Утром, всё ещё во хмелю, Андрей поднялся с постели мрачный и, как часто с ним бывало, с глубоко зарытым, но дающим себя знать раздражением, глухо ворчавшим в недрах нутра. Это гадкое ощущение возникало обычно без повода и не было направлено в чей-то адрес, но сейчас оно усугублялось осознанием ушедшей нежности и даже, что особенно его тяготило, появившейся искусственности в их отношениях. Холодок отчуждённости и натянутости вот уже целую неделю доводил его до озноба, не только душевного, но вполне физически ощущаемого.
'Но почему... Откуда это?' - мучился он, опять присев на всклоченную простынь, обхватил ладонями лицо, стал потирать его пальцами. Такой массажик всегда ему немножко помогал.
'Лена!' - позвал он.
Чуть погодя за дверью прошуршало, и она отворилась. Лена в халатике встала на пороге спальни, хмурая, неприветливая (мы в традиции - сколько уж их было, этих 'хмурых и неприветливых'! Можно иначе, но нам не хочется).
'Ты где?' - с хрипотцой выдавил Андрей.
'Чего где?! На кухне сейчас была.'
Он помолчал.
'В город едешь?'
Лена скривилась.
'Ну а как же!'
Андрею показалось, что комок подходит. Сглотнул. Глаза слегка увлажнились.
'Слушай, не езжай, а?'
Она сердито хмыкнула и покинула порог. Через полуоткрытую дверь Андрей вслушивался в её удаляющиеся шаги. Шаги были злые, чужие.
Напялил рубашку. Потом ругнулся шёпотом и снял её опять. Пошёл в ванную. Из коридора увидел в кухне тень Лены. Тень чего-то там шуршала, что-то ставила на стол, тихо кашлянула. Зашипела вода в нагревавшемся 'чайнике', как они называли модерновый электрокипятильник. Вроде уютное такое шипение, но...
В ванной на полу было мокро. Лена принимала душ. Он глубоко вдохнул влажный ванный воздух. Пахло шампунем и телом Лены. Душистым. Таким чудным! У неё такая кожа, о!.. Эх.
Стал с грустью умываться. Несколько раз высморкался, но тише обычного - подумалось, что его сморкания раздражают её. Ему вообще было неловко уже неделю. Как чужие, в самом деле...
Он вытерся своим полотенцем, застыл на пару секунд, а затем снял с крючка её розово-белое и приложил его к лицу. Тоже хорошо пахло ею. Опять комок...
Андрей скованно вошёл в кухню. Лена, сидя за столом, взглянула на него неприязненно. Так ему показалось. Как чужие, в самом деле.
Лена пила чай. Вдруг она покраснела. Андрей с тревогой отодвинул стул напротив неё, на ближнем торце, и присел со странным чувством смятения. Вот же мерзость! Но почему она покраснела? Что-то с ней тоже... А со мной что?
Он потянулся к ополовиненному несвежему батону. Стал отрезать тупым ножом привычно толстый пласт. Андрей не смотрел на Лену, но боком видел, как она исподлобья следит за его манипуляциями. Ему было чудовищно стыдно за себя. Но отчего? И ещё было ужасно совестно, но он не знал, почему... Слушай, и зачем этот тупой нож?! Как назло. Он же ни хрена не... А, это я не... Я же давно собирался его... вот чёрт!.. наточить! Движения до непостижимости неуклюжи. Как же я, должно быть, смешон! Как чужие, в самом деле...
С багрово-бледным пятнистым лицом, накрошив, бросив дурацкий нож, Андрей по инерции поднёс неровный кусок хлеба ко рту, откусил... взглянул на Лену, не вытерпев пытки. Она сейчас не глядела на него, сосредоточенно пив... гм... пья из кружки с жёлтыми бабочками и синими ободками. Из кружки шёл пар. Лена строго смотрела перед собой, слегка над кружкой. И в сторону от него.
А он, положив хлеб, встал и открыл висячий шкафчик, и только теперь достал свою кружку, звякнув ложкой (обязательно звякнув!). Звон ложечки был довольно ласковый и уютный, но...
Вздохнув, поставил кружку на свою половину стола. Взял 'чайник', налил в эту кружку кипятку. Сел. Из картонной коробочки, примостившейся на столе возле хлебницы, выудил пакетик, опустил его в дымящуюся кружку. Хотя следовало сделать наоборот: сначала пакетик в пустую кружку, затем залить кипятком...
Цейлонский. Благородно-тёмно-бордовым окрасился кипяток чуть погодя. Окраска сгущалась. Да, прелестный аромат, но...
