праздник Нептуна, началось тихим, ничего не предвещавшим утром, в ту прекрасную пору, когда за бортом общаги наступила полноценная весна, с зелёными - пусть и малюсенькими ещё - листочками; шёл месяц май, праздники уже отгуляли (тогда главные праздники были первое и второе, но и Победе также воздавали должное), где-то середина месяца, семестр уже на исходе и вот-вот накатит сессия, а меж тем неугомонный и беспечный студенческий дух, пробудившийся от спячки под влиянием климатических факторов, ищет средства для самовыражения. Так вот, раннее, свежее и трепетное солнечное утро (уточню - часов около 10), лично я всё ещё нежусь в полусне в сиротской своей общаговской постельке, как вдруг в комнату врывается сосед и взахлёб излагает забавную историю: он-де поднялся вообще ни свет ни заря, и всё оттого, что ощутил - вдруг - в себе потребность подготовиться как-то к надвигающейся сессии, и отправился в местную читалку, ознакомиться в общих хотя бы чертах с тем, что же мы таки изучали в завершающемся семестре. Там он между делом распахивает мутные окна, чтобы наполнить помещение солнечным светом и ароматным, прохладным, кружащим голову весенним воздухом, а при этом занятии, невзначай глянув вниз, обнаруживает двумя этажами ниже выставленные на улицу стройные девичьи ноги, от которых ну не может отвести глаз. Меж тем, боковым зрением он фиксирует, что на этаже, находящемся между читалкой и ногами, за ними же наблюдает из раскрытого окна кухни, которые имеются на каждом этаже, какой-то невежда, да не просто наблюдает и любуется, а набрав в кружку холодной воды из-под крана, вдруг выливает её на обнажённые и такие беззащитные ноги. Раздаётся визг, ноги, естественно, удаляются, а взамен появляется устремлённое вверх гневное, пылающее девичье лицо, и владелица его высказывает наглецу все нехорошие слова, какие ей только известны. Но тому всё нипочём: притупив бдительность жертвы как бы растерянностью и ложно-смятённой улыбкой, он вдруг вновь обливает пострадавшую невинность водой из кружки, второй порцией. Как стали говорить в девяностые о таких - беспредельщик, одним словом. Облитая головка исчезает и более не появляется, возможно, девушка в глубоком обмороке переживает за поруганную честь, а бесстыдник, облокотившись на подоконник, меж тем с удовлетворением любуется пейзажем.
Но в те времена проявления порока ещё не оставались безнаказанными: другой свидетель безобразия, наблюдавший за событиями из окна кухни, расположенной этажом выше, выливает на голову охальника полную кастрюлю воды!
Есть люди, очень изобретательные в умении подшутить над другими, но мгновенно теряющие чувство юмора, когда становятся объектом шутки сами. Облитый студент взъерепенился, прокричал угрозы в адрес обидчика, наполнил свой сосуд и, теряя на лестнице тапочки, бросился вверх, желая покарать врага. Злость, застилавшая ему глаза, заглушила осторожность, в то время как защитник девушек уже поджидал его за закрытой дверью кухни, приложив ладонь к изливу открытого смесителя: дверь распахивается и тут же широкая, образованная бешеным напором водяная плоскость окатывает ворвавшегося агрессора с ног до головы; несколько секунд он настолько ошарашен, что не способен ничего предпринять. Это даёт возможность поливальщику проскользнуть у него под руками и бесследно исчезнуть, а пришедший в себя, совершенно мокрый дебошир, наказанный по заслугам, выходит в коридор и, как писали тогда партийные пропагандисты о поджигателях войны-империалистах, в бессильной злобе обливает водой из кружки первого проходившего мимо студента.
Вот этот момент явился переломным в развитии ситуации, которая могла бы дальше пойти по плохому сценарию, например, ничто не мешало начаться драке. Но вновь облитый оказался человеком лёгкого нрава, с открытой душой и с развитым чувством юмора: оторопев вначале и выругавшись потом, он тут же рассмеялся, а, оказавшись в умывалке, куда собственно и направлялся, с хохотом и кривляньем окатил водой всех, кто там находился.
Про детей нередко говорят: смешинка в рот попала, так вот, пробил час и волна-цунами такой бесшабашно-искрящейся смешинки накрыла нашу общагу, где, несмотря на всю бесцеремонность и хулиганскую направленность происходивших далее событий, никто всерьёз не обижался и не пытался как-то наказать или призвать к ответу распоясавшихся соседей.
В течение последующего получаса на всех этажах (кроме само-собой первого, охраняемого читающим газету вахтёром) все друг друга обливали, как могли: из кружек, чашек, кувшинов и бутылок - это было как Христос воскресе! - лили воду из окон вниз и брызгали вверх, гонялись с водой друг за другом по коридорам и дурачились всяческим образом. А потом в ход пошли уже имевшиеся к тому моменту инновационные наработки.
Это сейчас полиэтиленовые пакеты представляют угрозу миру и его биоразнообразию, а в ту пору они были новомодным и полезным дефицитом (их даже стирали иногда, превращая в многоразовые), имели заметно более толстые стенки и могли выдержать полтора, а то и два литра воды. Такой пакет, брошенный с третьего, скажем, этажа под ноги задумавшегося прохожего, мог сильно рассмешить зрителей, наблюдавших за последствиями и за реакцией несчастного; а по рассказам знакомых - сам не видел - аналогичный пакет, брошенный с девятнадцатого этажа общежития МГУ мог вообще произвести сногсшибательное (в переносном, конечно же в переносном смысле!) действие, причём иногда тамошние охламоны бросали не только воду, а, например, молоко в оригинальной упаковке... Но никогда и нигде я не слышал о действительно пострадавших от такого броска, так что это вполне можно ещё рассматривать как в общем-то безобидную среди своих шутку.
