АНАСТАСИЯ

Поздно вечером разразилась сильная гроза. Тугие струи дождя, низвергающиеся с разгневанного неба, немилосердно хлестали маленький домик Матвея, грозя вынести единственное уцелевшее оконное стекло, дарованное ему барином после случая на пруду. Резкие порывы ветра, завывающего, словно дикий неведомый зверь, пытали свои силы на поскрипывающей и стонущей кровле, то и дело проверяя ее на прочность. Наводя на старика суеверный страх, ослепительно сверкали фиолетовые, голубые и желтые молнии, освещая округу потусторонним, мертвенным светом. А вслед за ними всю окрестность деревни Верхняя Зубовка сотрясали мощные раскаты грома, от которых у него ныли зубы и шевелились на затылке волосы.

"М-да, - озабоченно думал Матвей, подставляя миску под коварную струйку стекающих с подоконника капель, - не дай Бог, путнику какому очутиться сейчас на дороге! Давненько не было такой непогоды... Октябрь уж на дворе, а какие жаркие последние дни стояли... На славу бабье лето удалось!".

Он критическим взглядом окинул свое бедное жилище и стал готовиться ко сну. Расстелил постель и, выбив пыль с матраца, в углах которого, прорвав старенькую ткань, пиками торчала солома, долго и сосредоточенно взбивал дохлую подушку, думая о чем-то своем, красивом и несбыточном.

Детей у него не было. Анна погибла под копытами понесшей лошади еще в 1851-м, а единственный сын, Петр, умер от чахотки в 1857-м, так и не успев продолжить род Белозубиковых. Через пять лет в его доме случился пожар, из-за которого чуть было не погорела вся деревня, и, прокляв все на свете, Матвей перебрался на околицу, уединившись от всех, став, в некотором роде, отшельником. В Верхней Зубовке его считали не от мира сего, незлобиво подтрунивая в редкие моменты, когда он попадался на глаза и усердно сплетничая в остальное время.

Он же, обладая мягким, даже стеснительным характером, старался жить со всеми в мире и никогда, что говорится, не лез в бутылку. Зато местный поп, отец Онуфрий, весьма часто наблюдавший Матвея в церкви - слезно молящегося, ставившего свечку или просто дающего копеечку на содержание молельного дома, считал его лучшим из своих прихожан.

Матвей был однолюбом, и не женился во второй раз, да и года сказывались... Но он безумно желал себе дитя. Сына, дочку, внука, внучку - все равно. Лишь бы было о ком заботиться. Долгими зимними вечерами он места себе не находил.

Оттого и занялся резьбой по дереву.

По началу у него ничего не выходило - фигурки получались грубыми и совершенно не похожими на то, что он задумал. Они трескались и быстро ссыхались. Со временем же Матвей приноровился к новому для себя делу и стал разбираться в различных породах дерева, пригодного для него. Великолепные статуэтки собак, кошек, лошадей, лосей, оленей, птиц и даже слонов, которых однажды увидал на картинке, усеяли полки его мастерской, под которую он отвел заднюю часть дома.

Но все-таки большую часть его коллекции составляли фигурки людей, точнее, детей, которым он с особой тщательностью вырезал лица, стараясь придать каждой из них свою индивидуальность, свой характер, свою неповторимую судьбу. Вкладывая в каждое вырезанное творение частичку своей души, он одухотворял его и свято верил, что, в конце концов, оно становится живым, перестав быть обезличенным, мертвым куском дерева. Именно поэтому он никогда не продавал их на ярмарке, считая это предательством. Да и вообще об этом его увлечении никто не знал.

Каждому деревянному человечку Матвей давал имя, разумеется, согласно христианским датам и святым, отчего они тоже имели свои именины. Конечно, он не крестил их, ибо это было противно Церкви, да и он не хотел прослыть сумасшедшим, если не еретиком.

Старик подолгу разговаривал со своими "детьми", учил жизни, холил и лелеял, а иногда и наказывал. Надо же детей наказывать... Воспитание - первое дело.

Были у него и свои любимчики, были и проказники. Были лентяи и подающие надежды, но все являлись ЕГО ДЕТЬМИ, и этим все сказано.

Матвей разделся, аккуратно сложил одежду на колченогий стул и, прочитав "Отче Наш" и пожелав статуэткам спокойной ночи, огрубевшими пальцами затушил свечу. Но не успел он и присесть на топчан, как в дверь кто-то постучал. Сначала робко, а потом сильнее.

Я даже не слышал, как открылась скрипучая дверь в сени, удивленно подумал Матвей. Наверно, из-за грома. Но кто бы это мог быть?

- Иду, иду! - крикнул он, вновь зажег свечу, вскочил в штаны и, на ходу подвязываясь, заспешил к выходу, держа недовольно потрескивавшую свечку между пальцев. - Сейчас открою...

Он откинул засов и немного приоткрыл дверь.

- Кто там? - на всякий случай спросил Матвей, подслеповато вглядываясь в темноту.

На пороге стояла молоденькая барышня. Невысокая, худенькая, закутанная в странную блестящую накидку, но с непокрытой головой - вода ручьем лилась с ее длинных слипшихся черных волос, не заплетенных в косу - вмиг на полу образовалась небольшая лужица. На ногах у ней были тупоносые серебристые башмачки на высокой подошве; Матвей никогда таких не видел.

Но больше всего его поразила красота ее лица. Округлое, несколько бледное, с тонким, четко очерченным ярко-алым ртом, прямым изящным носом и... глаза... Да, глаза. Огромные, чуть-чуть раскосые, светлые, кажется голубые или зеленые, Матвей не мог точнее рассмотреть в призрачном, скачущем свете пламени свечи. Над ними дугами изогнулись тонкие брови.

Остолбенев от неожиданности, Матвей потерял дар речи, не в силах ничего произнести. Барышня дрожала и, жалобно смотря на Матвея, дула на покрасневшие маленькие кулачки. Замерзла, бедняжка, наконец, подумал он и с трудом разлепил губы:

- П... проходи, милая... Обмокла вся, продрогла, небось?

Барышня издала неопределенный звук и благодарно посмотрела на Матвея. Он посторонился, пропуская ее вперед.

- Одна али со спутниками? - спросил он, заглянув в сени, но никого там не увидел.

Странница смущенно встала посреди избы, затравленно оглядываясь по сторонам.

- Да ты не бойся, - ободрил ее Матвей и как можно шире улыбнулся. - Сейчас разведу огонь, просушишься. А то заболеешь еще, не дай Бог... Как же тебя угораздило-то, а?

Она молчала, потупив взор.

- Ну, ничего, я мигом.

Он зажег еще пару свечек и пододвинул к ней стул.

- Садись, в ногах правды нет. Одежку-то скинь... гм...

Матвей засмущался.

- Садись, - хрипло повторил он и жестом показал на стул.

Она осторожно села, не сбросив накидку, и теперь не сводила с него глаз. Он же забегал по избе, натыкаясь в полутьме на предметы. Принес из сеней несколько сухих чурбачков, щепок, растопил в печурке огонь. Барышня с большим интересом наблюдала за его действиями, поворачиваясь на стуле, словно впервые видела, как это все делается.

