Мне говорили, что бабушка меня как-то особенно любила. Я был у неё последним внуком, а до меня были два внука и внучка. Отмечали потом все - когда она умерла, ей было 80-ть с небольшим, а мне в то время 10-ть - что как-то вот выделяла она меня, что-то видела во мне, ждала от меня какой-то особенной близости, что ли, утешения... а я был молодой безмозглой сволочью, кричал на неё, унижал, считал её внимание, заботу - обузой.. Стыдно, теперь, конечно, очень, и не поправишь ничего; пишут - вот такой он и есть Ад: всё понимаешь, всё помнишь, всё знаешь, какой ты есть негодяй - и невозможно, абсолютно невозможно сделать что-то, чтобы муки совести унять. И так день за днём, год за годом... О-хо-хо..
Конечно, я её почти не помню, так, отдельные эпизоды... Самый первый - в который никто не верит, кстати, потому что было мне тогда шесть месяцев, но эпизод этот у меня отчётливо стоит перед глазами, словно случился вчера, и даже не вчера - а час или два назад. Я лежу в лубочных санках, зимой, знамо дело, а две женщины, одна помоложе, другая постарше, вместе прут меня в гору, первая спереди, тянет за верёвочку, вторая - сзади толкает за ручки санок. Помоложе - это мать, а постарше - бабушка; день ясный, солнышко светит, морозно, наверное... Я потом на этом месте был много-много раз, так что спутать невозможно: это Новая дорога или Ждановская гора, и эпизод вполне соответствует реальному ходу жизни - отец получил комнату в коммунальной квартире и меня перевозят в неё с прежнего жилья, бабушкиного, или, вернее уж, тёткиного дома, части дома, точнее, то есть низа, полуподвального этажа. Следующий эпизод - полгода спустя, я стою у широкого окна, за окном весна или начало лета, снова солнышко ласковое пригревает и ветерок лёгкий веет, за дверью шумит отец, пришедший с завода на обед, и бабушка там говорит ему: "Фёдорыч, а Женька-то пошёл!" - и тут дверь распахивается, входят отец и бабушка, ну и мать тоже, видимо, и я, оттолкнувшись от батареи, ковыляю туда, к ним, навстречу отцу, и все улыбаются и очень рады, как, может быть, никогда более не радовались никаким моим последующим делам и успехам.
И вот ещё эпизод - отец в гневе (довёл я его, видимо, хотя был он у меня человек не злобный) хочет меня выпороть, а бабушка тянет руки, пытаясь прикрыть, защитить от ремня, и получает по своим рукам пару-тройку увесистых ударов, пока отец не остынет. Вот так...
У отца же я был вторым сыном, а вообще же - четвёртым или пятым ребёнком - такая, казалось бы, удивительная неточность объясняется тем, что женат он на моей матери был вторым браком, и с детьми от первого брака, моими полу-сёстрами и полу-братом, общался я мало и даже само их количество точно не помню. Был отец человеком неплохим, спокойного доброго нрава, окружающие его почему-то немного побаивались и относились уважительно, и в то же время был он замкнутым, таким "вещью в себе", и, к несчастью, тем больше пившим, чем старше становившемся. При этом физически отец был крепким, после выхода на пенсию на заводе не проработал ни дня, так как был на завод обижен; устроился железнодорожным рабочим, работа тяжёлая - шпалы меняли, например, и в 75 лет он ещё бился в пьяных драках и спал по пьяному делу на земле, ну летом, конечно... Судьба у него была нелёгкая и в определённом - не буквальном - смысле трагическая. Но тут надобно сказать про его отца, моего деда, которого я, конечно, никогда не видел.
Дед воевал в Империалистическую, и, видимо, там ещё перешёл на сторону большевиков, был потом "красным партизаном" и в звании таком вернулся в родное село. Предполагаю, что за заслуги перед молодой советской властью были даны ему определённые привилегии. Село жило трудом не столько крестьянским, сколько кустарным; смекнув или, что вернее, разобравшись ещё до солдатства, что кустарю на хлеб с маслом не заработать, дед занялся скупкой и ездил продавать товар, производимый земляками, прямиком в Москву, по словам отца, на корабле, то бишь, по реке. Было время НЭПа, и предприимчивость деда быстро дала плоды - он разбогател. Отец рассказывал, что только лошадей у них в семье было три, причём одна, привезённая из Москвы же, предназначена была только для выездки, на ней не пахали; немало было коров, без счёта овец и - что как я понимаю, было ближе всего отцу в то, детское его время - несколько героических собак, из которых чаше всего упоминался в рассказах кобель по кличке Волчок.
