- Ну вы чего, мужики, 600 лет ведь! Когда ещё будет 700 - не доживём, наверное. Надо же воздать!
Бен возражал, но не по существу, а боролся за корректность подхода:
- Маленький, какая нахер разница, что тебе дают два нуля в конце? Некруглые даты тоже раз в сто лет бывают. Но съездить можно, погода хорошая...
Вася думал о земном - а как партия относится к юбилею Куликовской битвы? Вася стремился в партию и боялся оступиться. Монголо-татарское иго, конечно, осуждалось, однако Дмитрий Донской был князь, даже не дворянин, получается, а аристократ, мать его, и пролетариат в Куликовской битве не участвовал. Может, быть, присутствие на поле в этот момент будет аполитичным, или хуже того, политически близоруким?
Мне было по барабану, но съездить хотелось. Я даже не знал точно, где оно это поле.
И вот в один из следующих вечеров программа "Время" вдруг сообщила о приближающемся юбилее великого события - победе русского оружия на Куликовском поле. Рассказала о мужественных воинах, о патриотизме и героизме, о свободе и достоинстве, т.е. совсем уже заговорилась. Было сказано также о празднике на поле, о костюмированном сражении, и о том, как всех там ждут. Вася успокоился и был достигнут консенсус, тем более, что чудесной сентябрьской погоды оставались последние деньки, всё вскоре должно было поплохеть, а там и белые мухи полетят - какое уж поле...
Наступило утро отъезда, и вот мы идём цепочкой по пустырю, направляясь к метро: впереди Малыш прогибается под тяжестью рюкзака с палаткой - инициатива наказуема! - затем Вася с Беном прут рюкзачки с провизией и замыкающим - я. В моей котомке среди кой-какой одежонки надёжно упакованы три бутылки с вином: два вечера оно будет наполнять наши чаши, сидящих у костра и вспоминающих минувшие дни. Я был горд, что мне доверили не прозаическую пищу и палатку, а вино, продукт очевидно возвышенный и трансцендентный, что некоторым образом подтверждало мою отстранённость от житейской прозы. Хотя, скорее, жуки эти, мои приятели, не хотели отвечать за транспортировку продукта нужного, но хрупкого, и оказался я крайним в смысле переносном и прямом. Утро меж тем тёплое, солнечно-весёлое, много уже слегка побуревшей, но ещё вполне жизнеспособной листвы, и какая-то особенная прозрачная сентябрьская голубизна в небе, свежесть в воздухе и лёгкость в душе...
В два счёта добрались до вокзала - Павелецкого, кажется - и настроились ехать в электричке до Тулы, долго, часа четыре. Сначала были поглощены собой, обычными пустыми разговорами, однако затем стали потихоньку воспринимать пространство вагона и тамбура, куда по очереди ходили покурить, слышать звуки, дыхание, ощущать обстановку, ловить мысли, витающие в воздухе. Не одни мы ехали на поле, и те, другие, которые ехали тоже, знали то, чего мы не знали и о чём не подумали. Можно даже выразиться яснее - они-то прониклись жизнью, чувствовали её сердцебиение, на что не способны оказались наши ограниченные головки: в обществе тотального дефицита дефицитом стремится стать всё. Даже юбилей Куликовской битвы.
Мозаика, сложенная из подобранных информационных обрывков, выглядела так: событие было признано значимым, да кой чёрт значимым - архизначимым, до такой степени, что посетит его сам БРЕЖНЕВ, чтобы там, на святом для каждого русского поле, явить образ партийной любви к своему народу и его достижениям, будущим, настоящим и прошлым, и получить в ответ от собравшихся масс импульс ответной любви и привычного безмерного почитания. Это означало, что на поле пустят только лучших, а остальным, обычным, таким как мы, надо не париться, а просто посмотреть вечером телевизор, программу "Время".
Действие, тем не менее, рождает противодействие, закон природы, вообще-то. Посещение поля, бывшее до этого чисто личным и спонтанным движением душ, стало приобретать общественный характер. Реакцией один было: "Какого блин хера?!", реакцией два - "А как они будут нас туда не пускать?". На этой волне мы прибыли в Тулу.