- Как звать-то тебя, родимая? - нарушил молчание он, раздувая пламя и искоса поглядывая на нее. Краса-то какая!

Снова молчание. Виноватая улыбка. Неужто, немая? Или глухая? Какая несправедливость... Веселые язычки пламени запрыгали по поленьям, они сразу затрещали, терпко запахло дымом. В избе стало светлее.

Глаза незнакомки и вовсе расширились от удивления и интереса. Она сидела ровно, будто аршин проглотила и просто смотрела на Матвея. Кажется, попыталась улыбнуться. Но, как он заметил, какое-то внутреннее напряжение сковало ее, и затаенный страх светился в глубине больших, ясных глаз.

- Куда путь-дорогу держишь? Вижу, не местная ты. Издалека идешь? - снова попытался он, сидя у огня на корточках так, чтобы хорошо ее видеть.

Она наморщила лобик, словно вспоминая что-то, и опять виновато улыбнулась.

Юродивая, что ли? В печке затрещало сильнее, пахнуло жаром.

- Ох, давай-ка свою одежку, - спохватился он, - а то простудишься ненароком...

Он поднялся и, шагнув к ней, протянул было руку. Барышня испуганно отшатнулась, прикрыв ладошкой рот. Ее длинные ресницы быстро затрепетали.

- Иисусе, я не хотел тебя напугать! - воскликнул Матвей и обескуражено развел руками. Беда прямо с ней какая-то!

- Сядь хоть к огню поближе, что ли...

Он показал на печь, жестом предлагая подвинуться. Барышня опустила руку и несмело привстала. Матвей ободряюще улыбнулся, осторожно взял из-под нее стул и поднес его к теплу.

- Садись, садись, - сказал он. - Грейся. Только не подпались, смотри.

Она села, мельком взглянув на него, и зачарованно уставилась на огонь. Матвей чувствовал себя не в своей тарелке.

- Сейчас чайку попьем, - пробормотал он. - Правда, сахару-то у меня с весны еще нет. Зато мед имеется. Липовый, хороший. От любой простуды помогает. Любишь мед? Все красавицы любят мед! - добавил убежденно он. - Весьма полезен, говорят.

Она вопросительно посмотрела на него.

- Мед, мед, - повторил Матвей, причмокивая от удовольствия.

- Ми... от... Миот? - вдруг произнесла она, и словно колокольчик зазвенел, до того нежный и приятный был у нее голос.

От неожиданности Матвей остолбенел, но быстро взял себя в руки. Говорит, однако!

- Правильно, мед! - обрадовался он. - И чай, понимаешь? Чай!

- Тц.. тчай... Тчай? Миот?

- Ага! Чай и мед!

- Тчай ий миот...

На юродивую вроде не похожа... Так кто же она? И тут он понял. Иноземка! Ну, слава пресвятой Богородице, все ясно!

- Немец, да? Э... Немка? Ты - немка, да? Берлин? Э... Какие там у вас еще города... Нет, не немка? Париж? Париж? Франция?

Он вспомнил афишу цирка, виденную им лет пятнадцать назад в Туле, но она здорово врезалась ему в память.

- Мадам Лилу, да? Кон... конфер... конферансье? Ат... тракцион?

Она печально качала головой.

- Значит, по-аглицки говоришь? Англия, да? Нет? Китай? Не похожа... Да и не басурманка ты. Какая же ты басурманка? Тогда Индия! Индия? Не угадал? Какие еще страны есть... Эх, сюда бы Пал Палыча... Он профессор, к нашему барину частенько приезжает. Он бы тебя расспросил... А куда уж нам, необразованным!

- Дин'а, - барышня показала пальцем вверх, - дин'а. Аур моа сиома ту. Дин'а...

Матвей непонимающе посмотрел на потолок. Крыша, что ли, течет? Да нет...

- Не пойму я тебя что-то, милая. Чудной у тебя язык! Так что говоришь?

- Аур па кен мит'а. Мит'а! - она показала на окно. Палец ее задрожал, а на лице отчетливо проявился неподдельный ужас.

- Бог мой, барышня, что с тобой? - испугался Матвей. - Что приключилось-то? Может, кому еще помощь нужна?!

Он вскочил с топчана и сделал вид, что хочет-де выйти на улицу.

- Еще? Еще кто-то там? Помощь, помощь, да? Что ж ты сразу-то не сказала, родимая?!

Гостья замахала руками, отрицательно вертя головой.

- Ро, ро! Мит'а туун кен орн'паа дакро вай!.. Вай сиимату киито руна!.. Ро!

- Ну, как знаешь...- Матвей уселся обратно, пораженно разглядывая незнакомку.

Вот так история! Во сне такое не приснится, в грезах не привидится! Молчание затянулось. Надо представиться, дошло, наконец, до него.

- Матвей! - он ударил себя кулаком в грудь. - Меня зовут Матвей! Мат-вей!

- Маата... Феа-а...

- Мат-вей! Матвей!

- Мата... Феа... Мата Феа?

- Матвей. Не Мата Феа.

- Нее Мата Феа. Нее? Мата?

- Тьфу. Ладно, будь по-твоему. Мата, так Мата...

- Мата! - девушка счастливо улыбнулась.

Матвей смущенно поскреб затылок. Некоторое взаимопонимание все-таки достигнуто было.

- А тебя-то как звать-величать прикажешь? - спросил он.

Она и вовсе расплылась в улыбке, и в комнате будто солнышко взошло. На душе у Матвея стало легко и радостно...

- Паас'ин. Паас'ин! - она легонько ударила себя пальчиком в грудь.

Затем показала на Матвея:

- Мата Феа.

И на себя:

- Паас'ин.

- Паассин? - удивился Матвей. - Не христианское это имя. Никогда не слышал. Паассин?

Гостья энергично закивала головой:

- Ра, Паас'ин.

- Гм... Паассин. Знаешь, что, Паассин, сняла бы ты свою накидку, жарко уже, небось, а? Накидку.

Он показал на ее плащ, делая вид, что снимает его. Барышня, как и положено барышням, помялась немного, но потом пальцы ее ловко забегали по нему, отстегивая многочисленные застежки, и вот он был снят и отложен для просушки в сторону.

То, что открылось взору Матвея, вновь несказанно поразило его. У него просто не было слов. Что-то серебристое, блестящее, плотно облегающее тело и не скрывающее ее женских форм. И не платье, и не исподнее. Из какого материала - непонятно, вроде парча, а может, и нет. Матвей стыдливо отвел глаза. Иисусе, как она может тут так перед ним?! Правда, он сам попросил, но это же не значит, что... Он же не знал...

Конечно, что сказать - иностранка! За границей, он слышал, царит один разврат и инакомыслие... Немудрено... Да... И дорогое-то все, наверно! Его озарило. Эта барышня - вовсе не крестьянка! Видать, богатая, из высших сословий! Оно и понятно - по заграницам кататься - много денег надо! И... карета! На чем-то же она должна была ехать! Но на улицу не пустила... Очень странно. Кучер, бедняга, наверно, совсем там озяб. Впрочем, богатые - все странные. Вот, взять, к примеру нашего барина...