Сказанное, видимо, уже подвело к мысли, что такое вот пакетометание стало следующим этапом продолжавшегося дня Нептуна. Разумеется, в малых формах, оно происходило и внутри корпуса: например, идёт человек по коридору, как вдруг из кухни или из умывалки ему под ноги летит наполненной водой пакет, или напротив - распахивается дверь комнаты и на пол приземляется пакет, запущенный из тёмного коридора, при разрыве которого всех присутствующих изрядно мочит. Но в полную меру забава эта проявила себя в, так сказать, внешнем метании: вдоль всего корпуса в окнах от второго до пятого этажа включительно торчали люди, невзирая на гендерную принадлежность, с пакетами в руках, и если кто-то приближался к корпусу (или выходил из него), то получал под ноги пару-тройку водяных снарядов, содержимое которых окатывало его с ног до головы. На границе досягаемости стояли люди и умоляли пропустить их в корпус - мол, очень надо, но не пропускали никого; из под козырька над входом доносились слёзные просьбы выпустить, так как просто необходимо куда-то срочно ехать или идти - рискнувшие выбежать через минуту возвращались назад переодеваться. Параллельно продолжались и другие водные развлечения - к примеру, такая вот диверсионная операция: у двери комнаты ставилось ведро воды с опущенной в неё резиновой трубкой, из трубки высасывался воздух, а затем зажатая пальцем трубка просовывалась под дверь; если сделать всё бесшумно и аккуратно, то находящиеся в помещении минут через десять вдруг с удивлением обнаруживают у себя на полу хорошенькую лужу, непонятно кем наделанную.
Разумеется, событие имело место во времена матёрого социализма, но сарафанное радио работало и тогда на высоких оборотах, так что около нашего, вышеописанным образом осаждённого корпуса, начал понемногу скапливаться местный люд, поглазеть; и случайные прохожие, и зеваки с интересом наблюдали за происходящим, так что непосредственные участники действия внутри общаги отчётливо осознали: ребята, шоу маст го он, чего-то от них ждут ещё собравшиеся граждане, да и сам Нептун, видимо, не прочь получить новые жертвоприношения, тем более что внутри все уже были порядком подмокшие, а запас полиэтиленовых - или целлофановых, как их тогда в основном называли - пакетов не вечен. Как всегда в подобных случаях, на ловца прибежал и зверь - чей-то незамыленный глаз обнаружил вдруг на стенах пожарные брандспойты в шкафчиках за стеклянной дверцей, по два на каждом этаже... Первый брандспойт разворачивался на моих глазах, не торопясь, с уважением к объекту, и вентиль подачи воды крутили медленно, осторожно - испытание как-никак! - оттого струя постепенно наращивала свою мощь вдоль общежитского коридора, и в итоге вдарила метров на тридцать, но из-за грандиозного водоизвержения для внутреннего употребления её тут же запретили, как оружие массового поражения. А вот будучи выпущенной на улицу, она вполне нашла себе достойное применение - вход/выход из корпуса и территория вокруг были теперь надёжно прикрыты несколькими перекрещивающими струями, как лучами прожекторов при ночном авианалёте, так что дежурившие в окнах бдительные пакетометатели могли немного расслабиться и дать себе отдохнуть.
Но вскоре пришло осознание того, что да, брандспойты - это мощно, это весомо, убедительно, но... скучно, типа ракет в шахтах: приятно сознавать, что они есть, но глаз-то это никак не радует, нет живой картинки. До соседних корпусов струя не доставала, время от времени поливали площадку перед входом... и, в общем-то, всё. Казалось, праздник, перевалив через апогей, выдыхается, но нет ещё, на выдумки голь вновь оказалась хитра, вспомнили про рогатки. Рогатка тогда была ещё довольно популярна, но уже, конечно, не архаичная деревянная, для стрельбы камнями, даже в те времена это был уже анахронизм. Моё поколение, в основном, выросло на хай-тех рогатках: миниатюрных, лаконичных, из алюминиевой проволоки, с авиационной резинкой, бивших алюминиевыми же пульками. Они-то и послужили прототипом для их гигантской родственницы, царь-рогатке, которая за каких-то пятнадцать минут была смонтирована на высоком и широком, в три створки, окне умывальника: центральную часть оперативно демонтировали, на ручки крайних створок намотали резиновые, шириной в десять см жгуты, а стреляла эта мать всех рогаток пулькой из свернутой в несколько раз и слегка подмоченной газеты с вкладышем, типа Правды или Известий. Первые же пробные пуски превзошли все ожидания: если жгут растягивался от окна до двери умывалки, то есть метров на пять, пулька легко преодолевала расстояние до соседнего корпуса и с чмокающим звуком присасывалась к кирпичной кладке. Это было зрелище!
Ввиду такой мощи вопрос о стрельбе по людям, разумеется, вообще не вставал, начали палить по открытым окнам корпуса напротив. Кучность стрельбы оставляла желать лучшего, слишком много факторов оказывало влияние; но если пулька попадала, уже на излёте, в комнату, производя там заметный переполох, это вызывало приступы энтузиазма и восторга у бомбардиров и одобрительные крики у зрителей. Но парни из соседнего корпуса быстро наладили отпор в виде такой же рогатины и начали обстреливать нашу батарею, причем оказались куда более удачливыми: несколько газетных ляпушек украсили внутреннюю стену умывальника, пара стёкол была разбита, но, слава богу, обошлось без травм; правда, находиться в нашей умывалке стало небезопасно, приходилось теперь постоянно пригибаться. Вскоре мы получили подлый удар в спину - по нам из такой же рогатки (уже тогда невозможно было сохранить в секрете никакие военные разработки!) стали палить из корпуса, располагавшегося за нашим, то есть мы оказались меж двух огней. На другую сторону выходили окна туалетов всех этажей; второй - девичий - этаж, конечно, щадили, а вот в раскрытые для вентиляции окна мужских туалетов время от времени стали залетать замоченные газетные снаряды, что требовало определённой ловкости и осторожности при их посещении.