В Туле было хорошо. Оба вокзала - железнодорожный и автобусный - для удобства трудящихся располагались на одной площади. Атмосфера была не металлической московской, а расслабленной провинциальной: грело солнышко, веял ветерок, взметая привокзальный сор, торговали мороженым, газировкой и арбузами. Новый опыт открыл нам глаза - как лягушка видит только летящих мошек, мы выделяли на площади группы едущих туда, собиравшихся ехать туда. Официально ничего не объявлялось, но говорили так: билеты до Н. продают, но дальше дорога перекрыта; из Н. выпускают только зарегистрированные группы, имеющие удостоверение, без удостоверения возвращают в Тулу; удостоверения надо было получать по месту работы, и подобное этому, с вариациями. Перед глазами стояли растерянные лица, некоторые возвращались в Москву, некоторые сбивались в кучки и жалели друг друга. Нас это, напротив, закалило, мы стали собраны и целеустремлены. Видимо, это было заметно и со стороны, так как к нам прибились люди: паренёк, немного постарше нас, сказавший, что он с ЗИЛа, и уже солидный дядька, местный из Тулы, рассчитывающий приобрести на поле книжный дефицит (о боги, воистину каждому своё!). Кстати, Н. - это не секретный транспортал, ведущий на поле, а районный городок, название которого я забыл, куда следовало приехать из Тулы, а там уже купить билет на автобус до деревни, находящейся на поле; а расстояние между Н. и деревней километров 35.
Через полчаса мы сидели в автобусе, а автобус летел в Н. Окна были распахнуты, тёплый и пряный ветер странствий обдувал нам лица и надувал паруса автобусных занавесок. Воздух был сух, мы ловили сквозь шум мотора и шум движения обрывки фраз, торопясь сжиться, сплотиться, слиться с новыми знакомыми, настроить друг друга на сопротивление и борьбу. Обстоятельства погружали нас в обстановку риска и конфликта, и мы готовились получать от этого удовольствие.
Городок Н., куда мы прибыли под вечер, оказался заштатным. Вместо вокзала была автостанция с козами, но и здесь проявляла себя некоторая придавленная активность. Мы сразу узнали своих, полевиков - они группами стояли у сваленных в кучи вещей, утомлённые и потерянные. Чтобы не выделяться, мы сделали свою кучку и потихоньку, по очереди, не привлекая внимания, прошлись по станционной площади, потёрлись, потолкались. Обстановочка была такая - автобусы в деревню не ходили, в километре от станции около поста ГАИ ходоков останавливали и спрашивали документы. Тех, у кого были паспорта, вежливо заворачивали и предлагали вернуться в Тулу; тем, у кого паспортов не было, угрожали задержанием для выяснения личности, и уже в грубой форме приказывали вернуться в Тулу. Пока не били, но говорили, что могут начать. В массе народ склонялся к Туле. Поминали Брежнева, но без особой злобы, обречённо-уныло; было очевидно, что дедушка Брежнев неплохой, а старенький, а плохие другие дядьки.
Бен сходил поругаться в кассу. Как он потом излагал, тётка-кассир смешивала в разговоре официальную версию - мол, автобусы не ходят по каким-то техническим причинам - и народную, что на поле едет Брежнев и трассу из-за этого перекрыли. В виду такого двуличия схватить её за руку, поймать на противоречии было невозможно - как только Бен начинал выяснять, почему во всех направлениях автобусы ходят, а на поле нет, она кричала ему: "Ты что, дурень, не понимаешь, я те говорю - Брежнев едет туда, Брежнев!", а когда он спрашивал: "Так это из-за Брежнева автобусы на поле не ходят?", тётка заявляла: "Автобусы туды не ходят по техническим причинам", и это был пиздец...
В Туле у нас никого не было, и возвращаться в Тулу мы не собирались. Примазавшийся к нам туляк, как книжник и человек культурный, ругал всех: партейных, ментов, кассиров и Брежнева матом, представитель зиловского пролетариата не мельтешил, отмалчивался - это его партия не пускала людей к полю, но хаять её ему было не с руки и не хотелось, так что он был в поиске правильного тона. Мы, деклассированные студенты, могли позволить себе любую необъективность, но концентрировались на позитивном выходе из кризиса. И он был найден.