- Мата Феа, - позвала гостья, прервав размышления Матвея, - пуу та виро... Пуу!

Она протягивала ему, немного смущаясь, маленький сверкающий камешек, лежащий на открытой детской ладошке.

- Виро кс'ен, Мата Феа, кан'ис, - она доброжелательно улыбнулась.

- Что вы! - испугался Матвей. - Как можно мне... Я... Я ведь не... того... Не корысти ради, а токмо... Ради вашей милости... м-м-м...- он запнулся, не зная, что сказать.

- Виро пан'ит, Мата! - умоляюще произнесла гостья и, встав, положила камешек на стол.

Тоненькая стройная фигурка, распушившиеся волосы, рассыпавшиеся по плечам, удлиненные кисти рук, прельстительные округлые бедра и осиная талия - все по новой вогнало Матвея в краску. Он поспешно отвел взгляд. Сердце сильно застучало, в ушах зашумело. Не гоже так, совсем не гоже.

Молчание снова затянулось. Барышня разомлела у огня, а Матвей рассеянно ковырял ножичком в чурбачке, подумывая, что-де неплохо бы вырезать эту девицу, могла бы получиться замечательная статуэточка! Тайком он разглядывал девушку, запоминая черты лица, фигуру и представляя ее характер и наклонности. Обладая недюжинной фантазией, он воображал ее возможное прошлое и вероятное будущее. Он даже назвал ее по-своему, не в силах выговаривать непривычное для русского уха и языка имя "Паас'ин". Анастасия. Само пришло на ум. Сам не знал почему, но ему казалось, что будь она православной, то звали бы ее именно так. А своему чутью он привык доверять. Анастасия...

Вода в чайнике до прихода странницы была горячая - Матвей любил попить чаю или отвару какого на сон грядущий, поэтому долго ждать не пришлось - она зашумела и вскоре нетерпеливо забурлила, обратив на себя неподдельный интерес гостьи.

- Вот, ваша милость, чайку сейчас отведаете, - нашелся Матвей и засуетился с чайником, заваривая чай из можжевельника. - Конечно, не ахти какой, не китайский, что у купца Парфенова... Знаете Парфенова? Ну, да ладно.

Он налил в широкую деревянную кружку дымящийся ароматный напиток и подал его гостье.

- Не побрезгуйте, отведайте, - сказал он. - Только поосторожнее - горячий...

- Яч... ий?.. - повторила путница и неуверенно взяла кружку в руки.

- Чай, чай, - ласково ободрил ее Матвей.

- Тчай? - с интересом спросила она и тихонько подула на напиток. - Миот?

- Ах, да! - спохватился Матвей. - Сию минутку, госпожа, не извольте беспокоиться!

Он бросился к полке, исполнявшей роль деревенского серванта.

- Сейчас, сейчас...- бормотал Матвей, шебурша в потемках, перебирая столовую утварь. - Ага, вот, - торжественно заявил он. - Нашел!

Он достал маленький бочоночек с медом и старую серебряную десертную ложку, оставшуюся еще со времен покойной жены. Отвернувшись от барышни (стыдно), Матвей наспех почистил ее и пододвинул к гостье высокий табурет, торжественно на нем представив свое любимое кушанье.

- Мед, - объявил он.

- Миот, - кивнула путница. - Кен'ун пат!

Она зачерпнула кончиком ложки густую янтарную массу и осторожно понюхала:

- Ваа иратен'ан миот тик'ес... Миот?

Неужели мед никогда не видала? Матвей был поражен не менее ее. Она лизнула ложку и зажмурилась.

- Что, невкусный? - забеспокоился он.

- Миот! - восхищенно выдохнула гостья и благодарно посмотрела на Матвея. - Кен'ва пат'ва ту!

Она зачерпнула еще, поднесла было ложку ко рту, замерла и протянула ее Матвею:

- Ук? Ук ва миот? Сен'ун ит!

Матвей замотал головой:

- Кушайте, кушайте, госпожа, я сыт. Ничего!

Барышня смущенно улыбнулась и отправила ложку в рот, снова зажмурившись от удовольствия.

- Чай, - напомнил Матвей.

- О, тчай! - она поднесла кружку ко рту и немного отхлебнула. На глазах ее выступили слезы.

- Лотти! Лотти...- она зашлепала ладошкой по губам. - Лотти ин'ямси...

- Обожглися? - огорчился Матвей. - Ничего... пройдет... Вы дуйте-то, дуйте!

Он схватил со стола ковшик и принялся туда-обратно переливать ее чай.

- Сейчас, сейчас, - приговаривал огорченно он. - Оплошал, оплошал-таки!..

Паас'ин виновато улыбалась, что-то лопоча по-своему.

- Сейчас, сейчас... Вот, - Матвей отдал ей кружку.

Она взяла ее и осторожно отпила небольшой глоток.

- О, по сатав тчай кен'ук!

- Нравится? - Матвей перевел дух. Этим богачам трудно бывает угодить...

Девушка не спеша допила чай, заедая его медом, все это время благодарно посматривая на Матвея. Может, подумал он, она хочет есть? Он достал чугунок, в котором еще оставалось немного теплой каши, и с последним куском каравая поставил его на табурет. Что же это он, надо было пригласить за стол... Но Паас'ин отрицательно завертела головой:

- Ро, тим'ен прон туун. Лорк'ит пла!..

- Не обижайте старого Матвея, откушайте! - взмолился он.

Паас'ин красноречиво похлопала себя по животу.

- Ро, Мата, син'ап вай, нек'ан сим!..

- Хорошо, госпожа, как скажете, - вздохнул Матвей. - Утро вечера мудренее. Там посмотрим.

Наступило неловкое молчание. К тому времени на дворе стояла уже глубокая ночь. Глаза у обоих начали слипаться, голова, руки и ноги налились свинцом. Барышня тайком пару раз зевнула, да и Матвей падал с ног, наработавшись за день и не привыкший поздно ложиться.

- Вы, наверно, спать хотите, - сказал он. - Я постелю вам на моем топчане, не побрезгуйте, а сам прилягу в сенях. Не надо беспокоиться, барышня!

- Куу?

- Спать, спать. Ба-инь-ки. Понятно? - он приложил сложенные ладони к щеке, закрыл глаза и засопел, не решившись изобразить перед барышней свой характерный мужицкий храп.

Паас'ин облегченно закивала головой, видимо, не зная, как разрешить этот вопрос самой. Матвей постелил ей лучшее свое белье, захватил пару подстилок для себя, тулупчик на случай холода, помялся, да и вышел в сени, на прощанье пожелав девушке спокойной ночи и, отвесив, на всякий случай, низкий поклон.

Паас'ин все это время сидела на топчане и задумчиво смотрела куда-то в одну точку, уйдя в себя и рассеянно водя пальчиком по внешней застежке своего легкого скафандра. Ей было очень, очень тоскливо и плохо. На душе скребли ригелианские крупсы, и если бы не этот добрый абориген... Но возврата нет, и она прекрасно понимала это. C этим надо было как-то мириться. Как жить?!! Только одному Великому Раан'ену известно... Утро все покажет.