Но при таком обеспеченном родителе отец, будучи ещё ребёнком, уже трудился: у него был свой ручной пресс, на котором он выделывал какие-то штучки-пружинки, вставая для работы утром часа в четыре, с зарёй. Интересно, что брали эти штучки у него уже совсем взрослые мужики, отцы семейств, часто в долг; взял в долг и так и не расплатился и отец его будущей второй жены, мой дед-писарь, на что отец, будучи попрекаем матерью за пьянку, иногда ей пенял; но не часто, а в пору особенного обострения отношений.
В лирические мгновения дед говаривал отцу: - "Эх, Натолька, будешь жениться - от дому до церкви ковры расстелем!", - но богатство закончилось в одночасье, куда скорее, чем было нажито - деда раскулачили. Как мироеда и эксплуататора, его отправили в лагерь, откуда он уже не вернулся; дом, скотину, хозяйство отобрали, на семью, где помимо отца - старшего из мужчин, 16-ти летнего парня - было ещё двое пацанов (сестра, тётя Вера, была в это время, кажется, уже замужем), наложили твёрдое задание - вырастить и сдать сколько-то мешков картошки, причём, как говаривал мне отец, когда он узнал сколько, то не стал даже и сажать, понимая, что выполнить задание это не хватит никаких сил. В конце лета в село пришёл милиционер из района, заночевал, а поутру повёл отца в тюрьму. Он посидел несколько дней в райцентре, а затем его перебросили в областной город.
Удивительно, но об отсидке у него остались впечатления довольно приятные - срок он мотал подсобным рабочим на областном мясокомбинате. Видимо, кто-то пожалел паренька; да и вообще он рассказывал, что за всё время пребывания в местах действительно совсем не отдалённых никто над ним не издевался, не мучил, зла не чинил - работала бездушная, запушенная в Москве машина, смягчаемая на местах известной российской жалостью и милосердием.
Никогда он не ел столько разнообразного мяса, как в том достопамятном году. Говорил об одном деликатесе, особенно вкусном - попробовать мне его, к счастью, наверное, не довелось - о бараньих яйцах; отсюда можно заключить, сколь пытлив и изощрён бывает российский ум. Но не исключаю и по сей день, что сказка о яйцах могла быть и шуткой; по крайней мере, в 70-80 годы, когда все эти истории мне рассказывалась, среди примет НЭПовского времени упоминал он также и о бананах, свободно продававшихся у нас в городке, и о неохраняемых рыбных складах под навесами на берегу реки, где каждый мог вытащить из сетки сушёную рыбёшку на закуску к пиву; запрещалось лишь выносить рыбу целыми сетками. Наевшись в 90-ых и нулевых в новой России бананов сверх всякой меры, я понимаю, что ничего чудесного не было в том, что и в двадцатых годах их можно было приобрести в наших краях (хотя вот до такой степени доверия, как с сушеной рыбой, народ не поднялся всёж-таки), но в пору развитого социализма, когда истории про НЭП рассказывались, сама возможность свободной продажи здесь бананов рассматривалась как невысокого пошиба шутка, или как дело столь же фантастичное, как второе пришествие марсиан.
Другой бы продолжал объедаться халявным народным мясом, но отца тянуло домой к матери с малолетними братьями и сестрой. Его надоумили написать на имя всесоюзного старосты дедушки Калинина прошение об освобождении по причине малолетства, во время выхода в город он посетил адвоката и та (это была женщина) нужную бумагу грамотно составила и отправила по правильному адресу в Москву (кто его выпустил в город, чем он расплатился с адвокатом - мясом, что ли? - останется для меня вечной загадкой). Дело, однако, получило ход, отца через какое-то время неожиданно освободили, доставили в родное село и там, на месте, учинили разбирательство, итогом которого могло бы явиться даже возвращение дома (вот оно, головокружение от успехов!) - от скотины и прочего хозяйства к тому времени ничего, видно, не осталось, поели и растащили. В это время семья отца мыкалась у родственников, жила то ли в бане, то ли в сарае, и родной дом, конечно, был бы очень кстати; но в доме уже обжились несколько чужих семей, были малые дети, и, подумав, что теперь вот уже их придётся с бухты-барахты выставлять на улицу - нет, не поднялась рука...