Сложившийся план был таков - в сумерках обойти пост ГАИ огородами, скрытно выйти на трассу и через пару-тройку километров от поста начать ловить попутку, пазик какой-нибудь или грузовичок, или, в крайнем случае, разбиться на группы и ехать к полю на легковушках. Найти друг друга потом, поздним вечером или, на крайняк, утром на поле не представлялось трудным. Идея овладела массами, оставалось найти какого-нибудь местного дяденьку-сусанина в проводники.
Быстро решив, что нам нечего скрывать от своего народа, мы прислушались. Из дворика неподалёку, образованного облезшими бетонными трёхэтажками, раздавался стук домино. В делегаты выбрали матершиника-туляка и Малыша, второго отчасти потому, что инициатива наказуема, а отчасти из-за того, что
он был заядлым курякой, не выпускал сигарету изо рта, и народу это должно было понравиться. Вернулись они с поводырём, опустившимся интеллигентом. Он был слегка пьян и очень много говорил:
- Вы вот что, парни, едрит твою, сколько вас, вы вот что - идите через кладбище. Нехера ссать, я вас проведу, но вы мне нальёте. Через кладбище - я вас прикрою, едрит твою. Менты туда не ходят, кого им там обирать - но вы мне нальёте. А Брежнев я слышал, на работе сегодня болтали, Брежнева привезут. Да он ведь, голова садовая, не понимает ни хера, куда его везут, на Куликово поле или на поле дураков. Он сам-то как дурачок, медалек навешал, ёкарный бабай.. Ну пойдём, парни, пойдём!
Идти, однако, было рановато - только-только начинало смеркаться. Надо было подготовиться к марш-броску душой и телом, то есть пожрать. В магазин двинули туляк (кажется, он вообще любил покупать, шоппинг, как сказали бы сейчас), Вася и философствующий абориген. Вскоре они вернулись, принеся початую бутылку водки - сусанин не утерпел - тройку плавленых сырков с хлебом, две бутылки напитка "Байкал" и кило пончиков местной выпечки, по тем временам, кстати, результат совсем и не плохой. Каждый выбрал для себя подходящий напиток и пищу - Малыш, например, пил с туляком и местным водку, закусывая сырками, Вася с зиловцем угощались пончиками с "Байкалом", ну а мы с Беном проявили эклектику и беспринципность - отведали и того и другого. За приятным занятием время пролетело быстро, и мы с опозданием заметили, что почти стемнело. Надо было прекращать гулять и начинать работать. Окинув последним взглядом опустевшую площадь, мы разобрали вещи и тронулись в путь.
Выдвигались к трассе таким образом: посреди дороги шли туляк с сусаниным и громко обсуждали местные темы с употреблением большого количества непарламентских выражений, по одному тротуару шёл Бен с Малышом, по другому Вася, зиловец и я. Мы молчали, лично меня немного напрягало то, что придётся пробираться в темноте через кладбище. Однако выяснилось, к большому облегчению, что идти надо не через него, а обходя, дорога меж тем утратила тротуары и асфальт. Мы шли и шли в потёмках, подымая пыль, как вдруг сзади стал приближаться мотоциклетный треск. На мгновение нами овладела растерянность, мы как бы оторопели, при этом треск становился громче и из-за поворота замелькал свет фар. Без команды мы бросились врассыпную в придорожный кювет и дальше, к каким-то кустикам, деревцам, по ямам, кочкам и буеракам. Наконец я споткнулся и грянулся оземь, такую уже прохладную и влажную, и, полежав несколько секунд, поднял голову и огляделся. Удивительно, но рядом со мной лежал зиловец, мы дали друг другу понять, что вести себя надо тихонько. Мотоцикл меж тем остановился на дороге, мотор, однако, не выключили, невидимые - было уже совсем темно - люди там громко разговаривали, но долетали только отдельные слова, типа : КУДА, НАЗАД, С СОБАКАМИ и много мата. Услышав про собак, я похолодел - живо представил, как всю нашу шайку-лейку отлавливают, выстраивают и ведут на ночь в КПЗ. Паспорта с собой у меня, кстати, не было, как думаю, и у всех наших, ну, может, только у законопослушного Васи-конформиста имелся. Но мотоцикл потарахтел минут пять - десять и уехал. Ещё минут пять мы полежали для страховки, а потом поднялись и молча пошли к дороге. Там уже стояли Бен с туляком, тихонько покричав, мы обрели Малыша с Васей. Абориген с остатками водки не нашёлся, посовещавшись немного, решили идти в заданном им направлении. Минут через пятнадцать действительно подошли к шоссе и устроили небольшой привал. Пообсуждали инцидент: все склонялись к тому, что ехала за нами милиция, но опять же, никто не оспаривал то, что однозначно так считать нельзя, могла быть, к примеру, и местная шпана.
