Королевские регалии Иерусалима или Красноречивая Голова
![[]](/img/b/bertrand/devidson_avram_-_korolevskie_regalii_ierusalimaesterhazy-5/devidson_avram_-_korolevskie_regalii_ierusalimaesterhazy-5-1.jpg)
АВРАМ ДЭВИДСОН
Воды в Гросс-Кроплеце — это не один из модных в Триединой Монархии курортов с минеральными водами, иначе доктор Эстерхази вряд ли бы оказался там. О, нет, поскольку он не предавался занимательному модному обычаю злоупотреблять своей печенью сорок девять недель в году, то никогда и не ощущал потребности в оставшиеся три лечиться водами минеральных источников.
Это было исключительно в целях проведения научного анализа этих вод, особенно в Гросс-Кроплеце — причина, что привела его из дома в Белле, Имперской столице Скифии-Паннонии-Трансбалкании, на относительно маленький курорт высоко в Рифейских Альпах. Два сравнительно больших и три сравнительно маленьких (пять, если считать "Дом Двуглавого Орла") отеля, предоставляющие полный пансион гостям Вод; и хотя все они были частными, сам Источник являлся собственностью Королевского и Имперского Дома Гогенштупфенов[1], начиная с Капитуляции 1593 года и относился к компетенции Министерства Королевской Казны.
Поэтому, любой, не находящийся в состоянии непристойного опьянения или не менее непристойной обнажённости, был волен выпить воды (действительно бесплатно выпить воды можно было в изначальной или Старой Питьевой Галерее, которая теперь стала первым или подвальным этажом, но немногие, кроме поистине нищих, желали обратиться к этой привилегии; большинство посетителей предпочитало пользоваться питьевым оборудованием в секциях Первого, Второго или Третьего класса Новой или Великой Питьевой Галереи, куда можно попасть с Террасы, где действует прейскурант сборов); и, соответственно, любой был волен гулять по прекрасно, если не великолепно благоустроенной территории.
Поэтому Эстерхази не стал ничего говорить и делать, когда понял, что кто-то не только внимательно за ним следит, но и в сущности неотрывно за ним следует. Поутру, когда он шёл со своим оборудованием из маленькой старомодной гостиницы, под названием „Дом Двуглавого Орла“, кто-то тут же появился у него за спиной и потащился вслед за ним. Когда он установил своё оборудование рядом с чашей из грубо обтёсанного камня, где, вздымаясь и опускаясь, бил ключом и пузырился Источник, кто-то стоял снаружи комнаты без дверей и заглядывал внутрь. Когда он вернулся с образцами в гостиницу, кто-то следовал за ним и скрылся, прежде, чем он достиг просторного старого здания.
Во второй половине дня всё это повторилось.
По вечерам, когда случившееся в Гросс-Кроплеце по большей части становилось Великосветскими Происшествиями, Эстерхази оставался в своей гостиной, делая записи в Дневнике, после чего читал, сперва кое-какие технические труды, а после кое-какие нетехнические. Особенно ему нравились лёгкие романы английского писателя по имени Дж. А. Генти[2], хотя несколько раз он хвалил рассказы Г. де Мопассана, доктора А. Тчехоффа и Г. Джорджа Уэллса.
Это случилось утром четвёртого дня его пребывания: когда он, на коленях, с помощью пипетки начал проверку сравнительного отложения осадков, кто-то появился на пороге комнаты источника и, откашлявшись, вопросил: — Не вы ли Энгельберт Эстерхази, доктор медицины?
Поскольку Эстерхази ощутил сразу несколько чувств и ни одно из них не было любезностью, то на мгновение он потерял способность к изысканности. «— Ну да, кашель ведь считается достойным звуком для якобы вежливого обращения? Отчего же не одышка, отрыжка, икота или метеоризм?» Но всё, что он сперва сказал, было: — Из-за вас я запачкал пипетку.
Вопрошавший обратил на это столько же внимания, сколько мог обратить на, скажем: “Ква-ква-брекеке”. Вздёрнув брови, он просто издал вопросительный звук: — Ммм? — который вытеснил предыдущий его вопрос. Он был до необычайности обычно выглядящим мужчиной, в короткой тужурке, мешковатых брюках, галстуке-ленточке, слишком длинными с правой стороны усами и очках на носу, по виду коммивояжёр от фирмы, торгующей малыми партиями клеёнки. Учитель чистописания в пятом классе провинциальной гимназии. Или даже хозяин пары унаследованных «подворий» в одном из разрастающихся, выстроенных наспех пригородов Беллы, рента с которых освобождала его от необходимости быть кем-то более определённым. И, лишь опять двинув вздёрнутыми бровями, эта персона снова повторила своё: — Ммм? — на сей раз на более высокой ноте настойчивости или упрямства.
— Да, сударь, я — Энгельберт Эстерхази, доктор медицины, — раздражённо ответил учёный. — А также я Энгельберт Эстерхази, доктор юриспруденции; Энгельберт Эстерхази, доктор философии; Энгельберт Эстерхази, доктор наук; и Энгельберт Эстерхази, доктор литературы. И я не понимаю, отчего что-то из этого даёт вам право врываться в мой покой и исследования.
Другой человек, выслушав всё это, осмотрелся вокруг, будто призывая зрителей (ни одного из которых не было) в свидетели; а затем произнёс: — Я должен отступить от своего неизменного инкогнито, чтобы сообщить вам, сэр, что я — Король Иерусалимский и что вы, к сожалению, только что избавили себя от назначения на очень важный пост при моём дворе!
Эстерхази опустил взгляд на пузырящиеся воды и испустил безгласный вздох самоукоризны за то, что позволил дурню рассердить себя. Когда, мгновение спустя, он поднял глаза, готовый мягко и уклончиво возразить, этот человек удалился.
За оставшееся время пребывания в Гросс-Кроплеце он больше не встречал того человека; а его единственное расследование не принесло вообще никаких сведений.
Он вспомнил это происшествие позже, через несколько месяцев, на Лингвистическом Конгрессе, посреди содержательной дискуссии о восточном и западном арамейском языке, с Его Высокопреосвященством Соломоном Исааком Цедеком, Великим Раввином Беллы — который, со своим проницательным умом и взглядом, приметив, что Эстерхази одолевают разнообразные мысли, вопросительно смолк.
— …Прошу прощения, Досточтимый Великий Раввин. Кто такой Король Иерусалимский?
— Всемогущий Бог, Царь Небесный и Земной… в теологическом смысле. В светском же, полагаю, турецкий султан. — Он не стал нарушать приличий, прибавляя: — А почему вы спрашиваете? — ибо он, как и все толковые люди, считал, что, если человек захочет пояснить, почему спрашивает, то скажет, почему. И они вернулись к обсуждению образования абстрактного и родительного падежей.
Спустя несколько недель после Лингвистического Конгресса, Эстерхази, мирно проходя через Жемчужный Рынок, где приценивался к некоторым русским халцедонам, увидал своего друга, Каррол-Франкоса Лобаца, комиссара сыскной полиции, погружённого в беседу с де Хуфтом, президентом Ассоциации Ювелиров. Де Хуфт, будучи, как правило, флегматичным, возбуждённо тряс головой и даже схватил комиссара за отвороты пальто. Лобац заметил идущего Эстерхази и высвободился от оппонента; в следующий миг он отступил назад, как будто ничего не произошло. И Эстерхази продолжал свой путь.
Посещение Жемчужного Рынка, где веками покупались, продавались, оценивались и обменивались всевозможные драгоценные камни, а также слоновая кость и янтарь, было просто коротким развлечением. Расписание Эстерхази было переполнено. С одной стороны, он хотел подготовить окончательный вариант своего отчёта о лечебных (или иных) свойствах целебной ключевой воды для „Журнала Иберийской Медицинской Академии“. С другой стороны, он уже начал другое исследование: изучение практики глиноедения среди так называемых Десяти Горных Цыганских Племён (в котором его слуга, Херрек, разумеется, оказывал неоценимую помощь). — Эстерхази совмещал одно исследование с другим, чтобы избежать разочарования и вялости, которые, в ином случае, нередко сопровождали завершение исследований.
И, вдобавок, приближалось окончание Ежеквартальных Слушаний по Уголовным Делам. Немногим людям Эстерхази желал зла; он ни в коем случае не был Молотом Злодеев; но от возможности — ежеквартально предоставляемой ему заключёнными — изучения с френологической точки зрения свежевыбритых голов от пятидесяти до двухсот недавно осуждённых преступников, никак нельзя было отказываться. Фактически, несколько постоянных рецидивистов ожидали экспертизы с энтузиазмом, который нельзя было объяснить лишь тем, что Эстерхази всегда давал каждому расписку, оплачиваемую шоколадом или табаком в лавке Западной Королевской и Имперской Каторжной Крепости
— Глянь, моя башка третий раз входит в историю, — торжествующе заявил охраннику один профессиональный вор, после того, как Эстерхази закончил чтение его на удивление уродливой головы.
— Остальная часть тебя уже пять-шесть раз вошла в историю по системе Бертильона[3] — ответил охранник.
— Ааа, ты просто завидуешь, ха-ха, спасибо пурфессору за табачную записку! — И он важно удалился, готовый провести от трёх до пяти лет в таких условиях, в каких ни один фермер не стал бы держать собак или волов. Тем не менее, вмешательства со стороны Эстерхази уже привели к отмене наказаний под названиями «Водолечение» и печально известного «Пиг Пена».
Так что Расписание доктора Эстерхази было достаточно наполнено.
И поэтому он невнимательно просмотрел крошечную статейку, почти вставку, в „Вечернем Вестнике Беллы“:
Уважаемая полиция не подтверждает слухи насчёт предполагаемых краж известных старинных драгоценностей, о которых сегодня узнали Наши Корреспонденты.