Отец был старше матери на 12 лет, и она, в отличие от него, совсем не отличалась крепким здоровьем. В детстве мать переболела ревматизмом - и как-то очень серьёзно, на грани жизни и смерти. Рассказывала мне: лежала на кровати у окна, летом окно раскрыто, слышит, как дяденька из соседнего дома спрашивает мать, т.е. мою бабушку: "Марья, не померла у тебя девчонка-то?" - и понимает, что это про неё. Слава богу, выжила, но сердце осталось нездоровым на всю жизнь, порок сердца - как она говорила. Хотя отец и измучил её своим пьянством, смерть его мать переживала тяжело, чуть ходила, и я со страхом думал - а вдруг и она тоже... Однако снова, как в детстве, вытянула и прожила ещё 12 лет, так что срок земной моих родителей оказался почти равным, разницы буквально месяц.
Если отец был сыном деревенского богатея, мать - дочерью бедняка, и если в семье отца его мать (т.е. бабушка моя по отцовской линии) играла роль подчинённую настолько, что и вспомнить мне сейчас о ней нечего, то мать матери, та самая Марья, была женщина властная, энергичная, вертевшая своим мужем как ухват горшком. В Империалистической второй дед мой тоже принимал участие, но особым образом - он был писарем. Где, как и почему выучился он грамоте и приобрёл если не каллиграфический, то всё же плавный, изящный и выразительный почерк - я видел образцы его письма - мне не узнать уже никогда. Благодаря этой своей способности, войну он проводил не в окопах, а в штабах в Москве, и его жена - моя бабушка Марья, Мария - ездила к нему, и не раз. В один из приездов произошёл казус, ставший семейной легендой - они шли вдвоём, заболтались, не заметили офицера (судя по дальнейшему, это был, видимо, унтер-офицер), и отец не отдал ему честь. Тот оскорбился, разозлился, и начал орать на деда, бабушка была ни жива, ни мертва. Однако дед вывернулся: "На мосту не положено, ваше благородие", - был его ответ, а дело происходило именно на каком-то из московских мостов. Офицер растерялся, пообещал проверить по уставам, а дед с бабкой воспользовались его замешательством и убежали; было-то им тогда немногим более 20-ти годков, молодёжь...
В очередной свой приезд бабушка угодила под революцию - какую из двух, она не знала, но рассказывала что ей, как и фабричным женщинам, прикололи на грудь красный бант.
В их семейной жизни бабушка была мотором, они постоянно меняли место жительства, уехали из Москвы в деревню, пожили там, не понравилось, уехали в районный городок, не приглянулось и там, снова подались в деревню, и в конце концов осели в городе, родив за время этих переездов троих детей Дед в силу своей писарской способности в то время легко находил работу, бабушка же была безграмотной, и, кажется, кроме навыков ведения домашнего хозяйства, не владела ничем. Последним её местом работы был районный драмтеатр, где она трудилась уборщицей; благодаря этому мать хорошо знала весь репертуар и приобрела некоторую склонность к прекрасному: любила читать и ходить в кино, а также была без ума от танцев.
Жили они, конечно, очень бедно. Однажды по весне мать - дело было ещё до войны, и была она школьницей - возвращалась поздно домой и увидела на снежной дорожке деньги. Днём видимо, было сыро, к вечеру похолодало, деньги смёрзлись, некоторые - но не все - она сумела отодрать ото льда, и побежала домой. Вернулись они вдвоём, причем бабушка взяла топорик, и некоторое время они рубили этот денежный лёд. Денег было так много, что на них матери справили демисезонное пальто - а это было такое счастье в то время, какое сейчас даёт, наверное, обладание Лексусом, а может и Бентли, и событие это как пример невероятного везения мать запомнила на всю жизнь и неоднократно мне о нём рассказывала по разным поводам.