Наконец, мы ступили на шоссе, которое приведёт нас к полю, и демократически - голосованием - выбрали направление движения, которое, как ни странно, оказалось верным - это выяснилось ещё минут через десять, когда подошли к большому указателю с километрами: до интересующей нас деревни (или села, или посёлка - не помню сейчас) было 36 км, а шёл меж тем десятый час.
Постояли, глубоко вздохнули и продолжили движение. Первые километра три дались легко - в крови был ещё адреналин, выброшенный во время истории с мотоциклом, за спиной светились огни районного городка, а мы воображали себя волками, вырвавшимися за флажки. За это время в попутном направлении проехала пара машин, во встречном - ни одной. Видя сзади свет фар, мы привычным движением прыгали в кювет, распластывались там по траве и ждали, провожая машину глазами. Силуэты их напоминали милицейские уазики, может быть - сусанин сдал и нас ищут, может быть - обычное патрулирование, но-но-но - так мы думали - надо быть ещё осторожнее, если не хотим попасть в КПЗ. Но километр за километром азарт проходил, исчезали признаки освоенной территории, вечер перешёл в ночь, машины совсем пропали, и когда мы добрались до следующего указателя на развилке, где было уже не 36, но ещё 29 км, мы остановились, чтобы подумать о планах на вечер, хотя думать особо было не о чем.
Доходил одиннадцатый час, попуток что-то не было, да и трудно было рассчитывать, что ночью водитель рискнёт подобрать подозрительную компанию; почему-то этот психологический аспект при планировании марш-броска на автостанции не был принят во внимание. Возвращаться назад было смешно, оставаться на ночлег здесь - глупо, а, значит, предстоял ночной переход, значит нам туда дорога... Пройти по знакомой местности 30 км днём - это испытание, а вот ночью, в чужом краю... Земля была темна и безучастна, небо звёздным и равнодушным, ущербная луна висела сбоку над горизонтом, дул ветерок, не холодный и не тёплый, лёгкий, ночной. Мы снова вздохнули и тронулись в путь.
Отмахивая километр за километром, мы уходили из царства дня и вступали в царство ночи, переставали быть детьми света и становились существами тьмы. Наши дневные заботы - мелкие и глупые - оставляли наши сердца и головы, и их место занимали мысли, которые прежде не думались или думались впопыхах. Мы превратились в атомы ночи, и ночь приняла нас. Тела наши не ступали, а скользили, и их силуэты колыхались над светящимся дорожным полотном. Тишина полнилась антизвуками, потоки безвременья переливались через окоём и плескались под ногами. Ночь время не шага, а полёта, и бесчисленные крылья рвали воздух, бесчисленные души пронзали его. Мы ощущали дорогу ступнями и одновременно с высоты видели себя плывущими по ней. То, что должно быть зримо, было залито молочным белым светом, то, что видеть не должно, стало тьмой.. Мы больше не были отдельно идущими особями, мы стали частью тотального движения. И шли.
Машин не было. В стороны от трассы отходили дорожки к деревням и посёлкам, иногда там стояли безобразные павильоны у автобусных остановок. В них собиралась сельская молодёжь, для которой эти места были чем-то вроде ночных клубов. Когда мы проходили мимо, горячие головы начинали нас задирать, но размер нашей группы всё же смущал отважных бойцов, и реальных попыток подраться не предпринималось. Иногда эти павильоны превращались в сексодромы, и грубияны вроде Малыша и туляка, проходя мимо, комментировали происходящее фразами: "Эх, как он её раком оприходовал!" - "Да ты чё, присмотрись, она же сосёт!"... Но это всё были эпизоды, исключения, а основное время немая ночь простирала над нами свой звёздный полог. Луна поднялась высоко, замутилась и стала пропадать в облаках; холодало, но прохлада освежала, восполняя утекающие силы.
