Аннотация: Жизнеописание одного из величайших художников Оталанного края.
Глава 1
Говорят, князь Ампиладор Еремеевич Заколодный, наткнувшись на первого остюха, отвязал от седла свою узорчатую пищаль, направил ее куда-то в небо и троекратно выстрелил без перезарядки. Этот знаменательный залп не только впечатался в историческую память остюхов, но и немало удивил саму княжескую свиту, ведь, как известно, пищали в те времена делались на два патрона. Был ли удивлен сам князь, история умалчивает. Между тем, уже на следующий год в столицу побежал еще один уверенный ручеек пушнины и корабельного леса, а остюхи в полной мере познали радости цивилизации крепостью тридцать пять градусов и выше.
Что уж говорить, многое в Оталане напоминает о пребывании здесь славного князя. В живописной низине меж двух горных кряжей, среди застывших лавовых языков и буйной зелени, питаемой вулканическим пеплом, разведчики обнаружили множество горячих источников. Князь повелел основать здесь город, ибо здраво рассудил, что возможность полоскать зимой белье в теплой воде привлечет впоследствии уйму народа.
Ампиладор был, в некотором роде, просвещенной личностью. В далекой своей юности он даже проучился один год в горнохимическом институте, хотя и был отчислен за бесконечные дуэли. Видимо, в определенный момент какие-то неведомые механизмы сработали в мозгу князя, зашелестели истлевшими страницами так и не написанные им конспекты, и собственной рукой начертал он на карте имя нового города: «Тиктанический».
Несколько лет спустя столичные меркаторы деликатно подправили эту надпись в соответствии с нормами нарождавшейся орфографии. А потом остюхи переиначили название будущего райцентра на свой манер: Тектонай. В таком варианте оно и было подхвачено поселенцами.
С пещерных потолков капали годы. Размеренно и глубоко наполнялись теплым дыханием зеленые громады Оталанных гор. Ныла обмороженная земля после зимней оглоушины, ухали и фыркали неизменные весенние ливни, смолисто и звонко гудел летний полдень. Что? Где осень? Ну, и осень тоже была.
Наезжали волнами поселенцы, копошились в земле, выдергивали деревья, отстреливали дичь, громоздили домишки, плодили потомство… В соленом потоке новых людей растворялись и без того малочисленные остюхи.
В том месте, где сонные леса протерли смолистые очи и озадаченно расступились, примостился серой кляксой городок Оскомлин. Говорят, здесь в кого ни ткни — всяк немного не в себе, то ли из-за близкого уранового месторождения, то ли по причине общей заброшенности этих мест.
Каждый день отправлялся с рудников открытый вагон с черными невзрачными камешками, одышечно сипел осями, кряхтел и перестукивал. Его покорно волокла опытная кобыла, караковая в яблоках, а на широких козлах дремал работник, будто бы в издевку названный машинистом. Для чего использовали руду, никто толком не знал. Вроде бы из нее делали какую-то хитрую посуду, которая светилась в полнолуние. Хотя уж больно это похоже на сказку: толку от такой посуды, еще и на ночь прикрывать придется, или в шкаф ставить подальше — кому такое нужно…
Кобыла хорошо знала свое дело. Она давно уже изучила каждую выбоинку на рельсах, каждый дорожный столб. Она умела переставлять ноги так, чтобы попадать точно на шпалы; знала, как плавно разгоняться и безопасно тормозить. Она даже наловчилась оттягивать пробуждение машиниста, чуть ли не убаюкивать его этим странным звуковым гипнозом нежного чугуна, ритмом, который действовал посильнее снотворного, хотя сами звуки были далеко не тихие. Однако рано или поздно это непонятное существо на козлах все-таки продирало глаза и принималось делать вид, будто оно здесь главное. Но кобыла не очень-то обращала на него внимание. Да и какая разница, они все равно слишком часто сменялись.
Она занималась этим всю жизнь, и целая вереница ее прабабок делала то же самое. Какая-то другая память — генетическая, или еще какая, — частенько вспыхивала, отражаясь в лужах между шпал, и временами лошадь даже сомневалась: а может, она и была-то одна единственная и просто рожала каждый раз сама себя до наступления старости…
Она останавливалась возле покосившегося сарайчика на полустанке, а машинист при этом вечно кричал свое непонятное «тпру!». Наверное, глупое существо никак не могло привыкнуть, что именно здесь лошадь делает остановку, и восклицало от неожиданности. Потом она выпрягалась и переходила на соседнюю колею, где ее уже ждал такой же вагон, только почти пустой. Там могли быть какие-то человеческие железяки, ящики с консервами, шахтерское снаряжение, а иногда и сами будущие шахтеры, которые обычно приезжали издалека на заработки. Машинист садился рядом с ними, о чем-то лениво расспрашивал, а лошадь молча тащила вагон обратно на рудники. Она обладала величайшим умением расслабляться после работы и любила по ночам полетать над лесом: низко, над самыми верхушками деревьев, чтобы никто не заметил, а то еще увеличат норму извоза.
Оскомлин прятался в стороне от железной дороги. Когда-то, во времена расцвета самоварного промысла, к городу хотели подвести ветку. Но потом дело пошло на спад и вся работа заглохла. На память осталась единственная колея длиною с полкилометра.
Шкуру неубитого медведя благополучно разделили еще в самом начале строительства железнодорожной ветки. На подходе к городу одна из дорог пересекала предполагаемое полотно, поэтому пришлось взгромоздить ее на насыпь, а над железной дорогой сделать мост. И теперь любому транспорту приходилось натужно и бессмысленно взбираться на горку только для того, чтобы проехать над обрубком рельсов.
Мало того, сиротливые домишки, которые прежде невинно стояли у дороги, теперь оказались фактически под откосом, с которого стала стекать вода со всяким пакостным мусором. Ближайшим строениям совсем не повезло: они обнаружили себя на северной стороне, куда и солнце-то редко заглядывало. Из-за этого дома страдали насморком, ревматизмом и подгниванием, да и хозяевам их приходилось не лучше — многие не выдержали и покинули прежние жилища.
Легенда гласит, что названием своим Оскомлин обязан одной на редкость ядреной настойке, которую преподнесли князю гостеприимные остюхи. Знающие люди упоминают в ее составе оленье молоко, багульник, сок рыжих муравьев и дубовые листья. Оскомина, конечно, вышла изрядная. Но если бы могучий организм не выстоял, школьники последующих столетий лишились бы радости изучать похождения князя, на которые неизменно отводится два с половиной академических часа.
Сам же персонаж учебника в свое время с большим трудом смог одолеть школьную программу. В историческом плане вполне можно понять радость горнохимической профессуры, когда она добилась, наконец, исключения Заколодного из своего элитного заведения. Кто знает, сколько будущих ученых, изобретателей, да и просто хороших работников не дожило бы до своего диплома, если учесть петушиный характер молодого князя и его дуэльное мастерство.
Говорят, в стародавние времена, чуть только Оскомлин подрос и укрепился, огляделись его жители и видят: во всех окрестных населенных пунктах по градоначальнику имеется. Решили: чем мы хуже? А чтоб не только сравняться с соседями, но и превзойти их, поставили во главе города сразу двух. Один, как водится, — градоначальник. Над тем, как обозвать другого, тоже особенно голову не ломали: пусть будет градоконечник.
Говорят также, что в скором времени по наказу высочайших властей приехал из столицы в Оталанный край вельможа, дабы разобраться с положением дел в уездных городах. Гайки закрутить где надо, порыться в бумажках, откушать хлеба-соли и еще чего поболе, пожурить нерадивых чиновников, а кого и наказать, ежели проворуется, — дело понятное. Видимо, когда столичный посланник явился в Оскомлин, он находился в хорошем расположении духа, а может, был сам по себе не без чувства юмора — случается ведь и такое. Как бы то ни было, услышав о здешнем двоевластном курьезе, гость долго смеялся и даже опрокинул чернильницу. Таким поведением он немало смутил и градоначальника, и градоконечника, которые в тот момент стояли напротив, вытянувшись по струнке. Но дело было сделано: впоследствии высочайшим повелением городу на вечные времена было дано право иметь двух начальников. Те не возражали.
С тех пор они назначались сверху, и притом парами. Но то ли злой рок преследовал Оскомлин, то ли вышестоящие чиновники затягивали старую шутку, а все равно выходило каждый раз так, что новоявленная парочка не в состоянии была сойтись ни по одному более-менее существенному вопросу. Иногда, в зависимости от темперамента, дело доходило чуть ли не до рукоприкладства, а по городу гуляли анекдоты о симметричных фонарях под глазами. Время от времени на заседаниях городской управы поднимался вопрос о том, чтобы упразднить должность градоконечника. Но для того, чтобы передать прошение наверх, вечно не хватало одного решающего голоса. Кому он принадлежал, догадаться нетрудно.
Из того, что получилось в результате, можно назвать в качестве примера правила дорожного движения, слегка различавшиеся между кварталами, неодинаковые подати для жителей четных и нечетных домов, из-за чего было сломано множество копий, и истерзанную школьную программу, после которой в головах у детей царил не меньший хаос, чем в столах муниципалитета. Недостроенную железную дорогу градоначальник так и порывался отправить на переплавку, а его антагонист всеми силами защищал как реликвию. И уж конечно вечные дрязги между отцами города не могли не отпечататься на самом его облике.
Улицы были заняты обычными деревянными жилищами или грустными кирпичными зданиями, едва доросшими до трех этажей. Особенность же заключалась в том, что эти типы застройки, деревянная и кирпичная, чередовались безо всякого порядка. Один дом выделялся среди этого хаоса.
Саманный и серьезный, он был построен еще во времена деда или прадеда Степана. Сооружение неплохо сохранилось, даже как будто окрепло со временем, подобралось и утрамбовалось, а цвет его с годами стал еще теплее. В доме было мало прямых углов, и больше всего он походил на булку-плетенку. Крышу облепили медные листы, которые Степан регулярно шлифовал до блеска. Скругленные окна одутловато смотрели в окружающий мир. Таких домов не осталось больше в Оскомлине, а может, он всегда и существовал в единственном числе. Фасад выглядывал на окраинную улицу, а со двора открывался вид на сочные волнистые луга.
Из вещей, находившихся внутри, многие прожили столько, что обрели черты личностей. К каждому такому предмету нужен был свой подход: они не терпели небрежного обращения и вели себя, будто чопорные старики.
Одна латунная дверная ручка регулярно щелкала Уму статическим электричеством, а за что — неизвестно; остальных при этом не трогала вовсе. Откидная крышка гардероба с дребезжанием выпадала, когда в доме назревал какой-нибудь конфликт, крупный или не очень. Старинный будильник, у которого все шестеренки были деревянные, из лучших побуждений так и норовил оттянуть момент просыпания Степана. Поэтому утром хозяину дома частенько приходилось бежать со всех ног, чтобы не очень опоздать на работу. Даже дверной замок отличался вздорным характером и редко пускал в дом с первой попытки. Видимо, ему доставляло удовольствие, когда изнутри его щекотал бойкий ключ.
