(опубликовано в газете "Новое русское слово", Нью-Йорк, 8 ноября 1996 г.)
В газете "Новое русское слово" была опубликована недавно статья Бориса Парамонова. В ней рассматривается вопрос, не был ли причастен Эренбург к разгрому Еврейского антифашистского комитета. Как известно, в годы Великой отечественной войны этот комитет сделал очень многое для антигитлеровской пропаганды, особенно в США. А после войны его члены по приказу Сталина были арестованы в 1949 г. и расстреляны в 1952 г.
Существуют воспоминания одного израильского журналиста, сидевшего в послевоенных сталинских лагерях и слышавшего там, будто Эренбург выступал главным свидетелем обвинения на процессе Еврейского антифашистского комитета. Однако этим воспоминаниям Борис Парамонов справедливо противопоставляет слова единственного выжившего члена комитета - академика Лины Штерн. Как она утверждала, "на суде не было вообще никаких свидетелей". И это звучит вполне правдоподобно. В сталинские времена закрытые политические процессы происходили иногда не только без свидетелей, но порой и без самих обвиняемых - просто по материалам дела. А вот имелись ли свидетельские показания Эренбурга в деле Еврейского антифашистского комитета - об этом можно будет сказать с уверенностью, только перелистав все тома следствия страницу за страницей. Я не встречал в литературе каких-либо упоминаний, что такая попытка предпринималась.
Перечитав немало у Эренбурга и про Эрнбурга, рискну, однако, высказать кое-какие предположения. Сам Илья Григорьевич добровольно к лубянским "мясникам" со своими показаниями не пошел бы; все-таки был от природы порядочным, интеллегентным человеком. А вот если бы "предложили", боюсь, мог и повторить то, что хотелось услышать следователям.
Представляю, как возмутятся, прочитав сказанное выше, многочисленные поклонники Эренбурга. Поэтому постараюсь привести некоторые обоснования.
В своих воспоминаниях "Люди, годы, жизнь" Эренбург подробно описывает приметы московской жизни после его возвращения из Испании в декабре 1937 г.: "Полночи она [дочь Эренбурга] и Лапин рассказывали нам о событиях; лавина имен, и за каждым одно слово - 'взяли'... В кругу моих знакомых никто не был уверен в завтрашнем дне; у многих были наготове чемоданчики с двумя сменами теплого белья... Я понимал, что людям приписывают злодеяния, которых они не совершали, да и не могли совершить" (кн. 4, гл. 26). Казалось бы, автор прозрел: система, которой он служил верой и правдой столько лет, обернулась кровавой мясорубкой.
Но на следующей же странице воспоминаний - и от своего имени, и от имени всего замученного народа - Эренбург неожиданно прокламирует следующее: "Я знал, что ни я, ни мои друзья, ни весь наш народ никогда не отступятся от Октября"... И эти далекие от правды, "верноподданые" слова написаны уже в "вегетерианские" шестидесятые годы, когда их отсутствие в тексте не грозило автору ни расстрелом, ни арестом. Что это - полный распад мышления? Но ведь в наблюдательности, умении остро анализировать, когда дело касалось германского фашизма, да и западных демократий, Эренбургу не откажешь. Или это - самообман от отчаяния: страшно признать, что всю жизнь служил злу? Или же, наконец, это - просто циничная уверенность в том, что читатель забывчив и все съест?
Боюсь, Эренбург иногда рассчитывал именно на такую короткую память читателя. Приведу следующий пример. В той же четвертой книге воспоминаний глава 21 посвящена Хемингуэю, встречам с ним Эренбурга в Испании. Впервые они увиделись и познакомились в мадридском отеле "Гейлорд", в номере Михаила Кольцова. Как пишет Эренбург, "я начал ему объясняться в любви", "мы долго смеялись". Эренбург не забывает упомянуть, что у него есть фотография, где в группе участников испанский событий снят он и Хэмингуэй, что другая фотография, на которой они оба, помещена в одной из американских биографических книг о Хэмингуэе. Наконец, пишет: "Незадолго до смерти Хэмингуэй передал мне привет". Казалось бы, искренняя взаимная приязнь налицо.