Время теряло свой смысл и становилось излишеством, ибо ничего не случалось. Земля превратилась в спину кита, на которую опирался горний божий мир. Главное происходило там, в вышине: пока мы шли, рождались и гибли бесчисленные галактики и вселенные, раскидывая над мёртвыми полями фантастические фейерверки. Небо прочерчивали корабли инопланетян, и в глаза нам летели искры, когда они царапали небесную твердь. Есть ли жизнь на Земле? - признаться, мы не были в этом уверены. Может быть, только мы, последние из могикан, продолжали свой бессмысленный путь к несуществующему полю, или к тау Кита, или к эпсилону Эридана... Не было ни гор, ни лесов, ни равнин, ни эллина, ни иудея, ни землянина - только тускло фосфоресцирующий путь в никуда и мыслящая протоплазма, уныло текущая по его мутной поверхности к цели, которой нет, в выдуманном пространстве и идущем вспять времени.
Новый указатель, в который мы упёрлись, показывал 7 км. 7 км - это, вообще-то хуйня, это всего каких-то полтора часа - и мы у цели. Нам ли, только что вкусившим бесконечность и безнадёжность, бояться 7 км! Мы выдохнули, сконцентрировались и бросились в путь.
Развязка, меж тем, наступила скорее, чем предполагалось. Минут через сорок, сквозь мутные хлопья рождавшегося рассвета, сквозь наползавший откуда-то белёсый туман, сквозь ночные фантазии, стекающие в ещё разверстые небеса, мы увидели силуэт моста, и нас пронзило. Ё-моё, мост, Дон, твою мать ... Поле же омывают реки: Дон, Непрядва и что-то там ещё, ну как мы могли о них позабыть и не вспомнить! Мы же не обойдём этот мост, не перейдём Дон аки посуху, а на мосту деловитые дядьки нас остановят, задержат, поведут под белые ручки и бросят с размаху в чёрный воронок, в обратный путь. И утро нас встретит прохладой в городке Н....
Мы залегли в кювете, устали, однако, да и подумать теперь не мешало. Но получился жалкий штурм выдохнувшихся мозгов в тульских филях, который ни к чему не привел: и идти было нельзя, и не идти было нельзя, поэтому пошли. Пошли гуськом, в одного, прижимаясь к краю моста, в тумане, поднимавшемся над невидимой ещё рекой, с робкой надеждой: а вдруг спят охранники, выпили много, закусили, светает вот - пишут же в книгах, что самое тяжёлое это время для часовых. Но нет, врут календари - не добрались ещё и до середины моста, как услышали сзади гулкий грохот сапог и выкрик: "Ребята, эй, подождите, подождите!". - Вот и приплыли, - подумал каждый, и стало грустно, и не стало в жизни счастья, и этот марш-бросок дурацкий - смеяться теперь только над ним....
- Подождите, ребята, - совсем уж задыхаясь, просипел подбегавший мент с похмельным лицом. - Время скажите сколько, который сейчас час? Мы остолбенели и простояли так несколько секунд, десять, а может тридцать. Наконец, опомнился туляк: путаясь в карманах, он вытащил отцовский, наверное, хронометр, едва ли не брегет - и металлическим голосом прокаркал: "Шестого десять минут".
- Вот спасибо, - весело отозвался милиционер, развернулся и скорым шагом, срывающимся на бег, устремился назад. Куда - допивать, досыпать, "Правду" дочитывать? Зачем ему время - разве он не знает, что оно остановилось? Но это было теперь совершенно неважно - мы постояли ещё и сомнамбулическим шагом пошли вперёд, к полю. Шли и шли, и только минут через десять, когда и мост, и берег были уже далеко позади, оцепенение исчезло, и нас пробило на ха-ха: все заливались смехом, корчились от смеха, задыхались смехом. Мы дошли, мы дошли, мы дошли!!! Ура, ура, ура!!
Пройдя ещё немного, когда совсем уже рассвело, решили прикорнуть на склоне неглубокого пологого овражка. Палатку не ставили, развернули её, залезли все внутрь, как в один общий спальный мешок, и наскоро распив бутылку вина - одну на всех, по глотку, кажется, это было белое венгерское Озеро Балатон, провалились в сон.