И он перешёл к первой странице с фельетоном, на тему, по весьма занятному совпадению, озаглавленную: „Романс о Старинных Сокровищах“. Либфроу, редактор „Вечернего Вестника“, во многих отношениях был старым маразматиком. Но очень часто ему удавалось убедительно изложить свою точку зрения, с деликатностью, которой позавидовали бы другие редакторы.
Просматривая статью и подмечая отсылки к Железной Короне[4] Ломбардии, Кипрским Регалиям и Короне Святого Стефана[5] (фельетон оказался несколько перегружен регалиями), Эстерхази заметил некое слово, запустившее маленький механизм в глубине его ума. Он не совсем точно запомнил местонахождение этого слова и собирался пробежать всю статью, колонку за колонкой, когда Херрек, его цыганский слуга, безмолвно поставил на стол блюдо с сырными клёцками. И хотя хозяин дома номер 33 по Турецкой Улице, прекрасно мог бы пережить, даже если сырные клёцки запретят совместным решением обе Палаты Имперского Парламента, он знал, что его экономка, фрау Оргац, гордилась своими сырными клёцками — на самом деле, она полагалась, как на символ веры, установленный Трентским Собором, что её хозяин был без ума от её сырных клёцок — превознося их на Юридическом и Медицинском факультетах — и расхваливая их замечательную лёгкость и сладость перед дворянами и высшей аристократией: фактически (Эстерхази чертовски хорошо знал это по опыту) сейчас она, несомненно, притаилась за дверью столовой, с надеждой ожидая.
Так он и поступил.
— Ах, Херрек, Херрек!
— Господин, — отозвался Херрек, немногословный цыган.
— Ах, эти сырные клёцки фрау Оргац!
— Господин.
— Сколь восхитительно сладкие, сколь невероятно лёгкие!
— Господин.
— Херрек, будь уверен: увидишь её — она даст тебе несколько. Сообщи мне, если она запамятует это сделать.
— Господин.
И потом Эстерхази испустил череду звуков, указывающих на то, что его ввергло в бессловесный экстаз одно лишь пережёвывание сырных клёцок. А затем с чувством облегчения продолжил ужинать. Если бы он проигнорировал все эти церемонии, фрау Оргац, в конце концов, действительно первоклассная Кухарка и Домоправительница, потопала бы обратно к себе на кухню, терзаемая Обидой и Скорбью, лупя по всему на пути медной поварёшкой и упустила бы кофе.
К тому времени, когда эта комедия нравов завершилась, Эстерхази начисто позабыл, что же он искал в газетной статье про „Романс о Сокровищах“. Поэтому он отложил её в ящик, чтобы перечитать позже.
После кофе и изюмного ликёра тройной очистки прибыло послание, вручённое ночным швейцаром Эммерманом. Послание состояло из нескольких слов, нацарапанных, как это ни странно, поверх экземпляра того же самого фельетона.
— Что это, Эммерман?
— Кто-то дал это мне, господин доктор.
— Кто же это?
— Неизвестный, господин доктор. Он убежал. — Поклонившись, Эммерман удалился нести службу до прихода Лемкоча, дневного швейцара.
— Что ж, Эстерхази, — сказал сам себе доктор, — ты учишь своих слуг краткости, поэтому не жалуйся, что они немногословны.
«Спроси Чушку» гласило всё послание. Почерк походил на скоропись, принятую в официальных авароязычных школах Паннонии, что сужало круг подозреваемых до всего лишь приблизительно семи миллионов человек. Тем не менее, это было хоть какое-то начало. Что касается Чушки — это слово служило эпитетом для каждого трёхсполовинного из четырёх миллионов словачкоязычных субъектов Триединой Монархии и их языка. Его использование было делом щекотливым. Например, «Куда прёшь, чушка?», могло послужить основанием для побоев. Однако. Однако, тот же человек, который яростно возражал против этого слова, с лёгкостью мог сказать: «Чушь говоришь» — что значило: «Не мели ерунды». Или: «Что, три пива — это „много выпил?“ Что ты мелешь? Ты несёшь чушь!» Поразмыслив и, учитывая, что это послание было нацарапано на газете…
В офисе „Вечернего Вестника“ всегда была некая претензия на благородство, словно их помещение составляло своего рода филиал Университета Грамотности. Ничего подобного и в помине не было в шумных комнатах „Утренних Известий“, где плевок то долетал до плевательницы, то нет и никто от этого не переживал и даже не замечал, со вкусом смакуя подробности интервью уцелевших в последнем побоище в мясной лавке. Учитывая, что „Вестник“ (если в нём вообще упоминалось это неприятное событие) мог бы написать: «Покойного почти обезглавили роковым ударом. Один из его работников был арестован», то „Известия“ преподнесли бы своим читателям нечто вроде: «Кровь покрывала всю спальню хозяина-мясника Гельмута Обершлагера, чья голова была почти целиком изрублена яростными ударами, предположительно нанесёнными в неистовой ссоре из-за расположения фрау Мясник, Хельги Обершлагер, третьей жены пожилого хозяина-мясника Гельмута Обершлагера. Скудно одетый в нижнее бельё труп подмастерья мясника лежал почти вверх ногами, привалившись к окровавленному ложу» и т. п.
Таким вот образом в „Известиях“ поддерживали свой стиль.
Поскольку редактор „Известий“ родился в Глаголицких Альпах, самом сердце Словачко, он не имел права стать президентом Соединённых Штатов. Однако, вместо этого он добился кое-чего почти столь же сложного, а именно — стал редактором самой тиражной германоязычной газеты в Имперской (официально германоязычной) столице. Где он заранее обезоружил все нападки, прославившись под прозвищем «Чушка», почти затмившем его настоящее имя.
Немного было бы шансов обозвать кого-то незаконнорожденным, если бы он решил отвечать на телефонные звонки: — Ублюдок слушает, ага?
Итак.
— Привет, Чушка.
— При-вет, при-вет! Доктор Эстерхази! Какая честь! Освободи стул, безграмотный ты стервин сын — это его ведущему репортёру, который на самом деле уже встал и придвинул этот стул — и позволь учёному доктору сесть.
— Спасибо, Шварц.
Чушка, приземистый, мускулистый мужчина с землистым лицом и выпуклыми зелёными глазами, беззастенчиво оглядел своего гостя: — Полагаю, вы приехали к нам не с историей о том, что Воды так же полезны для кишечника, как английская лечебная соль и ни черта не помогают при ревматизме, болезнях печени, почечных коликах и всём прочем, а?
Эстерхази не стал спрашивать, как тот сложил два и два. Они посмотрели друг на друга с пониманием: — Может быть, вас заинтересует предстоящая статья в „Журнале Иберийской Медицинской Академии”.
Редактор, нетерпеливо воздевший карандаш, мотнул головой и вернул его на место. — Ну, что ж, разумеется, Наш Специальный Корреспондент будет в Мадриде… — Его голос затихает, карандаш опять берётся в руки, делается пометка. — Я спросил бы, что вы посоветуете насчёт этого, а, доктор? — Доктор мог посоветовать насчёт этого, чтобы „Известия“ подождали, пока во французском медицинском журнале не появится аннотация, которую процитирует британский „Ланцет“. После этого статья огромного значения в швейцарских научных публикациях будет неизбежна. И этот предмет к тому времени обеспечит всевозможные гарантии и прецеденты, и обрушиться на население Беллы без риска для Чушки провести в тюрьме дней 30, за, скажем, Клевету на Национальное Наследие (а именно, его целебные Воды).
— Ага. Ага. — Чушка быстро записывал. — Нет, не я, никогда. Не тридцать дней. Даже не тридцать минут.
Он без предупреждения вскочил и во всю мочь прокричал что-то совершенно непостижимое; подождал. Откуда-то издалека, перекрывая грохот пишущих машинок, удары паровых прессов, не менее непонятными словами отозвался голос. Чушка улыбнулся, сел. Вновь оглядел своего посетителя. Подождал.
Тот был ещё не совсем готов.
— Почему нет? — спросил Эстерхази. — Вы — Ответственный Редактор „Известий“. Что? — Чушка быстро замотал головой. Ведущий репортёр улыбнулся. — Но… так говорится в титульных данных. «Л. Мефодиос Хоззенко, Ответственный Редактор».
Чушка улыбнулся. Ведущий репортёр вслух рассмеялся.
— Это мой дядюшка Луи, — пояснил Чушка. — Худший бездельник на свете, без исключения. Я внёс его в платёжную ведомость, как Л. М. Хоззенко, племянника, Общественного Редактора, понимаете?… Появляется проблема, кто отправляется на суд? Дядюшка Луи. Кто попадает в тюрьму? Дядюшка Луи. Мы приносим ему дешёвые сигары, ведро пива, сэндвичи и горячие сосиски-с-капустой, и он играет в карты с полицейскими… Он не переживает!.. И что же действительно привело вас сюда, доктор Э.?
Эстерхази ответил, что сюда его привёл „Романс о Старинных Сокровищах“. Ведущий репортёр поперхнулся фырканьем. Чушка откинул голову назад, на руки.
Эстерхази произнёс: — Детали. Детали. Детали.
— Вам это ещё не надоело? Хорошо, извините, доктор, разумеется, вам — нет… Не раньше, чем выйдет наш первый утренний выпуск. А вот потом… «Детали?» Ну, разве вы не знаете? Очевидно, уж вы-то знаете, что Королевские Регалии Иерусалима были похищены и что…
Множество мыслей бешено промчалось в уме у Эстерхази. — Кипрские Регалии! — воскликнул он.
