Крепость Эрикс, по мнению не одного Гамилькара, за последние годы войны была значимым приобретением. Стан на Герктах, как бы его Гамилькар ни укреплял, оставался станом, перевалочным пунктом, базой, но никак не фундаментальной, основательной крепостью, как Лилибей или Дрепаны. К тому же, заняв Эрикс, Гамилькар частично разорвал связь римского гарнизона на вершине Эрикса, который контролировал храм Астарты, с римским гарнизоном у его подножья (оставалась лишь одна крутая тропинка сверху). И ни для кого не секрет, что гавань Эрикса намного удобнее гавани их прежнего пребывания. К тому же отсюда было ближе к Дрепанам и отсюда можно было бы также продолжать рейды на Италию.
Несомненно, это был шаг вперед, и в Карфагене должны были оценить это и принять. Вдобавок римские консулы не могли не учитывать тот факт, что теперь Гамилькар в любое время способен нанести им удар с тыла в районе Лилибея и Дрепаны.
В Карфагене вновь заговорили о прежней активной поддержке государством армии Барки. Все-таки с его успехом они не могут не считаться.
Гамилькар читал сообщения из Карфагена и пребывал в хорошем настроении. К нему вошел Бомилькар.
- Пожаловали глашатаи от Фундания, примешь их?
Гамилькар побледнел.
- От Фундания? Того самого, который не выдал нам наших погибших товарищей для захоронения? - спросил, хотя прекрасно знал, Гамилькар. - Дай вспомню, что он тогда сказал нашим посланникам? Ага: "Если вы разумные люди, то нужно просить перемирия для возврата не мертвых, но живых". Каково! Ну, прямо ритор высокого пошиба! Филосóф, не иначе! Тот самый Фунданий Фундул?! - чуть не слюной брызнул Гамилькар.
- Самый тот.
- Чего ж теперь ему, псу, нужно? Еще пару-тройку софизмов с глашатаями передал? - бросил недовольно Гамилькар и тяжело опустился в кресло. Потом чуть поостыл. - Ладно, - сказал, - зови. И пусть пошлют за командирами подразделений, послушаем, что скажут нам на этот раз доблестные квириты.
Римских глашатаев впустили только после того, как у Гамилькара собрались все командиры подразделений. В армейской униформе, блестя начищенными нагрудниками, фалерами и бронзовыми, с конскими навершиями, шлемами, глашатаи тем не менее держались, как напыщенные индюки. Как же иначе: карфагеняне теперь для них варвары, люди второго сорта, следующими после них стоят только рабы. А ведь когда-то заключали совместные договора, торговали, дружили, вместе очищали от пиратов моря, ополчились против Пирра...
- С чем, пожаловали, господа? - спросил, стараясь оставаться как можно более хладнокровным, Гамилькар.
Глава делегации, крепыш в начищенном до блеска панцире, словно очнулся:
- Велено передать, - сказал на ломаном ханаанейском и протянул адъютанту Гамилькара небольшой свиток.
Гамилькар кисло посмотрел в сторону.
- Мы вам дадим ответ.
Посол как и не слышал.
- Велено подождать.
- Оне еще настаивают, - усмехнулся, ища поддержки, в сторону друзей Гамилькар, потом сказал глашатаям: - Ладно, ждите.
Бой с Фундулом накануне выдался жарким, но римляне проиграли, немало их полегло на поле боя, теперь на территории, подконтрольной армии Барка.
- Богов подземного мира боятся даже напыщенные индюки, - сказал Гамилькар, прочитав и свернув свиток Фундания. - Они просят выдать им их погибших солдат для погребения. Какова ирония судьбы! Римская надменность встретила должное возмездие богов!
Гамилькар усмехнулся.
- Если бы это не было так печально... Бомилькар, зови обратно Фунданиевых посланников.
Гамилькар еще раз окинул их с головы до ног. Служивые бестии. И вышколенные, видно: лишний раз бровью не поведут, - выучка.
- Не буду произносить длинных речей, не приучен. Скажу только, что мы находимся в состоянии войны с живыми, поэтому не имеем никаких разногласий с мертвыми.
- То есть, мы можем забрать своих погибших? - переспросил, уточняя, глава римских глашатаев.
- Можете забрать, - сказал Гамилькар, - с мертвыми я не воюю. Так и передайте своему доблестному консулу!
Римские посланники покинули ставку Гамилькара в полном недоумении: в чем проявилось коварство варварского генерала? Какого теперь подвоха от него ожидать?
В благородство Барки они не могли поверить - ни в какой степени варвар не может быть благородным, благородство - свойство исключительно римской натуры, испокон веку проявление римского величия. Не может варвар обладать чертой, присущей только истинному римлянину! Тут явно присутствует умысел...
Гамилькар, если бы услышал, громко бы рассмеялся им в лицо: они еще смеют рассуждать о благородстве, коварные псы войны, шакалы!
5
Мало-помалу, как-то незаметно, Итобаал прирос к интендантскому подразделению Гамилькара: несколько раз успешно отбивались от случайных римских отрядов по пути в Дрепаны или Лилибей, помогали в погрузке-разгрузке товаров, да и обычное общение никто не отменял, - все способствовало тому, что охранники сблизились со снабженцами, и уже иногда Итобаалу самому со своим отделением поручали привезти зерно для солдат или фураж с побережья или, наоборот, увезти часть добычи для погрузки на корабль, который отплывал на материк.
Естественно и вопроса не возникло, кто будет сопровождать доставку очередной добычи в Карфаген из стана Гамилькара - конечно же, Итобаал со своим отрядом. Возглавит же всю экспедицию Бомилькар.