Черепаха с многозначительным именем Юшка за десятилетия прочно вросла в обстановку. Она происходила из уважаемого семейства местных родниковых черепах и бродила по дому, сколько Степан себя помнил. По утрам в блюдце ей неизменно наливали крепкий кофе, а когда с ним были перебои — настойку цикория. Как и положено черепахам, Юшка не отличалась особенной торопливостью. Но это — до тех пор, пока в доме не начиналось мытье полов. Неизвестно, сама ли она впервые додумалась до такого или кто-то когда-то поддал ей первоначальное ускорение, но на мыльном полу это существо проявляло чудеса черепашьей стремительности. Выйдя на стартовую позицию, Юшка быстро-быстро семенила короткими коренастыми лапами, отталкивалась коготками от пола и отправлялась в свой недолгий шустрый путь. И когда из соседней комнаты доносился глухой колотушечный удар панциря о стену, все знали, что беспокоиться нечего, потому что черепаха с домом — старые приятели и не причинят друг другу вреда. Правда, если вместо этого было слышно раздраженное жестяное дребезжание, то кому-то приходилось бежать к опрокинутому ведру с мыльной водой.
Гладкий снизу панцирь Юшки был будто специально предназначен для того, чтобы скользить вдоль отполированных временем досок пола. По сути, она и была самим временем и как будто не старела вовсе, а просто наблюдала, как вертлявые человеческие существа вокруг нее вылезают на свет, разбухают, матереют, сморщиваются и упаковываются по своим аккуратным ящикам. Черепаха размером с тарелку проносилась под ногами, оставляя на полу мыльные разводы; а когда Юшка просто проходила мимо, бывало, что на миг она как-то хитро поворачивала голову — и Степану казалось, будто крошечные глазки заглядывают ему прямо в душу. От этого становилось не по себе, и сами собой приходили мысли: все пройдет, все разрушится, а вечная рептилия так и будет кататься себе по несуществующему полу среди развалин. А не та ли это черепаха, которая держит весь мир на спине? Ну, или хотя бы один дом…
Глеб Небалуй, славный сын града Оскомлина, а заодно и отца своего Степана, явился миру в лунную майскую ночь. Это была одна из тех пьяных вишневых ночей, когда так хочется оставить все мысли в ящике стола, выйти из дому и шататься себе по безлюдным проспектам и укромным паркам, стоять под мостом и слушать гулкое движение вод… Или просто лечь на траву и изредка перебирать ногами, чтобы поспеть за коловращением небесного свода.
К сожалению, в Оскомлине не было проспектов. Единственный же мост, под которым хоть что-то протекало, представлял собой старую автопокрышку. Ее бросили посередине ручья, что сочился неподалеку из карликового болотца, да так она и осталась лежать: все одно лучше, чем прыгать с разбега. Когда на покрышку наступали, она издавала особое чавканье. Подобный звук, вместо положенного плача, получился и у новорожденного.
Конечно, негоже сравнивать ребенка с куском вулканизированной резины, а грязный ручей — со Стиксом, но младенец определенно задержался где-то на границе двух миров. В комнате, кроме него и матери, находились двое. Придавленный тусклым дребезжащим светом лампочки, сидел у ног жены горемыка-отец, а в темном углу стиснул руками голову Шуга, бродячий лекарь.
Уже тогда он был довольно известен среди жителей Оталана. Правда, известность эта была странная, какая-то однобокая. Люди знали, что есть такой, что ходит он по городам и селам, появляется то тут, то там, а иногда месяцами его не видно: должно быть, пропадает где-то в лесах. Но в то же время мало кто мог бы узнать Шугу в лицо. Да и вроде лечит он кого-то, хорошо лечит притом, а кого конкретно — непонятно, вот покажи среди своих знакомых — а и нет таких. Собственно, Шуга — это так, для краткости, а вообще он сам как есть — Медноликий Шугулдый. Потому, говорят, медноликий, что имеется у него странная привычка умываться каждое утро оливковым маслом.
Степан не знал, куда запропастилась повитуха, которую еще прошлым вечером вызвали из соседнего поселка. Днем, когда ребенок стал проситься во внешний мир, отец его едва не впал в отчаяние и от волнения растерялся настолько, что даже не обратился к соседям. Впрочем, тут и так вряд ли кто помог бы: нелюдимый сейчас народ пошел, а заборы хоть покосившиеся да щербатые, но всё выше и выше. Степан только и мог, что метаться между женой и выходной дверью: выглядывал на улицу, все ждал повитухиного прихода; в очередной раз заслышав стоны из глубины дома, опрометью несся внутрь, а потом — снова наружу. В один из таких выходов он и узрел Шугу, который неспешно брел по улице в выгоревшем на солнце желтом халате и с котомкой за спиной. Это был полноватый коренастый мужчина какого-то обобщенного возраста, совершенно лысый. Выражение круглого лица его было флегматичное, только раскосые глаза оживленно сверлили пространство, и казалось, что в них таится какое-то скрытое буйство. Непонятно, откуда взялась эта упитанность, если лекарь и в самом деле был таким аскетом, как про него говорили. Степан никогда не встречал его раньше, но по каким-то признакам догадался, что это и есть тот самый Шуга. Он буквально выхватил лекаря с улицы и потащил в дом, объясняя ситуацию на ходу. Правда, объяснения эти были чрезвычайно путаными и неконкретными. Поэтому Шуга понял, чего от него хотят, только когда увидел саму будущую маму.
Он имел некоторое представление о том, как принимать роды. И все вроде бы прошло благополучно, да вот с ребенком что-то не то: он не плакал, только как-то странно всхлипнул в начале, почти не шевелился и не открывал глаз; маленькое сердце билось равномерно, но слабо и редко, а дыхание было едва заметным. Создавалось такое впечатление, что малыш родился в глубоком сне. Что делать в этом конкретном случае, Шуга не знал, поскольку никогда с подобным не сталкивался. Но он всерьез опасался за жизнь ребенка, которая могла тихо угаснуть, так толком и не начавшись.
Наступил вечер, но Степану было совсем не до того, чтобы гулять по ночным улицам да пялиться на звезды. Он настоял на том, чтобы присутствовать, но в самый ответственный момент всё-таки не выдержал и грохнулся в обморок, хотя, вроде бы, не страдал слабостью нервов. Так что бедному Шуге, которого долг врача обязывал помочь, пришлось возиться еще и с ним.
Теперь Степану было мучительно стыдно. Саднил ушибленный лоб, немного кружилась голова, но больше всего пострадало чувство собственного достоинства. И как ни старался он отвлечься от эгоистических мыслей и подумать наконец о том, что делать дальше, — ничего не получалось.
Ума, жена его, пока еще была слишком слаба. Она лежала, прижав к груди одеяльный кокон, в который Шуга упаковал ребенка, и смутно понимала: что-то здесь не так, но липкая паутина изможденности не позволяла ей даже сказать это вслух.
Сам же ребенок, чей приход в этот мир уже успел вызвать столько забот, и в самом деле находился не совсем здесь. Он плавал в обширном пространстве, залитом густым фиолетовым светом. Он различал смутные блики на гранях прозрачных тел, которые медленно вращались в отдалении. Он общался с пушистыми, долготелыми и многоногими созданиями, которые лениво помахивали крыльями и гибко кружили, касаясь кончиков его пальцев. Он собирал искристые узоры из суетливых оранжевых точек, а те потом танцевали вокруг него… И не было ни зябко, ни жарко, ни сыто, ни голодно, потому что роковые рецепторы еще не пробили дорогу к его восприятию.
Как вспоминал потом Шуга, его действиями руководила чистая интуиция. Щель между шкафом и комодом была слишком узка для коротких рук и коренастого тела лекаря. Поэтому он отодвинул комод немного в сторону. Возмущенный столь бесцеремонными действиями, комод чихнул и выдвинул два ящика. Но Шуга даже не извинился, поскольку все его внимание было сосредоточено не на ветхом предмете мебели, а на пыльно блестевшем бутылочном боку, который озорно выглядывал из щели. Теперь Шуга смог запустить туда руку. Он выудил изящную бутыль, которую и в самом деле не мешало бы хорошенько почистить. Пробка стеклотары была аккуратно выточена из бузины. Шуга выдернул ее, отбросил, поднес горлышко бутылки к носу и принюхался. Похоже, запах его удовлетворил. На столе он нашел мельхиоровую чайную ложку, наспех обтер ее чистой тряпицей и наполнил жидкостью из бутылки. Осторожно подошел к ребенку, приподнял его кокон, приоткрыл пальцами крошечный рот — и влил туда ложку самогона.
Нет, в той вселенной, где находился младенец, не произошло глобальных потрясений. Никто не умер, ничего не взорвалось и не рассыпалось. Восприятие ребенка просто переключилось подобно тому, как сменяется сцена в фильме. Он почувствовал потоки новой информации, которые вливались в него по многим каналам. Среди них преобладал один, и он был плохим. Это было нечто горькое, жгучее, и оно мешало дышать. Ребенок кашлянул и заплакал.
Манипуляции Шуги с бутылью и ложкой были такими стремительными, что Степан даже не успел наброситься на него с кулаками. Впрочем, отец не сразу и заметил, что вытворяет лекарь с его сыном. Степан уже почти записал ребенка в прошлое — и испытал особую радость, когда тот оглушительно заревел. Сразу вспомнился заводской грузовик, который пришлось водить около месяца. Штатный шофер отправился на лечение после черепно-мозговой травмы, которую получил во время общения со своей супругой. Заменить его пришлось Степану, больше было некому. В самом деле, какое же это счастье, когда многотонный гроб на колесах наконец заводится после долгих стонов и кряхтений прогнившего стартера. Не надо искать трактор, буксировать грузовик к лодырям-ремонтникам, вонзать в себя их дурацкие шутки. И не надо переваривать очередные возмущения директора по поводу того, что Степан до сих пор не получил водительские права.
Теперь это был нормальный орущий младенец. Пока мужчины обменивались рукопожатиями и похлопывали друг друга по плечам, Ума медленно открыла глаза, посмотрела на ребенка и тихо произнесла: «Наконец-то ты пришел». А потом посмотрела еще и добавила: «Какой сладкий…» Вскоре материнское молоко смыло остатки алкогольной горечи.
На радостях Степан готов был сделать для Шуги все что угодно. Но тот только попросил ниток, чтобы заштопать свой дорожный мешок. От предложения погостить у них неделю-другую лекарь вежливо отказался. Он лишь остался на ночь, а утром, ни свет ни заря, ушел куда-то по своим неведомым делам. «Заходи, если что. Ты теперь у нас всегда будешь добрым гостем», — сказал Степан пустой рассветной улице. Он почти не спал в ту ночь, только под утро вывалился на час в прерывистую дрему. А когда проснулся, Шуги уже в доме не было, будто и не приходил никогда.