Чушка снисходительно пожал плечами. — Это для вас, учёного люда, — беззлобно сказал он. — Мы, глаголицкие, даже не слышали о кипрских Регалиях. Не слышали даже о Кипре! Но — Королевские регалии Иерусалима? О, парень, да мы вообще не могли слышать о них! Скажем: в один день, на старенькой маленькой ферме, Дедуля мчится, размахивая своей палкой: «— Кто позволил собакам разворошить навозную кучу, ты? — Ох, нет, Деда! Это не я! Клянусь, клянусь Королевскими регалиями Иерусалима, клянусь!» — Понимаете?
И ведущий репортёр заявил, что так же обстоит дело и у аваров. — Допустим, два старых крестьянина заключают сделку об садовой арендной плате за следующий урожай слив. Они пожимают руки, повторяют условия, а потом каждый по очереди произносит: «Я клянусь сдержать слово, клянусь Святым Крестом, Ангелом Мщения и Королевскими Регалиями Иерусалима…» Заговорите с любым из них о Кипрских Регалиях — он, вероятно, подумает, что его оскорбили, и врежет вам своей дубинкой для свиней.
Эстерхази медленно-медленно кивнул, оглядывая беспорядочный офис. Заметил, с чувством узнавания, фотографию Его Величества. Заметил, с умеренным удивлением, фотографию американского президента А. Линкольна. — Да… Я мог бы засесть здесь и, без необходимости посылать за научными текстами, написать целую книгу, которая будет называться… скажем… «Кипрские Регалии или Королевские Регалии Иерусалима в Законах, Легендах и Истории Триединой Монархии…»
— А также, «С Добавлением Подробностей Относительно Их Кражи из Склепа Святой Софии… Ага…» — прибавил Чушка.
Из статьи «РОМАНС О ДРЕВНИХ СОКРОВИЩАХ», опубликованной в «Вечернем Вестнике», Белла, 7-го апреля, 190…
«Среди прочих драгоценных предметов, относящихся к нашей возлюбленной Монархии, имеются иногда именуемые Кипрскими Регалиями или Королевскими Регалиями Иерусалима. Они состоят из короны с подвесками, державы с крестом и скипетра, на котором, в свою очередь, имеется миниатюрная держава и крест. Наиболее популярная история об этих предметах, в конечном счёте, проистекает из Глаголицких Хроник, в основном составленных монахом Мацимилианосом. Согласно этому документу конца Периода Антитурецкого Сопротивления, эти предметы составляли Королевские Регалии христианских Королей Иерусалима во время Крестовых походов. Большинство современных историков не склонно соглашаться с этим мнением. Некоторые, вроде принца Просц-и-Просца, признают, что Регалии действительно являлись частью Королевских Регалий Лузиньянов[6], которые правили Кипрским приоратом до власти Венеции — хотя лишь частично — и которые на самом деле короновались двумя церемониями: одной — как Короли Кипра, а второй — как Короли Иерусалима. Тем не менее учёный принц отрицает, что эти же Регалии когда-либо действительно использовались в начале или вообще во время Иерусалимского Периода. Другие современные историки, из которых достаточно упомянуть только доктора Баргхардта и профессора Ш. Шнейдера, не согласны даже с этим. Учёный доктор Баргхардт заходит так далеко, что заявляет: «Турки не смогли отыскать их в катакомбах Фамагусты[7], когда захватили Кипр, по той, весьма веской причине, что их (то есть Регалий) вообще никогда не было на Кипре». А профессор Ш. Шнейдер предполагает, что Регалии, вероятно, были изготовлены для одного из многих позднесредневековых христианских князей Балкании, чей храбрый вызов туркам, увы…
Эстерхази вздохнул, провёл пальцем вниз по колонке, проворчал, остановил палец, напав на след.
Но популярное мнение склоняется к традиционному представлению, что там действительно были именно Королевские Регалии Иерусалима, что они действительно были захвачены принцем Мурадом в поединке с великим и благородным эрцгерцогом Гюставом Гогенштупфеном, прямым предком нашего возлюбленного Монарха. Популярное мнение устанавливает совершенно определённую связь между владением этими Регалиями Королевским и императорским Домом и Августейшими Титулами нашей возлюбленной Правящей Фамилии, как известно каждому школьнику, начинающимися со “Священный Римский Император Скифии, Святейший Король Паннонии и Истинно Христианский Король Иерусалима, Яффы, Триполи и Эдессы“ и…
Что и говорить, популярное мнение действительно восприняло всё это очень серьёзно. Уже из наиболее диких областей Трансбалкании приходили сообщения о том, что некоторые крестьяне утверждают, будто с утратой Священных Королевских Регалий Священного Иерусалима императорская и королевская власть в сущности прекратилась, что Сатана освободился, чтобы вести войну со Святыми и что, соответственно, больше не нужно платить налог на соль и сбор за крепкие напитки.
Всяческие религиозные вещи всегда затрагивали наиболее дикие области Трансбалкании, но даже рядом с домом, фактически, через два квартала, Эстерхази услыхал извозчика, кричащего погонщику тройки лошадей: — Слыхал, что натворили эти псы, треклятые турки?
— Да, грязные собаки, — голосил тройканьер, — они утащили назад Святые Регалии, нам нужно послать наши канонерки в Чёрное море и бомбардировать Консту, пока они не вернут их, собаки!
Извозчик возразил.
— Проклятье, у нас нет канонерок на Чёрном море!
— Ну, тогда нам лучше заиметь их там, чёртовы отродья, грязные собаки, пошли! — И он защёлкал бичом над спинами своих лошадей, как будто Али Паша, Мурад Карлик и Абдул Хамид собственными персонами наседали ему на пятки.
А теперь с лестницы воззвал голос: — Берти, ты тут? — Немногие люди обращались к Энгельберту Эстерхази на ты. Ещё меньше звали его «Берти».
— Тут, Кристи! — отозвался он.
Визиты его двоюродного дяди, графа Кристиана-Кристофра Эстерхази-Эстерхази были редкостью. Когда граф не выступал в своей официальной должности Имперского Шталмейстера, то предпочитал, исключительно по своим личным склонностям, посещать места гораздо занятнее, чем дом 33 на Турецкой улице. И теперь не просто семейный долг, не воспоминания о проведённом вместе детстве, привели сюда его ненафабренные усы, его фигуру, на сей раз без обычного корсета и источающую сильный запах коньяка, одеколона и чрезвычайного беспокойства. Без паузы или дальнейших приветствий, он быстро направился к ведёрку с бутылкой шампанского в углу и, слегка трясущейся рукой, влил в себя напиток из бутылки, наполовину опустошив её и…
— Нет, — сказал доктор Эстерхази, — это не шампанское. Это смесь джина с итальянским вином, в котором настаивалось множество трав. Любезность американского министра. Он называет это “мартини“, уж не знаю, почему.
Граф Кристи разделался с оставшейся половиной, вздохнул: — Послушай, Берти, вставай, вставай и по коням. Старикан совсем спятил.
Это была одна из милых маленьких прихотей Его Королевского и Императорского Высочества, которая очень располагала к нему его словаческих подданных — то, что ему нравилось называть себя в третьем лице… в определённые времена… термином, который обозначал, слегка изменяясь в глаголицких диалектах, дедушку, крёстного отца, мастера, вождя, тестя или — немного загадочно — кабана с тремя клыками. Или тремя яичками. — «Ась! — мог воскликнуть он делегации из Ближних Провинций. — Ась! Не было дождя в этом году? Ась! Урожай погиб? Ась! Хотите снижения земельного налога? Ах, дети мои, вы правильно сделали, что пришли к Старикану! Старикан позаботится об этом! Молитесь за Старикана! Старикан — ваш Друг!» — И таким образом Распад Триединой Монархии мог отодвинуться ещё лет на пять. Время от времени интеллигенция и подполье без сомнений считали Игнаца Луи безмозглым старым дурнем. В иные времена они не были так уверены.
— Что? Как бедный старый Мацци?
— Ну… не настолько плохо. Не разъезжает на белом коне вверх и вниз по лестнице, охотясь на Бонапарта. Что он действительно делает: рыдает, ежеминутно падает на колени и молится, кричит, бушует, проклинает, плачет, колотит своим стеком по столу и всё это из-за тех треклятых Кипрских Регалий. (Не удивлюсь, если они вообще окажутся стекляшками.) Бедный старый Старикан, по его мнению, если Священные Регалии не найдутся, то его Короны, я имею в виду его настоящие короны, находятся под угрозой.
Эстерхази, чья преданность Особе Императорского Величества основывалась на укоренившемся предпочтении Короля Чурбана Королю (или Президенту, или Товарищу) Плахе, вздрогнул, покачал головой.
— Это не очень-то разумно, — заметил он.
— Если тебе восемьдесят один год и ты Император, — указал граф Кристи, — ты и не должен быть особенно разумным. Говорю тебе, Старик действительно в смятении! Не проводит смотры Придворного Эскадрона. Не читает Бюджет. Не подписывает Назначения или Декреты. Не слушает игру Мадам на клавесине…”
— О! О! — Если Игнац Луи дважды в день не слушал клавесинные концерты Мадам де Мулифр, чьё положение, как maitresse en titre[8], уже много лет было, по-видимому, просто номинальным, ибо оно по большей части опиралось на воспоминания о прошлом и на клавесинные концерты два раза на дню — тогда, тогда, дела действительно были очень плохи.
— Плачет, молится, бушует, топает, — подвёл итог граф Кристи. — Напоминает каждому, что это всё ещё часть Императорской Привилегии — содрать кожу со слуг, вплоть до Министров… Вот. И, кстати об этом. Премьер…
— Премьер-министр приказал усилить стражу вокруг турецкой дипломатической миссии, да. Что ещё?
— Тётушка Тилли просила меня упомянуть, что она тоже очень взволнована.