А теперь послушаем другую сторону. Хэмингуэй, оказывается, тоже оставил письменное свидетельство на сей счет - в романе "По ком звонит колокол", в главе 32. Дело происходит там же, в "Гейлорде":
- Карков,- окликнул его человек среднего роста, у которого было серое, обрюзглое лицо, мешки под глазами и отвисшая нижняя губа, а голос такой, как будто он хронически страдал несварением желудка. - Слыхали приятную новость?.. Сегодня под Сегевией фашисты целый день дрались со своими. Им пришлось пулеметным и оружейным огнем усмирять восставших. Днем они бомбили свои же части с самолетов.
- Это верно? - спросил Карков.
- Абсолютно верно, - сказал человек, у которого были мешки под глазами. - Сама Долорес сообщила эту новость. Она только что была здесь, такая ликующая и счастливая, какой я никогда ее не видел. Она словно вся светилась от этой новости. Звук ее голоса убеждал в истине того, о чем она говорила. Я напишу об этом в статье для "Известий". Для меня это была одна из величайших минут этой войны, минута, когда я слушал вдохновенный голос, в котором, казалось, сострадание и глубокая правда сливаются воедино. Она вся светится правдой, как подлинная народная святая. Недаром ее зовут la Passionaria.
- Запишите это, - сказал Карков. - Не говорите все это мне. Не тратьте на меня целые абзацы. Идите сейчас же и запишите.
Прошу прощения за длинную цитату. Карков - это Михаил Кольцов. А его собеседник (серое, обрюзглое лицо, мешки под глазами, отвисшая нижняя губа, пишет статьи для "Известий") - это же Эренбург! И на этой, и на других страницах романа Хэмингуэй с явной симпатией изображает сталинского эмиссара, талантливого циника Кольцова. А вот его собеседник под пером Хэмингуэя и внешне, и внутренне выглядит несимпатично. То ли лицемер, настолько привыкший писать напыщенную, штампованную ложь, что и в разговоре со все понимающим Кольцовым не может без этого обойтись, то ли дурак.
Прошу понять меня правильно. Эренбург был человеком большой культуры и несомненного таланта. Его статьи военных лет оставили заметный след в истории борьбы с фашизмом. Но трагедия Эренбурга была в том, что он отдал свой талант в услужение злу. И это была не только его трагедия. Вспомним Горького, который еще в 1918 г. в "Несвоевременных мыслях" описал всю мерзкую сущность большевизма, а в тридцатые годы, вернувшись в СССР, лизоблюдски воспевал "великого Сталина". Вспомним гениального Шостаковича, на старости лет "наступившего" в партию, подписавшего письмо против Солженицина. Вспомним Шолохова, призывавшего в борьбе с инакомыслящими отринуть даже волчьи, советские, но все-таки законы - и просто руководствоваться "революционным правосознанием".
Помню, в первые "оттепельные" годы состоялось обсуждение нашумевшего тогда романа Дудинцева "Не хлебом единым". Выступал и Паустовский. В памяти сохранились его слова: "Я горжусь тем, что ни в одной моей книге нет имени Сталина". Хотя бы так. Действительно, наблюдая творимое вокруг зло, далеко не каждый находит в себе мужество выступить против, положить жизнь за правду. У многих ли писателей хватило такого мужества? Гумилев, Мандельштам... Но если этого мужества нет, то надо хотя бы найти внутренние силы, чтобы не вторить волчьему хору, остаться в стороне. (Хорошо написала когда-то по этому поводу Цветаева: "Отказываюсь выть с волками площадей").
Почему же и такой программы-минимум Эренбург, да и многие другие выдающиеся деятели культуры тех лет не осилили? Неужели просто ради "чечевичной похлебки"? Увы, они ушли в мир иной, и кто теперь высветит до дна их души...