А как было замечательно всего несколько дней назад!.. И теперь она осталась одна, совершенно одна на этой странной, чужой планете! О, бедный Сиин'пат, бедная Онна'ин... О Авек, милый Авек!.. Слезы брызнули из ее прекрасных глаз, но она сдержала рыдания, рвущиеся из груди. Жизнь продолжается, несмотря ни на что. И лапидиане никогда не найдут ее здесь!

Она посидела так некоторое время, успокаиваясь, затем тяжело вздохнула и, положив рядом с собой парализующий пистолет, легла спать.

А этот "миот" ничего, вкусный и питательный, подумала она, засыпая. Однако, есть сразу много инопланетной пищи нельзя, весьма чревато... И какое смешное имя: Мата Феа...

Утро выдалось солнечное! Желто-багровый осенний лес сверкал мириадами солнц в каплях еще не высохшей влаги на траве, листьях, потемневшей коре деревьев. Повсюду стояли большие лужи, отражающие своей недвижной зеркальной гладью небесную синь, где-то гулко капало, а рядом с домом Матвея весело журчал ручеек, унося с собой сорванные ночным ураганом травинки, веточки и листья. Озорные воробьи, перекликаясь наперебой друг с другом, заливались призывным щебетом, и от их гама звенело в ушах. Воздух был свеж и прохладен, только верхушки самых высоких сосен и тополей мягко раскачивались под порывами налетающего ветерка.

Барышня стояла на крылечке, грустно разглядывая двор Матвея и открывающийся вид на деревню, не решаясь спуститься.

- Оно-то, конечно, грязно у меня-то тут...- начал оправдываться Матвей. - Замараетесь еще, барышня... Но, наверно, вам лучше наведаться к нашему барину - Заславскому Аркадию Петровичу. Он-то сообразит, что к чему. Куда мне-то, темному... Я вас провожу, не извольте беспокоиться!

Паас'ин хотела что-то сказать, заморгала длинными пушистыми ресницами, но принялась укладывать волосы, обвязав их вокруг головы и закрепив блестящими заколками.

- Тур ан'ин маан, - тихо произнесла она, показывая на тропинку, убегающую в лес. - Мата Феа, прин аан вас'ан!.. Вас'ан...

- Гм... Не разумею я что-то, ваша милость. Старый, видать, совсем стал... Вы хотите пойти в лес? Но зачем?

- Прин аан вас'ан кенг арно мит'ан...

Она дотронулась рукой до его рукава и виновато улыбнулась.

- Мата?..

- Вы как будто извиняетесь передо мною, барышня! - растроганный Матвей сбежал вниз, переполняемый чувствами. - Идемте же! Наверно, там ваша карета?

Паас'ин последовала за ним, указывая дорогу. Скоро они свернули с тропинки, ведущей к заливным лугам, и углубились в лес. Матвей сразу до ниточки промок - стоило легонько задеть куст или деревце какое, как сверху на них градом сыпался дождь капель, окатывающих с головы до ног. Паас'ин же была в плаще, и, как успел заметить Матвей, он совсем не промокал, только на смоляных волосах ее блестели капли росы. Какая хорошая ткань, восхищался он и гадал, куда же это она ведет его, ведь дорога, по которой сюда можно был приехать, находилась с другой стороны деревни, у церкви!

Местность все понижалась, постепенно заболачиваясь, и под ногами скоро захлюпала жижа. Матвей быстро запыхался, но барышня, к его удивлению, практически не подавала признаков усталости., изредка утирая влагу со лба и поправляя волосы.

Над ними кружила большая стая ворон, по своему обыкновению, громко горланя и норовя пометче испачкать. Барышня часто испуганно посматривала на них.

Несколько раз она останавливалась, что-то прикидывая в уме и растерянно оглядываясь, а пару раз они возвращались, сворачивая, видимо, не туда. В конце концов, она привела его к Симонову болоту, весьма разлившемуся после вчерашнего дождя.

- Таар'ра... - прошептала еле слышно девушка, показывая пальчиком куда-то влево, на край водной глади, скрывшей большинство предательских кочек.

Ее била сильная нервная дрожь, ресницы трепетали, словно крылья птицы, тонкие ноздри быстро раздувались, и воздух с шумом вырывался из них. Матвея стали одолевать странные чувства и нехорошие мысли. Что же это такое?! Кто она?! Где ее карета? Почему она привела его на болото? Уж не... ведьма ли эта красавица?! Так и стояли они друг против друга, испуганные и нерешительные.

Паас'ин увидела состояние Матвея и успокоительно замахала руками, что-то убежденно втолковывая ему, призывая последовать за собой.

- Изыди, изыди, окаянная! - трясясь, вскричал он, непослушными пальцами расстегивая ворот рубахи и срывая с шеи серебряный крест. - Во имя Отца, Сына и Святаго Духа!

Он очертил в воздухе крестное знамение, с жаром поцеловал крест и, крепко держа его в руке, протянул распятие девушке.

- Если ты не исчадие Ада, целуй! Целуй! И повторяй за мной! Во имя Отца!

Пасс'ин непонимающе уставилась на него.

- Целуй и повторяй за мной! Целуй!

Матвей снова ожесточенно поцеловал крест и подсунул его почти ей в губы, оставаясь, однако, на расстоянии, на сколько позволяла длина руки. Она поняла и поцеловала распятие.

- Еще! Еще!

Пасс'ин, чувствуя, что для Матвея это очень важно, чмокнула крест еще дважды.

- Повторяй: Во имя Отца! Во имя Отца! Ну?

- Нну... Тца...

- Во, - терпеливо стал диктовать Матвей.

- Во.

- Имя!

- Им..мя...

- Отца!

- Оу... тца... От'тца!

- Сына!

- Сиин'на... Син'на...

- И!

- И...

- Святаго!

- Свиа... Аг...

- Святаго! Свя-та-го! Свя-та-го!!!

- Свиа... таг'го... Свиатаг'го! Свиатаго!- наконец, в отчаянии выговорила Пасс'ин. В глазах ее блестели слезы.

- Духа!

- Дууха...

- Аминь! Аминь!

- Ааминь! Ааминь! Мата Феа! О, Мата Феа!

Девушка, перепуганная, рыдала. Матвей с трудом перевел дух.

- Ну, хорошо, барышня, - пробормотал Матвей. - Приказывайте...

На душе у него скребли кошки, но какое-то подсознательное чувство ему подсказывало, что зря он так поступил с Паас'ин. Хотя... Чем черт не шутит!

Они осторожно стали продвигаться в указанном Паас'ин направлении, перепрыгивая с кочки на кочку. Матвей соорудил длинный шест и проверял им впереди дорогу. Так они подошли почти к самой воде.

- О, миат'ат пар вин! - закричала вдруг девушка, показывая влево.