Грандграфиня Матильда была женой Наследника. А где же Наследник? — Где же он находится? Если не истребляет шотландских куропаток, оленей и боровов, то он на maneouvres. Прямо сейчас — к счастью! — он на maneouvres, настолько далеко, как только возможно, в Маленькой Византии, без почт, без телеграфов, а гелиографы ограничиваются лишь военными вопросами.
Маленькая Византия была, на самом деле, лишь одним ядрышком ореха. Номинально, Маленькая Византия всё ещё считалась пашалыком[9], хотя Триединая Монархия управляла ей сорок два года. В течение всего этого срока ожидалась её возможная аннексия Тройной Короной. И теперь, хотя и sub rosa[10], заключительные переговоры с Высокой Портой шли полным ходом. Высокую Порту не очень беспокоило всё это. Византийские подпольные националисты беспокоили гораздо больше. Переговоры проходили весьма деликатно. Антитурецкие восстания были нежелательны. Или — и это было другим ядрышком ореха — они были нежелательны теперь. Разумеется, в орехе было много ядрышек. Темперамент Наследника, всегда в основном контролируемый дома, в окружении этикета, имел склонность становиться всё менее и менее контролируемым по мере удаления от дома.
Такое развитие событий было очень возможно и очень нежелательно. Дело обстояло так: во-первых, антитурецкие бунты в Белле… или, если на то пошло, в Трансбалкании, где меньшинство в несколько тысяч турок всё ещё проводило свои дни в дрёме над кальяном и чётками. Последствие таких бунтов: Реакция, любая Реакция, со стороны Турции. Последствие этого и, предполагая, что Наследник узнает (а узнать он должен, рано или поздно) — опрометчивые поступки со стороны Наследника. Последствие этого: удар, сердечный приступ или любое из других несчастий, подстерегающих старого человека в восемьдесят один год. И, последствие этого…
У Наследника было много привлекательных качеств. Все любили Наследника. Все желали ему долгих лет жизни… Как Наследнику.
Эстерхази медленно произнёс: — На самом деле, Кристи, я сейчас работаю над этим. Но мне необходимо время. И мне необходима помощь.
Граф Эстерхази-Эстерхази сказал: — Я ничего не могу поделать с треклятым временем. Но насчёт помощи, вот… — он выудил нечто из своей Сумы Шталмейстера. — Старикан приказал дать тебе… это.
— Иисусе Христе!
«Это» оказалось кусочком пергамента, заклеймённого сверху Тройной Короной. В середине, от руки (и доктор Эстерхази хорошо знал, Чьей) было небрежно написано одно слово: СОДЕЙСТВОВАТЬ. Под СОДЕЙСТВОВАТЬ, та же Рука начертала инициалы:
IL
IR
И, внизу (более-менее), на воске, Имперская Печать. И в каждом углу было ещё по инициалу, вместе образовывающих INRI.
— Я никогда прежде даже в руках не держал такого!
Граф ответил, несколько уныло: — Да и никто из ныне живущих навряд ли… Ещё стаканчик того американского вина — Сент-Мартин, так ты сказал? — и мне надо идти…
Разум престарелого Короля-Императора, от переживаний и скорби, видимо (по крайней мере, в этом вопросе) возвратился на шестьдесят пять лет назад, когда Прово (как их обычно называли) использовались в последний раз: и это были набеги конокрадов на Нижнем Истре (в сущности, довольно успешные.) Обычно истёртые за время применения, лишь немногие из них сохранились, чтобы увидеть хотя бы в музеях. Но все видели их изображения в газетах, журналах, даже в календарях. Театральных программках и афишах. Они были главной особенностью популярных мелодрам.
— Барон Благроц, неужели ничто не удержит вас от вашего безумного намерения выкинуть меня и мою старую жену вон из нашей хижины на мороз, потому что мы не позволили вам забрать нашу обручённую дочь в ваш замок?
— Ничто [с ухмылкой]! Ничто, ничто меня не удержит!
Суматоха, дверь распахивается настежь.
— Это тебя удержит! — Это, конечно, было Прово, который герой держит в руке… При виде чего злой барон и все его приспешники падают на колени, обнажают головы и молят, чтобы их просто повесили, а не содрали кожу или посадили на кол, и аудитория вскакивает, кричит, топает и хлопает.
Возможно, старческий разум Игнаца Луи согнулся от напряжения. Посчитав, что этот пережиток Средневековья и Древних Турецких Войн уместен в эпоху телефона, телеграфа и полиции. Однако Игнац Луи [IL] действительно мог пустить его в ход. Он был, действительно, Императором и Королём [IR]. И понадобилось немногое, чтобы в его древнем и набожном разуме возникла ясная ассоциация между предполагаемыми Королевскими Регалиями Иерусалима и буквами в послании к Эстерхази, традиционно помещаемым по углам пергамента инициалов слов Iesus Nazarenus, Rex Iudaeorum…
— Что ж, — решительно сказал доктор Эстерхази, — это не по мне — препираться с моим Государем. Он приказывает, я подчиняюсь. Передай Его Императорскому Величеству соответствующий ответ.
— И каков, — спросил граф Кристи, вновь водрузив свой форменный картуз и, довольно недоверчиво пожав плечами, готовясь уйти, — каков же «соответствующий ответ»?
— Скажи ему, — произнёс доктор Эстерхази, — скажи ему, что я ответил: «Adsum...»[11]
— Лемкоч, меня нет дома ни для кого.
Теперь он уже некоторое время назад осознал, что ключевое слово в статье «Вестника», то, которое вызвало вспышку в его уме — теперь он понимал, что это слово было Иерусалим.
— Не вы ли — Энгельберт Эстерхази, доктор медицины?
— Я должен отступить от своего неизменного инкогнито, чтобы сообщить вам, сэр, что я — Король Иерусалимский…
Снова и снова, обхватив голову руками, в тишине и уединении своего кабинета, он проживал странную сцену в древней комнате источника на горном курорте. Осталось ли, теперь, когда он старался осознанно обдумать, что это могло значить, осталось ли что-то ещё в его памяти, кроме этой единственной сцены, объединившей его с человеком с таким совершенно незапоминающимся лицом? Или это был обман чувств?
Через некоторое время он сел, взял блокнот и чертёжный карандаш, и, настолько хорошо, как смог, сделал набросок того человека, как запомнил. Одежда, почему-то чувствовал он, одежда ничего не означала. Лицо… Он забраковал первый рисунок и покрупнее набросал одно только лицо. С очками-пенсне. И нелепые усы, подстриженные короче с одной стороны. И волосы… Волосы, так… Ну, тот человек носил шляпу; шляпу, как и миллионы прочих. Теперь уберём шляпу и изобразим лицо без неё. Расчёсывал ли он волосы на пробор? Возможно. Стриг их коротко, как прусский офицер? Навряд ли. Или, может, он был лысый? В целом, хотя и не мог сказать, почему, Эстерхази скорее полагал, что человек был лысым. Он закончил эскиз. И всмотрелся. Всё равно ничего. Или, скорее… что-то…
Уберём очки.
Уберём и усы тоже.
После этого он встал и, прикрепив последний эскиз к чертёжной доске, установил её на мольберте. Убавил газовое освещение до самого минимума. Убрал абажур электрической лампы, чтобы она светила, как прожектор. Снова уселся на стул. Позволил всему прочему миру исчезнуть… кроме Лица…
Мог он видеть его прежде?
Он мог видеть его прежде.
Вопрос и ответ.
Где он видел его прежде?
Вопрос — но нет ответа.
Тишина усиливалась. Казалось, никто не проходит по улице. Казалось, никто не проезжает по городу. Колокола Собора не звонят. Последний голос в мире говорил за много-много кварталов. Затем всё стихло.
Но, хотя чувство слуха исчезло, другие чувства остались. Был запах и довольно неприятный запах. Он не мог в точности сказать, какой это запах. Впрочем, знакомый. Ужасно знакомый. То лицо. Лицо. Где он его видел…
Даже не запомнив промежуточных стадий, Эстерхази очутился на кухне. Экономка уставилась на него, разинув рот и склоня голову набок.
— Что вы сказали? — нетерпеливо спросил он её.
— Ну, благородный…
— Что вы точно сказали, что вы точно сказали… — Он заставил себя говорить мягче. — Не пугайтесь, добрая женщина. Но это очень важно. Что вы точно сказали немного раньше, вы сказали что-то о… — Он напряг память; память покорилась, уступая силе. — …что-то о необходимости чего-то. Вы сказали, — он сжал за спиной кулаки, столкнувшись с её огромным непониманием, эти две родинки у её рта, одна с волоском, ни длинным, ни коротким…
— Вы сказали: « — Нам нужно ещё больше…». А теперь, добрая женщина. Вам нужно ещё больше чего?
Но она всё равно застыла столбом. Позади неё неуклюже присела фигура. Фигура в засаленном переднике. Вероятно, посудомойка. — С вашего позволения, фрау Оргац, — пробормотала кухарка, — вы сказали, около минуты назад, что нам нужно ещё больше дезинфицирующих средств. Для, прошу прощения, уборной для прислуги. Во дворе.
Что-то было не так в Западной Имперской Каторжной Крепости, где его визитной карточки всегда хватало, чтобы появился субкомендант Смитс, почтительно кланяющийся и, вдобавок, салютующий, пока делал поклон. Смитс был карьерным винтиком в составе Охранного Ведомства. Разумеется, был комендант, барон фон Грубхорн, который давал интервью журналистам и обсуждал с ними теории Ломброзо о Преступных Типах. Он был комендантом тюрьмы, еженедельно обращавшийся к заключённым, когда они стояли в цепях, напоминая им о их долге, как христиан и верноподданных Триединой Монархии. Но это субкомендант проверял хлебные пайки, присматривал за камерами и даже пробовал тюремное рагу — или, как это блюдо неласково называли, «отбросы» — и, если субкомендант не делал этого, то пайка хлеба урезалась, в камерах совершалось больше убийств и рагу становилось ещё более бросовым.