Вот так, если бегло и конспективно, чередовались события этого незабываемого дня, но всё прекрасное - давно было замечено! - непременно заканчивается, караул, как водится, устал, и когда время перевалило уже за обеденное, животное в человеке, и даже в студенте, в очередной раз взяло верх над духовным, так что часам к трём праздник Нептуна усох, сам собой... Остались мокрые и уже голодные люди, залитые водой коридоры, а кое-где и комнаты, размотанные и брошенные брандспойты, прилипшие к стенам пульки, разбитые стёкла... и замечательные воспоминания о празднике, которые не тускнеют уже несколько десятилетий и, покрытые благородной патиной времени, в духовном смысле не потускнеют, видимо, никогда.
Как это не удивительно для социализма, но случившееся не имело никаких негативных последствий, ни один студент за учинённый беспорядок административно не пострадал. Очевидно, что информация гуляла по деканатам и ректорату, вахтёр звонил куда надо, приезжали пожарные устанавливать брандспойты на место, с десяток стукачей из нашей среды стукнули по принадлежности, где-то схлестнулись интересы и мнения - но в отношении нас, непосредственных участников безудержного безобразия, не было ничего и никому... Мудрые наши препы понимали, что есть такое свобода и как важны все её проявления, и из чего складывается любовь к дому и к месту, к профессии да и к стране, если немного добавить пафоса. Помните, я писал в начале, что учился в хорошем вузе? - думаю, и вы теперь согласитесь, что это не пустые слова.
Стройка коммунизма.
К нашему городку от областного центра вела железная дорога. Странная какая-то, одноколейная и тупиковая, не электрифицированная. Построили её ещё в тридцатые годы, и она так и застыла, замерла, не развиваясь, в том состоянии, и пребывает в нём, кстати, до сих пор. В кипучую социалистическую эпоху территория вокруг станции была индустриальным полюсом: там располагались базы, склады, хранилища, свалки металлолома и прочих отходов; в общем, места детям вроде бы неинтересные, но для пацанов привлекательные. Например, на лесоторговой базе, будучи ещё учеником начальной школы, я заработал свои первые трудовые копейки на разборке деревянной тары - ящиков, то есть - на тарную дощечку; как-то, найдя в городе на стройке брошенный аккумулятор, мы раскурочили его на месте, вытащили оттуда свинцовые пластины и на свалке около станции, на костре, вытопили из них свинец, который переплавили на грузила для подпусков; а однажды летом, гуляя с приятелем в том районе, наткнулись на целое озеро битума или, как тогда называли, гудрона, налепили из него всяких зверюшек и рассовали их по карманам, но когда добрались до дома, обнаружили, что они растаяли и испортили одежду, за что получили крепенькую взбучку от родителей. Регулярно с друзьями мы навещали площадку сбора металлолома, которая называлась в народе черметом, где нас интересовали полезные металлические штуковины, причём нередко из цветных металлов, медяшки или бронзяшки, как их именовали в нашей среде; использовались они, к примеру, для игры в бабки.
Это всё к тому, что на территории вокруг станции приходилось мне частенько бывать, и вот как-то, при очередном посещении, обнаружил я удивительную вещь: большущая поляна, размером с футбольное поле, наверное, или даже больше - а мне было с чем сравнить, рядом с домом, где я жил, находился стадион "Торпедо" - оказалась заложена трубами, и их куча была высотой с трёхэтажный, на глазок, дом. Причём находились там не какие-то трубки для водопровода или канализации, а огромные трубищи, с дыркой внутри не меньше, чем мой рост, наверное, ну почти, и длиной каждая метров по пятнадцать, а может и больше. Стенки труб были очень толстые, изнутри белые, как эмалированные кастрюли, а по боку каждой трубы шла надпись гигантскими буквами: MANNESMANN. Уложили их аккуратными стопочками, и было их так много, что я просто обалдел. Долго я так стоял, рассматривая это трубное раздолье, и первой мгновенно возникшей в голове мыслью была та, что где-то рядом будут теперь нефть добывать.
Ни мать, ни отец об обнаруженных мною трубах ничего не знали и объяснить их появление не смогли, они целыми днями пропадали на заводе, работа высасывала из родителей все силы, и физические и духовные, которых оставалось только на моё эпизодическое воспитание, нередко с применением ремня, на домашнее хозяйство, книги и кино у матери и воскресные застолья с друзьями и родственниками - у отца. Но меня это не обескуражило, к этому я был готов. Я начал расспрашивать друзей-приятелей, но они тоже ничего не знали; редких родственников, соседей, вот учителям повезло, поскольку происходило дело летом. С задержкой в неделю - и у меня, и у людей помимо этих труб хватало других дел - информация начала поступать.
- Эй, Гагарин, - окликнул меня как-то раз сосед-пенсионер, - хошь про трубы-то на станции узнать? Слыхал, ты интерес имешь.
Сосед издевался, и называя меня Гагариным, и говоря про интерес. Фамилия у меня была совсем другая, а вот Гагариным действительно звали некоторое время, почему - рассказывать не хочу, неприятно вспоминать. В двух словах если, то причиной была моя, младшего школьника, бесшабашная дурь, от которой как я, так и другие люди, могли пострадать, но, слава Богу, обошлось; за дурь же я своё получил, отвесили по полной, а прозвище некоторое время продержалось. Пенсионер этот был вредный, памятливый, язвительный, про него я знал, что вырастил он в сарае около нашего многоквартирного дома большущую свинью и по вечерам выгуливал её, а "для прослойки" даже бегал с ней, нахлёстывая свинью прутиком, мимо школы до парка; свинья при этом недовольно визжала на всю округу.
- Ну дак слушай человека бывалава, опытнага, меня тость, что про нефть тут болтают, так это всё чепуха, нет в наших местностях никакой нефти, разве что бензином да солярой земля пропиталась, которые в автопарках из-за приписок карьеристы-жулики сливают. И соседи из вашей квартиры (коммунальной была квартирка) тебя дурят, которые про нефть треплются, это у них там, в Удмуртском краю нефть качают, а у нас только говна накачать можно из сортирных ям, так для этого труб не надобно, золотарей хватат, - и он хрипло засмеялся, смоля свою самокрутку и демонстрируя редкие чёрно-жёлтые зубы. - Для воды эти трубы, паренёк, воду по ним собрались гнать в областной центр, вот дурачъё-то, до чего советска власти додумалась, смех один!