Матвей, балансируя на шаткой кочке, удивленно воззрился на НЕЧТО, выступающее из вонючей болотной жижи. Из черной воды, на пол-аршина или более, выступало что-то блестящее, серебристое, как одежда Паас'ин, которое отбрасывало яркие блики, зайчиками дрожащие на стволах деревьев и воде. Оно было полукруглое, по виду из какого-то металла, с непонятными выступающими загогулинами, штырями и прочими странными штуками. Видно было, что основная часть ЭТОГО находилась под водой, и болото постепенно всасывало его в себя.

И на карету ЭТО похоже не было.

Паас'ин взобралась на небольшое возвышение вокруг крупной сосны и печально смотрела на тонущий космобот. Боже, причитала она про себя, теперь она потеряла и его! Ее спасло только чудо. После той ужасной, крайне неудачной посадки на соседней, красной планете, они нарвались на вражеский патруль, и кровавом бою погибли все члены экипажа, кроме нее. (О, Авек, я буду помнить тебя всегда, любимый!) Она уже ни на что не надеялась, смирившись с мыслью, что варвары-лапидиане найдут ее там, ибо их патрульные не вернуться на свою базу.

Покончить же самоубийством у нее не хватило мужества - в течении получаса она держала у своего виска парализующий пистолет, установленный на максимальную мощность... Но... не сделавши этого в первые мгновения, она тем более не смогла нажать кнопку и позднее.

Маленький вспомогательный космобот оказался в целости и невредимости, и она, похоронив останки экипажа (о, Авек, прости меня!) отправилась на соседнюю планету, пригодную для обитания и, более того, населенную гуманоидами! Однако, и здесь ее ждали неприятности - столкнувшись с метеоритом, она еле посадила космобот прямо болото, поспешно выбралась из него и кинулась прочь, впрочем, хорошо запоминая дорогу обратно. Реактор мог взорваться в любой момент... Сутки она пролежала в кустах на околице деревни, приходя в себя и наблюдая за неведомыми аборигенами.

Уровень цивилизации явно оставлял желать лучшего. Чтобы покинуть эту планету и вернуться домой, не могло быть и речи. Но ведь нужно было что-то делать. И вот, когда следующей ночью разразилась сильная гроза, она постучала в дом, который стоял в стороне от других, но в котором, как она заметила, обитал только один абориген...

- Что же это такое, барышня? - прервал горькие раздумья Паас'ин Матвей. - Как так, а? Так, ведь, пожалуй, спасти уже там никого не удастся... Как же занесло-то вас туда? Ума не приложу! Чудно, однако! Не телега, не карета... Не корабль и не лодка... Слава Богу, что и не ступа...

Паас'ин взволнованно что-то стала объяснять ему на своем птичьем языке, показывая на себя, на затонувшее диво и тыча вверх. Матвей поднял голову к пронзительно синему небу.

- Не возьму я, барышня, что-то в толк ваши слова... Не разумею по-вашему, хоть тресни! Но, боюсь, карету вашу уже не спасти.

Казалось, девушка поняла его. Она сразу сникла, плечи ее опустились, взгляд потух, волосы растрепались.

- Пойдемте лучше домой, - сказал тихо Матвей. Сердце его обливалось кровью. Он понимал, что у нее тяжкое горе, и помочь он вряд ли здесь чем-то сможет. - Может, вещи какие ваши там остались? Так вот не знаю, удастся ли достать их...

Пасс'ин жалобно посмотрела на него и, спустившись с пригорка, молча пошла назад.

- Можно как-нибудь потом попытаться, - сказал он на всякий случай, но барышня даже не повернула головы. Слезы высохли и больше не появлялись на ее лице.

Пока они шли домой, Матвея снова стали одолевать сомнения. Кто же она такая? И что ему с ней делать? Непременно нужно к батюшке сходить, посоветоваться. И к барину, все-таки дело серьезное!

- Сейчас пойдем к барину, - сказал он ей по приходу в свой двор. - Туда!

Он показал на деревню.

- Там вам, барышня, помогут. Люди у нас добрые, всем рады, особенно попавшим в такую передрягу, как вы. Все будет хорошо.

Паас'ин не поняла, и он знаками стал втолковывать ей, чтобы она следовала за ним в Верхнюю Зубовку и... наткнулся на ужас в ее глазах. Она замахала руками, показала на себя и на матвееву избу, жалобно улыбаясь. Потом ткнула пальцем в уже вовсю жарившее солнце, описала дугу к западу и, прокрутив рукой так два раза, показала, наконец, на себя и деревню.

- Хм... Значит, денька два у меня хочете побыть? Ну что ж, пусть будет так, воля ваша. Только я все равно пойду, уж не пеняйте больно на старого Матвея, барышня!

Он скинул промокшую рубашку и умылся холодной водой из рукомойника, притороченного у входа, отфыркиваясь, словно конь, чем даже рассмешил Паас'ин.

- Вот видите, - сказал он, вытираясь попавшейся под руку тряпкой, - вы смеетесь, значит, все обойдется, Бог свидетель! А вы верите в Бога, я вижу.

Они зашли в избу, где за импровизированной ширмой из козьей шкуры Матвей переоделся в парадное белье.

- Тогда посиди дома, я скоро вернусь, - сказал он, перематывая портянки, - никуда не выходи, никому не открывай!

Да поняла ли она его? Матвей вздохнул и жестами начал объяснять Паас'ин, что от нее хотят. Выходило довольно глупо, но иного выхода Матвей не видел.

Но не делает ли он что-то не так? Может быть, ее надо взять с собой? Поколебавшись с минуту, он отверг эту идею. Что-то в его душе упорно сопротивлялось этому. Она так испугалась... Почему? А что будет через два дня? Ладно, еще успеется. Cначала надо бы сходить к барину и в церковь, к батюшке. "Но ведь они скажут - веди к нам, покажи, - сомневаясь, думал он, а что я?.. Гм... Но вот тогда и приведу".

Матвей вышел из дома и направился прямиком к барскому особняку. По пути он встретил Меланью Дербинову - конопатую хохотушку-веселушку, спешащую куда-то по своим делам.

- Куда путь держишь, старый пень? - беззлобно прыснула она, кося кривым глазом. - Али гуляешь? На поле, поди, дел не в проворот, а ты...

- Отстань, рыжая, - отмахнулся дед Матвей, - не до тебя сейчас. Дело у меня. Весьма срочное. Не видишь, что ли?

- Как же мне правильно видеть, коли окривела я от любви к тебе непомерной? - засмеялась Меланья и лихо сдвинула косынку набок.

- Ох, не сурьезная ты баба, Меланька, - осуждающе произнес Матвей. - Ну, не стой на дороге, спешу я...

Он прошмыгнул мимо нее и под хихиканье Меланьи зашагал дальше. "До поры до времени язык надо держать за зубами, - подумал он, - растрекочит, кому не надо..."

- Нету барина, - сказал Никодим, слуга, стругая черенок лопаты у ограды барского дома. - Уехались. Всем семейством. Позавчерась.

- Как так? - растерялся Матвей, прижав лицо к холодным железным прутьям.