Однако, сейчас субкомендант не кланялся и не салютовал. Он стоял в грязи у входа в Крепость, руководя установкой того, что выглядело, как пулемёт Гатлинга. Вокруг него было полно охранников с винтовками наизготовку; они сновали у входа, копошась, словно муравьи. Эстерхази остановил паровой автомобильчик (бронзовый колокольчик которого, видимо, никто здесь не услышал), в двухстах футах поодаль, пройдя их пешком.
— Что случилось, Смитс?
Взгляд, брошенный на него Смитсом, был твёрд, как камень: — Сейчас сюда нельзя входить. Даже вам! — Он присмотрелся, узнавая приближающегося посетителя. — Сейчас сюда нельзя входить, доктор! Приказ коменданта! Заключённые бунтуют, сударь, они думают, что их хлебную пайку урежут — чёртова ложь, но попытайтесь им это объяснить… Назад, сударь! Сказано, даже вам! Не делайте этого, слышите… — Он махнул рукой, произнёс несколько слов, понизив голос. Два капитана и множество рядовых охранников поспешили вперёд, склонив винтовки, чтобы преградить ему путь.
Он покопался в кармане и, вытянув руку под традиционным углом в сорок пять градусов, предъявил Прово.
Субкомендант, капитаны и охранники единым движением сорвали свои фуражки, упали на колени в грязь; субкомендант, единственный, не обременённый винтовкой, часто крестился.
Сам комендант стоял на внутреннем бруствере, покрикивая на заключённых внизу. Вся площадка была наполнена охранниками, целящимися из винтовок вниз, во двор. Но никто не слышал ни слова, что говорил барон, из-за гула выкриков и звона цепей заключённых. Когда Эстерхази приблизился, он оглянулся и его рот умолк. Иными словами, он, очевидно, замолчал. Во всяком случае его губы перестали шевелиться. Эстерхази ступил рядом с ним и показал Прово.
С единым громким и одновременным грохотом цепей заключённые пали на колени.
В тишине отдавалось эхо звона.
— Я получил это от Императора, — сказал Эстерхази. — Я даю вам гарантию, что хлебные порции не уменьшатся.
Нет, они, в конце концов, не грянули троекратное «ура» Императору. Возможно, это было потрясение. Однако один человек громким хриплым голосом, наполовину прорычал, наполовину выкрикнул: — Старый добрый Старикан!
— Никаких карательных мер не будет… на этот раз… но вы должны вернуться в свои камеры, немедленно! — прозвучали слова Эстерхази. Комендант, не говоря ни слова, махнул субкоменданту. Субкомендант пролаял команду. Все винтовки поднялись — вертикально. И остались так. Внизу во дворе, кто-то (судя по красной нашивке, заключённый-активист) прокричал: — Давай, вставай, топай, шагай! — Заключённые построились в ряды, развернулись кругом и, ровным шагом, шеренга за шеренгой начали покидать двор.
Лязг-лязг-лязг-лязг.
Лязг-лязг-лязг-лязг…
Бунт закончился. На этот раз.
Субкомендант внимательно рассмотрел набросок, который Эстерхази показал ему. (Комендант пил бренди и ни на что не смотрел.)
— Ну да, да, господин доктор, — сказал субкомендант Смитс. — Да, я действительно помню его. Вы говорили мне: «У него больные лёгкие, поэтому, если можно, не держите его в сырости». Так я и сделал, господин доктор, так я и сделал, ведь мы, в Охранном Ведомстве, в конце концов, люди, а не звери, как некоторые говорят. — Даже здесь, в середине старой башни, высоко над тюремными корпусами, запах пота, мочи и дезинфицирующих средств был очень силён. — Следовательно, вот почему он оставался здесь живым и стал здоровее, чем когда только попал сюда.
Эстерхази пристально посмотрел на него: — Это была утомительная неделя, субкомендант. Утомительная неделя. — Игнац Луи, с раздвоенной бородой и так далее, благосклонно взирал вниз с испятнанной стены. — Пожалуйста, помогите мне припомнить. Когда я это говорил?
Смитс поднял грубую красную руку к своему грубому красному подбородку: — Ну… Странно, что это помню я, сударь — его лицо, а не имя — а не вы, с вашим великим умом. Но, с другой стороны, я не так уж много писал и читал. Но я запросто могу запомнить на вид каждую тварь в нашем городке… Ну. За время. Ну, пока вы исследуете его башку, сударь. Извините, господин доктор, мы здесь люди грубые… Пока вы проводите с первым из них бесплатные нелогичные исследования. Вот тогда.
И вот так, перелопатив старые отчёты, и тщательно проверив и перепроверив тюремные дела, это обнаружилось.
Номер 8727-6. Гогор, Теодро. Возраст 25 лет.
Нарушение: Фальсификация, 2-я степень. Обстоятельства: Запутанные. Примечания: Возможно, предв. помешат.
И так далее. И так далее. И так далее.
— Хорошо, хорошо… Я очень обязан. А теперь я должен вернуться в Беллу и обдумать это.
Субкомендант поднялся вместе с ним, небрежно поинтересовавшись: — А как вы думаете, господин доктор, этот рецидивист, Гогор, мог быть тем, кто завладел Священными Регалиями?
Эстерхази снова взглянул на лицо своего Государя. Через мгновение он обернулся к Смитсу: — Почему вы так думаете?
Смитс пожал плечами, подавая Эстерхази пальто: — Ну, я, конечно, не знаю наверняка. Но они были похищены со взломом из древней Гробницы Святой Софии, это было во всех газетах. В газетах пишут, это была… дилетантская работа. Это следовало из того, что тайник, где они находились, был таким же древним, Строительный раствор крошился и так далее. «Дилетантская», но то же время они пишут: «Возможно, использовались профессиональные инструменты», да.
Эстерхази застегнул пальто. — Спасибо, Смитс. Да — и что?
— Ну, господин доктор. Эта мысль пришла ко мне, пока мы разговаривали — этот Гогор, он сидел в старой камере 36-Е-2. А кто был с ним там? Сцемовиц, ещё один выдумщик (то есть, подделыватель). Малый, чьё имя я не помню, за Повторное Изнасилование. И Старый Блейвейц. Вы помните Старого Блейвейца? Ну, он был взломщиком. Говорят, одним из лучших. Во всяком случае, он так говорил. Всегда говорил о том, Как Сделать Это и как он Делал Это. И, значит, ну, в общем, ко мне пришла мысль, может именно так этот Гогор — если это был он — так додумался до того, как это сделать. Понимаете ли…
Эстерхази, кивнул, застёгивая перчатки. — Понимаю. Интересная мысль. Можно ли поговорить с этим Блейвейцем?
Но субкомендант заявил, что это невозможно. — Он подпал под Великую Амнистию, как выражаются каторжники. Теперь он под каменной плитой. Что теперь можно с ним сделать? Ах, да.
Он открыл дверь, жестом пригласив Эстерхази пройти первым. — Дело в лёгких, точно, в них. Не знаю, почему. Он был здоров, когда попал сюда.
Лобац, казалось, не высыпался в последнее время. Он взглянул на бумагу, которую дал ему Эстерхази, моргнул, покачал головой: — Что это? Что-то про кого-то, посаженного за Повторную Подделку, семь лет назад?… Лучше уберите это в отчёты, доктор. У меня и так имеется кое-какое, в общем-то, гораздо большее беспокойство.
Эстерхази сказал, что не сомневается в этом… что он подозревал подобное с тех пор, как увидел комиссара сыскной полиции Каррол-Франкоса Лобаца так увлечённо беседующим на Жемчужном Рынке. Беседующим с президентом Ассоциации Ювелиров де Хуфтом. Так увлечённо, что у Лобаца даже не нашлось времени переброситься словом со своим старым приятелем и закадычным товарищем, доктором Энгельбертом Эстерхази…
Так ли несправедливо было сыпать соль на раны подобным образом? Может быть. Может быть, нет. Эстерхази не желал думать, что он и всё, что могли предложить его огромные познания и способности, рассматривались, как досужая игрушка, которую то откладывают про запас, то игнорируют, по чьей-то прихоти…
— Этот Повторный Подделыватель может быть тем парнем, из-за которого вы так беспокоитесь. Нам обоим понадобятся все сведения о нём, какие вы сможете найти… в протоколах… или не в протоколах. Вы поверите мне на слово? Или мне необходимо предъявить, скажем, Полномочия? — Он начал склоняться к суеверию, что показывать Прово следует с осторожностью, дабы слишком частое его упоминание не смогло бы… неким образом… растратить его власть.
Лобац медленно проговорил: — Вашего слова мне достаточно в любом случае. Но я беспокоюсь не из-за подделывателя. Я беспокоюсь из-за…
— Похищения регалий. Да.
При всей своей грузности Лобац быстро вскочил со стула: — Ну, известно, что те плуты сменили стиль. Искренне надеюсь, что вы правы.
Среди протоколов, однако, отыскались лишь протоколы. Старые протоколы. Семилетней давности.
Если Гогор, Теодро, уже не совершал последнего посягательства на его Королевское и Императорское величество, Его Державу, Его Корону и Скипетр, то он и не был арестован за это преступление.
У других и, возможно, не менее важных источников информации, от которых зависит полиция великих (а быть может и маленьких) городов мира — а именно: информаторов — тоже не нашлось ничего сообщить по этому предмету. Его бывшие наниматели, против которых был совершён подлог (и, что довольно забавно, они торговали клеёнкой в розницу), с тех пор ничего о нём не слышали. И желали ничего о нём не слышать и впредь. Его семья, состоящая из весьма респектабельных брата и сестры в провинциальном городе Праз (и нет города респектабельнее Праза), тоже ничего не знала ни о его нынешней, ни о недавней, ни о посттюремной карьере. Они выдвинули предположение, что он мог уехать в Америку. Или в Австралию.