Мать кончила семь классов и считалась по тем временам образованной девушкой. Она устроилась на работу в редакцию местной газеты, служила в отделе писем и неплохо справлялась, что в результате привело к интриге - её более старшая коллега, к которой редактор испытывал определённые симпатии, посчитала, что молодая выскочка может метить на её место (производственное, конечно), и поставила вопрос ребром. Мать сократили, и она в 17 лет пошла на завод, впрочем, без особого сожаления: на заводе больше платили, хорошо и дёшево кормили в рабочей столовой, и кроме того, распределяли в заводской среде промышленный дефицит. И всё было бы ничего, да началась война: как мать говаривала - война началась, а жизнь кончилась...
Дядя Володя был младшим ребёнком бабушки Марии, у неё были также две дочери: моя мать и её сестра Фаина, ещё один сын - Славик - умер во младенчестве, что в те годы не было редкостью. Володька - так его звали сёстры - отличался неукротимым нравом и в этом отношении был на них совершенно не похож. О его детстве есть несколько преданий; например, такое: он в возрасте двух-трёх лет, лёжа на печи (да-да, именно на тёплой печке!), вдруг неожиданно для всех заявляет: "А бога-то нет!", на что ошарашенная мать ничего не может возразить; более того, подавленная степенью богохульства, не находит даже сил, чтобы выдрать засранца, и в размышлениях, хлопоча по хозяйству, уходит в соседнюю комнату. Через мгновенье её оглушает рёв: юный богоборец каким-то макаром слетает с печи и, распростёртый на полу, отчаянно голосит. Надо ли объяснять, что для бабушки лучшего доказательства бытия Бога не надо было и искать!
Начав посещать школу, Володька в первый или во второй год был сильно обижен кем-то из одноклассников на уроке, и, не стерпев унижения, в переменку сбегал домой (жили они неподалёку, это был район деревянных домов, и сама школа была большим деревянным домом) и привёл с собой цепную собаку овчарку Пальму. Звонок уже прозвенел, шёл урок, он вбежал в класс, с собакой на поводке, подтащил её к побледневшему обидчику и крикнул: "Пальма, фас!". Поднялся ужасный переполох, учительница упала в самый настоящий обморок, и разумнее всех в этой ситуации повела себя Пальма - она, несмотря на устрашающий вид, никого не покусала; выполняя волю хозяина, тявкнула пару раз для острастки, а затем улеглась в проходе между партами и позволяла гладить себя всем желающим; для неё, скучающей весь день на цепи, поход в школу к детям оказался захватывающим приключением. Речь, конечно, зашла об исключении Володьки из школы, но дело удалось замять.
Следующим его проступком была драка с милиционером на танцах в кинотеатре СПАРТАК; инцидент завершился судом и то ли посадкой, то ли отправкой ещё несовершеннолетнего паренька на поселение куда-то на Север, откуда, как ни странно, он попал в армию, вернее - на флот, то ли на Балтийский, то ли на Северный. Отслужив, он вернулся, успев где-то походя обучиться обращению с ТВЧ - оборудованием, использующим токи высокой частоты. Как ни странно, приобретённая по случаю специальность оказалось чрезвычайно востребованной на его малой родине. Как раз в эту пору данную технологию внедряли на одном из заводов в нашем районном городке и продвигали на сельские заводики соседних районов: округа была традиционно металлообрабатывающей, а ТВЧ по тем временам - технологией революционной, как сейчас Интернет, Блютус, Джипиэс и Вайфай.
Для дяди Володи прогресс обернулся деньгами, льготами и почётом. Как раз недавно женившемуся и родившему сына молодому специалисту выделили трёхкомнатную квартиру на Коммунистической улице; одним из первых - а может и первым в городке - он покупает радиолу, потом - дюралюминиевую лодку с мотором, а потом - трофейный BMW с коляской. Этот мотоцикл прошёл красной нитью через моё детство - если под окнами раздаётся треск - значит, дядя Володя приехал! Золотой дождь продолжал литься, но жизнь уже начала давать крен - Володька пристрастился к выпивке. Поначалу эту было даже забавно, мило, как шутка-экспромт: на своём BMW он побывал во всех придорожных оврагах, о его пьяной отваге в городке ходили слухи, раз его спасли, пьяного и замерзающего; но однажды в драке он получил удар ножом в руку от одного из своих приятелей, причем был перебит нерв. Только через пару лет, после нескольких операций он смог кое-как владеть рукой, и тут судьба припасла ему новый удар: напарник-электрик работал в трансформаторной будке, снял блокировку с двери и ушёл, забыв предупредить. Дядя Володя, открыв дверь и считая, что оборудование обесточено, сунулся внутрь и получил такой удар током, от которого, как он любил вспоминать, с ботинок отлетели подмётки. Жену тётю Шуру, Александру Ивановну, как он её звал обычно (или Шурка - когда бывал не в духе), готовили к самому худшему, Володька месяц провалялся в больнице, но выкарабкался и начал работать - однако, что-то в нём изменилось. Пить он стал ещё больше, а вот искра, драйв, харизма быстро и безвозвратно ушла, и к пятидесяти годам он превратился в смешного и бестолкового пьянчужку.