Эта версия, поначалу показавшаяся нереально-фантастической, постепенно получала подтверждения: несмотря на то, что областной наш центр со всех сторон окружён был полноводными реками и заповедными озёрами, стали циркулировать слухи, что воды эти в ходе победоносной промышленной революции до крайности загрязнились промышленными же отходами, и очистка их до пригодного для питья состояния становится уже экономически неоправданной и технически обременительной. А вот на крайнем юге нашей области имеются якобы нетронутые ещё рукой и прочими человеческими частями пресноводные подземные моря с чистейшей водой, которую можно пить даже без малейшего кипячения, и вот если в эти моря забуриться, так девственная вода хлынет и почти что самотёком докатится до жаждущих жителей областной столицы, насыщая по дороги все встречные населённые пункты, в том числе и наш городок. Сперва об этом шептались и судачили, а потом пошли статьи в местных Правдах, Вперёдах и За коммунизмах, о том, что ждите, счастливые советские граждане, очередного подарочка от родной коммунистической партии к грядущему юбилею советской власти: не только пить будете теперь родную воду, не уступающую нарзанам и боржомам, но и погружаться в неё в персональных ваннах или омываться под персональными же душами благодаря неустанной заботе партии и правительства о вашем же, дуралеи, благе; тут же рядом шли благодарственные письма от трудящихся и здравницы царствующему в тот момент генсеку.
А вскоре и вообще перешли от слов к делу - начали копать. Вдоль дороги, ведущей к областному центру, с правой стороны возникла траншея, в которую принялись укладывать трубы. Но то ли оттого, что движение по шоссе мешало укладчикам, то ли трубы были большие, неповоротливые, то ли планы оказались не напряжёнными - но процесс реально затянулся. Я взрослел, переходил из класса в класс, мы переехали в другую, отдельную квартиру, но во время редких поездок в областную столицу я замечал, что всё ещё копают, и не только вдоль дороги, но и прямо там, в большом городе; известно было так же, что от нашего городка трубы кладут и в противоположную сторону, но сильно меня это, понятно, не задевало и руку на пульсе трубоукладки я не держал, однако вопрос - Да чего так долго-то?! - время от времени вставал. Наконец, я поступил в институт, уехал, и стал бывать в родном городе два раза в год, на каникулах, и приезжая, замечал - всё копают, и я как-то с этим сроднился, это стало неотъемлемой деталью пейзажа, казалось уже, что копать будут всегда. Однако ж раз, при очередном приезде, следуя на автобусе к малой родине от ж/д вокзала, который располагался в областном центре, я смутно почувствовал - что-то не так, не хватает чего-то, и, напрягшись, понял: а ведь не копают! На всей дороге не встретилось ни одного участка, где бы производилась укладка труб. Приехав, я тут же спросил о завершении стройки века домашних, но они ездили по это дороге ещё реже меня и судьба труб их абсолютно не волновала. Кстати, с водой в нашем городке возникла к тому времени напряжёнка: несмотря на то, что под горой протекала река, путью помыться на четвёртом этаже с газовой колонкой можно было только ночью - напор воды не давал стабильно гореть огоньку, и на слуху была гипотеза, что сделать ничего нельзя, физически невозможно, уж очень велик перепад высот.
Несмотря на отсутствие энтузиазма в жителях, лично я обрадовался, думая, что может не в следующий, а через один уж, наверное, приезд вода точно поступит, и я и непревзойдённым её вкусом, как писали когда-то, себя побалую, и мыться буду теперь не аки тать в нощи.
Но жизнь... жизнь она всегда подкидывает что-то этакое, чего никак от неё не приходится ожидать. При следующем приезде, зная, как меня заводит эта тема, мать прямо с порога огорошила сообщением: вода ушла! Сперва я ничего не мог понять - какая вода? как ушла? куда ушла? и в её сбивчивых объяснениях не находил ответа. Постепенно, в течение нескольких дней, наполненных разговорами и беседами, в моей голове сложилась такого рода мозаика: якобы, при пробных пусках полностью готового водопровода - длина которого, как мне кажется, была под триста километров - оказалось, что заполнить его не удаётся, несмотря на все усилия: то ли при оценке размера подземного моря была допущена ошибка, то ли за время строительства вода по непонятной причине куда-то подевалась, то ли решили её не трогать, сберечь как резерв на случай чрезвычайной ситуации типа ядерной войны... Версий было много, но ни одна из них доверия не вызывала: зарыть в землю столько импортного железа, не убедившись в надёжности источника - меня, человека эпохи социализма, в таком раскладе убедить было трудно... На периферии обсуждения предлагались эзотерические версии конспирологического характера: строился вовсе не водопровод, а гигантская пневмопочта для доставки секретных военных грузов или даже для переброски людей, подразумевая военнослужащих, в специальных капсулах, и подобные тому. Основным физическим законам это вроде тоже не противоречило, но допустить такое на практике - в голове как-то не проворачивалось. Однако время шло, а воды не было, как не было и объяснений феномену сверху. Тут кстати подтянулась перестройка, людей стали заботить другие темы, а вскоре жизнь дала такой крен, что зарытые в землю с непонятной целью трубы уже никого не волновали.
Прошло ещё несколько лет, и во время поездки по привычной дороге, ставшей на некоторое время почти грунтовой, а затем начавшей потихоньку улучшаться и улучшаться, я вдруг заметил, что опять копают! Но для чего именно копают - то ли для извлечения труб с прицелом на сдачу их в металлолом, то ли для ремонта или замены - было непонятно, останавливаться же специально для того, чтобы расспросить, что происходит, не стали, ибо отчего-то в таких поездках времени всегда в обрез. Кажется, в последующие месяцы на подобные раскопки, проезжая, натыкались ещё несколько раз, но какого-то массового, ликвидационного характера, они не имели, и поэтому определённо сказать, лежат ли по-прежнему в земле эти таинственные трубы или давно выкопаны и перекованы на мечи или орала, я не берусь. Хотя вопрос, конечно, интересный, и разгадка этой загадочной стройки всё ещё ждёт своего Э. Пуаро в исполнении Д. Суше.