О злоключениях повитухи узнали только через несколько дней. Несчастье случилось, когда она шла в Оскомлин по узкой каменистой дороге. Именно тогда по неосторожности у нее сломался каблук на новой туфле. Этот жуткий открытый перелом надолго вывел повитуху из строя. Наконец, через полчаса она оклемалась, вытерла слезы, поправила макияж, развернулась и пошла босиком в райцентр за новой обувью, поскольку проблема требовала безотлагательного решения. Между тем, путь был неблизкий, и утром следующего дня она здраво рассудила, что в Оскомлине должны были справиться и без нее. Недели через две на адрес семьи Небалуй пришла открытка с извинениями и уверенностью в том, что у роженицы все прошло как надо.
Ребенка назвали Глебом в честь той самой жердины из бузины, которая впоследствии послужила пробкой для знаменательной бутылки. Узкое горлышко, излившее вовне пять миллилитров спасительной жидкости, довершило работу материнского тела. А деревянная затычка, которую Степан когда-то плотно вогнал в это горлышко, предохранила самогон он бесплодного испарения. Впрочем, не было бы той бутылки, подвернулась бы какая-нибудь другая. Уж чего-чего, а этого добра в доме хватало.
Глава 2
Ума помнила маленький дом с соломенной крышей и гулкими стенами, которые гремели, будто барабан, даже когда легонько стукнешь по ним пальцем. Неподалеку проходил оживленный тракт. По нему весь день сновали разношерстные повозки, а иногда их беспардонно расталкивали сердитые грузовики.
Двор был засыпан серым щебнем. Поэтому не нужно было собаки, чтобы заслышать чье-либо приближение. Камешки игриво шуршали, цокали и перекатывались под ногами, и сразу было ясно, что гость уже на подходе. Ну разве что он очень старался остаться незамеченным.
Впрочем, посетители в этом доме были редки. В основном приходили фермеры: попросить совета у матери, а то и взять у нее хитрую травку, чтобы подлечить кого-нибудь из своих близких. Про отца Ума слышала только то, что когда-то он ушел на заработки, да так и не вернулся. Возможно, мать его толком и не знала — просто однажды захотела себе ребенка, а мужчины были ей и даром не нужны.
Понятное дело, даже самый шумный щебень, как бы заманчиво он ни журчал, не мог заменить Уме собаку. В детстве она очень хотела завести себе питомца. Но мать по каким-то своим соображениям упорно не разрешала этого делать. Может быть, ее раздражал сиплый перелай, который раздавался время от времени с соседних дворов; или какие-то неприятные воспоминания бередили ее душу — кто теперь скажет? Однажды, когда Ума была совсем маленькой, она заблудилась в высокой траве на лугу.
Всё вокруг было утыкано знойными солнечными стрелами. Где-то хихикала стайка безымянных маленьких птиц. Казалось, будто им известно что-то очень важное, но они ни за что не признаются, а только и могут, что насмехаться над ней. В духоте отчаянно стрекотали кузнечики, однако ни одного не было видно. Наверное, они все попрятались от нее за упругими стеблями. Ума провела рукой по плоскости острого листа и снова удивилась. Почему в одну сторону — гладко, а в другую — шершаво? Потом она решила поиграть в то, что потерялась, и стала с криками носиться по поляне, продираясь через траву. Листья лезли в глаза, приходилось зажмуриваться. Из-за этого она несколько раз споткнулась на каких-то дурацких кочках и перепачкалась в земле.
В конце концов такая беготня надоела Уме. Она вышла из зарослей на пыльную дорогу и пошла в сторону дома. Блуждающий взгляд ее остановился на каком-то странном мешке, который распластался на обочине. Мешок был черный и бесформенный, и из него будто торчали шерстинки. А еще на нем суетилось несколько мух. Тут определенно что-то было не в порядке, и даже страшновато как-то.
Тем временем приковылял незнакомый деревенский дед. Несмотря на возраст, он почти не ослабел слухом и поэтому давно уже обратил внимание на радостные вопли из травяных глубин. Дед взглянул на маленькую Уму, на непонятный мешок, трагически поджал губы и скорбным голосом произнес: «Бедный кот засох». Ума ничего не ответила, а только вытаращила на деда свои впечатлительные карие глаза. Тот зачем-то пожал плечами, будто и сам не знал, что имел в виду. Через секунду он наблюдал только сверкание босых пяток и облачка пыли.
Ума никогда раньше не слышала, чтобы коты могли засыхать. Как это так, ну вот трава может засохнуть, или лужа, или цветок в горшке, если не поливать две недели, хотя мама никогда не забывает… Но котов-то поливать не надо, они вроде даже этого и не любят, шипят и убегают, хотя, может, каким-то и нравится, или, может, он долго воды не пил, вот и засох… Она долго еще бежала по дороге, потом совсем запыхалась и пошла шагом, но взбудораженные мысли не переставали носиться в голове. От них веяло какой-то леденящей жутью — той, что иногда приходила по ночам. Той самой, от которой хотелось спрятаться, закутаться в одеяло с головой. Сейчас, правда, был знойный летний полдень, волны горячего воздуха, ласковая пыль под ногами, стрекот кузнечиков… Весь оставшийся день Ума не находила себе места, но вечером заснула как ни в чем не бывало. А следующим утром ее занимали уже совсем другие, но не менее важные детские вопросы.
Казалось бы, что общего между матерью Умы и каким-то безымянным котом? Однако через три года ее постигла, в общем-то, та же участь. Ума помнила множество незнакомых людей, которые стояли во дворе, переминались с ноги на ногу на неудобном щебне и вели тяжкие приглушенные разговоры. То тут, то там проскальзывало какое-то жесткое слово, дребезжавшее холодными стальными спицами… Позже Ума узнала, и оно впечаталось в память на всю жизнь — менингит. И вытянутое лицо фельдшера, который вышел наконец на порог, его опущенные глаза и безвольные руки.
На правах опекуна из города приехала тетка, сестра умершей, и вместе с мужем и четырьмя детьми заняла дом. Это была усталая женщина с бесцветными глазами навыкате, густо обведенными траурной тушью — при первом знакомстве некоторые пугались. Они давно уже хотели уехать в деревню, потому что дети были слабы здоровьем, а врачи в один голос твердили: свежий воздух… И вот случай представился. Случай, конечно, грустный, несмотря на то, что они почти не общались с сестрой. Пыльная дорога по соседству вполне могла свести к нулю все оздоровительные усилия, но тетка надеялась, что ситуация все же изменится к лучшему.
Она вовсе не была злобной женщиной и по-своему сочувствовала сироте. Но при этом тревоги и заботы, связанные с ее собственными детьми, казались горой по сравнению с теми песчинками внимания, которые она уделяла Уме. И еще это странное предубеждение, скорее подсознательное: вот, мол, она деревенская, ничего ей не будет, привычная, сама о себе позаботится, а нам еще осваиваться, проблем-то вон сколько… При этом, конечно, у тетки никогда не возникал вопрос: а к чему же должна быть привычной Ума?
Сама же Ума вначале пыталась, как могла, требовать к себе внимания: в конце концов, ей было всего двенадцать. Но это не приводило ни к чему, кроме новых скандалов. По большому счету, тетка просто игнорировала ее существование. А теткин муж, похоже, и вовсе не имел собственного мнения. Как результат, Ума забросила учебу, целыми днями пропадала неизвестно где и начинала уже связываться с сомнительными компаниями.
К счастью, в определенный момент она смогла понять, что идет по опасному пути, — всё-таки это была умная девочка. Она рано начала работать, нанялась на соседнюю ферму и решила приложить все усилия, чтобы устроить свою жизнь как следует. Разумеется, в том смысле, в каком сама это понимала. Она не держала зла на тетку, но покинула дом и старалась больше не вспоминать о ней.
К тому времени, как Ума встретила Степана, это была девушка с озорным и ласковым взглядом, нежная, но вместе с тем способная постоять за себя: пальца в рот не клади. Впоследствии она проявила себя как заботливая мать, да только так и осталась в ней некоторая порывистость, склонность к внезапным решениям. Степана удивляла и восхищала ее благородная осанка — и откуда что взялось? Он был чуть выше, но, когда их видели по отдельности, всем почему-то казалось, что она превосходила его ростом.
По приезде в Оскомлин Ума устроилась на ближайшую ферму. И хотя формально жили они в городе, до места работы идти было всего ничего. На ферме она следила за стадом бизоних: доила их и пасла. И каждое утро в теплую пору года Степан специально поднимался пораньше, чтобы выйти во двор и наблюдать великолепное зрелище.
Ума вела стадо, сидя верхом на самом большом бизоне. Солнце искрилось в ее каштановых волосах, а молодой свежий ветер перебирал складки платья и подчеркивал стройную фигуру. Грация и спокойная уверенность; непринужденность, подчинившая звериный норов и грубую силу… Стадо удалялось на водопой по бескрайним лугам, а Степан готов был кусать доски забора, за которым стоял. Ему самому надо было идти на работу, и весь день он не мог дождаться встречи с Умой. Через несколько лет, правда, успокоился.
Ума и в самом деле имела талант объезжать различных животных, а также всякие непослушные вещи. Ее воле подчинялись и бизоны, и самые буйные жеребцы, и даже старенький велосипед, который заржавел давно и, казалось бы, безнадежно. Впоследствии он перешел к сыну.
Говорят, однажды Ума случайно — или из озорства? — даже оседлала рассветный солнечный луч. Она унеслась так далеко, что вернулась домой лишь спустя несколько дней: изможденная и голодная, но с загадочным восторгом в уголках глаз. Несомненно, Ума была славной наездницей. Уж кто-кто, а Степан знал это наверняка.
Его детство и юность прошли куда более спокойно. Родился он в семье потомственного рабочего. Старший брат, едва только оперился, покинул Оскомлин и унесся куда-то в дальние дали. Поэтому именно Степану была уготована участь продолжать славные традиции самоваростроения.
Отец с детства водил его на завод. Степан начал как ученик, потом стал подмастерьем. А впоследствии прошел все уровни от мастера до избранника Девяти и ушел на пенсию магистром цеха.
Когда же Степан привел в дом Уму, его родители поняли, что дело серьезное. Они давно ждали удобного случая. Не прошла и неделя после свадьбы, как они погладили Степана по головке, обняли на прощание его жену, с которой так и не познакомились как следует, и укатили к старшему сыну.