— Он был в Гросс-Кроплеце, в этом же году, — настаивал Эстерхази. — Хорошо. Ухватимся за это. У меня имеются некоторые собственные хвосты, которые я постараюсь связать воедино. Увидимся завтра.
На третьем этаже дома 33, на Турецкой улице, герр Гуго фон Слуцкий был (после самого доктора Эстерхази) главнокомандующим. Здесь находилась Библиотека доктора Эстерхази. А герр фон Слуцкий был Библиотекарем доктора Эстерхази. Этот учёный обладал нездоровым цветом лица, неприятным запахом изо рта и дурным нравом; но он был знаком со всеми языками и диалектами Триединой Монархии — плюс французский, английский, латинский, греческий и санскрит — он был совершенно неутомим. Его хозяину требовалось лишь послать ему по трубе пневмопочты сообщение следующего вида: Гогор, Тео, в Криминальных Френологических Исследованиях, Первый Том: чтобы получить конверт, по той же самой трубе, меньше, чем через пять минут.
Он вскрыл его и вытащил жёлтый лист диаграммы. Слева внизу перечислялись Склонности, Стремления и Способности. Сверху были оценки, расставленные в пределах от Переразвито через Слаборазвито до Отсутствует, с градациями между ними. Внизу, в ряду маленьких граф, приводились измерения черепа, выполненные лично Эстерхази, кронциркулем и другими инструментами (один из них его собственного изобретения). Но его главным образом интересовали не измерения, при первом взгляде на них показывающие, что у Гогора была средняя по размеру и форме голова. Таков был его замысел — ежеквартально совершать прочтения, чтобы оценить каждого и подвести Итог на обратной стороне диаграммы. Однако тот год — год, когда он впервые начал подобные прочтения на множестве преступников — тот год был и годом Эпидемии. У него не хватило времени, чтобы выводить суждения. Он делал это каждый квартал — годом позже. Тем не менее, к Первому Тому он так и не вернулся.
А, ладно. Что ж, вернёмся к нему теперь.
ФРЕНОЛОГИЧЕСКАЯ ОЦЕНКА ТЕОДРО ГОГОРА, ВОЗРАСТ 25, МЕСТНЫЙ СУБЪЕКТ. Нижняя область Затылка: СОЦИАЛЬНЫЕ НАКЛОННОСТИ. Любвеобильность: Очень велико. Супружество: Недоразвито. Плодовитость: Отсутствует. Прилипчивость: Ущербно. Уживчивость: Странно развито. Постоянство: Чрезмерно развито.
Области за и над Ушами: ЭГОИСТИЧНЫЕ НАКЛОННОСТИ. Жизненность: Посредственно. Агрессивность: Неопределённо. Разрушительность: Слабо. Питаемость: Ущербно. Стяжательство: Сильно, но странно развито. Осмотрительность: Ущербно.
Близкие и покрывающие Макушку Головы Области: ЧЕСТОЛЮБИВЫЕ СТРЕМЛЕНИЯ или НИЗМЕННЫЕ ЧУВСТВА. Одобрение: Сильно развито. Самооценка: Переразвито. Решительность: Переразвито.
Область Макушки: МОРАЛЬНЫЕ ЧУВСТВА: Совестливость: Ущербно. Надежда: Чрезмерно развито. Духовность: Чрезмерно. Почтение: Чрезмерно. Добросердечие: Ущербно.
Височные Области: ПОЛУИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫЕ или СОВЕРШЕНСТВУЮЩИЕСЯ СПОСОБНОСТИ. Созидательность: Немного недоразвито. Идеалистичность: Сильно. Возвышенность: Переразвито. Подражание: Переразвито. Радостность: Отсутствует.
Верхняя Область Лба: ЛОГИЧЕСКИЕ СПОСОБНОСТИ. Причинно-следственность: Чрезмерно. Сравнительность: Слабо. Человеческие слабости: Ущербно. Законопослушность: Посредственно.
Центральная Область Лба. ЛИТЕРАТУРНЫЕ СПОСОБНОСТИ. Непредсказуемость: Хорошо развито. Ритм: Посредственно. Гармоничность: Ущербно. Язык: Посредственно.
Область Бровей: ВОСПРИНИМАЮЩИЕ СПОСОБНОСТИ. Индивидуальность: Немного недоразвито. Форма: Посредственно. Размер: Посредственно. Цвет: Посредственно. Последовательность: Развито. Обдумывание: Необычно. Ориентирование: Посредственно.
Эстерхази подумал о сигаре, решив отложить это удовольствие до завершения задачи. Но он позволил себе удовольствие обратиться к себе наблюдающему. — Предвижу, — произнёс он вслух, — великую вероятность, почти перерастающую в возможность, что френологии придётся уступить более новым и юным наукам, которые уже сейчас ждут приглашения у двери, чтобы без позволения присвоить с трудом завоёванные открытия их старшей сестры. Неосязаемые и нематериальные аспекты отойдут психологии. Материальные и ощутимые — физической антропологии. Вычисления, основанные на головном индексе и других черепных измерениях, уже многому научили нас о человеке примитивном и постараются научить ещё большему об его современных потомках. — Он склонился над своей работой, затем, снова подняв голову, медленно проговорил: — И может случиться так, что тех младших сестёр наук застанут другие, ещё моложе, ожидающие, чтобы вытеснить уже их…
Он долго размышлял над жёлтой бумагой диаграммы и размышлял глубоко. Наверху, в огромной люстре из красной бронзы в виде русалок с обнажённой грудью, газовые огни (каждый из которых исходил из чаши русалочьих ладоней) изливали свой золотой свет на всё вокруг.
Человек может посмотреть на гору и увидеть только камень. Большинство людей, смотря на гору, увидит только камень. Однако, один человек из сотен тысяч, обученный геологическому наблюдению, смотря на ту же самую гору, увидит полсотни различных видов камня, увидит признаки руд, погребённых в копях и материнской породе глубоко под поверхностью (хотя не настолько глубоко, чтобы их нельзя было обнаружить и выкопать), зная то, что древние писали о земле — древнее множества начал — какие слои выгибаются вверх или вниз, а какие лежат ровно, как плиты двора.
Так было и в случае Теодро Гогора.
И Эстерхази, бывший человеком первого типа, теперь стал другим.
Способность Ориентирования была развита посредственно. Поэтому беглец (если этот термин подходил) был не слишком привязан к родной местности, где его и не знали. Он действительно мог уехать в Австралию (или Америку), но ничто в его врождённой натуре не принуждало к бродяжничеству. Способности Формы, Размера, Веса и Цвета также были посредственными. Его чувство Последовательности развито от рождения или он не смог бы ни спланировать, ни выполнить дерзкую кражу, хоть и по «дилетантски». Теперь его способность Обдумывания. Она была отмечена, как «необычно». У него явно не было вообще никакой алчности; не страсть к золотым монетам, самим по себе, двигала им. Он был способен прикинуть, как совершить преступление и как — во всяком случае, на сей раз, — выйти сухим из воды. Индивидуальность немного недоразвита. Всё совпадает. Он воспринимал себя, как личность, но как неправильную личность. Поскольку, кто бы ни был (или не был) истинным Королём Иерусалима, это, разумеется, был не он.
Переплетался с этим и тот факт, что и Добросердечие, включая “желание известности и признание”, и Самооценка были переразвиты: на самом деле, даже чересчур. Как и Решительность. Без какого-либо трепета он собрался похитить национальное сокровище… и сделал это. Он был ущербен в качестве Совестливости, но с лихвой восполнял это Надеждой которая имелась у него в избытке. Когда способность Духовности чрезмерна, как здесь, то неизбежно присутствует склонность к фанатизму.
Всё верно, всё — теперь — очевидно. И всё это, до сих пор, походило на лес, которого за деревьями не видно. Чему могло помочь, здесь и теперь, понимание, что Гогорово чувство почтения было чрезмерным? Он действительно мог чтить древние сокровища. Вопрос в том, где именно?
“Ущербность в Добросердечии”. Отлично, он не продаст сокровища, чтобы раздать деньги беднякам. Ну и ну!
“Возвышенность чрезмерна, склоняясь к гиперболизации”. Это очевидно. “Подражание переразвито”. Верно настолько, как вообще что-то может быть верным. Радостность полностью отсутствует. Хммм. Тогда будет бесполезно искать его веселящимся на комедии в мюзик-холле.
Хорошо. Теперь о Логических Способностях.
Чрезмерная Причинно-следственность: его таланты более теоретические. У него малая аналитическая одарённость, поскольку способность Сравнительности слаба. Ущербный в Человеческих Слабостях, он был бы неразборчив — Эстерхази вздохнул, представив себя на его месте. До сих пор всё это казалось теоретическим. “Довольно посредственный в качествах Ритма и Языка, ущербен в Гармоничности”. Итак, искать его на концерте тоже будет бессмысленно. И конечно просто зевнём и кивнём головой, увидев, что из-за хорошо развитой способности Непредсказуемости он, Гогор, мог бы сильно интересоваться историей.
“Ущербный в Осмотрительности”. Это могло быть полезно. Он может весьма сильно раскрыть карты. “Стяжательство сильно, но странно развито”. Это было всего лишь вторичным подтверждением того, что открылось в связи с Обдумыванием. “Питаемость ущербна”, ах. Просто ест, чтобы жить. Навряд ли посещает лучшие рестораны, не посылает за икрой, гусиной печенью или шампанским. Вероятно, мало или вовсе не употребляет алкоголь. “Агрессивность неопределённа”. Станет ли он сражаться за свою «идею»? — или нет? При склонности к “Разрушительности, очень слабой”. Это было отчасти благоприятно и, в целом, образовывало: “Не Опасен”.