Игорёк.
С Игорьком мы познакомились на картошке. Первый курс у нас начинался картошкой, сейчас этот этап обозначили бы как тим-билдинг (team-building) и посчитали бы уместным и прогрессивным, тогда же мы - непосредственные участники - воспринимали его как пример рабского труда, а теперь вот понятно стало, что ошибались...
С первого сентября на две недели новых студентов вывезли в овощной совхоз, в поля, где мы трудились, главным образом, на уборке моркови. Было это не то что тяжело, но как-то скучно, однообразно и беспросветно, да вдобавок пыльно и грязно, хотя место для жилья у нас было неплохое - добротный пионерский лагерь, элитный, как, опять же, сказали бы сейчас. Знакомились, конечно, что-то узнавали друг о друге, а ещё о нашей стране, из разных частей которой мы собрались, о человеке вообще и о конкретных его достижениях и воплощениях. Вот, к примеру, совхозным бригадиром, которому подчинялся наш курс, была женщина, не старая ещё, но герой Соц. труда, между прочим; она очень громко и от души ругалась по любому поводу, но никогда с матом - держала марку, не позволяла себе опускаться ниже определённого статусом уровня.
На Игорька впервые я обратил внимание при следующих обстоятельствах: в очередном обсуждении или споре о какой-то мировой проблеме - а только такие и рассматривались в нашей среде в те времена - я выдал некую заумную чепуху, которую почему-то все приняли на веру, кроме него. Он подошёл ко мне и спросил типа, а почему так, я вот, например, не понимаю. Несколько секунд я смотрел в его милое, немного веснушчатое лицо с широким носом, карими, кажется, глазами и тёмными, чуть вьющимися волосами, такое искреннее, приятное, бесхитростное... и вдруг признался, что и сам объяснить свой тезис не могу, ляпнул не подумав, сдуру, можно сказать. Эпизод этот нас немного сблизил, но не сдружил, несколько раз мы поговорили с ним о всякой всячине, а по возвращению в институт началась учёба, надо было встраиваться в процесс, так что следующая встреча, которую я запомнил, произошла в его комнате - зачем-то я туда забрёл - из проживающих там Игорь оказался в этот момент один, а так жили-то трое. Зашёл я и обратил внимание, что в комнате, похоже, не убираются вовсе, было как-то безнадёжно запущено, мягко говоря - ведь с момента заезда прошло уже месяца два. Даже в нашей, далеко не образцовой комнате, где проживало четверо, мы иногда мели, а пару раз, уж не помню по какому поводу, вообще помыли пол. Обратил на это внимание и прямо спросил - А вы чего тут, совсем, что ли, не убираетесь? - на что получил немного неожиданный ответ: - Да нет, а зачем, мы ведь здесь все люди чистоплотные, никто себе мусорить не позволяет, - таким спокойным, доверительным тоном, и что-то еще в этом роде, заставившее меня в итоге рассмеяться.
Меж тем академическая жизнь текла, согласно учебным планам, месяц за месяцем, но как-то мы, видимо, продолжали сближаться, притягивались, потому что через год Игорёк поселился в нашей комнате. "Учился я средне" - пелось в одном хите из 90-ых, так и он не блистал, не проявлял особенного интереса к приобретению знаний, и к своим успехам или неудачам на этом поприще относился отстранённо, равнодушно принимая и критику, и похвалу. А вот одну замечательную особенность его характера вскоре довелось мне отметить, как почти всё великое - совершенно случайно. В ту пору я покупал много книг, была такая вредная привычка или даже страсть: то ли я действительно верил, что когда-нибудь их все прочитаю, то ли оттого, что покупать в те времена было особо нечего, а, может, посещение книжных магазинов для меня тогда было чем-то сродни посещению церкви верующим человеком. Короче, попала в мои руки бэушная уже книга под названием "Фармакология с рецептурой", ну просто бесконечно далёкая и от профиля учебного заведения, где я подвизался, да и от моих тогдашних интересов и порывов. Теперь-то мне понятно, что книга эта предназначалась Игорьку, а я был просто избран провидением способом доставки, ибо сам он книжные магазины не жаловал. Игорёк действительно приметил валявшуюся на моей тумбочке книгу и решил вдруг посвятить её изучению пару-тройку вечеров: временем он располагал, будучи, если можно так выразиться, студентом свободной профессии.
В результате изучения у него возникла идея - а что если самому выписать рецепт и купить по нему что-нибудь в настоящей аптеке? Овладев его сознанием и став, соответственно, силой, идея эта начала невероятно ускорять все процессы: на следующий день из институтской поликлиники было похищено несколько десятков валявшихся без присмотра пустых, но с уже проставленными печатями бланков рецептов, и кропотливыми тренировками за пару-тройку дней был выработан почерк, отдалённо напоминавший докторский. Чтобы сильно не пострадать при возможном разоблачении подделки и последующей, так сказать, поимке, сначала он выписывал рецепты на всякую дребедень, которая легко продавалась без никакого рецепта, и это оказалось мудрым решение ещё и потому, что фармацевты, посмеиваясь, спрашивали у Игорька, который строил из себя святую простоту в квадрате, молодой ли врач выписал ему рецепт, перечисляли бросавшиеся в их натренированные глаза ошибки, вспоминали свою молодость и бурное начало личной трудовой деятельности. Игорёк уважительно внимал, для него это была не только школа подделки рецептов, но и вообще школа жизни - он осознал, как легко человек готов делиться тем, чем делиться ему не следовало бы, а порой и категорически запрещалось. Через неделю он уже уверенно выписывал и отоваривал рецепты на ограниченные к свободной продаже спиртосодержащие препараты - сами по себе продукты эти его совершенно не интересовали - а потом подобрался к первой вершине: выписал и купил медикамент, приглушавший чувство голода, выпив в течение дня пару-тройку таких таблеток, он мог сутки не есть. Эти таблетки просто так уже точно не продавались, их приобретение было и свидетельством достижения определённого уровня в деле подделки рецептов, и приятным прикольным бонусом, полезным, если надо было ужаться и сэкономить на еде - стипендию Игорёк получал уже нерегулярно.