Нет, конечно, это не произошло настолько спонтанно. Мысль об отъезде давно уже витала в воздухе, а одна из последних ночей и вовсе прошла без сна в печальных разговорах. Конечно, это было тяжело для Степана. Но родители считали, что дом следует целиком отдать молодым, а те уже справятся сами. Да и потом, отчего же не порезвиться на старости лет? Старший сын неплохо устроился и готов был их принять…
Несколько раз они приезжали погостить в Оскомлин, посмотреть на внука, привозили подарки. Но Глеб тогда был еще очень маленьким и совсем их не запомнил. Разве что по фотографиям… Иногда приходили письма, всё реже и реже, пока родители Степана окончательно не растворились в туманной дымке где-то за горизонтом.
Впрочем, кое-что они переоценили. Молодожены действительно справились, но, вопреки ожиданиям родителей, главная заслуга в этом деле принадлежала Уме. Степан же вначале попросту растерялся от свалившейся на него ответственности и впал в какое-то странное оцепенение. Со временем порядок их жизни более-менее оформился, но Степан по-прежнему продолжал безоглядно доверять все решения жене. Так было легче.
С годами у него сложились довольно странные привычки. На чердаке он нашел старую духовую трубку, вычистил ее и смастерил подходящие дротики. Степан наловчился пользоваться ею настолько, что стал грозой белок, хорьков, древесных крыс и прочей живности из соседнего леса. На охоту он ходил по выходным, довольно часто, и нередко приносил домой трофеи. Уме только и оставалось, что тяжело вздыхать и заботиться о том, как использовать в хозяйстве жертвы брутального увлечения мужа. Говорят, в юности Степан, как и многие самоваростроители, увлекался ЛСД.
Впоследствии он начал лепить из глины весьма специфические женские фигурки и постепенно заставил ими все полки. Округлые формы неплохо вписывались в гладкие очертания дома, но всё же более уместно эти статуэтки смотрелись бы в каком-нибудь музее палеолита. Некоторые он к тому же тщательно раскрашивал.
Ума косо смотрела на эти упражнения, а когда Глеб подрос, перешла к решительным действиям. Она сгребла все неподобающие произведения искусства в старый мешок и, когда муж вернулся с работы, предъявила ему этот объемистый аргумент. Аргумент был опущен на пол перед Степаном так стремительно и прямолинейно, что сердце его съежилось от жалобного звона обожженной глины, а пыль, выбитая из мешка, отчаянно защекотала в носу. Ума стояла перед ним, слегка склонив голову набок, с улыбкой милой и зловещей, и весь ее вид говорил: убери-ка ты это подальше, иначе больше уж не увидишь. Степан опустил глаза на мешок, потом просительно посмотрел на жену, но прочитал в ее взгляде всё то же. Да еще и с добавкой: «ну, ты понял».
Он действительно понял, и статуэтки отправились в долгую ссылку на чердак, который обладал загадочной способностью вмещать в себя сколько угодно всякого хлама. В глубине души Степан опасался, что рано или поздно перекрытия всё же не выдержат, и многолетние наслоения обрушатся ему на голову. Но разгребать их было бы слишком утомительно, вечно не доходили руки, да может, и не обрушится ничего, мало ли, что он там себе нафантазировал, потом как-нибудь.
В дальнейшем Степан предпринял несколько робких попыток реабилитировать свои творения, и наконец Ума согласилась, но только на три фигурки. Она придирчиво перебирала содержимое мешка в свете фонарика, поглядывала на мужа, который пригорюнился рядом, и временами думала, что зря обидела его из-за такой ерунды. А Глеб… ну увидит он их, и что? Но возвращать статуэтки почему-то не было никакого желания. Ума ни за что бы не призналась себе, но, когда количество этих игрушек на полках достигло некой критической массы, она просто начала ревновать.
Не меньшим увлечением Степана было выдувание мыльных пузырей. Когда они ездили на ярмарку, он постоянно закупал различные сорта мыла и редкий по тем временам шампунь. Продавцы оглядывались на Уму и подмигивали друг другу: вот, дескать, какая цаца, без семи мыл свет не мил, а покупать сама брезгует, мужа вон запрягла. В остальном, конечно, вида не подавали — как-никак, доход. Им и в голову не могло прийти, что товар нужен был в основном именно мужу, а кислое выражение на лице жены объяснялось лишь тревогой за семейный бюджет.
Он смешивал и настаивал, выпаривал и разбавлял, подогревал и охлаждал свои мыльные композиции. У него были рецепты для различной температуры, силы ветра и влажности воздуха. Сами же пузыри неизменно выходили громадными, больше метра в диаметре, и чрезвычайно стойкими. Конечно, это была все та же мыльная пленка, и любая пьяная муха могла за считанные миллисекунды уничтожить радужное чудо. Но в свободном полете, если им никто не мешал, пузыри способны были преодолеть многие километры.
Из-за этого свойства они годами были головной болью военных с соседней авиабазы. Сколько было изведено авиатоплива, сколько звездочек сорвано с погон… Но неуловимые летающие объекты продолжали появляться на экранах радаров только затем, чтобы внезапно сгинуть в никуда или рвануть в сторону по немыслимой траектории, подчиняясь диким завихрениям горних ветров. Вряд ли мы когда-нибудь узнаем, какие изощренные добавки делали пузыри доступными для радиолокации.
Власти пытались скрывать сам факт налетов загадочных сфер. Несмотря на это, в окрестностях авиабазы то и дело появлялись кучки взъерошенных людей со странным блеском в глазах. Иногда они разбивали палатки, оставались на несколько дней в лесу, бродили там и тщательно прочесывали местность металлоискателем. Однако чаще всего просто садились кружком поутру где-нибудь на лугу, или ложились голова к голове, или принимали иные позы — и совершали всякие непонятные действия, не обращая внимания на обильную росу.
К сожалению, им редко удавалось выйти на контакт с пилотами неопознанных объектов. Но зато они регулярно и не без последствий сталкивались со взводом недовольных солдат, которые энергично и без церемоний выдворяли их с прилежащих к базе территорий. Командир взвода лейтенант Кукан проявлял в этом деле завидное рвение, а подчиненные брали с него пример и перенимали прикладные навыки. А приклады, надо сказать, были далеко не пенопластовые.
«Шевели-и-и-ись, щагбай жусталар!» — нехорошо ревел Кукан во всю свою луженую глотку. Иногда, при определенном направлении ветра, отзвуки лейтенантского голоса были слышны даже самому Степану. Он сидел на крыше и удивлялся: «Кто это так ругается?».
Временами, под настроение, он выдувал более мелкие пузыри собственным дыханием. Гладкие и юркие, они оглядывали все вокруг и уносились прочь. Если же возникала потребность в монументальном искусстве, Степан просил помощи у ветра и использовал специальный инвентарь.
Степенные гиганты упруго колыхались, когда их пинали потоки воздуха, и вытягивались самым интригующим образом. Они покачивали зелеными и сиреневыми боками, а солнечные блики создавали впечатление, будто внутри каждого пузыря находился еще один. Со временем пузырь дряхлел, и здоровая зелень сменялась усталой песочной желтизной. Потом желтый цвет раскалывался на отдельные хлопья, которые озабоченно бродили по поверхности и неотвратимо таяли, пока пузырь не становился и вовсе бесцветным. Теперь он больше походил на печальный призрак, одетый в серебряные блестки и паутину. В определенный момент пузырь задумывался, приостанавливал движение, не обращая более внимания на надоедливый ветер, и с неслышным хлопком выпадал из этой вселенной. Цивилизации непознаваемых микроскопических существ, которые возникали и развивались на его поверхности, переходили в новое запредельное качество. То же, что оставалось от пузыря в этом мире, в лучшем случае представляло собой крошечный белесый лоскуток. Он беспомощно сваливался на землю, и если бы кто-то заметил его и попытался потрогать, то обнаружил бы лишь остатки мыльной влаги на своих пальцах.
Степану редко доводилось наблюдать всю эту эволюцию: обычно пузыри улетали так далеко, что их нельзя было разглядеть даже в подзорную трубу. Если бы он знал, какой переполох устраивали его невинные забавы среди военного руководства, то поостерегся бы продолжать это дело. Но всё шло своим чередом: выли сирены, взлетали самолеты, солдаты колошматили дремучих уфологов — а Степан по-прежнему оставался в беззаботном неведении. К сожалению, в Оталане не проводились соревнования по мыльным видам спорта: он бы точно занял первое место…
Ума смотрела на него снизу и думала, что даже если и не заведут они детей, то один ребенок в семье имеется все равно. Хорошо хоть, заодно крышу почистит, это он любит. Эх, не понять его порой… Иногда Степан выпивал и становился вспыльчивым, но обычно был трудолюбивым и покладистым. Бывало, жаловался на жизнь, часто без особой на то причины.
Знакомство родителей Глеба было довольно обыденным.
Однажды ранней осенью Ума отправилась в дальний лес за хвощами и морошкой. Места были довольно дикие, сырые и мшистые, а пасмурная погода делала лес насупленным и угрюмым. Где-то в вышине носился осипший ветер, поскрипывали костлявыми стволами деревья, но внизу воздух был почти неподвижен.
Она набрела на лесную прогалину и увидела горку — не горку, холм — не холм, а какое-то довольно аккуратное возвышение с уплощенной верхушкой. На склонах росло несколько хилых деревьев, а сверху растопырилась клешнею старая раздвоенная ольха. Не долго думая, Ума стала взбираться наверх, сначала по мху, потом по скользкой жухлой траве. Один раз она чуть не рассыпала ягоды, которых и так было собрано немного, и к концу восхождения немного запыхалась.
Площадка имела круглую форму. Ольха примостилась с краю, а посередине была вырыта порядочная яма. Казалось, дерево напряглось, изготовилось и только того и ждало, чтобы схватить клешней какую-нибудь несчастную жертву, а потом швырнуть ее в раззявленную пасть.
Ума подошла поближе. Яма оказалась еще глубже, чем она предполагала. Вынутую землю пытались сталкивать вниз с противоположного склона: там всё было засыпано песком и глиняными комьями. Ума решила, что яма была вырыта недавно, потому что на вертикальных стенках четко видны были следы лопаты. И, насколько она могла судить, выполнено это было со знанием дела.
Она подошла еще ближе. На дне виднелись обломки каких-то досок, несколько черепков, смятая сигаретная пачка и прочий мелкий мусор. В самом глубоком месте угнездилась лужица, которая студенисто поблескивала кусочком серого неба.
Ума сделала еще один небольшой шаг, чтобы заглянуть в лужицу, но забыла прежде посмотреть себе под ноги. Она помнила, как крутанулся перед глазами окружающий мир, а дерево-клешня будто поманило ее одним из своих отростков. Очнулась она уже на дне, в объятиях холодного глинозема. Голова кружилась, все плыло перед глазами. Ума попыталась приподняться, но стало еще хуже, вдобавок затошнило.
Она пролежала так несколько часов, и странные картины всплывали в ее сотрясенном мозге.