Лена молчала. Он решил тоже молчать. Раз она не в настроении, то и я не буду болтать. И тут же произнёс дрогнувшим голосом:
'Лена...'
'Что?' - сдержанно так.
'Ты... неважно себя чувствуешь?'
Она усмехнулась, не ответила и не взглянула.
Андрей подождал несколько мгновений, потом стал намазывать кривой злополучный кусок хлеба маслом. Лена допила, поднялась, опустила своих бабочек в раковину, где уже ютились грязные вчерашние тарелки. И вышла.
Ужасно неуютно стало в этой кухне. Из крана капнула одинокая капля: кап... И - тихо.
Лена в отдалении одевалась. Слышно - вышла в коридор. Включила свет. Причёсывается перед зеркалом. Мягко шурша. Шур-вурх-ворх-пурх. Методично так. Плавно и размеренно. Что-то шепчет. Сама себе. О чём это она? Андрей затих. Не разобрать. Так, о пустяках, наверное.
Глоток чая. Не пьётся. Ну что такое, в самом деле?! Как чужие... И ведь не ругались вроде. Отчего ж тогда? Андрей почувствовал обиду, и это его даже обрадовало. Теперь он как бы страдающий. А она - мучительница. Да так оно и есть. Чего она, в самом деле... Что я ей... гм... сделал? Или, может, чего-то НЕ сделал? Или сделал что-то не так?.. Вот же ёлки-палки!
С этим нормально вроде... Или НЕ нормально? Да нет, сойдёт, думаю. Вряд ли она из-за этого... Хм. Так. Ну, а что ж тогда? И вообще - чего это я? Зачем она мучает? А если что, так сказала бы хоть, в самом деле! Так нет же - лицо воротит. Хмурится. Недовольна. Молчит себе многозначительно...
'Андрей, я пошла!' - вдруг его обжёг её тонкий голос.
Он вскочил со стула, высунулся в коридор. Она уже открывала входную дверь. 'Обернётся?' Лена обернулась, проскользила по нему невнимательным взглядом, махнула вяло. Он помахал в ответ, энергичнее, чем следовало бы... Дверь закрылась, отделив от него утро, досаду, Лену желанную и пугающую, пахнущую и колючую...
Нет, так нельзя. Нужно решение... решительный шаг. Покажи волю! Пусть знает. Независимость и достоинство. Не будь тряпкой! Сейчас... напишу ей... Записку. Оставлю на столе, на видном месте. Придёт, а - тютю! Пусто. Нет Андрюши. А где наш Андрюша-то? А Андрюша гордый. Он ушёл себе. Вот так!.. Любопытно, как она... отреагирует. Нет, записку не надо. Просто уйду.
Можно было не торопиться покидать квартиру, потому что до возвращения Лены оставалась уйма времени, но Андрей бросил всё (недопитый чай, недоеденный бутерброд), быстро оделся и вышел из дому. На свежем воздухе, пронизанном солнцем, обида немного поулеглась и приняла как бы оформленный вид - укоренилась, упрочнилась, в нутро внедрилась. Он теперь испытывал её со спокойствием привычки. Так ведь оно и бывает: после первой драматической реакции постепенно исчезает острота случившейся с тобой мерзости (не лучше ли гадости?), и тогда, исподволь входя в роль, начинаешь осознавать эту мерзость (гадость) частью своей жизни, даже как будто заранее тебе известную, запрограммированную, неотвратимую, вплоть до удивления представить себе, что её с тобой не приключилось бы... Неси свой крест, Андрюша! Несите крест свой, Федя, Надя, Генрих, Мэри, Збышек, Бьянка, Иштван, Кончита... Пожелал бы я вам меньше страдать, если бы вы сами друг дружку со свету не сживали...
Хоть погода хорошая! Куда же мне пойти? Куда-нибудь подальше, во всяком случае. Так зайти, чтоб и к вечеру не выбраться. Пусть знает. Заволнуется небось. Угу... А я буду бродить где-то далеко, буду идти, идти... а она и не ведает, где ж это я. У кого это Андрей? С кем? И вообще - не случилось ли с ним чего? Зря я так вела себя! И зачем я была чёрствой с ним эту неделю! Эх, дура я какая!.. Вот так. Пусть, пусть. Полезно ей. Может, поймёт, очнётся. А потом ласковая будет... Ой, будет ли? Сомневаюсь! А если и дальше так?.. Кошмар. Да брось, это просто дурацкая полоса такая. Пройдёт. Пройдёт?.. Хм... О-хо-хо! И что ты будешь делать?!