Следующим шагом должны были бы стать наркосодержащие вещества, но тут очевидным препятствием выступила особая форма рецепта, такие бланки даже и в поликлинике студгородка просто так не валялись, хранились в сейфе. Какие-то попытки были, кажется, ему пару раз даже удавалось уговорить аптечных работников, развешивая лапшу, что типа нужные розовые - кажется - бланки кончились, что было не удивительно при всеобщем дефиците, поэтому выписали на простом, но поскольку важен был процесс, а не результат, он благоразумно решил движение в этом направлении приостановить, опасаясь нарваться на фармацевта с развитым чувством бдительности.
Для меня же, наблюдавшего за этой медицинской деятельностью хотя и с интересом, но как-бы со стороны, необычным показалось то, что проявившаяся жилка авантюризма, искательства приключений, щекотания нервов начала мало-помалу подчинять и деформировать характер и вообще уклад жизни Игорька. Постепенно выходя за пределы каких-либо учебных программ, используя институт главным образом как щит против армии и общагу чисто как место проживания, он всё больше искал и находил способы и возможности погружения в игру. Помню его спор на способность разыграть пьяного в самом центре города, упасть на панель и чуть ли не дождаться эвакуации в трезвяк. Ставка на кону была вообще смехотворная - одна или две бутылки Советского шампанского, но для Игорька никогда собственно выгода не стояла в центре приключения. Потом он делился деталями и рассказывал о трудностях: например, уже изображая шатающегося пьяного парня, он всё никак не мог придумать правдоподобный способ грохнуться на асфальт - Станиславский оценил бы эти искания! - и в конце концов не нашёл ничего лучшего, как самому себе подставить подножку. Далее, уже лёжа на тротуаре и изображая "напьёшься-будешь", он слышал много сочувственных и добрых слов в свой адрес, мало кто его осуждал, всё больше жалели и думали, как страдальцу помочь; наконец ему стало стыдно, он вскочил и дал дёру, немало изумив свидетелей происшествия такой прытью.
Но далеко не всегда игра была такой безобидной и безопасной. Как-то раз по весне дверь распахнулась, в комнату влетел Игорёк с блуждающей улыбкой на лице, плюхнулся прямо в пальто на кровать, а затем, насладившись нашим неудовлетворённым интересом, достал, из-за пазухи, кажется, два тяжеловесных и габаритных художественных альбома, на английском языке. Видно было, что вещь очень качественная, и, соответственно, дорогая, Игорьку не по средствам. Не отвечая на наши вопросы сразу, а немного подержав для фасона паузу, он признался, что стянул альбомы с какой-то международной полиграфической выставки, на которую случайно заглянул. Мы поахали, поудивлялись, постращали его грядущими неприятностями, но к немалому изумлению, через пару дней он припёр ещё две штуки, даже более солидных; кажется, там как-то была указана цена их продажи в Англии или Германии, и она уже на многое в плане наказания тянула. Игорь со смехом рассказал при этом, что на него, похоже, даже обратили внимание, он вроде бы вызвал подозрение, и хотя разумнее всего в такой ситуации было бы немедленно уйти, он сумел победил свой страх, остался, улучил момент и всё же стащил эти альбомы, исполнив задуманное. Мы полистали, печать, конечно, была потрясающая, но сами картины вызывали неоднозначное впечатление, попахивало халтурой и хернёй, впрочем, содержательная часть никого особо и не интересовала, а Игорька меньше всех. Весь вечер он был какой-то особенно тихий, умиротворённый, с удовольствием пил чай с магазинной сдобой и в разговорах участия не принимал, отделывался междометиями.
Наше институтское общежитие было главным образом мужским, строго содержания, появление девушек со стороны, то есть не студенток и не родственниц, категорически пресекалось бдительным вахтёром, который в спорных случаях без колебаний звонил в местную студенческую дружину, а то и в ментовку; опасались, видимо, оргий. И вот вдруг, опять же весной, поздней, кажется, или даже в начале лета, потому как верхней одеждой уже не пользовались, приходит Игорёк, достаёт из под брючного ремня пару бутылок сухого и просит немедленно навести в комнате хоть какой-то порядок, потому что сейчас он приведёт девушек, или, баб, как они именовались в нашей среде. И точно, не проходит и пяти минут, как Игорь вводит в наше скромное помещение со всеми атрибутами чисто мужского проживания, которые не скроешь и за пять часов, не то, что минут, семь (!) девушек примерно нашего возраста или чуть постарше. По впечатлению на наши неокрепшие души факт их неожиданного прибытия можно было сравнить с тем, как если бы вас теперешних мановением руки (или чего там?) Эроса из офисного кресла мгновенно перебросили бы на известный чудо-остров, где то ли Ванштейн, то ли Рубинштейн устраивал случки властных элит с элитными же проститутками. Игорёк был симпатичным спортивным молодым человеком, среднего роста, с приятной наружностью, но при этом не красавец какой-нибудь и не секс-символ в теперешнем понимании, денег у него не было, известности ни в каких кругах никакой, однако вот доставку семи девиц сумел обеспечить! Как он потом рассказывал, проходя мимо местного ресторана, заглянул в буфет, где иногда с небольшой накруткой можно было купить дефицитные в ту пору сигареты "Золотое руно", поболтал с парой девчонок, потом подтянулись ещё, и ещё, и вот он предложил им совершить экскурсию, в каком-то смысле благотворительную, в места, где они вряд ли прежде бывали; как поступили с вахтёром (в основном там сидели тётки в ситцевых халатах), он не раскрыл.