Рвались одна на другую две мощные силы. Конские копыта подминали землю, голодно гудели обнаженные кривые мечи, копья сверлили напряженный воздух. Казалось, сейчас они схлестнутся и засыплют стонущую землю кровавыми ошмётьями.
Между двумя потоками вклинился наперерез неожиданный всадник. Он сидел верхом на черной лошади с рыжими подпалинами, имел плотное телосложение и, по-видимому, был невелик ростом. Спина его была закрыта шкурой белого медведя, а оскаленная морда невиданного в этих краях зверя служила головным убором. Похоже, он был совсем не вооружен, если не считать медвежьих клыков. Всадник остановился прямо посередине между двумя массами и простер руки по сторонам, ладонями наружу. От них будто отхлынула в обе стороны огромная невидимая волна, и движение воинов замедлилось. А потом они и вовсе остановились в каком-то недоумении, переглядывались между собой, что-то спрашивали друг у друга вполголоса, и уже, казалось, не видели ни вражеского войска, ни одинокой фигуры. И тогда всадник начал свое речение.
Язык его был непонятен, но интонации и сила голоса говорили об ораторском мастерстве в каком-то высшем смысле, когда общее значение фразы проистекает не из отдельных слов, ее составляющих, а сплетается само по себе из ритмического рисунка, из спадов и повышений речи.
Когда он закончил, от яростного боевого духа обеих сторон не осталось и следа. Воины смотрели на недавних своих противников с мирным интересом, и небольшие самодеятельные посольства уже отправились на переговоры. А странный всадник, сделав свое дело, неспешно отправился восвояси. Единственной благодарностью ему были низкие поклоны отдельных воинов, многие из которых наверняка были бы уже трупами, если бы не его вмешательство. Конечно, в скором времени все задумались бы и предложили куда более существенную награду, но этого-то он и избегал.
Он прятался в лесной тени и складках веков…
Ума приоткрыла глаза. Мутило уже меньше. Она попробовала встать, но смогла только привалиться спиной к стенке ямы. Погода портилась, но дождя пока не было.
Сверху, из-за края ямы, выплыл ослепительный желтый шар. Он шипел и потрескивал. Стало очень свежо. Некоторое время шаровая молния висела над головой Умы, а потом ринулась в сторону клешневидного дерева. Треск усилился, раздался взрыв, и через мгновение в яму ввалилась охапка пылающих головешек. Несколько упали в лужицу и стали исходить густым черным дымом, а остальные и на дне ямы продолжали переливаться хищным багрянцем. К счастью, ни одна не задела Уму, а те, что упали возле ее ног, излучали приятный жар.
Она осознала происходящее с некоторым опозданием и потому даже не успела испугаться. Зато поняла, что очень замерзла. Кое-как, чуть ли не на четвереньках, Ума стала сгребать доски и головешки в одну кучу, чтобы соорудить костер. Вместе с досками под руки все время попадались черепки и еще какой-то хлам. Ума пригляделась и с отвращением поняла, что это обломки костей. Но раздумывать сейчас не было сил.
Сыроватые доски добавили дыма, однако костерок все же разгорелся. Хотя, конечно, хватит его ненадолго. Рядом она нашла корзину из-под морошки. Большую часть ягод пришлось подбирать с земли. Тепло костра и ягоды прибавили Уме сил. Она немного передохнет и выберется из злополучной ямы. Выцарапать доской лунки в стене, или даже ступеньки, и подняться по ним наверх… что тут сложного?
Костер затухал, но дым от него становился всё чернее и гуще. В конце концов он стал настолько густым, что Ума почувствовала неладное. Она разбросала головешки и с большим трудом смогла их затушить. И тут пошел дождь.
Он начался с одиночных тяжелых капель, но стремительно разошелся и скоро хлестал так, что даже весной такое редко увидишь. Ума съежилась в углу ямы, зажмурилась, сжалась в клубок. Но скоро ей пришлось открыть глаза, потому что стало слишком мокро. Ума обнаружила, что сидит в пузырящейся коричневой воде. Это дождь придал сил крохотной лужице. Теперь она стремительно разбухла и уже закрыла собою все дно. Вода продолжала прибывать.
Сначала Ума перепугалась, но потом подумала, что дождь может облегчить ее участь. Надо только удержаться на плаву. Или схватить хорошую доску, всадить ее в стену и ухватиться покрепче. А там, глядишь, можно будет и выбраться.
На практике оказалось сложнее. От ледяной воды у нее онемело все тело, не слушались руки, а глиняные стенки оказались скользкими и неожиданно твердыми.
В это время неподалеку собственной персоной бродил Степан. В то время это был задумчивый молодой человек, несколько дряблый, с припухлыми по-детски щеками и извиняющимся выражением на лице. Он отправился в лес за семенами ипомеи и осенним букетом, хотя слабо представлял, где сможет найти цветы. Впрочем, о том, кому дарить этот букет, он тоже не имел ни малейшего представления. Мысль о букете пришла как-то случайно, да так и застряла в голове.
Он хорошо знал этот древний остюхский курган, часто проходил мимо, а иногда и взбирался наверх, чтобы осмотреть окрестности. Наверное, это было нехорошо — топтаться по чужой могиле, да и окрестности все время были одни и те же, и не такая уж большая высота, чтобы сильно впечатлиться… Но он все равно туда взбирался.
На этот раз с курганом творилось что-то совсем непонятное. Прямо над ним, примерно на высоте пятого этажа, зависла крохотная, но очень плотная тучка. Она была почти черная, намного темнее пасмурного неба сверху, и отчаянно извергала из себя потоки воды. Территория, которую она поливала, не простиралась дальше плоской верхушки кургана, а по его склонам бежали бойкие ручейки. И еще что-то было не так… Да-да, сколько он помнил, наверху всегда стояло забавное разлапистое дерево. А теперь от него остался один только ствол, почерневший и ниже развилки будто обломанный. От всего этого становилось не по себе. А это означало, что во что бы то ни стало нужно туда подняться.
Степан отыскал более-менее сухое место и оставил там рюкзак. Он нашел ту сторону склона, по которой было легче всего подниматься. Но именно оттуда сейчас сбегал самый полноводный ручей, поэтому пришлось чуть изменить направление. Съезжая и оскальзываясь, он наконец добрался до вершины — и тут же оказался в эпицентре тропического ливня. Сквозь струи воды Степан разглядел еще одну перемену: посередине площадки кипела огромная прямоугольная лужа. В луже кто-то барахтался.
От удивления Степан чуть не скатился обратно. Он растер лицо ладонями и приблизился к луже. Хотя какая же лужа — это настоящая яма, вон человек ногами дна не достает. Степан наслышан был о «черных археологах», которые шатались по Оталанному краю в поисках остюхских древностей, но ни разу до сих пор не сталкивался со следами их позорной деятельности. Это что же, там — один из них? А где остальные? Не поделили что-то и бросили его в яму?
Все эти мысли за секунду проскочили в голове Степана, а потом он пригляделся и увидел, что это была девушка. Довольно симпатичная, но бледная как смерть. Из последних сил она старалась удержаться на плаву, но движения ее были вялыми и несобранными. Мало того, она зачем-то стиснула в руке обломок доски. Похоже, она ничего не замечала вокруг, в том числе и того, что вода уже почти достигла края ямы. На ее месте Степан давно бы попытался зацепиться за что-нибудь и выбраться на свободу. Кем бы она ни была, злобной разорительницей могил или просто незадачливой сборщицей морошки, ее надо было как-то спасать. Но прежде необходимо, чтобы она хотя бы заметила Степана.
— Сударыня! — крикнул он. Это было первое, что пришло в голову. А потом Степан подумал, что в данной ситуации такое обращение звучит глупо. Как бы то ни было, девушка услышала его голос, но от неожиданности хлебнула воды и закашлялась, чем еще больше усложнила себе жизнь. Однако стала потихоньку подплывать к краю.
Когда она приблизилась достаточно близко, Степан перехватил доску, которую девушка зажала в руке. Но утопающая как будто и не замечала, что ее пытаются спасти, и рефлекторно повторяла свои движения… «Будто рыба на крючке», — подумал Степан.
Он держал ее крепко. Внезапно девушка подняла голову и широко распахнула глаза, которые до того оставались полузакрытыми. На мгновение взгляд карих глаз просверлил Степана, а затем девушка ощутила, наконец, ногами стену, уперлась в нее и что было сил оттолкнулась. Неизвестно, зачем она это сделала, да и Степан едва ли был готов к такому повороту дел. Он не успел отпустить доску и бултыхнулся в лужу.
Дальнейший ход событий вполне очевиден. Конечно, плавательные упражнения в ледяной воде не были самым приятным воспоминанием в жизни Степана. Но он хотя бы не страдал от сотрясения мозга, да и замерзнуть сильно не успел, а потому работал за двоих. Скоро они, грязные, усталые и мокрые до нитки, лежали на мягком мху неподалеку от кургана. Было все так же пасмурно, дело шло к вечеру, но после студеного ливня погода казалась редкой теплынью. Тучка над курганом истощила все свои запасы и обиженно растворилась в воздухе.
— Вас как зовут? — робко поинтересовался Степан. Ума ничего не ответила, а только медленно повернула голову и посмотрела куда-то сквозь него. Степан решил, что сейчас не время для бесед, а девушку надо бы отогреть, да и одежду высушить. Видимо, придется остаться здесь на ночь.
В рюкзаке были спички, и развести костер не составило большого труда. На этот раз он был знакомый и добрый, без зловредных шаровых молний и дождетворного дыма. Одежду Степан развесил по веткам. Грелись до самого утра…
Кто скажет теперь, что стало бы с Умой, если бы не Степан. Быть может, она выбралась бы из ямы в одиночку, а возможно, и нет. Была ли то острота переживания, запечатлевшая образ Степана в смутном восприятии, или сознательный выбор, или просто благодарность? Как бы там ни было, что произошло, то произошло.
В тот день Степану так и не удалось собрать цветы. Но впоследствии за долгую жизнь он преподнес своей возлюбленной, а затем и жене, множество букетов. Целых четырнадцать штук.
Глава 3
«Вот Медноликий Шугулдый мне и говорит: загипнотизируй, мол, своего взбалмошного енота, а то ведь он, каналья, повадился воровать у соседа недозрелые макароны прямо с грядки. На что я ему отвечаю: “Енот-то твой голожаберный, поперечнополосатый, да и в ногах-то правды нет, а посему и быть ему сержантом до скончания дней его”. А Медноликий Шугулдый, по всему видать, разгневался: нос позеленел, дым из ушей пыхает, глазищи вращаются, каждый из пяти — отдельно притом, да и голосит отчаянно сиплым басом: “Ы! ы! ы!..”».