Пойти в парк. По любимым тропинкам. У прудов постоять. Обозреть оборзевших диких уток. Ни хрена они тут не боятся, в Хермании ентой! Корм выпрашивают. Прям к рукам шлёпают, жирные твари! А селезни красивые. Иссиня-изумрудный отлив на длинной гибкой шее... Да и чего им тут бояться? Здесь и цветов чужих никто не рвёт, и карпов из общественных прудов не выуживает. Зажрались! А вообще молодцы, конечно же. Чего уж там. 'Хоть и немцы'. Хм, вроде немцы, а смотри, как живут!.. Язык, правда, невозможный. Музыкальный народ с немузыкальным языком. Вспомни ехидного Джерома. Жаловался, что в школе их британской приходилось учить немецкий. Унылая, говорит, пора была в его британской жизни. Но с тех пор, говорит, как позабыл немецкий, чувствует себя значительно лучше, подлец!
До парка ещё прилично топать. Сколько же тут цветов у домов! Вокруг домов. Что это за цветы? Орхи... нет, хриза... да нет же! Ну вот, оказывается, я и цветов-то названий не знаю. Любоваться только люблю. Люблю любоваться. Любознательный я... И запах сирени, каштанов и акаций весной. Восхитительный медовый аромат. Ммм... Чу-чудный такой.
Ленуялюблю... Аонаменя?.. Ну зачем, зачем она сердится?! С чего? За что? Беспросветные дни. Гнетёт, томит. Отвлечься не получается. Попробуй отвлекись, когда одно в сознании, когда оно всё заслоняет... И орехи, и ягоды тут летом и осенью висят везде, и их тоже никто не рвёт. Кроме наших переселенцев. А вот клубника здесь не очень, как справедливо замечено моими земляками, земляники любителями... Я помню чудное мгновенье - клубники дачной дивный вкус, клубничный вкус до обалденья... Нельзя было дачу нашу с собой увезти! С уютным домиком, с семью сотками, с собственным берегом, с рыбной речкой...
Придёт она, значит, домой. Меня нет. Ну, ладно. Но вот час меня нет, и другой нет. Хм. Вот уж вечер поздний, а Андрюши нет! Заволнуется всё же Ленка, заволнуется! Не настолько же мы чужие, в самом деле!.. Постой, это слабое утешение. Привычкой не хочу... Не хочу привычкой отношения поддерживать... Брр! Какое гадкое словосочетание - поддерживать отношения! Сколько обречённости в этой унылой конструкции, сколько мертвящей пустоты и нелюбви! Можно с соседями поддерживать отношения, да и то звучит как-то натянуто. То есть ясно, что это за соседи! Ещё те соседи!.. Эх... Эх, Ленка!
Но вот всё-таки интересно, что она будет делать, не обнаружив меня? Не дождавшись меня, скажем, к семи вечера? Или к восьми. Нет, к одиннадцати. Это уже действительно поздно. Это уже тревожно. Это уже серьёзно. Ага! Так. Начнёт обзванивать. Родителям сначала, потом Валентину позвонит... Ох, родителей надо бы предупредить, а то ещё разволнуются. Вот же! Хлопоты так и вырастают, едрёна! Нет, погоди, родителям она не станет звонить - это не потому, что мне так хочется, а просто она ведь сама знает, что у нас не клеится сейчас, и потому... что потому? Выходит, она не удивится, что я куда-то исчез... может, её и устраивает, что я где-то... ГДЕ-ТО, но не здесь, не с ней! О-о-о!
Нет, ты чего это? Какие бы сложности (тьфу, ещё словцо!) у нас... м-м... ни имелись (ох, словеса!), она непременно разволнуется, когда тебя не будет дома в час ночной (ну да, порассуждай ещё красивым слогом, балбес!). Не такая же она чёрствая (чем-то банальным веет от этого 'чёрствая'), не такая же она... э-э... непрошибаемая... нет, бездушная... или бесчувственная... тьфу! Это мой такой скверный или великий и могучий такой? Нет, это у меня состояние такое, а великий и могучий тут ни при чём.
Глянь, так я уже в парке... на своей любимой тропинке! Ну вот, ноги сами вынесли. В полном смысле машинально. По инерции. И я иду среди деревьев, шурша... та-та... травой... какой травой, милой?! Под туфлями твоими песок шуршит, влажный, красноватый парковый песок. Мягкий. Приятно идти по песку, только вот забивается он в... 'вырези' и поры подошв, в рисунок то бишь. И ещё сбоку облепляет. А влажный он почти всегда, потому что дождь - часть пейзажа, стиль, черта, характер Германии...
Слушай, а куда я рву? Мне сегодня не надо спешить. Вон скамеечка... Нет, не сяду - наверняка грязная. Постой, Андрюша, постой. Вот. Как хорошо постоять, подышать. Да и оглядеться хорошенько, обозреть окрест... Красиво! Чудно.