Девушки были разноплановые, от немного потасканных и разбитных до вполне себе ничего, тургеневских барышень среди них не обнаружилось, да они и не были бы востребованы в нашем коллективе. Сразу осознав, что своими силами прибывший десант нам не поднять, мы обратились к соседям за помощью, и, преодолев кое-какие неизбежные в таком деле затруднения, состряпали в итоге вполне себе - с учётом экспромта - классную вечеринку под суперскую по тем временам аппаратуру, последнее без балды - проживала на этаже пара-тройка фанатов эксклюзивной акустики. Кто-то из девушек, отдав дань вежливости и удовлетворив любопытство, через пару-тройку часов слинял, кто-то решил более детально изучить популяцию и условия проживания современного им студенчества, а пару самых дотошных я встретил утром следующего дня в умывалке, за утренним туалетом.
Скажу - и это будет, наверное, уже банально - что и здесь Игорь проявил себя полным бессребреником. Он не потребовал для себя каких-то привилегий типа отдельных апартаментов и права первой ночи, вполне удовлетворившись ролью рядового участника мероприятия; как во всех его приключениях главным компонентом были душевные движения и переживания, игра ума, ну или пускай сознания, он не стремился типа занять место, возвыситься или вообще как-то о себе заявить, а сверял свои действия исключительно по внутреннему компасу и картам.
Время шло, в силу отмеченного выше отношения к учёбе перспектива получать стипендию стала для него несбыточной мечтой, а жить как-то надо - и Игорь подался в копатели. Любая жизнь имеет - ура! - начало и - увы.. - конец, и в паре километров от нашей общаги находилось место упокоения тех, кто своего конца достиг, а последним приютом их тел становились могилы, которые в сырой земле надо выкопать. При кладбище имелись сотрудники, для них рытьё могил было профессиональной обязанностью, за исполнение которой они официально получали зарплаты. Но советская власть являлась довольно удивительно запутанной штуковиной, на поле практической жизни бившейся с марксовой экономической теорией, в частности, с продажей товаров по их стоимости, могила - ведь тоже, в конце концов, товар. Официальная её цена была в то время около пяти рублей, неофициально официальные копатели брали с клиентов по двадцать - естественно, названные суммы приблизительные - ну при этом, конечно, и администрация кладбища, и выше все были в доле. Реальная микроэкономика была устроена таким образом: официальные копатели не копали вообще, они перепоручали это дело и отдавали пять рублей неорганизованным гражданам-копателям, которых в ту пору именовали тунеядцами, и их этот тариф, при средней зарплате в стране рублей в 120 в месяц, в принципе устраивал, с учётом отсутствия волокиты, воспитательной работы, нестрогого графика и прочих преференций; а с точки зрения физиологических напряжений выкопать одну могилу в день в их кругу также считалось допустимой нагрузкой, видимо грунт в этом месте позволял. Как сказали бы сейчас, работа для мужика. Заметный контингент этой копательской среды составляли студенты нашего вуза, испытывавшие кратковременные - ну как у кого - денежные затруднения.
Официальные же копатели не просто тупо брали двадцать, отдавали пять и оставшееся время грели пузо на солнышке, они тоже напряжённо работали, копали, вернее, подкапывали - столько же есть всяких, выполняемых исключительно частным образом, работ по благоустройству: поправить оградку, могильный холмик, вкопать столик, скамеечку, покрасить памятник и т.п. Такса была простой и интуитивно понятной, без заумных всяких тарифов и мелкого шрифта: те же 20 рублей. Сказать, что официальные копатели были обеспеченными гражданами - это почти ничего не сказать. По своей духовной организации, кстати, они были интеллигентными, культурными людьми, хамство и рвачество при общении с клиентами в их среде пресекалось, потому как их последствия могли дорого - чисто в денежном выражении - обойтись; чтобы претендовать на такое место, требовались связи в высших эшелонах местной власти, а держались за него как на войне после получения приказа "ни шагу назад".
И вот Игорёк начал свой труд на этом поприще; ознакомившись за неделю с обстановкой, он сделал рывок - начал копать по три (!) могилы в день. Естественно, стахановский порыв отметили. Сначала просто подходили посмотреть, спрашивали как дела, угощали американскими сигаретами или жвачкой, давали глотнуть французского коньяка, немного вообще учили жизни в широком смысле. Потом Игорька повысили: он уже не только копал, но и распределял участки - дело, требующее определённой ответственности, ибо любая жалоба - это непредусмотренные немалые расходы. Потом его стали привлекать к описанным выше работам по благоустройству, ему доверяли, он стал неофициальным официальным копателем, человек делал карьеру, естественно, что пошла и деньга. Игорёк прибарахлился: приобрёл американские джинсы, серую кожаную - правда, монгольскую - куртку, кожаный же коричневый дипломат (тогда это была модная фишка, вошла даже в широкие народные массы: однажды я видел, как некая тётя запихивала в дипломат - простенький, дермантиновый - только что купленный хлеб и кефир, а там уже лежали кулёчки, по виду с конфетами и колбаской), пафосные шузы на каком-то ковбойском каблуке, пару красивых импортных водолазок и ещё по мелочи. С учётом спекулянтской накрутки по тем деньгам всё это тянуло рубликов на триста, выпускники техвуза, между прочим, начинали с зарплаты в 110 рэ в месяц, так что казалось вот, человек раскопал свою золотую жилу.
Но думать так значило бы ситуацию несколько упрощать... Конечно, он откровенно радовался, с загадочной улыбкой Джоконды разглядывая себя в треснувшем общажном зеркале, но в то же время это была униформа, в которой Игорь начал осаждать тусовочные места местной золотой молодёжи. Его влекло туда, при взгляде с улицы в широкие ресторанные окна казалось, что будто бы счастье в смысле интересной, полной приключений жизни, можно выбрать в предлагаемом там меню или же оплатить по ненапечатанному прейскуранту, конечно же, за полную положенную цену; навязываемый же ему моральным кодексом строителя коммунизма горький корень познания порядком уже надоел. Игорёк возжелал проникнуть в эту запретную, официально не существующую область советской жизни, обосноваться там, как Штирлиц, а может и остаться навсегда, если приглянется. Но надо было принять и заучить её специфический стиль, язык и манеры, как в шпионском фильме явки, пароли и адреса.