Кстати, дядя Володя мог сыграть роковую роль в моей личной биографии, вернее, обеспечить её отсутствие: видя как к сестре, моей матери, навязчиво клеится мужик, заметно старший её - это был мой отец - он неоднократно предлагал ей мужика поколотить и таким образом отвадить (а сделать ему это было как высморкаться), но мать согласия не дала, что и позволило мне вскоре появиться на свет.
В детские годы я слышал имя ещё одного дяди - Кольки Климова, как его называли мать и тётка, он был не настоящим дядей, но тоже каким-то близким родственником. Помнил я его смутно, отрывочно - вот он поёт под гармонь или пляшет, тискает меня, ещё совсем карапуза; весь какой-то деловой, энергичный целеустремлённый, яркий. Кажется, я ходил к ним в гости, а жили они вроде бы на реке - так говорили, что меня удивляло; этот дядя прошёл по краю моего детства, оставив в памяти зрительный образ, а потом исчез, возможно, умер. И вот несколько лет назад я вдруг вижу новую мемориальную доску на одном из домов по Речной улице: жил здесь Николай Климов, ветеран войны и начальник городского уголовного розыска. Вот так Колька - такой милый, добродушный, умный дядька из детства...
Сестра матери тётя Фая всю жизнь проработала телефонисткой, у неё было низкое давление и она постоянно жаловалась на головные боли; как водится, обвиняла в болезнях свою работу. На этот счёт у неё часто возникали размолвки с матерью: та работала наладчиком в метало-заготовительном цеху, в постоянном шуме и производственной грязи, таскала какую-то тяжеленую упорку, которая применялась при наладке и считала работу тётки и не работой вовсе, а отдыхом. В молодости, как вспоминала мать, тётка была высокая, стройная, с хорошей фигурой (чему мать завидовала); не удивительно, что у неё не было отбоя от кавалеров. Она была старше матери на несколько лет, и, в отличии от неё, нрав имела мягкий, не любила и не умела спорить и ругаться. У тётки была странная история с женитьбой, которую я до конца не понимаю до сих пор.
Их семейство занимало низ дома, вверху жила другая семья, с которой они не были особо дружны, и там был парень, с моими родственниками - тогда детьми - не водившийся и вообще держалвшийся особняком, букой. Он был немного постарше, в конце тридцатых его забрали в армию и он даже немного повоевал на финской, после чего вернулся к родителям. Незадолго до его прихода тётя Фая с подругами гадала и ей выпало, что мужа её будут звать Серафимом. Никого знакомых с таким именем у неё не было, она огорчилась - наверное, на кого-то имела виды - и озадачилась: имя, что ни говори, редкое и суженого, возможно, придётся немало прождать. Вернувшийся из армии и с войны молодой парень, естественно, вызвал интерес и у старых, и у молодых, в том числе и у тётки; с её привлекательностью ей не составило труда сойтись с ним поближе, они стали гулять - в хорошем смысле, т.е. проводить время вместе. Вот тут-то и выяснилось, что имя, под которым его знали и она, и родственники мои - кажется, Севка или что-то близкое - это домашнее имя, ласкательно-уменьшительное, а полное, которого он стеснялся, было Серафим. Очевидно, что во всём этом была какая-то мистика, и то ли это подействовало на тётку, то ли действительно она влюбилась - а парень был видный и положительный - но вскоре состоялась свадьба. Да только пожили вместе они недолго - грянула уже настоящая война, Серафима забрали в первые месяцы (служил он в авиации, но не летал - механик, может быть, точно уже не узнать), и вскоре стало известно, что оказался он в штрафбате, где через малое время пропал без вести. Тётка, вспоминая, говорила: "Попал в штрафбат за язык и за характер, всегда был поперечный". После войны она нашла себе гражданского мужа, долгие годы прожила с ним, родила двоих детей, но замуж за него так и не пошла, до смерти носила фамилию первого мужа, своего Серафима.