- А вот так. Уехались, и все. Нам подробности знать не велено. На серные источники. Лечиться. Марфа Петровна штой-то захворала. Помоги ей Господь... А у тебя что, дело какое али как? Во как... Славный черенок вышел, что надо... Чуешь?

- Дело у меня, - подтвердил Матвей. - А когда приедут?

- А вот когда приедуть - не сказано. Как сказал дохтур, до полного выздоровления. Этого... как его... пищавого трахту. Понятно?

- Как же не понять? Лечиться надо, конечно. Дело-то полезное.

- А как же!

- Ну, я пошел, что ли...

- Ну, иди. Что ли...- Никодим скептически разглядывал полусгнивший штык лопаты, с которого пластами отваливалась ржавчина.

После случая на пруду слуга недолюбливал Матвея, и каждый раз Никодим не упускал возможности продемонстрировать свое неудовольствие по поводу присутствия деда рядом с собой.

Церковь располагалась на небольшом холме, у въезда в Верхнюю Зубовку. После дождя глинозем раскис, и трава стала мокрой, поэтому Матвей, скосивший путь от особняка барина и поленившись дойти до тропинки, с трудом взбирался вверх. К концу подъема он сильно запыхался - года брали свое.

И тут, когда он уже почти доковылял до юродивой Феклы, побирающейся у входа в храм, в глазах его потемнело, в ушах зазвенело, а в голове будто бомба взорвалась, брызнув яркими искрами во все стороны. Пошатнулся дед Матвей, вскрикнул и упал навзничь.

И явился к нему посланец с неба. Да не какой-нибудь, а сам святой апостол Петр, которого Матвей особенно уважал.

- А что ты, друг мой любезный, - спросил апостол, сияя великолепным нимбом, - лежишь тут словно колода какая? Дело задумал али как?

- Иду совета спрашивать, святой апостол Петр!

- А что такое? - удивился тот.

- А встретил, апостол Петр, я диву прекрасную, словно царица персидская, не по-нашему толкующую, простых дел не понимающую. И видел я карету ее сверкающую аки нимб твой, в болоте тонущую. В сомнении я великом, горит моя душа пламенем ярким, но блуждаю я в потемках страшных, мрачных, не находя пути истинного. Скажи мне, кто она? Какие силы привели ее ко мне? В чем мое предначертание? Что делать мне?

- Знай же, о старый Матвей. Это я тебе ее послал. Ибо заслужил ты похвалы и награды за жизнь свою праведную, полную всяких дел добрых. Знаю, что нет у тебя детей. Но вырезаешь ты из дерева фигурки разные, вкладывая в них свет и тепло души своей. Но разве сравнятся они с человеком живым?! И решил я - пусть порадуется Матвей на склоне лет своих. Пусть будет у него долгожданная внучка! Но не простую внучку я тебе послал. Не юродивая она, и не иноземка, не барыня, и не крестьянка. Не говорит по-нашему и не знает дел простых. Ибо научить всему ты должен ее, и жизнь счастливую обеспечить. И скрывай внучку свою названную от глаз людских, посторонних, пока знак тебе мною подан не будет! А назовешь ее Анастасией, ибо Паас'ин - небесное есть имя, негодное для грешной вашей Земли...

Сказал так апостол Петр и исчез. Подивился этим словам Матвей, возрадовался велико, и хорошо ему стало премного.

- Помер, - констатировала выскочившая из церкви бабка Агрипина. - Не дошел, родименький... Ая-яй!

- Ты думай, старая, что говоришь! - возмутился Матвей, открывая глаза и мотая головой, чтобы быстрее прийти в себя. - Не разбиресси толком, а туда же... Помер! Типун тебе на язык!

- Свят-свят-свят! - отскочила от него Агрипина. - Чаво людей-то пугаешь, окаянный?! И не стыдно тебе-то на старости лет-то?!

Матвей, отдуваясь поднялся.

- Шла бы ты лучше своею дорогой! Ради Христа, не мути воду!

Он кое-как отряхнулся и прошел внутрь, к батюшке Онуфрию.

Старик решил никому ничего не говорить. Даже о том, что ему явился святой апостол Петр. Только поставил несколько свечек, чем весьма обрадовал отца Онуфрия, горячо в сторонке помолился и, счастливый, как никогда, заспешил домой, не чувствуя ни былой усталости, ни боли в сердце или голове. Он теперь ЗНАЛ.

Паас'ин, нареченную Анастасией, он застал за разглядыванием своих статуэток. Она расставила их ровными рядами на столе и так увлеклась ими, что не слышала, как он зашел в избу.

- Нравится? - ласково спросил Матвей, улыбаясь во всю ширь своего семизубого рта.

От неожиданности Анастасия подскочила, выронив фигурку мальчика, играющего на свирели, и резко обернулась, дрожа от страха и шаря в складках одежды в поисках пистолета. Узнав Матвея, она облегченно вздохнула и улыбнулась:

- О, Мата Феа! Кеан те паар'ан...

- Настенька, милая, я не хотел тебя испугать! Прости меня, старого дурака!

Матвей подбежал к ней и нежно провел своей грубой, шершавой ладонью по ее шелковистым волосам.

- Настя...

Анастасия молча смотрела на него широко открытыми глазами, видимо, еще не совсем оправившись. Маленькие капельки пота блестели на ее лбу. Матвей вдруг смутился и одернул руку.

- Кхм...- прочистил горло он. - Ну... я... того... Тебе правда нравится?

Он кивнул на статуэтки. Анастасия покосилась на стол, и взгляд ее сразу же ожил.

- О, Мата Феа, кен ук'ан мирит ваас'ак!

Она подняла упавшую фигурку и нежно погладила ее.

- Пара! Фест амм'ан пара! Ту мира сото ит'ин?

- Да! - возбужденно воскликнул Матвей, хотя абсолютно не понимал ее. - А это Марфушка, видишь?

Он схватил другую фигурку, изображавшую сладко спящую маленькую девочку.

- Правда, она милая?! А это - лебедь. Видала когда-нибудь лебедя? Ничего, я тебе обязательно его потом покажу! А это - царь леса - медведь! Это - кабан, а это - Ярослав, мой покойный брат, как щас его помню... Не очень похож, зато иногда он со мной разговаривает...

Анастасия восхищенно гладила статуэтки, тоже ничего не понимая, о чем твердит ей этот абориген, но фигурки были прекрасны. Она живо представляла себе тех, с кого Матвей брал образы.

- Это - брат и сестра, Иван да Марья, а это - солдаты. Русский и француз. Наполеон хотел было завоевать нас, но у него это не получилось, - объяснял Матвей. - Ишь, выдумал чего, ирод! Нас так просто не возьмешь!.. Видишь - это штык. И наши солдатушки-бравы ребятушки делали вот так.

Словно маленький ребенок, он начал сталкивать фигурки между собой, коля француза деревянным штыком русского гусара, издавая при этом нечленораздельные громогласные выкрики. Потом завалил француза и победно посмотрел на обретенную внучку, дескать, видала наших?!

Анастасия поняла. Войны. И здесь войны! Она осторожно взяла солдата и внимательно рассмотрела его. Вооружение было весьма примитивным, но, возможно, они изображали воинов далекого прошлого. Хотя вряд ли далекого, учитывая быт и манеры местных жителей.

