(опубликовано в журнале "Чайка", No. 21, Балтимор, 2010)
Как известно, аксиомы, абсолютные истины, нужны в математике. Но не в поэзии. Потому что в поэзии у каждого читателя свои единицы отсчета, свои вкусовые предпочтения. Соответственно и эта статья написана от первого лица, от лица автора, который понимает, что при оценке тех или иных стихов всегда могут сосуществовать несхожие и даже прямо противоположные точки зрения.
Обычно, когда говорят о "самом-самом" в поэзии, перечисляют те или иные имена. И понятно, что имена любимых поэтов у разных читателей могут быть разными. Тем более, что при оценке творчества поэта часто берут во внимание - сознательно, бессознательно - и его биографию. А она бывает и со знаком плюс, и со знаком минус, примеров тому сколько угодно.
Вдова Мандельштама вспоминала: "Читая поэтов, он выискивал у них удачи, оставляя остальное без внимания. Он научил меня, что в русскую поэзию вошли поэты, написавшие несколько - два-три - настоящих стихотворения". Мне близка такая точка зрения. В поэзии количество совсем не обязательно переходит в качество. Как говорится, лучше меньше да лучше. Соответственно и в этой статье я концентрирую внимание не на именах, а непосредственно на отдельных стихотворениях. Которые, по моему мнению, принадлежат к наиболее поэтически значимым.
За последние двести лет поле русской поэзии разрослось необычайно - и по количеству авторов, и по объему написанного. Ясно, что не все плоды на этом поле одинаковы. Встречаются стихи хорошие и даже очень хорошие. А вот вершинных, их всегда немного. Для меня признак такого стихотворения прост - прочитав, не хочешь с ним расставаться, стараешься его запомнить, унести в своей душе. В русской поэзии 19-го века к таким стихотворениям, например, отношу: "На холмах Грузии лежит ночная мгла" Пушкина, "В минуту жизни трудную" Лермонтова, "Молчи, скрывайся и таи" Тютчева. А в поэзии 20-го века, например, выделяю: "Грешить бесстыдно, непробудно" Блока, "Я вернулся в мой город, знакомый до слез" Мандельштама, "Уводили тебя на рассвете" Ахматовой, "Мы не от старости умрем" Гудзенко. Конечно, перечисленными стихотворениями мой список "самых-самых" не ограничивается. Мог бы добавить к нему и еще стихотворения, на мой взгляд, столь же высокого уровня, принадлежащие разным авторам. Но в целом таких стихов все же немного. (Было бы неплохо составить когда-нибудь "Антологию избранной русской поэзии"; если в нее войдут лишь истинно вершинные стихи, одной книжки среднего размера, думаю, хватило бы).
Иногда перечитываю про себя то или иное стихотворение, которое нравится мне. Но вдруг спотыкаюсь, вдруг какая-то строчка царапает слух. И хочется ее подправить, удалить капельку дегтя из бочки меда... Возникает вопрос: уместно ли вносить исправления в тот или иной уже опубликованный текст? Понятно, что при его переиздании автор и только он имеет право решать, что и как следует исправить. А если автор недостижим - отошел в мир иной? Тогда такая правка вообще неприемлема. Приведу пример из "Войны и мира" (как-то я уже ссылался на него в одной из прежних статей). Князю Андрею, уезжающему в 1805 году на войну, княжна Марья дарит на счастье серебряный образок. Тогда как после Аустерлицкого сражения французские солдаты снимают с раненого князя уже не серебряный образок, а золотой. И вот до сих пор на разных страницах первого тома "Войны и мира" все так же сосуществуют "овальный образок спасителя... в серебряной ризе, на серебряной цепочке" (в первой части первого тома) и "золотой образок, навешенный на брата княжною Марьею" (в третьей части). Кстати, тут и еще одно разночтение сразу обнаруживается. На самом деле, прощаясь с братом, княжна Марья не вешала образок на его шею. Толстой пишет: "Она перекрестилась, поцеловала образок и подала его Андрею". Разночтения очевидны, их, казалось бы, легко исправить. Но каждый раз при переиздании этого великого романа редакторы не решаются тронуть даже такую явную оговорку.
Ну, а если речь не идет о переиздании? Если просто тот или иной поклонник покойного автора перечитывает любимое стихотворение - про себя или в узком кругу друзей. Уместны ли при этом исправления? Вопрос сложный, но ответить на него положительно помогает опять-таки Лев Николаевич. Как вспоминали современники, у Толстого одним из самых любимых было пушкинское стихотворение "Когда для смертного умолкнет шумный день". Оно заканчивается так: "И с отвращением читая жизнь мою, / Я трепещу и проклинаю, / И горько жалуюсь, и горько слезы лью, / Но строк печальных не смываю". Так вот "строки печальные" почему-то не нравились Толстому, и он, подправив Пушкина, читал друзьям последнюю строчку по-своему: "Но строк постыдных не смываю".
Итак, пример Толстого показывает: для себя, для "внутреннего употребления" допустима иногда и деликатная правка любимого стихотворения. В этом отношении мне и хотелось бы поделиться собственным опытом.
Начну с поэзии Бунина. В целом его проза кажется мне художественно сильнее - именно за нее он и получил Нобелевскую премию. А в поэзии Бунин, на мой взгляд, уж слишком академичен, рассудочен. Но все-таки и у него встречаются отдельные стихотворения, исполненные большого лиризма. Особенно нравится мне следующее (коротенькое, всего из восьми строчек):
И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
И лазурь, и полуденный зной...