У отца было два младших брата: совсем младший, по имени Виктор, и средний, которого звали Алипий, или по-семейному Липка. Оба брата воевали - и выжили: младший, мобилизованный, видимо, в конце войны, попал на Дальний восток и там сражался с Квантунской армией, а средний - воевал с немцами, партизанил, была у него соответствующая медаль. Вернувшись, он женился, прижил детей, а потом почему-то с женой расстался и, не пожелав платить алименты, отправился в бега. Поймать его не могли долго, сказывалась партизанская выучка. Отца и мать регулярно вызывали в прокуратуру, спрашивали, нет ли от дяди Липы писем, посылок, не приезжает ли он в гости и не звонит ли. Я это так хорошо помню, потому что однажды при таком допросе (или опросе?) присутствовал: мы с матерью поднялись по длинной крутой лестнице (а было мне лет пять, может, и меньше), зашли в кабинет, дядька-прокурор матери попенял, что она пришла с ребёнком, на что получил ответ: "А с кем я его оставлю?", смирился, усадил мать и меня и начал задавать свои обычные вопросы; мне видевшему всё в первый раз, обстановка казалась загадочной и важной. Дядю всё же поймали, обнаружили его в Казахстане, на озере Балхаш, в городе Чирчик - все удивлялись, как далеко его занесло.
После суда, который состоялся в нашем городке, дядя отправился отбывать наказание, а через год появился у нас дома. Был он какой-то заурядный - не похожий ни на героя-партизана, ни на борца с японскими империалистами дядю Витю, который при невысоком росте (кстати, характерная особенность в их семье, хотя была ветвь, которую олицетворял загадочный дядя московский - отцов дядя - где, наоборот, все были великанами под два метра ростом; самого дядю я не видел, а вот фотография его сохранилась) был очень подвижным, болтливым, вообще заметным; ни даже на невоевавшего совсем гражданского отца. Был это обычный дядька, ему надавали каких-то ножичков, напильничков, ещё всякой ерунды - вот он сидел у нас за столом и внимательно всё осматривал. Потом он появился ещё пару раз, а потом зачем-то уехал в свой Чирчик. И вот его отъезд пошёл мне на пользу: в течение года или даже больше он присылал нам посылки с вяленой рыбой; рыба была красноватая, размером с большого леща, почти без костей и очень-очень вкусная; то помягче, то более сухая; наверное, в зависимости от сезона. Сначала посылки приходили очень регулярно, потом реже, реже, а там и вовсе сошли на нет. А потом года через три пришла телеграмма, что дядя Липа умер, не помню от чего; но отец на похороны не поехал - очень далеко.
Старшая сестра отца и этих дядей - тётя Вера - родила пятерых сыновей. Старший погиб, вернее, пропал без вести на войне; но все понимали так, что погиб. У её мужа - Арсёна, Арсения, значит - было какое-то увечье, на войну его не взяли, и он умер сам, или в войну, или в первые годы после неё, от недостатка хорошей пищи и вообще от жизненного неустройства, наверное; мать рассказывала, что видела, как в войну в нашем городке люди опухали от голода. Так же в войну от непонятной причины умер и её отец, бывший писарь; умер зимой, а схоронили только весной, когда оттаяла земля - зимой некому было копать могилы, и покойники ждали погребения в сарае при кладбище. Так вот, тётя Вера осталась одна, с четырьмя детьми, которых надо было поднимать. О замужестве в такой ситуации нечего было и думать, родственники помогали, наверное, чем могли; но помогать особо было нечем, всем едва хватало самим. Тётя Вера помыкалась-помыкалась и стала спекулянткой. Сама она пришла к такому решению или кто надоумил - не ведаю, но начала она регулярно ездить за красным товаром в Москву и продавать его на нашем городском базаре. Сейчас она была бы обычным ИП, в то же время это дело наказывалось, осуждалось и искоренялось. Тётю Веру стали задерживать, конфисковывать товар - а работала она, по собственному признанию, на врачей и учителей - но узнавая про её семейную ситуацию, строго не наказывали. Конечно, препятствовали её противоправной деятельности, но больше формально, для порядка. Она не то что процветала, но детей вырастила, двое даже стали инженерами, один проживал в Клину под Москвой, другой стал начальником большого цеха у нас в городе; ещё два сына были рабочими, но на хороших зарплатах. Я смутно помню её уже в старости - была она всё ещё черноволосой и смуглой - также черта для семьи отца характерная, невысокой, кругленькой улыбчивой тёткой, заботилась обо мне и привозила в подарок спекулянтские вещи: редкие по тем временам кеды или техасы; ещё она любила выпить, но так, для компании и для веселья.