После скромного обеда, который Анастасия, изрядно проголодавшись, приняла более охотно, чем все то, что ела на этой планете до этого, Матвей призадумался над тем, во что ее одеть. Платье-то у нее ненашенское, размышлял он, непохожее даже на чужеземный наряд. К нему нечасто захаживали, но в небольшой деревне, такой, как Верхняя Зубовка, появление нового человека долго скрывать невозможно. Когда же апостол Петр подаст знак, он не знал.

Матвей приподнял тахту, под которой стоял небольшой сундук со всяким тряпьем и достал из него старые вещи покойной жены. Там были юбки, платья, чулки и прочая женская крестьянская одежда, которую, к счастью, зловредная моль почти не тронула. Нашлась и пара башмаков. Сбегав на улицу, он тщательно вытряхнул все, расчихавшись от выбитой пыли, а башмаки, хранившие грязь пятнадцатилетней давности, даже вымыл в лужице. Все-таки, барышня...

- Тебе бы лучше переодеться, Настя, - сказал он, сваливая перед ней кучу белья. - Вот это - туда, - Матвей ткнул в ее блестящий комбинезон и показал на сундук. - А это - на тебя, - он аккуратно разложил на тахте обновку, чтобы Паас'ин было понятно что, куда и как надевать.

- Надо, - твердо сказал он. - Надо.

И серьезно посмотрел на Настю. Пущай слушается. Внучка все-таки! Паас'ин медленно кивнула, понимая, что это в ее же интересах.

- А опосля заплету тебе косы, - сказал удовлетворенно Матвей, нежно разглаживая большой яркий платок. - Целых две. ...Ну, ты не смущайся. Я выйду, не боись.

Паас'ин приподняла подол платья, щупая ткань. Белье было относительно чистым, но провести дезинфекцию, а также дезинсекцию, конечно, не мешало бы. Придется смириться ей со всем этим. Деться некуда.

На ее глаза снова навернулись слезы, но она поборола себя. Не гоже так раскисать. Жизнь продолжается. И она уже не маленькая девочка. Она - кадровый офицер, военный врач малого боевого корабля великой расы кемит'анов! И "паас'ин" в переводе - "несгибаемая"!

Так и зажили они вместе - Матвей и Анастасия. Полевые работы закончились, скоро похолодало. Зима, несмотря на продолжительное жаркое бабье лето, оказалась ранней и довольно холодной. Но Матвей заготовил дров более, чем достаточно, и печь у него была большая, добротная (сам ложил), так что они никогда не мерзли и не голодали - Матвей любил охоту, а дичи в здешних местах было видимо-невидимо, да и в реке рыба, порой, задыхаясь от недостатка воздуха подо льдом, сама просилась в руки. Кроме этого, дедовским запасам сушеных грибов, ягод, а также солений-варений в деревне могли позавидовать многие. Иногда он баловал свою внучку молоком, маслом, творогом, сыром, сладостями. Больше всего Паас'ин нравились традиционные петушки, которые она была готова сосать целыми днями. А вот простоквашу, так обожаемую Матвеем, терпеть не могла. А на репчатый лук оказалась настолько чувствительной, что слезы лились из ее глаз, как только как дед очищал луковицу от шелухи, и этим весьма удивляла его.

Матвей, наконец, начал изготавливать статуэтки на продажу. Долгими зимними вечерами он сидел рядом с Анастасией и под ее восхищенные взгляды вырезал свои фигурки, продавая их потом на ярмарке в городе.

А Анастасия с увлечением учила русский язык. Имея природные способности, отличную память и сообразительность, она с легкостью усваивала уроки, даваемые ей Матвеем, оказавшимся неплохим учителем. По началу дело продвигалось очень туго, но уже через месяц, под руководством Паас'ин, разбирающейся в методике обучения и указывающей "Мата Феа" что ей нужно, их уроки из забавной пантомимы, обретя осмысленный вид, превратились в равноправные диалоги. Труднее же всего Анастасии было научиться правильному выговору. Шипящие звуки, практически отсутствовали в ее родном языке, но упорство, талант, трудолюбие и, по большому счету, скука сделали свое дело. Акцент Паас'ин был совсем незначительным, можно было предположить, что она приехала из какой-нибудь далекой губернии или долгое время провела за границей, например, в Турции, в плену (эту версию Матвей обдумывал весьма тщательно).

Узнав с большой радостью, что у землян существует письменность и, более того, выходят книги и общедоступна периодическая печать, она попросила деда научить ее читать и писать, но тот, ранее гордясь своим знанием аж десяти букв, лично помочь не мог и купил ей в городе несколько детских книжек, газет и, конечно, большой красочный букварь в картинках. Паас'ин не составило никакого труда освоить грамоту, и после этого она завалила Матвея вопросами, требуя объяснить многие непонятные слова и жизненные ситуации из книжек и газет. Дед и сам не понимал некоторых вещей, но, начав частенько наведываться к молодому сельскому учителю Митрофанову, чем очень всех удивил, пытался сам разузнать как там да что, после чего, чтобы не подзабыть, быстренько бежал домой и выкладывал Насте. Некоторые стали считать его вольнодумцем, но, принимая в расчет возраст и прежнюю репутацию чудака, особого внимания не обращали.

Матвей давал ей Библию, но она была написана староцерковным слогом, что сбило Анастасию на некоторое время с толку, поэтому она оставила ее в стороне, чем несколько удивила и огорчила старика. Правда, поняв, что это какое-то священное писание, она обещала в ближайшем будущем засесть за него.

Как-то среди в очередной раз привезенных Матвеем книжонок попался сборник стихов Лермонтова, уже читанный-перечитанный, совсем изорванный и покрытый пятнами непонятного происхождения. Анастасия была просто очарована волшебной поэзией молодого поэта. Она выучила наизусть более двадцати стихов и часто любила декламировать их Матвею, тренируя, таким образом, и свое произношение, становившееся с каждой неделей все лучше и лучше.

Она ничего не рассказывала о себе, да Матвей и не спрашивал. Еще не время, думал он. Зато если она с небес, то знает, наверно, все о рае и о Боге. Ему очень хотелось знать - как там? Недаром же показывала вверх, когда они впервые встретились! Он вообще боготворил ее и считал чуть ли не святой.

Первый месяц Настя практически безвылазно сидела дома, но потом не выдержала и стала прогуливаться вокруг хижины и недалеко углубляться в лес, особенно по вечерам, благо, темнело очень рано. К Матвею иногда приходили соседи, а пару раз и учитель, заинтересовавшийся необычной активностью старика. Каждый раз Матвей прятал Паас'ин, но слух о том, что у него живет некая девушка, все же распространился по деревне. Сначала дед страшно переживал, но потом успокоился, потому что никто забирать ее не приходил, только еще больше стали подшучивать над ним да шушукаться за спиной.