Меж тем встречались мы всё реже и реже, и я почти не знал подробностей его нового бытия. Последнюю сессию он сдал вроде бы без хвостов, чему я был немало удивлён, сразу после окончания экзаменов нас увезли на военные сборы, потом начались укороченные из-за сборов летние каникулы, которые захотелось явочным порядком удлинить - так что вновь в общаге я появился в середине сентября и узнал странную новость: Игорёк женился. Самого его я не встретил, свидетелем на свадьбе был хорошо знакомый парень с курса, но он отказывался сообщать что-либо, потому как слово дал; единственное, что удалось узнать, да и то случайно, так это что у Игорька теперь тесть полковник. Таинственность, которой было окутано бракосочетание, наводило на разные мысли, особливо зная жениха как представителя определённого психотипа. Тут, наверное, кстати придётся небольшой комментарий о любви и дружбе, без которого ситуация может выглядеть немного более запутанной, чем на самом деле.
Знания наш вуз давал хорошие и они ценились, оттого выпускникам даровано было некоторое послабление на фоне среднесоюзного уровня: их не распределяли как большинство окончивших вуз студентов, место работы каждый находил сам; свободный диплом - кажется, так называлась эта ситуация. Однако, этой ложке мёда противостояла бочка дёгтя - прописка; обладая ею, выигрышные купоны стригли только местные жители, а у иногородних, при наличии желания задержаться в городе, где происходило обучение, практически было только два решения - или женитьба на местной, или работа в особых НИИ, что сопровождалось одеванием погон. Так что последний курс традиционно был временем бракосочетаний, хотя и совершенно не засекреченных, как это произошло в случае с Игорьком, последнее же сильно наводило на мысль, что дело тут нечисто.
Так или иначе, учёба закончилась, мы получили дипломы и разъехались; что до меня, я отъехал километров на тридцать и осел в некоем КБ, широко известном, но переживавшем - и давно уже - времена упадка. Так как когда-то место это было хлебное, то среди моих, устроившихся в те поры по блату, сослуживцев оказалось немало людей с довольно странным для здешней тематики образованием: лесотехники, специалисты по молоку и сыру, медики, строители, полиграфисты и физиологи; в массе это были замечательные, прекрасные люди, но проработав с непрофильным образованием десяток лет, не пытаясь получить нужное и вообще никак не развиваясь, они утратили способность встраиваться в пусть медленно, но всё же меняющиеся обстоятельства. Это я к тому, что меня, совсем ещё молодого специалиста, стали продвигать, посылать в командировки, я участвовал вместе с начальством, уровня зам. начальника отдела, в инспекционных поездках в разные институты, работавшие с нами по договорам. И вот однажды, приехав в очередное НИИ, в лаборатории наших смежников я встретил Игорька. Это так нас обоих удивило, что мы взяли и рассказали всем присутствующим, что вот мол, учились вместе, и всё такое. Вокруг заахали, как же это здорово, это мол только укрепит наше взаимовыгодное сотрудничество, ну и прочее в том же роде, но когда мы шли к Игорьку в гости, отпросившись пораньше с пирушки, традиционно заканчивающей подобные инспекционные визиты, то пришли к консенсусу, что фига с два: начальство Игорька будет теперь опасаться, что он разболтает мне, какую туфту они нам гонят взамен фундаментальных исследований, а мой начальник, подозревая о получении мною таких сведений, будет побаиваться, что я его заложу, как растратчика государственных средств, растранжириваемых им на халтуру и мелкотемье, сидя, скорее всего, на откате, и нам стало грустно...
Игорёк снимал комнату в коммуналке с невероятным количеством комнат: сходить в туалет с утра и умыться там не было никакой возможности, всё это проделывалось уже на работе; с женой он развёлся несколько месяцев назад, деталями, как я и предполагал, делиться не стал. Сказал только, что как-то - я не понял как - он числится как имеющий прописку, не выписал тесть его что ли, по крайней мере, устроиться на работу проблем не было. Во время разговора я осматривал помещение, обстановка была спартанская, понятное дело, и бросалось в глаза большое количество коробок и пакетов с надписями на английском языке. Видя мой интерес, Игорёк рассказал, что ещё до женитьбы, в каком-то ресторане, он познакомился с американкой, не то что девушкой, но ещё молодой, немного за тридцать, дамой. Она вскоре уехала, но у них началась переписка, и эта тётя отчего-то всё шлёт ему из США разные подарки, Игорь показывал, и меня удивило, что там было много модных тогда ЖК часов, и самих по себе, и встроенных во всякую всячину: в шариковые ручки, в блокноты, в фонарики и чуть ли не в кроссовки; у меня ещё дурацкая мысль мелькнула - на реализацию, что ли, шлёт? Мы посидели немного, поболтали, но мне надо было бежать, и мы как-то впопыхах расстались. Больше я его никогда не видел и ничего о нём не слышал.
Меж тем уже взошло и вскоре расцвело пышным цветом время новых возможностей, загудела перестройка, в мутные вешние воды которой Игорёк, в силу склада своего удивительного характера, должен был бы погружаться с головой, что в общем-то и делали многие обычные, заурядные, не обладавшие авантюрной жилкой мои знакомые и коллеги, с разной степенью успеха, некоторые, погрузившись, всплыть уже не смогли. Но вот Игорёк просто исчез, сгинул, пропал с горизонта. В Америку что ли махнул с первой волной, или оказался в ненужное время в ненужном месте, или стал всесильным серым кардиналом и дёргает сейчас за властные ниточки - не знаю... И никто не знает.