Сестра моей бабушки Марии (старшая или младшая - сказать не могу) ещё до войны почему-то уехала на Украину, в Запорожскую область, вышла там замуж, пережила оккупации, и муж её каким-то образом остался цел. Они родили детей, у детей появились внуки, и всё это время шла неторопливая переписка между моей матерью, писавшей от лица бабушки (сама бабушка была неграмотной и расписывалась крестиком), и кем-то с украинской стороны, где обменивались новостями и взаимными приглашениями приехать в гости. И вот, когда мне стукнуло четыре года, с нашей сторону в Запорожье засобиралась представительная делегация: мать со мной (отец не поехал - то ли не захотел, то ли с работы не отпустили, он был хотя и небольшим - но начальником), тетя Фая с двумя детьми - брат и сестра, оба старше меня - и тётя Вера, тётка с отцовской стороны, которая никаких родственников на Украине не имела, но ей захотелось прогуляться в хорошей компании, она была без детей. Поездка состоялась, понятное дело, летом, и в памяти у меня полно воспоминаний, с ней связанных. Первое почему-то - как мы, приехав в Москву, табором ночуем на полу какого-то вокзала в ожидании поезда на Украину: огромный высокий зал, яркий свет, много народу, суета, мимо ходят люди, а меня уговаривают заснуть; потом - как нас со станции Синельниково ранним-ранним утром везут на специально присланном автобусике на хутор Вольный, где жила родня - и много ещё воспоминаний о днях, проведённых на этом хуторе. Помню широкие лестницы в тамошних погребах - как будто в подъезде нашего дома, и ещё илистое вязкое дно пруда, куда нас водили купаться - после прекрасного песчаного пляжа у нас в городке заходить в воду было неприятно, и ещё жужжало вокруг полно мух. Помню свой воздушный шарик, купленный в деревенском магазине, вырвавшийся из рук и запутавшийся в проводах - сколько слёз было по нему пролито. Казалось удивительным, что люди здесь почти не говорят по-русски - как-то утром соседи принесли нам большое (тётя Вера сказала - лошадиное) ведро абрикосов и сказали -"Руски, ешьте" - и больше ничего по-русски сказать не могли.
Из украинских родных детей был мальчик, мой тёзка, лет примерно семи, которому меня поручали, и который этим сильно тяготился - я был любопытный, настырный, везде лез, а ему, конечно, хотелось играть с детьми своего возраста. И у меня в ушах до сих пор звучит его фраза, которую он выразительно и протяжно повторял раз по сто на дню: "Ну Женя, ну ни надо!".
В предпоследний день вечером устроили проводы - в большой избе накрыли столы, взрослые выпивали, пели и танцевали, но мне было там неинтересно, я болтался во дворе и в сенях, где стояло несколько цинковых вёдер с водой, а по поверхности воды бегали, широко расставив лапы, такие специальные жучки-водомерки, бегали и не тонули - я видел и воду в вёдрах (дома у нас вода текла из крана), и этих жучков впервые, поэтому меня это сильно занимало.
И обе тётки, и мать были в то время ещё совсем не старыми смешливыми женщинами, провинциально-простыми, было тёплое солнечное лето, родная, но малознакомая страна, и долгий путь домой, ранние-ранние прохладные утра и толкотня на вокзалах, было особенное, несравнимое ни с чём настроение дороги, движения - вот таким запомнилось мне моё первое путешествие, вот так начиналась жизнь.