Глеб терпеть не мог школьных сочинений. Поначалу он долго мучался, но однажды, когда они всей семьей отправились на ярмарку, уговорил родителей купить ему несколько хитрых книжек. Предназначались они для того, чтобы облегчить нелегкую школьную участь. Собственно, хитрости как таковой в книжках почти не было — проявить ее предстояло самому Глебу, чтобы не попасться. Конечно, Варган все равно будет брюзжать и качать головой, ибо по-другому не умеет. Может, ему и дела нет, собственноручно ли ученики пишут свои сочинения или коварно компилируют их из сомнительных источников. Но сам процесс написания уже не был таким мучительным, когда под рукой оказывалась пара-тройка милосердных пособий.
Глеб помнил тот день, когда Варган впервые явился изнывающему от жары классу. Денек и в самом деле выдался неожиданно теплый для начала осени, и никто к этому не был готов. А тут ведь — начало занятий… И каникулы, как всегда, были слишком коротки, а впереди еще четыре убийственно долгих года поглощения пыли.
И в таком вот жизнерадостном контексте, с опозданием на пять минут, влетел вдруг в класс этот странный тип, лет под сорок, гладко выбритый, в костюме, с галстуком. И вроде одет аккуратно, приглажен, даже, можно сказать, прилизан, но наблюдалась в нем какая-то неуловимая перекошенность, которая сбивала с толку: то ли галстук съехал чуть набок, то ли бровь одна выше другой, то ли дужка у очков слегка погнулась… То есть, конечно, все они его видели раньше в школе и знали прекрасно, что он и есть Варган, но чувствовать на горле его профессиональную хватку им раньше не доводилось. Неизвестно, чего от него ждать.
Варган, меж тем, на прежней своей скорости достиг учительского стола и резко остановился, но не сел, а только поправил галстук и приосанился. Это действие, впрочем, никак не повлияло на загадочную варгановскую асимметрию. Он оглядел класс строгими глазами, а класс уставился на него. И в тот момент, когда образовалась хрупкая тишина, Варган прочистил горло и размеренно произнес своим низким вибрирующим голосом: «Бронза в суставах и равенство боли». И замолк.
В последующие несколько секунд тишина сделалась почти мертвой. Но потом по классу стал бродить легкий шепоток, который вскоре перерос в невнятный гул. Никто не понимал, чего же хочет Варган, и все надеялись выяснить это у соседей. Но упоминание о боли на первом же уроке никому не понравилось.
Когда гул достиг определенного уровня, Варган схватил с подоконника указку и хлестнул ею по столу с таким грохотом, что гудеть ученикам как-то сразу расхотелось. Они сидели, понурив головы и изредка переглядываясь, а Варган все возвышался над ними, совершенно непонятный и потому пугающий.
«Бронза в суставах и равенство боли», — повторил он после долгой паузы, немного мягче, чем в первый раз, но все с тем же голосовым дребезжанием, которому обязан был своим прозвищем.
Глебу порядком надоела эта непомерно затянувшаяся пауза. Он поднялся со своей предпоследней парты и провозгласил: «Гладкие рельсы печальной юдоли!». Весь класс со скрипом повернул в его сторону головы на затекших шеях. Но Глеб молча сел на место, и всеобщее внимание тут же обратилось к Варгану.
Сначала тот неопределенно покачал головой, затем посмотрел себе под ноги, а потом вперился взглядом в Глеба и безапелляционно заявил: «У печальной юдоли не может быть гладких рельсов. Не может!». И процедил сквозь зубы, но так, чтобы всем было слышно: «Тупеча…». После такой прелюдии начался самый обычный урок. К слову сказать, всего лишь математика.
Эта «тупеча» сопровождала учеников Варгана до самого выпускного класса. Также радости добавлял тот факт, что все это время Варган единолично вел у них большую часть предметов. Происходило так отнюдь не из-за его исключительных способностей и универсальности таланта. В общем-то, не считая нескольких эпизодов, Варган оказался довольно заурядным преподавателем. Доминирование же его определялось тем, что учителей в школе катастрофически не хватало. А школьных дисциплин, наоборот, год от года становилось все больше.
Во многом такому положению дел способствовала бурная деятельность отцов города. Верховодившие в ту пору градоначальник и градоконечник, помимо своих политических талантов, были также незаурядными педагогами-методистами со склонностью к новаторству. Один из них имел за плечами полтора года педучилища, а второй — обширную библиотеку.
В Оскомлине как раз было две школы. Казалось бы, взять каждому одну под свое шефство — и было бы всё тихо-мирно. Но, как водится, на уступки идти никто не захотел. Поэтому после долгих споров решено было школы не делить, а использовать для обеих одну и ту же учебную программу, которую градоначальник и градоконечник намеревались обогатить плодами своего методического творчества. Директора школ и чиновники из отдела просвещения попытались было робко возразить: дескать, чем-то не тем вы занялись, господа… Но быстро поняли, что спорить — себе дороже. Новоявленные педагоги, между тем, увлеченно строчили методические пособия, рекомендации и циркуляры и самолично навещали школы, чтобы убедиться, что все идет «в соответствии».
Постепенно школьные страсти поутихли. Завучам удалось кое-как втиснуть лишние уроки в часовую сетку, и уже не так скрежетали зубы и вставные челюсти у учителей, которым приходилось вести новые предметы. Один из директоров, правда, окончательно спился, и его пришлось заменить. Словом, пообвыклись.
Что же касается самих учеников, для которых, вроде бы, всё и предназначалось, то эти нововведения были для них лишь очередной обузой в сером нудном потоке. Кто-то по-прежнему нагло прогуливал, кто-то, сидя за задней партой, разглядывал посторонние картинки, а кто-то делал, хорошо или как попало, все эти бесконечные задания по истории индивидуализма, по макабру в современном искусстве, по остюховедению, грибоводству и технике поглощения пищи, а также по проведению телефонных линий в экстремальных ситуациях.
«В жизни, детки, всё пригодится», — наставлял родительским голосом градоначальник во время очередного своего появления в школе. Затем он создавал на своей физиономии профессиональное благообразное выражение и гладил по голове какого-нибудь испуганного пятиклассника, который невротически моргал под вспышками районных корреспондентов.
Градоконечник, разумеется, делал в точности то же самое, что и вечный его конкурент. Вот только благообразности на его лице при всем старании выходило несколько меньше, и потому он слегка отставал по рейтингу.
Неизвестно, как к новым предметам отнесся Варган, но, скорее всего, безразлично. Своим мнением он ни с кем не делился, да и вообще был не особенно разговорчив. Кто знает, может, у них там в центре и похлеще дела творились по части образования…
Варган был относительно новым человеком в школе, да и в Оскомлине. Говорили, что устроиться на работу в столице ему так и не удалось, и в поисках учительского счастья он подался на периферию. Ходили также слухи, что Варгана отправили сюда за какие-то нехорошие взгляды. Однако ничего такого за все годы жизни в Оскомлине заметить за ним так и не удалось — не считая тех взглядов, которыми он смущал иногда симпатичных коллег женского пола. Но в ссылку за это не отправляют.
«…А по уму и урок — каменная виселица». Глеб закончил сочинение и облегченно выдохнул. Теперь еще переписать на чистовик, и остаток вечера свободен. Но все равно неприятно. Что за муха, спрашивается, укусила Варгана, и почему выбрал он эту пошлейшую тему: «Как я провел лето»? Вот подкараулить бы его где-нибудь в подворотне, ткнуть бы пальцем в грудь, а еще лучше схватить за галстук, да, точно, и дернуть посильнее, чтобы зенки из орбит полезли, и поинтересоваться замогильным голосом: «А вот как ты сам, Варган, провел лето?».
Ну это так, всё больше мечты, а если задано, то надо делать. Впрочем, иным что задано, что не задано — как об стенку. Глеб их не понимал, но в глубине души завидовал. Нет, ну в самом деле, не напишешь же в сочинении, как они бродили вместе с Шугой по окрестным лесам и долинам.
* * *
В течение нескольких лет после рождения Глеба Медноликий Шугулдый не появлялся вовсе. Степан уже начал думать, что бродячий лекарь снизошел до них только в тот первый и единственный раз, когда без его вмешательства Глеба и вовсе бы на свете не было. Но однажды, как ни в чем не бывало, Шуга показался снова.
Это был тихий и теплый день как раз посередине осени. Первой гостя заметила Юшка, которая в тот момент сидела на подоконнике и запасала на зиму для семьи последние солнечные лучи. В знак приветствия черепаха легонько стукнула головой о стекло. Шуга заметил ее, улыбнулся и помахал рукой. Дом вначале удивленно скрипнул ставнями, но тут же узнал пришельца и успокоился. Вышла Ума, за ней показался Степан, и в довершение всего со двора прибежал маленький человек, который когда-то их всех объединил. Глеб держал в руке молоток — не игрушечный, а вполне настоящий. Он только что успешно забил в землю два гвоздя и был чрезвычайно рад этому событию. Так состоялось повторное их знакомство.
С тех пор Шуга появлялся довольно часто, раз в несколько месяцев. Однажды, в начале летних каникул, когда он снова возник и уже собрался уходить, у подросшего Глеба хватило, наконец, смелости напроситься в путь вместе с ним.
Ума поначалу была против, а Степан, наоборот, порывался присоединиться, но для этого пришлось бы истратить все отгулы. Семейство Небалуй бурно обсуждало идею, размахивая конечностями, а Шуга стоял в сторонке, жмурился от поднятого ветра и про себя посмеивался: «Как дети малые…». Все почему-то позабыли тот факт, что он, собственно, никого никуда и не приглашал.
В итоге родители всё же позволили Глебу пойти с Шугой. Отправляться решили следующим утром. Ума принялась собирать сыну вещи, а Степан изрек странную фразу: «Меткий глаз и чуткое ухо охотника в вашем распоряжении». Шуга уже представил в качестве ежедневного меню пару-тройку древесных крыс, аккуратно нанизанных на вертел. Но оказалось, что Степан решил просто прогуляться с ними, поохотиться и вернуться домой в тот же день. Это было к лучшему, потому что мяса бродячий лекарь не ел уже лет двадцать, и как-то не очень хотелось. Тем более такого.
В лесу выяснилось, что Степан становился странно нетерпимым, если кто-нибудь находился рядом с ним во время охоты. Ему постоянно казалось, что спутники оглушительно трещат сучьями, непозволительно громко переговариваются и чересчур раскатисто дышат. Наконец, ближе к вечеру он пожал Шуге руку, потрепал сына по голове, а затем победно удалился с несчастной пушистой тушкой в охотничьей сумке.
— Он всегда такой на охоте? — поинтересовался Шугулдый.
— Вроде того… — пробормотал Глеб. На охоте с отцом он был раза три или четыре и, естественно, ни в кого не попал. Все это время Степан вел себя в том же стиле, что окончательно отбило у Глеба желание охотиться. Впрочем, применительно к мелкой печальной живности этого желания и вовсе не было, а если уж подстрелить — то кого-то большого, злобно-клыкастого и вовсе не симпатичного. Но, наверное, духовая трубка против таких слабовата, разве что дротик отравить какой-нибудь гадостью.