Срок настанет - Господь сына блудного спросит:
"Был ли счастлив ты в жизни земной?"
И забуду я все - вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав -
И от сладостных слез не успею ответить,
К милосердным коленам припав.
В этом стихотворении шестая строчка вдруг царапает мой слух. В чем дело? Стихотворение это написано трехсложной стопой - анапестом. Причем в нечетных строчках (первой, третьей, пятой и седьмой) по четыре стопы. А в четных (второй, четвертой и восьмой) - по три. Казалось бы, и шестая строчка должна тоже состоять из трех стоп. Но Бунин, не заметив неувязки, делает шестую строчку четырехстопной. Будь это стихотворение послабее, я бы просто пожал плечами и перевернул страницу. Но оно, на мой взгляд, как раз вершинное - из тех, которые хочется сохранить в душе. И я, набравшись смелости, правлю шестую строчку классика, делаю ее трехстопной. Теперь второе четверостишие, когда я читаю его для себя, звучит так:
И забуду я все - вспомню только вот эти
Полевые пути между трав -
И от сладостных слез не успею ответить,
К милосердным коленам припав.
А вот одно из вершинных стихотворений Есенина "Клен ты мой опавший, клен заледенелый". Такое лиричное, трепетное, такое ясное. Упоминая его в своей книге "Алмазный мой венец", Катаев приводит слова "королевича" (Есенина): "Это лучшее, что я написал". Однако и это стихотворение мне неймется чуть-чуть подправить. Вот его начало:
Клен ты мой опавший, клен заледенелый,
Что стоишь, нагнувшись под метелью белой?
Или что увидел? Или что услышал?
Словно за деревню погулять ты вышел.
И, как пьяный сторож, выйдя на дорогу,
Утонул в сугробе, приморозил ногу...
Как известно, сугроб - это куча снега. Ее намел ветер, встретив какую-нибудь преграду, или же такая куча образовалась обок дороги после того, как туда сбросили снег, очищая саму дорогу. Сугроб посреди дороги, возможность утонуть в нем, "выйдя на дорогу", - как-то трудно представить. Поэтому, читая есенинские строчки, я меняю для себя одно только слово:
И, как пьяный сторож, потеряв дорогу,
Утонул в сугробе, приморозил ногу...
И еще одно стихотворение, которое хотел бы упомянуть, - "Зимняя ночь" Пастернака. На мой взгляд, "Зимняя ночь" опять-таки принадлежит к вершинным произведениям русской поэзии. Стихотворение это очень мелодичное, оно насыщено певучим звуком "л". В качестве примера приведу первую строфу: "Мело, мело по всей земле, / Во все пределы. / Свеча горела на столе, / Свеча горела".
Однако две строчки в четвертой строфе "Зимней ночи" не кажутся мне доведенными до полного совершенства. Во-первых, в них нет звука "л", четвертая строфа - единственная в стихотворении, где этот звук отсутствует в двух строчках подряд. А главное, в них авторская мысль выражена, на мой взгляд, не до конца точно. Строчки эти описывают кульминационный момент встречи двух влюбленных:
Скрещенья рук, скрещенья ног,
Судьбы скрещенья.
Формально говоря, слово "скрещенье" можно тут понять в том смысле, что герой и героиня скрестили каждый свои руки и ноги (образовали крест). Однако на самом деле речь, конечно же, идет о другом - о том, что руки и ноги влюбленных страстно переплелись. И потому мне кажется, что слово "сплетенье" в данном контексте звучит лучше. Тем более, что слово это опять-таки содержит певучий звук "л".
И еще одно исправление для себя я рискую сделать в этом блистательном стихотворении. Рассказывая о встрече влюбленных, автор, вроде бы, спутал последовательность развития событий. Если в четвертой строфе отображен финал - "скрещенья рук, скрещенья ног", то в пятой строфе башмачки еще только падают "со стуком на пол". Но ведь если его и ее руки и ноги успели переплестись, то становится непонятным, как вообще удалось снять эти зимние башмачки. Да и до того ли уже влюбленным теперь?.. И, наконец, лишь в седьмой строфе героиня, опять-таки скрестив руки, поднимает подол и снимает через голову платье ("И жар соблазна / Вздымал, как ангел, два крыла / Крестообразно"). Чтобы восстановить верную последовательность действий, я мысленно меняю местами некоторые строфы. И вот как выглядит после этого "Зимняя ночь" (в скобках показан изначальный порядковый номер каждой строфы) :
(1) Мело, мело по всей земле,
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
(2) Как летом роем мошкара
Летит на пламя,
Слетались хлопья со двора
К оконной раме.
(3) Метель лепила на стекле
Кружки и стрелы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
(7) На свечку дуло из угла,
И жар соблазна
Вздымал, как ангел, два крыла
Крестообразно.
(5) И падали два башмачка
Со стуком на пол,
И воск слезами с ночника
На платье капал.
(4) На озаренный потолок
Ложились тени,
Сплетенья рук, сплетенья ног,
Судеб сплетенье.
(6) И все терялось в снежной мгле,
Седой и белой.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
(8) Мело весь месяц в феврале,
И то и дело
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
Таков мой личный опыт восприятия чужих стихов. Стихов, на мой взгляд, "самых-самых", вершинных. Потому и хочется - сдуть с них каждую пылинку.