А в Жизненности Гогор всего лишь посредственен. У него было больное лёгкое, но он оправился от этого. Ммм, ладно, так, здесь ничего, не стоит выставлять посты у аптек.
И, теперь, Эгоистичные Наклонности. Теперь Социальные. А теперь наскоро помолиться, дабы Кто-то, хоть Кто-нибудь, подкинул бы то, что может помочь…
"Постоянство переразвито". Снова: признак возможной фанатической преданности какой-то вещи. Уживчивость, или привязанность к месту или делу, странно развита. Другими словами — теперь у нас есть все прочие доказательства — склонность проявлять значительную привязанность к странным делам. Хвастун. Сколько раз наступающий на одни и те же грабли.
А сейчас, Боже мой, осталось всего четыре!
Прилипчивость (то есть дружба или привязанность) недоразвита.
Плодовитость отсутствует.
Супружество недоразвито.
Любвеобильность очень велика.
И это было тут. Тут было всё это. И он почти мог пропустить всё остальное.
Эстерхази от удовольствия хлопнул в ладоши.
Если исключить Супружество и Плодовитость, это исключит желание дома, жены, детей. Если исключить даже Прилипчивость, то исключаем и любовницу. Итак, что же остаётся? Остаётся Любвеобильность. Фактически: «Любвеобильность очень велика». Тут у нас мужчина с сильными сексуальными страстями, у которого нет ни жены, ни любовницы. А, значит…
— Господин.
Эстерхази, слегка изумлённый, поднял глаза: — Ах, Херрек, что?... А, да, я хлопал, нет-нет. А… нет… Я не имел в виду… Подожди! Херрек…
— Господин.
Эстерхази мгновение подумал. Затем: — Херрек. В чулане. Старый несессер свиной кожи. Тот, что с парижскими наклейками. Пожалуйста, принеси его. Но сначала сними наклейки…
— Господин.
Когда вечерний экспресс из Празы втянулся на Большой Центральный Вокзал, мужчина, разодетый по моде пятнадцатилетней давности и несущий ещё более старомодный несессер свиной кожи, поднимается по ступеням на центральную платформу. Он медленно пересекает её, смешавшись с толпами покидающих экспресс и, спустившись по главной лестнице, выходит через главные ворота…
…и нервозно отшатывается, от того, что остряки называли «артиллерийской атакой».
— Фиакр, сударь? Фиакр?
— Благородный господин! Сюда! Сюда!
— Фиакр, благородный господин! Куда угодно за полдуката!
Казалось, что на широкой улице у вокзала собралась половина экипажей со всей Беллы. И что половина их кучеров отбросили свои поводья и, спрыгнув на тротуар, были полны решимости хоть силой усадить в свои кареты свежеприбывших пассажиров, вместе с так называемым «грабажом».
А теперь видим рослую и дюжую фигуру бывшего гусара, возвышающегося над своим экипажем, великолепного в униформе вокзального комиссионера, приближающегося к свежеприбывшему провинциалу. — Всё в порядке, сударь. Пожалуйста, просто скажите мне, куда вы хотели бы отправиться и я обо всём позабочусь.
И он вклинивается между новоприбывшим и оравой извозчиков, которые, увидав это, уходят прочь, завывать и горлопанить для других клиентов. Которых, как-никак, полным-полно.
— Ээ, я хочу, ээ, я хочу отправиться, ээ, отправиться, ээ, — и он нащупывает в своих карманах адрес, которого там нет. Разумеется нет. Его всегда нет, когда требуется. Комиссионер снисходительно взирает на столь знакомую сцену. И у него проскальзывает слабейшая тень улыбки, почти исчезнувшая, прежде чем он начнёт представление для этого полинялого денди.
— Желаете отправиться в отель, сударь? Боюсь, я слышал что «Гранд Беатрикс» сейчас переполнен. — О, какое облегчение для гостя! Не нужно объяснять, что он действительно не хочет в знаменитый (и справедливо) отель «Гранд Беатрикс», который разорил бы его за один день, кроме того, будучи действительно весьма, весьма, слишком великим. И всё же, как лестно услышать, что его, как видно, считают достойным «Гранд Беатрикс»! — Разумеется, сударь, есть ещё «Аустерлиц» и «Вена». Прекрасные, спокойные места. — Комиссионер отлично знает, что посетитель не хочет прекрасного спокойного места. — И есть «Отель де Франс», весьма разумные цены, как мне рассказывали дворяне, сударь. Конечно, — тут он принимает слегка плутоватый вид, — конечно, некоторые говорят, что там скорее чересчур весело и развязно. Но, осмелюсь сказать, джентльмен может так и не счесть.
«Отель де Франс»! Весело и развязно! Почти до того, как он решается на это, раздаётся свист комиссионера и джентльмен, вместе со своим багажом, багажом без единой наклейки, портящей или помечающей его крепкие старые бока, оказывается в фиакре и грохочет по вымощенным камнем улицам. Но грохочет не слишком громко. Брусчатка мостовой — такая ровная брусчатка — разительно отличается от улиц Праза, где жуткие первобытные булыжники, обтёсанные наподобие яиц, образовывают мостовую центральной площади и прилегающих улиц; и природная грязь и земля на всех прочих улицах, позволяющие им быть настолько пыльными или грязными, как соблаговолил определить Господь Бог.
Стены «Отель де Франс» украшены огромными буквами, высотой в три этажа, сообщавшими миру, что «Каждая комната оборудована газовым освещением».
— Номер для месье? Ну конечно! Восхитительно! — Клерк хлопает по настольному звонку. — Гарсон! Отнеси сумки месье в номер 30-Д!
Месье! И гарсон!
Конечно же, 30-Д, как минимум, оборудован газовым освещением. Конечно же, туда поднимаются в гидравлическом лифте, запускаемом и останавливаемом (и, как всё-таки понимал гость из лишённого даже зернового элеватора Праза, передвигаемым) тросом, протянутым с крыши через центр каждого этажа.
И, в нише вестибюля, всего через несколько дверей от 30-Д, есть даже водопровод, чтобы напоить жаждущих!
Французы знают толк в жизни.
Тем временем, Лобац начал с низа. Разумеется, не с самого низа. Он не возился с двухгрошовыми проститутками, несчастными убогими созданиями, которые занимаются своим ремеслом под арочными сводами Итальянского Моста или у дверей в переулках вокруг Тряпичного Рынка. Ему сделали гравюры по серии набросков Эстерхази и теперь он отправился распространять их — не в промышленных количествах и не расклеивать плакаты; он не хотел видеть их на фонарных столбах; в задачу не входило применение подобных, явно безнадёжных способов… пока что. Он раздавал их там, где считал, что они могут пригодиться.
Например, в грязной кофейне «Старая Рыбачья Пристань».
— Привет, Роза.
— О, Боже, я ещё и не проснулась — это было в два пополудни — а он хочет посадить меня в тюрьму. Я ничего не сделала/
— О, нам это известно, Роза. Взгляни сюда. Видела когда-нибудь этот портрет? Нет? Уверена? Ладно, если увидишь… или подумаешь, что увидела… ну, ты знаешь, как передать словечко. Кое-кто мог бы неплохо помочь себе. Особенно, если ей понадобится услуга. Пока, Роза.
Например, в кабаке за Товарными Складами.
— Привет, Гено.
Замасленный съёжившийся маленький человечек в такой же замасленной порванной тужурке выглядит собирающимся нырнуть под прилавок. Но он ныряет лишь затем, чтобы достать бумажный листок. Такой же замасленный и скукоженный.
— О, я не желаю видеть твою налоговую квитанцию, Гено. Взгляни сюда. Видел когда-нибудь этот портрет? Нет? Уверен? Ладно, если увидишь… Кое-то мог бы очень неплохо себе помочь, если ты понимаешь, о чём я.
Гено явно понимает, о чём он.
У дешёвой пекарни в Южном Районе.
— Эй, ты, Табак. Подойди сюда.
Табак подходит, глаза лучатся честностью. — Я чист, Ваше Преподобие. Хоть обыщите меня — некоторым нравится. Не щипал деньгу с…
— …с прошлой ночи. Ничего страшного. Посмотри сюда. А?
Табак смотрит. Качает головой. — Не из постоянных клиентов.
— Нам всё равно хотелось бы с ним повидаться. Косячок? Из секретного фонда. Косячок?
Табак берёт косячок: — Я уверен и, трах-тарарах их, узнаю. Мы гастролёров не любим, по-любому. Всё портят и создают трудности для намётанных рук. Уверен. Я, трах-тарарах их, узнаю.
— Привет, Лу…
— Привет, Фру…
— Привет, Гретхен…
— Привет, Маришка…
Маришка мигает накрашенными глазами. Отвешивает поклон. Очень усталый поклон. Вежливо подавляет зевок. — Уверена. Он немного чокнутый, верно? Но не опасный.
Лобац: — Так ты видела его? Когда?
Маришка сглатывает, слизывает сбитые сливки с накрашенной губы. — Прошлой ночью, — безразлично говорит она. — Всю ночь. Ничего особенного. — Она имеет в виду, что, во-первых, у её гостя прошлой ночью не было очень странных привычек и, во-вторых, что он заплатил только стандартную таксу.
— Где? Знаешь, где он может быть?
Маришка даже не потрудилась пожать плечами. — Он пришёл с улицы, — говорит она. — И ушёл на улицу. — Она возвращается к чашке кофе. Полностью безрадостная жизнь и потребности. Они приходят с улицы. И уходят на улицу.