Интересно, зачем вообще Степан пошел вместе с ними, если знал, что ему будут мешать? Похвалиться, что ли, своей охотничьей доблестью? Глебу было за него даже как-то стыдно.
В последующие дни они много ходили. Глеб подозревал, что во время своих странствий Шуга забредает гораздо дальше. Наверное, для Глеба было специально сделано послабление — что-то вроде экскурсии. Он и не думал, что в лесистых предгорьях Оталана скрывается столько интересного.
Медноликий Шугулдый показал ему разноцветные озера, мрачные гроты с моховыми усами и вековые деревья с тысячами полуистлевших ленточек на ветвях. Глеб видел руины какой-то давно забытой крепости и курган, который познакомил его родителей, — теперь уже без следов каких бы то ни было ям. Видел он и родную деревню Шуги, точнее, то, что от нее осталось: десятка два полусгнивших остовов среди лесных зарослей.
— Ее что, разрушили? — тревожно спросил Глеб, проводя рукой по осклизлому бревну.
— Время… — вздохнул Шуга. И после долгой паузы добавил:
— Кто раньше жил здесь, в городах теперь все. И дети их, и внуки. Многие спились… Оставалась старушка одна, да и та два года назад померла, а хоронить некому — жуть… Я когда мимо проходил, похоронил вот ее.
Глеб хотел было спросить, почему Шуга сам не остался в деревне, но подумал, что это слишком личное, и решил зря его не расстраивать. Наверное, это слишком тяжело — жить в таком месте одному.
Однажды они вышли из лесу неподалеку от железной дороги и пошли вдоль опушки. Глеб давно уже мечтал увидеть настоящий железнодорожный транспорт и очень обрадовался, когда издалека донесся мерный перестук. Но то, что он вскоре увидел, оказалось лишь жалкой карикатурой: небольшая лошадка какой-то обгорелой расцветки тянула за собой один единственный вагон, наполненный черными камнями. Она аккуратно, с какой-то часовой точностью цокала копытами по шпалам и, как ни странно, не показалась Глебу особенно усталой.
— Они что, нормальный паровоз купить не могут? — спросил он у Шуги. Но тот ничего не ответил, а только сделал страшные глаза и стал отчаянно жестикулировать — в том смысле, что лучше бы Глеб пока помалкивал.
На передней площадке вагона сидел выцветший на солнце кучер, или машинист, или как тут его называть. Его шляпа была сильно надвинута на лицо, а вся поза казалась какой-то чересчур расслабленной. «Спит он, что ли?» — подумал Глеб. Но кучер не спал: он приподнял край шляпы, когда Шуга приветственно помахал ему рукой; впрочем, лицо возницы так и осталось в тени. Лошадь тоже слегка кивнула. У Глеба создалось странное впечатление, будто приветствие было адресовано не кучеру, а именно ей.
Когда «состав» окончательно скрылся из виду, Глеб вопросительно посмотрел на Шугу.
— Что? — не понял тот.
— Почему они используют лошадь, а не паровоз?
— Ах да… Традиция, наверное. Не знаю. Может, им так удобнее. Или доходы не позволяют. С этим ураном, скажу я тебе, больших денег не сделаешь. Вред от него один. Да, и не вздумай подбирать эти камешки.
— Они что, ядовитые?
— Вроде того…
Глеб подумал, что такими кусочками, наверное, можно что-нибудь натереть — вон как маслянисто поблескивали они в вагоне. Дротик, например. Уж если Шуга говорит, чтобы не брал, то, должно быть, они и впрямь очень опасные. С таким и на зубастого, и на клыкастого пойти можно.
Ход собственных мыслей понравился Глебу. Наверное, до сих пор никто не додумался использовать уран для оружия. На стекляшки какие-то изводят, или что там из него делают. «Тупечи», — беззлобно подумал он про неизвестных хозяев шахты. Похоже, Варгану всё-таки удалось чему-то его научить.
Разумеется, путь их не был безлюдным, и люди были очень разными. Глебу всякий раз казалось, будто Шугулдый наталкивался на них случайно. Но из разговоров становилось ясно, что это были запланированные встречи. Для Глеба так и осталось загадкой, как его проводник ухитрялся их организовывать: в пути ведь случается множество задержек. Тем более, с таким любопытным незапланированным попутчиком.
Они выходили из лесу, или стояли у обочины, или просто шли навстречу — разнообразные персонажи. Фермеры, крестьяне, иногда горожане, какие-то бродячие художники с огромными рюкзаками, а также лица и вовсе неопределенных занятий. Был даже один тип с металлоискателем, и Глеб недоверчиво на него покосился: уж не из тех ли, что разоряют курганы? Но вряд ли Шуга стал бы иметь с такими дело.
— По-прежнему извилистые? — спрашивал Шугулдый какого-нибудь мужика в панаме.
— И не говори… Исчезают, и песком сплошь заносит, — отвечал тот.
Обычно Шуга просто беседовал с людьми, но некоторым еще и передавал различного рода мелочи. Какой-то полной женщине он подарил пучок только что собранной зелени, а та взамен дала ему кругляш свежего творога. Художникам он раздал некрашеные деревянные ложки, а человеку с металлоискателем вручил обычную с виду пружинку, которая умещалась в ладони, — и тот чуть ли не запрыгал от радости. В глубине души Глеб надеялся, что бродячий лекарь одарит и его чем-нибудь особенным. Но, похоже, главным подарком Шугулдыя было само путешествие. И оно того стоило.
Однажды в глубине лесной чащи они увидели оленей. Те находились очень далеко и вдобавок были хорошо замаскированы в мешанине солнечных пятен и сосновых стволов.
— Мои тезки… — сказал Шуга.
— Как это? — не понял Глеб.
— Шугулдый значит «возвращенный олень».
— Возвращенный куда?
— Возвращенный вообще.
Глеб едва поборол приступ смеха. К счастью, Шуга на него не смотрел, а то обиделся бы и тут же потащил домой. Олени, впрочем, скоро заметили чужаков и через полминуты скрылись.
Под конец путешествия Шуга привел его к ручейку, вода в котором была довольно прозрачной, но мерзко отдавала в нос запахом тухлых яиц. Глеб так оттуда и не выпил, несмотря на уверения лекаря о том, что вреда здесь никакого нет, а одна лишь польза.
Когда он вернулся домой, в голове так и искрило от новых впечатлений. Наверное, вот так же путешествовал когда-то по окрестной пересеченной местности сам князь Заколодный со своей славной дружиной. Хотя, конечно, блуждания Глеба с Шугой не шли ни в какое сравнение с боевыми похождениями князя. Судя по учебникам истории, тот только и делал, что крошил в мелкий винегрет злобных супостатов: беглых каторжников, разбойников, плохо организованных сепаратистов и прочую шваль, которой на удивление много водилось в те времена в безлюдном Оталане.
Шугулдый же, вернув Глеба домой, снова куда-то ушел. «Каково это — вот так бродить всё время?» — думал Глеб.
* * *
Следующее появление Шуги пришлось на осень после походного лета. Он приблизился к столу Глеба, где, как обычно, царила анархия, и выудил из завалов пухлый сборник текстов по литературе. Сборник являл собой иллюстрацию яростной борьбы между школьной библиотекаршей и необузданной стихией. Лица писателей за эти годы покрылись буйной растительностью, приобрели изможденный вид, а многие еще и обзавелись очками, не говоря уже о других подробностях. Переплет кое-где не выдержал испытаний на разрыв. Кроме того, создавалось впечатление, что когда-то книга побывала в кастрюле с борщом, но ее вовремя оттуда выловили.
Осторожно переворачивая ветхие летучие страницы, Шугулдый просмотрел оглавление, заглянул в тексты, разочарованно вздохнул и постарался закопать сборник в то же самое место, где он первоначально находился. Несмотря на вечный беспорядок, Глеб терпеть не мог, когда трогали его вещи.
Поиски на этом не закончились. Взгляд Шуги бегал по столу. Наконец бродячий лекарь подобрал другое издание, более новое, гораздо тоньше и без всяких претензий на монументальность. На бумажной обложке неровными буквами значилось: «Остюховедение. Учебная программа». Это произведение градоначальника в спешном порядке отпечатали на тектонайском ротапринте и в отсутствие нормального пособия раздали ученикам. Шугулдый заглянул внутрь книжки. Ему почему-то представилось, что наборщик делал свое дело, подгоняемый ударами кнута. И, надо сказать, это было недалеко от истины. Он отложил программу с тем же разочарованием, что и предыдущий том.
Во время обеда и позже, когда Небалуи о чем-то беседовали, бродячий лекарь не проронил ни слова. Внимательный наблюдатель мог бы заметить, что он всё же силился что-то произнести, но никак не мог ввернуть свою фразу. Впрочем, внимательных наблюдателей в ближайшем окружении не водилось. Разве что вездесущая Юшка — но та если и заметит, то все равно ведь никому не скажет. Степан заканчивал историю:
— …И вот магистр поднял кобылину, угрожающе этак, и Афанасию-меньшому на полном серьезе заявляет: «Будешь и дальше заготовки пороть, смотри, мозги тебе вправлю».
— Кстати, о воспитании! — не выдержал наконец Шуга. Остальные прямо-таки дернулись от такого возгласа с неожиданной стороны. — Вы читали ребенку про Мардакула?
Степан тут же расстроился потому, что слыхом не слыхивал ни про какого Мардакула, но не хотел в этом признаваться. Глеб расстроился потому, что его назвали ребенком. Ума расстроилась, потому что расстроился Глеб. Шуга понял, что не читали.
— Это такой древний остюхский эпос, — объяснил он Глебу.
— Эпос — это типа легенды? — поинтересовался тот.
— Эпос — это типа эпоса.
Глава 4
Каждый, кто прожил свой век средь туманных хребтов Оталана,
Слышал дыхание почвы и пение рек быстротечных,
Знает, что нет в этом крае лесистом известнее мужа,
Чем Мардакул-богатырь — славный сын старика Марылгая.
Ведомо это купцам оживленного Атхе-Нагара,
Также и тем, кто проходит к востоку от Энайцехамлы;
Тем, кто на склонах угрюмо пасет тучнозадое стадо
Либо бежит по лесам за коварной древесною крысой.
Долго ли тянутся дни у воинственных предков героев —
Тайна великая; но Эссенхе, что жена Марылгаю,
Та десять лет прожила без детей, да еще дважды столько;
Сорок мучительных лет не дарила наследника мужу.
Вот Марылгай закручинился горькой зеленой тоскою:
Волосы рвет на себе и бросает их в землю сырую,
Плачет, танцуя вприсядку под жалобный звон колокольцев,
И молчаливо ломает кривые дубовые ветви.