...Туда и назад по парку. По срединным широким ровным тропам, по боковым заросшим извилистым тропкам. Стояние у прудов. У больших и малых клумб. Сидение в беседочках или под деревьями на скамеечках, кои предварительно тщательно вытерты бумажными носовыми платочками.
Обошед в который раз, уже в темноте с фонарями, свои досуговые владения, Андрей повернул стопы туда, откуда пришёл. По пути заманчиво-уютно светились окна. Почти исчезнувшие автомобили уступили место почти тишине и вечерней свежести. До одиннадцати он не выдержал, но уже перевалило за десять... Ничего, пусть, пусть. Сердце забилось чаще, и чем ближе подходил он к дому (очагу, пристанищу), тем сильнее и беспокойнее оно колотилось, и даже, пожалуй, болезненно-тревожно трепыхалось... (Это излишне, но читатель простит, потому оставим.) Какой-то сложный мандраж внутри уже разыгрывал предстоящую сцену, сценарий которой был неясен и непредсказуем.
Вот и окна... Не понял... У нас темно! Она что, спать уже легла? Да ты что! Эй, так она меня где-то ищет, что ли? С какой стати?!
Андрей суетливо извлёк ключи, отпер дверь подъезда, взлетел на третий этаж, открыл и свою дверь. Темно и мертво. Щёлк. Прихожая жёлто осветилась. Явственно шептала пустота, метроном настенных часов отмеривал равнодушные секунды. То, что Лены в этой пустоте не было, не могло быть, было слишком очевидно. Андрей, ничуть уже не сомневаясь, что всё гораздо хуже прежнего сценария, прошёл, не снимая обуви (большая с ним редкость!) в зал, включил и там тоскливый (в данную минуту) жёлтый свет. И как будто предвидел, почувствовав новый сценарий с чуть ли не мистической интуицией, - на столе лежала записка. Он уже знал, что она там лежит. Не могла не лежать... Хотя раньше обмена записками у него с Леной не наблюдалось. Ну что ж, теперь вот...
Андрей взял лоскут бумажки с несколькими красными фломастерными словами на нём, даже не испытывая трепета, в обречённом успокоении, и прочёл эти слова. Значение написанного не отразилось ни на лице Андрея, ни на его движениях. Плавно отложив записку, он апатично постоял и столь же апатично сел на диван. Здесь уместно слово 'индифферентность'. Что ж, ввернём его. Индифферентно сидел Андрей на диване. Но, странное дело, он как будто улыбнулся. Или нам показалось?
Тут вроде надобно сказать, что содержалось в записке. Непременно надо. Иначе это будет неправильно и нехорошо. Нарушение законов жанра.
Нарушать мы не хотим. А посему - что же прочитал в записке Андрей? Ну, например, вот что:
'Андрей, я ждала тебя до восьми вечера, чтобы объясниться с тобой и сообщить: мы не можем оставаться вместе. Жаль, что ты куда-то исчез, а впрочем, так может даже и лучше. Прости, если обидела тебя. Прощай!'
Нет, знаете, это как-то тривиально. И нам сей вариант не нравится. Поэтому в записке содержалось следующее:
'Андрей, жду тебя весь вечер, страшно волнуюсь, обзвонила всех-всех, никто не знает, где ты. Сейчас еду к родителям - места себе не могу найти, переживаю. Как только придёшь, сразу позвони нам. Да, и обязательно позвони своим - они тоже очень волнуются. Лена.'
Гм. Нет, здесь опять-таки что-то не то... Кстати, вспомним: после прочтения записки и последовавшей за тем апатии Андрей, сидя на диване, улыбнулся (или нам показалось?). Но что же могла означать эта мужская версия загадочной улыбки Джоконды? И почему не сразу он улыбнулся? И улыбнулся ли он вообще? Да, он улыбнулся, а не сразу вот почему:
'Андрей, ты дурак! Ты теперь умотал куда-то, чтобы заставить меня волноваться, и наверняка нарисуешься поздно вечером. Но мне не интересно тебя ждать, поэтому я еду к родителям. Если хочешь, позвони туда. И, пожалуйста, не делай больше так глупо, по-детски. Не уходи. Лена.'
Вот. Если не понравилось, ну что ж... Автор, честное слово, не виноват!
А записку, если хотите, можете сочинить сами.
2000 г.
Рассказ опубликован в альманахе "Пилигрим" (Кёльн - Кассель) в 2007 г. и в литературном интернет-журнале "Точка Зрения" в 2012 г., N 67