За пару суток до Масленицы ударил крепчайший мороз, температура опустилась до минус тридцати, а к полудню следующего уже грело солнышко и потекли ручейки неожиданно растаявшего снега. Почему-то Матвей посчитал это знаком от апостола Петра и на Масленице "официально" представил народу Анастасию, рассказав, что она-де его внучатая племянница, прибывшая после кончины своих родителей из Финляндии, куда судьба забросила их еще двадцать лет назад. Кто поверил ему, кто нет, но Настенька всем очень понравилась, просто обворожив своей открытостью, непосредственностью, ясным взором больших ясных глаз и мягким, необычным говором. Правда, свою некоторую странность она все равно скрыть не могла, но все отнесли это к ее долгому проживанию (всю жизнь, как заявил Матвей) среди далекого северного народа.

На нее уже засматривались парни, а дети - так табуном бегали за ней. Они играли с ней в веселые импровизированные игры, лепили снежных баб, валялись в снегу и просто смеялись неизвестно над чем.

Паас'ин была счастлива! Да и Матвей, глядя на нее, не мог не нарадоваться. Он с гордостью поглядывал на окружающих - смотрите, мол, какая у меня внучка!

И всю Масленичную неделю Анастасия пропадала на улице или в домах у новых друзей, войдя в новый круг общения, в новый для нее мир, не ограниченный только одним "Мата Феа". Это был бесценный опыт, который не приобретешь одним только чтением детских книжек и городских ведомостей.

Ее приняли, и она сделалась своей. Чего еще можно желать?

Весна была прекрасна. Все деревья охватил будто легкий изумрудный газ. Взгляд, истосковавшийся по зеленому цвету, отдыхал и радовался на них. Небо вовсю изливало на землю свою пронзительную синь, отдыхая после мрачной зимней серости, пушистые белоснежные облачка, подгоняемые теплым ласковым ветерком, величественно плыли по нему, принимая самые фантастические формы. Голоштанная ребятня гонялась за собаками, старушки грелись на солнышке, а старики собирались в кружок и рассказывали друг другу всевозможные небылицы. Начался сезон работ в поле, и днем в деревне никого не было видно, зато ближе к вечеру начиналось самое веселье. Гуляли тесно обнявшиеся парочки, где-то пиликала гармошка и весело тренькала балалайка. Раздавалась разудалая, с присвистом и притоптованием песня.

Матвей стал более общительным, чаще захаживал к односельчанам, да и к нему чуть ли не каждый день наведывались по делу и без оного. Все вырезанные им фигурки, а также свирели собственного изготовления, дарил детям, и теперь практически в каждой семье имелась его художественная коллекция.

Паас'ин находилась на седьмом небе. Ей полюбился этот простой, добродушный народ, не терпящий плутовства, фальши, лжи, ценящий честность, радушие, бескорыстие и верность. Встречались, конечно, отдельные отрицательные экземплярчики...

Один раз, темным вечером, когда она возвращалась от подруг, ее попытались изнасиловать двое неизвестных. Разумеется, у них ничего не вышло. Даже не пользуясь ловко спрятанным парализующим пистолетом (который Настя вскоре после этого перестала носить), но, отлично владея боевыми рукопашными искусствами своего народа, она с легкостью обезвредила их. В другой раз на какой-то из гулянок к ней пристали пьяные парни. Здесь потребовалось лишь бросить через плечо одного из них, как инцидент был исчерпан. После этих случаев ее стали весьма уважать, и даже, кому следует, побаиваться.

Вскоре она увлеклась плетением из лозы разнообразных корзин, лукошек, изготовлением мягких игрушек, вязанием салфеток и тому подобным. Благо, в детстве каждая девочка ее расы должна была это уметь, и здесь, на Земле, она просто поразила своим незаурядным талантом, новыми приемами и идеями, став необычайным приятным открытием купца Парфенова, закупавшим у нее все ее поделки, да не по дешевке, а за приличные деньги.

К Анастасии проявлял большой интерес и учитель Митрофанов. Обнаружив в ней недюжинный ум и смекалку, он часто разговаривал с ней, поражаясь незнанию многих элементарных вещей. Учитель рассказывал ей обо всем по-маленьку, давал книги, возил в город, правильно ставил речь, так как Матвей, конечно, особой красотой слога не обладал. У них завязалась тесная нежная дружба, к которой ревновала жена Митрофанова, конопатая Алена, и в особенности сам дед. Митрофанов часто пытался расспрашивать Настю о жизни в далекой Лапландии, тамошних обычаях и правилах, ибо любил географию и вообще от природы был любознательным человеком, но Настя, разумеется, ничего не могла ему сказать, и только отшучивалась, строя глазки и ссылаясь на большие провалы в памяти. Учитель отлично понимал, что перед ним совсем неординарная девушка, чувствовал во всем этом некую великую тайну, но никак не мог подступиться к ней поближе. Он боялся только одного - чтобы она не оказалась беглой, и возможно, политической...

Настенька неторопливо шла по дороге, блаженно вдыхая ароматы собранного ею букета полевых цветов и думая о чем-то отвлеченном. Она отошла от деревни довольно далеко, проделав за утро большой путь, и теперь немного подустала. Ноги гудели, и, кажется, на левой натерлась мозоль, но ей все равно было хорошо и спокойно.

Неожиданно за резким поворотом, за бугром она увидела конную коляску, стоявшую обочины и кучера, возившегося с отвалившимся колесом. Паас'ин подошла поближе.

- Бог в помощь, - приветствовала она маленького черноглазого кучера с широкой темно-рыжей бородой.

- Здорово, коли не шутишь, - отозвался мужичек, пыхтя, ворочая колесо.

- Сломалось? - сочувственно спросила Настя, поглаживая пальчиком лепестки цветка, все еще находясь вместе со своими призрачными грезами.

- Да вот... неладное...- кучер состроил озабоченную физиономию и для наглядности почесал в затылке. - Самую малость-то не доехали! Говорил я Константину Аркадьевечу...

Сбоку что-то зашуршало. Настя испуганно повернула голову. На пригорке, прямо на траве сидел хорошо одетый молодой человек с повязанной на шее салфеткой. Рядом стояла корзина со снедью, а в руках он держал недоеденную ножку курицы. Сообразив, Настя поклонилась:

- Приятного аппетита, барин! Не серчайте, не приметила вас сразу...

- Ничего...- отозвался тот. - Да ты не стесняйся, присаживайся. Чай, голодна?

Он указал на лукошко.

- Снеди взял чересчур много, боюсь, испортится... Я-то уж доберусь скоро домой. Колесо вот...

- Говорил я, Константин Аркадьевич, - кучер повернул к ним перепачканное лицо, - не дотянем. Как пить дать, встанем...

- Ты, Фома, языком-то почем зря не мели. У тебя каждый раз что-нибудь не так.

Молодой человек приветливо улыбнулся Анастасии:

- Подходи, подходи. Я не страшный, не кусаюсь. У меня курочка есть, сыр, колбаса, помидоры и зелень... Не одолеть мне одному, не смогаю! - он принялся выкладывать на расстеленную ярко расшитую салфетку содержимое корзины. - Вино пьешь? Хорошее, красное. Не бургундское, но все ж!

23.02.00-11.03.00

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...