Раз не стерпел он и выдал с размаху жене подзатыльник,
Дал ей еще раз, пребольно ступил непокорной на ногу,
Двинул по челюсти, по носу стукнул и выкрутил руки;
Также супруге отбил и другие места нутряные.
Из-за раздоров таких Эссенхе невзначай заболела,
Ибо от сильных побоев, бывает, случается насморк.
Шелковый плат носовой Эссенхе не просох после стирки,
И посему она дерзко прочистилась в валенок деда.
Но не заметила глупая, как из ноздри раздраженной
В валенок также попал ее первенец, в споре зачатый;
В самый носок закатился, несчастный, и стал озираться,
Только не видел ни зги, ибо темен был валенок ветхий.
Старые дедовы валенки страшной бывают напастью,
Если их в доме случайно оставить по смерти владельца;
Надобно сразу же их хоронить во гробу вместе с телом,
Дабы в отчаянье сгинули валенок смрадные духи.
Только почуяли те Марылгаева славного сына,
Тут же накинулись разом, невинную кровь предвкушая.
Чтобы потешиться в тихом плену над незваным героем,
Так вопрошают его и слова изрекают такие:
«Кто этот червь, нечестивец из яркого верхнего мира,
Тот, что вторженьем своим осквернил нашей сути обитель,
Войлочных сводов безмолвный покой, грохоча, растревожил
И приземлился на дно, увлеченный презренною слизью?»
Доблестный гость, не боясь, отвечает незримым достойно:
«Имя мое Мардакул, прихожусь Марылгаю я сыном.
Войлочных стен не нарочно покой потревожил я шумом,
Волею рока попав сюда сразу же после паденья.
Ибо падению всё подчиняется в мире суетном:
Падают вилы, когда их бросаешь с крутого утеса;
С крыши соломенной глупый барашек врезается в землю,
Если связать ему ноги; и даже летучие птицы,
Если крылами не машут, то замертво валятся оземь.
Только светила прикованы крепко к небесному своду —
Вот и не падают. Также летят облака в поднебесье,
Ибо, хоть серы бывают, но всё ж чрезвычайно пушисты.
К вам я упорно взываю, о валенка смрадные духи!
Так говорю: отпустите немедля героя на волю,
Выбраться мне помогите из обуви деда наружу,
К свету дневному, и ветру, и запаху пряных растений.
Стану на старости лет Марылгаю я верной подмогой:
Буду вытесывать колья и прутья ковать для забора,
Делать ножи, боевые серпы, самострелы тугие
И собирать средь болотистых дебрей хвощи и морошку».
Духи, ощерясь, тотчас же герою в ответ восклицают:
«Видим: умен ты, хоть молод, неряшлив и мелок собою.
И посему мы подвергнуть тебя испытанью решили,
Строго проверить сметливость твою, Мардакула смекалку.
Пустим тебя в яркий мир, если ты отгадаешь загадку,
Правильный дашь нам ответ на вопрос, что коварен и сложен;
Если же нет — то пеняй на себя, дерзновенный пришелец,
Ибо в печальной тиши ты безвестно пребудешь здесь вечно.
Вот и задача: скажи, кто таков существует на свете,
Тот, что по свету гулять может только с ногою за пяткой?
Имя иль род назови его; мы же тебе на раздумья
Целых три года даем в справедливости нашей безмерной».
Вот Мардакула чело омрачилось движением мысли;
Думает час он, другой, в размышленье проводит он сутки;
Месяц уж тянется дума средь войлочных сводов зловонных;
Так, незаметно для узника, полных три года проходят.
По истечении срока осклабились смрадные духи
И Мардакулу-герою с насмешкой они сообщают:
«Время твое истекло до последнейшей капли, ничтожный;
Что же ответишь хозяевам тем, что тебя приютили?»
Был Мардакул утомлен напряжением думы тяжелой;
Духам, однако, ответствовал сразу, без тени сомненья:
«Валенок — тот, что по свету гуляет с ногою за пяткой;
Имя его таково, ну а род его, стало быть, — обувь».
Страшными воплями недра угрюмой тюрьмы огласились,
И заметались от злобы ее бестелесные стражи.
«Верно ответил ты! Но слишком долго терпение наше
Ты подвергал испытанью — и будешь за это наказан!»
Праведным гневом наполнился взгляд Мардакула-героя;
Проклял он духов за их вероломство и так возгласил им:
«Хоть безраздельно вы правите в валенке, полном страданий,
Но и на тварей незримых и хитрых найдется управа!
О мой отец, где бы ни был ты — в поле иль в чаще замшелой,
Просьбу мою, умоляю, услышь ты натруженным сердцем.
К сыну явись, о котором, быть может, не слышал ты вовсе
И помоги ему выбраться к свету из долгого плена!»
В те времена Марыглая тоска углубилась без меры;
Тяжко вздыхая, бродил он по дому, не видя дороги;
И, повинуясь желанью внезапному, сердца порыву,
Пнул что есть силы тот валенок, что на пути оказался.
В печь прямиком полетела, вращаясь, тюрьма Мардакула,
С грозным шипением, искры вздымая, обрушилась в пламя,
Вспыхнула, тут же потухла и вся изошла едким дымом;
В небытие он унес злобных духов предсмертные крики.
Сам Мардакул не погиб в иссушающем зеве пожара,
Дымом зловонным он не был отравлен, поскольку удачно
Выпрыгнул прочь он из печи на доски дубовые пола,
После чего устремился наружу, спасаясь от чада.
Солнце узрел он и зелень, и сердце от радости этой
Тут же взыграло, и слезы счастливые сразу застлали
Очи ему, а быть может, подействовал дым ядовитый
Либо был свет слишком ярок для взгляда его с непривычки.
Тек ручеек, расцветали цветы и резвились олени,
И Мардакул возгласил, неспособный уж боле сдержаться:
«Благословен Оталан, ибо лучше нет места на свете,
И не забудешь его ты вовек, даже в валенке сидя!»
Длилось, однако, недолго такое его ликованье:
Мимо, к несчастью, летел Зужуйган, царь осиного рода —
Единовластный владыка и племени ос повелитель,
Он отличался тяжелым характером, нравом нелегким.
Был он велик: покрупнее шмеля и гораздо массивней,
Мыши побольше и крысы; размером примерно с собаку.
Грозно гудели осиные узкие крылья, а в брюхе
Пряталось жало-убийца, напитое ядом опасным.
Издалека он почуял зловоние, дым заприметил,
И полетел Зужуйган со своей верноподданной свитой,
Чтоб разобраться в причине того, что случилось в жилище,
Ибо такого он не обонял в своей жизни ни разу.
Вот он приблизился, в травах узрел Мардакула-героя
И, громыхая доспехами, молвит он речи такие:
«Ты мне поведай, откуда зловоние это явилось,
Кто его вызвал без спросу столь дерзко в осиных владеньях
И почему от тебя оно также идет, расскажи мне».
Сам Мардакул повелителю ос отвечает разумно:
«Вызван сей запах горением, тлением валенка злого;
Был он направлен могучим пинком прямо в устье печное,
Так как об этом отца попросил я, спасаясь от духов
Тех, что вселились тайком прямо в обувь несчастную эту.
Что до владений, то тут ты ошибся, летучий властитель,
Ибо окрестной землею исконно мой род обладает».
«Вот и попался, — угрюмо ему Зужуйган отвечает. —
Мало того, что зловонию страшному стал ты причиной,
Так и к тому же владенья мои под сомнение ставишь;
Это при том, что о землях моих каждой мухе известно.
В царстве своем правосудие высшее строго вершу я.
Ты обвиняешься в дерзкой измене, а также в устройстве
Вони ужасной на землях моих; приговор тебе смертный
Я выношу и велю привести в исполненье немедля!»
Речи такие промолвив, извлек Зужуйган свое жало;
Также и свита его ощетинилась, будто терновник.
Гневно крылами жужжа, окружили они Мардакула
И принялись его жалить упорно без всякой пощады.
Но Мардакул не таков был, чтоб просто судьбе покориться:
Стал он вертеться как белка, метаться подобно еноту;
Жала осиные часто пронзали лишь воздух, но всё же
Много досталось герою осиного черного яда.
Действие яда иным оказалось, чем думали осы,
Ибо попал не в обычную плоть он, но в тело героя;
Было к тому же оно обработано дымом особым —
И потому не погиб он, а стал распухать постепенно.
Но распухание то не болело отеком набрюзгшим,
И не зудело оно устрашающей язвой гнилою —
Лишь привело к разрастанию быстрому мышечной массы,
К росту костей, укреплению жил, сухожилий и десен.
Так приобрел Мардакул-богатырь себе вид величавый,
Силу великую он ощутил и решимость сражаться;
Несколько мощных хлопков — и раздавлена ос половина;
Те же из свиты, что живы остались, удрали в испуге.
Вот подбежал Мардакул-богатырь к самому Зужуйгану,
С яростью вырвал из брюха его искривленное жало,
Место нашел уязвимое в прочных доспехах осиных
И прямо в глаз ему с хрустом вонзил он сей шип ядовитый.
Взвыл Зужуйган, челюстями бессильно защелкал; из брюха
Бурной рекою зловонная черная кровь захлестала;
Вылезла печень, кишечник, надпочечник и селезенка —
В спазме извергнуты были они из царя вязкой слизью.
Так и закончились дни повелителя полчищ осиных:
Пал он позорною смертью, дырявым мешком оседая,
С собственным жалом в глазу он в своих потрохах захлебнулся;
В этот момент Марылгай на крыльце показался усталый.
«Кто ты, — промолвил он, кашляя, сквозь затяжную одышку, —
И отчего попираешь ты эти осиные трупы
В землях моих, без того уж отравленных дымом чадящим,
Где лишь тоска обитает и горестный плач раздается?»
«О Марылгай благородный, — ему богатырь отвечает, —
Знай же отныне, что сыном тебе прихожусь я с рожденья.
Преодолел я невзгоды и пережил много страданий,
Прежде чем волю обрел и с отцом наконец повидался».
Дрогнули губы у старца, глаза затуманились грустью
И углубились морщины; такие промолвил он речи:
«О незнакомец могучий, к чему эти горькие шутки?
Прожил всю жизнь без детей я — и, верно, уж сгину бездетным.
Кто бы ты ни был, прошу тебя земли немедля покинуть
Эти несчастные, дабы словами своими мне раны
Не бередил ты и сердце мое не тревожил напрасно;
А не захочешь — тебя прогоню, хоть велик и силен ты».
Тяжко вздохнул Мардакул; не ответил ни слова отцу он,
Только угодья обширные взглядом прощальным окинул.
Вот развернулся он медленно, чавкая в жиже осиной,
И в одиночестве земли родные покинул неспешно.