Снова и снова. Неважно. Эту работу могут сделать и другие. Ничем, что посоветовал доктор Эстерхази, не стоит пренебрегать. И Лобац, у которого есть небольшой список (на сей раз в письменном виде — у него в голове много небольших списков и немало длинных). Одну за другой он помечает их, лавку за лавкой и примерочную за примерочной. Затем, почёсывая голову, он идёт дальше.
Фрау Хиггинс, театральный костюмер, не была родом из Англии, как показывало звучное произношение её родного Южного Района. Но оттуда был родом покойный Хиггинс. Однако, покойный Хиггинс, действительно был очень покоен и его вдова мало упоминала о нём. Она подняла взгляд от швейной машинки, на которой обрабатывала тунику образца 16-го века… которая очень нуждалась в укрепляющем внимании машинки и которую действительно могли непрерывно носить с того же века. Она подняла взгляд от швейной машинки и на минуту дала передохнуть ноге на педали.
— Хех, — говорит она.
— Когда?
— О… Может, в прошлом месяце…
Лобац хочет, чтобы она рассказала ему всё об этом. И, вежливо, для вполне благовоспитанного и, видит Бог, трудолюбивого нрава фрау Хиггинс, он спрашивает, поняла ли она, что он имеет в виду всё об этом. Фрау Хиггинс трёт пальцами усталые глаза. Потом она подводит итог.
— Он платил наличными, — говорит она.
Множество нарядных дам заходят и выходят из бара «Отель де Франс». Богатые кружева, очень яркие румяна на щеках, и очень большие шляпки, для украшения которых истребили уйму цапель. Они охотно позволяют джентльмену из Праза покупать им разноцветные напитки. Они с лукавым интересом выслушивают его историю. В конце концов, у каждого джентльмена есть история. Они вставляют замечания, показывающие интерес. — И вы не можете уладить дела с наследством без него? — переспрашивают они. — Ох-вот-досада! — Ну, сойдёт любое сочувствие, если франтоватый джентльмен из провинции захочет подойти и получить свой кусочек развлечения. В конце концов, немного найдётся лучших лопухов на ощип, чем франтоватые джентльмены из провинций. Но джентльмен из Праза, видимо, не понимает намёков. Итак, один за другим, намёки на обед… театр… ужин… шампанское… оперу… не только не приближают к цели, даже намёки на женские прелести встречают не больший отклик, чем: — Да, но безусловно кто-то должен знать моего брата: он жил в Белле много лет!... — что ж, рано или поздно, нарядные дамы вздыхают, извиняются и уходят прочь.
Пусть даже только к другому столику
И поздно.
Мадемуазель Тосканелли.
Мадемуазель Тосканелли с Корсики. И если для кого-нибудь из клиентов бара «Отель де Франс» это недостаточно французское, то о-ля-ля! Мадемуазель Тосканелли не намерена впустую тратить вечер на мятный шнопс. Она смотрит на поддельную фотографию брата джентльмена из Праза. — Это было подрисовано, — говорит мадемуазель Тосканелли.
— Это мой брат Георг. Мы, видите ли, без него не можем уладить дела с наследством.
Мадемуазель Тосканелли задаёт вопрос, который, видимо, показывает, какие чувства, кроме чисто сентиментальных, иногда оживляют грудь дочерей жаркого Юга.
— Во сколько вы оцените найти его?
Кажется, слабые изменения происходят с джентльменом из Праза, со старомодным нарядом и забавно-изысканными манерами. Он встречает твёрдый, яркий, чёрный взгляд мадемуазель Тосканелли.
— Пятьдесят дукатов, — отвечает он. — Но без фокусов!
Мадемуазель Тосканелли говорит: — En avance.
Она пересчитывает пять банкнот по десять дукатов каждая, хватает украшенный бисером и бижу[12] крошечный ридикюльчик, начинает подниматься. — Один момент, проясним вопрос, — говорит джентльмен из Праза. — Он — где?
Он на улице Хуньяди, Нижней улице Хуньяди, Мадемуазель Тосканелли не помнит номера, но на углу была аптека, а рядом с ней — велосипедный магазин.
Всё было так, как она и сказала. Тем не менее, весь район возводил застройщик, пользующийся одним и тем же набором чертежей домов. Все здания выглядели одинаково; Мадемуазель Тосканелли не могла припомнить, какое это было из них. Даже полицейский значок, когда она пристально осматривала район сверху донизу, не помог её памяти. А когда потерпело неудачу даже предложение пятидесяти дукатов сверху, следовало предположить, что она говорит правду.
Ах, как много полиции и так внезапно, на Нижней улице Хуньяди! И на улицах за ней. И повсюду…
Губы аптекаря дрожали. — Но в этом не было ничего незаконного, — возражал он. — У меня есть лицензия на продажу опиума. Пятьдесят пилюль обезвоженного, здесь, всё соответственно отмечено в моём журнале учёта. Видите? Видите? Хорошо, если на меня кричать, я не смогу вспомнить, что где!
К тому времени, когда он собрался с нервами и памятью, к полиции присоединились солдаты. Казалось, обитатели Нижней улицы Хуньяди разрывались между желанием занять лучшие места у своих окон и увидеть это представление — независимо от того, что могли бы стать его целью — и желанием забаррикадировать свои окна матрацами, сервантами и платяными шкафами.
— Откройте, номер сорок четыре! Откройте! Консьерж! Привратник!
Пятьдесят лет почти непрерывного мира при Триединой Монархии не полностью отучили население от обычая, сформировавшегося за пятьдесят десятилетий почти непрерывной войны. Ворота домов в Белле, как правило, прочны.
— Ну, — сказал Лобац, — мы можем послать ещё и за пожарными. — Топоры, лестницы — полная осада. — Эстерхази был уверен, что привратник — или кто-то другой — выжидал. Кто-то, кто мог бы открыть двери без насильственного вторжения — если бы он — или она — захотел.
— Стойте, — сказал он. Полиция отступила. Потом солдаты. Эстерхази пошёл через улицу к дому номер 44. На полдороге он остановился, вынул руку из кармана и рука, под традиционным углом в сорок пять градусов, предъявила Прово. Казалось, всё вокруг него испустило колоссальный вздох. Через миг ворота распахнулись. Жестом он подозвал Лобаца. Они вошли внутрь.
Женщина, не настолько старая, как обычно для консьержки, стояла у стены, рыдая. — Бедняжка! — причитала она. — Бедняжка! А, если — если он помешался. Что, если он правда думает, что он — Король? Разве это повредит настоящему Королю? — Двое мужчин прошли через пустой внутренний двор, начали подниматься по ступеням. — Не причиняйте ему вреда! — вопила женщина. — Не причиняйте ему вреда… бедняжка…
Он сидел лицом к ним, когда они вошли — и это не заняло у них много времени — но, через мгновение, они поняли, что на самом деле он был обращён лицом не к ним. Он смотрелся в зеркало во весь рост. Так или иначе он ухитрился устроить помост и целиком задрапировал стул в пурпур. Это заменяло трон. Он сидел в своей неряшливой "мантии", плаще и ночной рубашке с ватным воротником, испятнанным чёрными пучками волос, изображающими горностаевый мех. Всё это было фальшиво, даже под светом рампы это выглядело бы почти неправдоподобно. Его голова завалилась набок.
Но корона была на его голове, его красноречивой голове, корона вместе с подвесками была у него на голове, так плотно, что не спадала; хотя его руки соскользнули на колени, тем не менее они крепко сжимали державу и скипетр.
Большую часть своей жизни он был никем и ничем. Однако, сейчас он был настолько Королём Иерусалима, насколько Королевские Регалии могли сделать его — или любого другого — Иерусалимским Королём.
Корона, держава и скипетр древних таинственных Регалий. Они и абсолютно смертельная доза в пятьдесят пилюль обезвоженного опиума.
Перевод: BertranD, 2023 г.
Примечания
1
Отсылка к Гогенштауфенам — династии южногерманских королей в эпоху средневековья и императоров Священной Римской империи (1138–1254)
2
Джордж Альфред Генти (1832–1902) — известный английский писатель, журналист и путешественник. В конце XIX века он — один из самых популярных авторов историко-приключенческого жанра.
3
Система Бертильона — система идентификации преступников по их антропометрическим данным; получила название по имени её изобретателя — французского юриста и изобретателя Альфонса Бертильона
4
Железная корона Ломбардии — корона Лангобардского королевства, состоящая из золотого обруча в 3 дюйма шириной, покрытого драгоценными камнями, внутри которого помещается узкий железный обруч. По преданию, этот железный обруч первоначально являлся гвоздём от креста Спасителя, подаренный папой Григорием Великим лангобардской принцессе Теоделинде, которая велела изготовить из него корону для коронования своего супруга Агилульфа
5
Корона Святого Иштвана(Стефана) — традиционная корона венгерских королей, она же Корона святого Стефана, признаваемая одним из главных символов венгерской государственности. Она и сегодня считается священной, отсюда второе название — «Святая корона Венгрии».
6
Лузиньяны — феодальный род в средневековой Франции и королевская династия в Иерусалимском и Кипрском королевствах
7
Фамагуста — город-порт на восточном побережье острова Кипр
8
Maitresse en titre (Официальная фаворитка) — статус, которым король мог наделить одну из своих возлюбленных. Отличие официальной фаворитки от всех остальных заключалось в том, что она имела возможность влиять на ход политических событий, активно вмешиваться в жизнь королевского двора и даже во внутрисемейные взаимоотношения правящей фамилии.
9
пашалык — "область, подвластная паше"
10
Sub rosa — латинское крылатое выражение, означает «тайно», «втайне», «по секрету»
11
"Буду присутствовать" — (лат.)
12
Бижу — замысловатое ювелирное изделие, встроенное в одежду или носимое само по себе на теле
|