Утро приготовило нам сюрпризы. Разбудил всех туляк - он сгонял в деревню, которая, оказывается, была совсем в двух шагах, и купил там хлеб и трёхлитровую банку молока - на всех, чем мы и позавтракали. Хлеб оказался обычным, а вот молоко было особенное, ни до поля, ни после такого пить мне не доводилось. Передать его особливость словами непросто, может быть, так: рядовое молоко немногим отличается от забелённой воды, а это являлось каким-то молочным вином - там была масса тонов, и полутонов, и послевкусий, в нём прочитывались и яркое солнце, и тёплый ветер, и разнотравье, и равнинный простор, таким молоком можно угощать как напитком.
После завтрака мы быстро по-военному собрались и влезли на холмик, направляясь к шоссе. Сначала увидели - и это было похоже на европейское малобюджетное кино - двух или трёх велосипедистов, которые ехали прямо под нами, в горку с натугой, потому что на велосипеды было навьючено много всякой всячины - это были велотуристы. Они двигались как бы по пустой дороге, но это было не совсем точно - по дороге кроме них и впрямь ничего не перемещалось, но вот вдоль обочин стояло огромное, невероятное количество ИКАРУСов. Ничего другого, только ИКАРУСы, их были сотни, и их бесконечная лента уходила за горизонт. Это впечатляло. Мы сразу осознали, где мы и кто мы, и сдержанно, колонной по одному, двинулись вдоль автобусного ряда.
Вскоре подошли к первому, милицейскому, оцеплению: по обочинам лепились УАЗики, менты прохаживались вдоль и поперёк дороги, внимательно нас оглядели, но препятствий движению чинить не стали и ни о чём не спросили. Метров через двести было второе оцепление, уже военное - было много ГАЗ-66 и людей в форме десантников, у некоторых были рации, которые трещали и извергали нечленораздельную речь, так что стоял шум. Тут уж блокированием дороги дело не ограничилось - цепочка молодых и каких-то развязно-удалых парней, стоявших на расстоянии метров пяти друг от друга, уходила в обе стороны от дороги и тянулась насколько было видно. Однако и здесь ни у кого наша группа не вызвала интереса: оглядели мельком и позабыли. На что они рассчитывали, спрашивается, кого ждали?
Меж тем солнце поднялось уже высоко и разливалось приятное тепло. Небо было выцветше-голубым и белёсым у горизонтов, облаков не наблюдалось, а присутствовала какая-то редкая, размазанная по небу белизна. Трава, особенно вдоль обочин, пожухла, и вообще ощущалось, что дождя здесь не было давно. Дул несильный, но своевольный степной ветерок, раскачивая травы, ветви, колыхая флажки и развевая одежды, и картина спокойной, занятой собой природы, откровенно контрастировала с неестественной людской суетой, выкриками, всхрипами раций и какой-то выпуклой деловитостью и одновременно бестолковщиной, равно свойственными массовым человеческим сборищам.
Мы снова шли и шли, и вот наконец-то пришли в довольно забавное место - городок-новодел, выросший среди степной муравы. Он был бревенчатым, свежим и добротным, с маленькими улицами: одна улица, на которой можно было поесть (и как позже выяснилось, неплохо - вкусно и недорого), другая - где можно было справить свои естественные потребности, там стояли туалеты типа сортир, большие, вместительные, тоже добротные и много - десятки; была улица, где продавались товары для хозяйства, и целая улочка книжных магазинчиков, вдобавок к этому, книгами торговали с грузовых машин, вокруг которых образовывались небольшие толпы; были улочки с лавками сувениров, продуктовых магазинов и прочей лабуды; и всё было новенькое, и всему этому суждено было вскоре исчезнуть, сгинуть и раствориться в надвигающихся сентябрьских дождях... В смысле своей исключительной изобильности сравнительно с окружающей Русью, скоротечности и невозможности его повторения здешний праздник приближался к абсолютному идеалу.
В политическом центре городка имелась сцена, а на ней теснилось много разных важных дядек и тётек, но Брежнева среди них, увы, не оказалось - не смог, видно, лично приехать дорогой Леонид Ильич, не сбылась мечта идиота (это я про себя!) увидеть живого генсека. Самым старшим по званию на сцене был, кажется, смотрящий за культурой Демичев, потом шли товарищи из ЦК, генералы, космонавты и прочая свадебная атрибутика, от мастеров культуры присутствовала, вроде бы, Ольга Воронец, певица, как считалось, с близким народу репертуаром. Произносились речи, но совершенно бесцветные; устав стоять, мы с Малышом прилегли на травку перед сценой, но вскоре поднялись под осуждающими взглядами трудящихся. Вообще, мы, надо сказать, выделялись на этом празднике жизни с нехорошей стороны: вокруг ходили, стояли, закусывали, оправлялись добротно одетые и гигиенично выглядевшие граждане, мы же были помяты ночным марш-броском, немыты и небриты, и видимо, не благоухали. Даже одежда на нас была странноватая - Малыш в каких-то невозможных спортивных штанах типа вытянутых треников, я - в военной гимнастёрке без погон и орденов, которую умыкнул во время прохождения военных сборов прошедшим летом, на Бене была видавшая виды стройотрядовская куртка, хотя в стройотрядах он никогда не бывал и т.п. Привлекали взгляд, одним словом, задерживали на себе....
Но мы не смущались, мы болтались в этой толпе, прибывшей на несколько часов из разных городов и весей, разбивались на пары, ходили по одному, и снова собирались в могучую кучку. Нам здесь нравилось оттого, что было забавно - ни одного местного, все приезжие, как попутчики в вагоне поезда дальнего следования. И все вели себя, главным образом, естественно, без ложного гонора, без масок: хам хамил, а добрый человек не стеснялся оказаться добрым. Мы сходили к храму, к месту впадения Непрядвы в Дон, фотографировались, попили пива - а оно здесь дозволялось, снова поглазели на партийных бонз и послушали Воронца - отдыхали, одним словом, массово гуляли.
И за гульбой не заметили, что народ потихоньку стал редеть, разъезжаться, но, наконец, дошло и до нас, что праздник закончился, пора и честь знать. Как-то стихийно мы все собрались вместе, отсутствовал только туляк. Бен и зиловец приобрели по паре книг о Древней Руси, но я почему-то решил здесь книг не покупать; Малыш читал совсем другие книги, а Вася - материалы партсъездов и конференций. Уходить не хотелось, мы стояли и чего-то ждали. Странный был юбилей - главного и существенного не было ни сказано, ни показано; сама битва, участвовавшие в ней люди, современники, мысли их и дела, обстоятельства жизни и многое, многое, многое осталось совершенно за рамками этого карнавала ряженых, множества бессмысленных и тупых речей, этого чудного изобильного городка. Но уходить не хотелось. И, однако, темнело... Потихоньку, потихоньку мы тронулись в обратный путь. Оцеплений и след простыл, ИКАРУСов оставались единицы, мираж в пустыне исчезал...
Мы пришли на место прошлой ночёвки и устроили большой костёр, сварили все припасы, и сели попивать винцо. Когда доделывали вторую бутылку, неожиданно появился туляк и всех этим поразил. Ему обрадовались как родному; у него была полная сумка книг и немного початая бутылка водки, он был доволен, умиротворён и почти не матерился. Мы начали говорить обо всём на свете и проговорили почти всю ночь - о Куликовской битве и об Олимпиаде, Брежневе и Америке, женщинах и инопланетянах, о зарплатах, прошлом и будущем... Палатку опять так и не поставили, и когда стало светать, все снова залегли в неё как в один общий спальный мешок и крепко-накрепко заснули.
Побудку и в этот раз устроил туляк, но уже без молока и хлеба; на завтрак доедали то, что осталось от ночного пира. Наскоро собрались, снова поднялись на холм и двинулись к деревне, к автобусной остановке. Денёк начинался тёплый, лёгкий, сентябрьский, с безоблачным небом и всё тем же весёлым ветерком. Побуревшая трава на холмах колыхалась в его струях, холмы уходили к горизонту, сливались с выцветшим небом и мало что здесь изменилось за последние 600 лет. Дорога была совершенно пуста, только мусор на обочинах напоминал о вчерашнем празднике. Но его сдувало ветерком, уносило вглубь поля, в степь, в землю незнаемую...
Когда усаживались в автобус до Н., я пробился к окну - хотелось заново при дневном свете рассмотреть тот крутой маршрут, которым мы прошли позавчерашней ночью. Сел, устроился поудобнее - но ничего не увидел: укачало и заснул.