Гамилькар дал зятю массу поручений и писем, наказал, с кем встретиться, с кем переговорить. Ну и, само собой, навестит родню в Бизацене, пообщается с семьей, передаст весточку и от него.
Но все это было решено уже после совещания командиров. В ставке Гамилькара обсуждали новое распоряжение из столицы. Правительство требовало вернуть флот обратно в Карфаген. Они ссылались на то, что уже около года никаких столкновений на море не происходит и, якобы, по донесению надежных соглядатаев из Рима, у тех совсем не осталось кораблей.
- Странно все это, - недоуменно произнес Гамилькар, когда в первый раз прочитал распоряжение. Перечитав еще раз, уже вслух, для своих командиров, он сказал:
- Непонятно, на чье колесо наши господа патриоты льют воду. Отзыв флота оправдывают тем, что в самом Карфагене кораблей не осталось, побережье охранять нечем.
- Но если у римлян нет своих посудин, - от кого тогда охранять? - ухмыльнулся Нагид-нумидиец.
- А почему свои не соберут? Из-за того только, что все деньги ушли на примирение недовольных на юге и западе? - бросил вдогонку Бомилькар.
- Странно все как-то, - повторил Гамилькар в растерянности.
Действительно, все было более чем странно: зачем нужно было именно сейчас, когда возобновились схватки на суше, оголять сицилийское побережье, а Гамилькарову армию лишать эффективных рейдов вдоль италийских берегов, рейдов, которые в немалой степени, надо признать, помогают им выжить? Зачем?
Все эти вопросы без промедления Бомилькар должен будет поднять на Совете в Бирсе. Им там сверху, может, виднее, чем нам здесь, в горниле войны? Пусть тогда внятно объяснят всё, растолкуют. Или они думают, когда в том возникнет необходимость, они перебросят сюда эскадру в мгновение ока? Но даже при спокойном море, попутном ветре эскадра будет добираться до Эгад больше дня, а может, и дольше...
Дрепанам и Лилибею тоже оставляют по десятку кораблей для подвоза продовольствия и фуража, боевых, если останется пяток, - хорошо будет.
- Иногда так хочется самому запрыгнуть на летящий на всех парусах в Карфаген корабль, и там, сходу, надавать нашим толстолобым правителям по заду, чтобы аж кожа их холеная расползлась! - закончил раздраженно Гамилькар. Но в конце концов сам отдал приказ готовить часть своих кораблей к отправлению на материк - как бы то ни было, он все еще оставался карфагенским генералом, и вся армия в конечном итоге подчинялась государству и его народу.
Гамилькар до последнего надеялся, что решение об отзыве большинства его военных кораблей все-таки было одобрено на народном собрании, - иначе весь Совет можно было счесть Советом предателей. Нам и так здесь нелегко, куда уж хуже!
Итобаал был рад, что снова возвращается в Карфаген, но не потому, что соскучился по дому, матери, покою, он снова не терял надежды теперь уже в Карфагене отыскать Виолу. Чем бес не шутит, а вдруг он там встретит ее, предложит руку и сердце, и они дальше пойдут одной дорогой, рука об руку, создадут свою семью, заведут детей...
Такие мысли посещали его в последнее время все чаще и чаще, Итобаал не гасил их в своем сердце, от них ему становилось тепло, покойно.
Связывая свое будущее с Виолой, он уже по-другому смотрел в него, - война ведь тоже не вечна, все когда-то кончается, кончится и это, договорятся как-то меж собой два сильных государства, договаривались же как-то раньше, сколько разных договоров было... Хотелось в это верить.
"Четыре года... Долгих четыре года, меня не было в городе, - спустя некоторое время думал Итобаал, разглядывая на горизонте зубчатые крепостные стены Карфагена. - Изменилось ли что-нибудь? Какая теперь моя дорогая старушка? Узнаю ли ее?"
От матери приходили иногда скупые письма, жива, мол, держусь. И он в ответ писал, что жив, здравствует, помнит о ней.
Частенько во снах он возвращался домой, бродил по улицам, с кем-нибудь разговаривал; казалось даже, ноздрями втягивал солоноватый воздух моря, иной, чем на побережье Сицилии, родной, впитанный с детства...
Когда высадились в карфагенском порту, договорились, что Итобаал после сдачи с интендантом привезенного груза на припортовый склад, сегодняшний день проведет дома, отдохнет после морского плавания, а в течение недели, пока Бомилькар навещает семью Гамилькара в Бизацене, будет заниматься поставками.
Тут же в порту Итобаал попрощался с товарищами и после всех дел, не мешкая, прошел городские ворота и, держась правым плечом крепостной стены, бодро зашагал в сторону дома.
Чтобы не привлекать внимания, он оставил на складе и свои доспехи, оделся в неброское платье, но соседи все равно его узнали, заросшего густой бородой, потускневшего, останавливали, расспрашивали о делах на Сицилии.
- Воюем, воюем, - слабо улыбался он, пытаясь не задерживаться, даже когда некоторые хватали его за руку или за плащ.
Но вот и его скромный домишко в окружении постаревших кипарисов, с кустом густого, еще не цветущего олеандра у входа.
Мать, как и в тот раз, когда он вернулся из плена, открыв дверь, долго подслеповатыми глазами всматривалась в его лицо, не узнавала. Что за дородный муж возвышается над ней? Чего ему нужно?
В конце концов старушка узнала сына, пылинкой упала ему на грудь, прослезилась и долго потом не выпускала из объятий. Он и через порог переступил с ней, чуть ли не перенес на руках.
- Все хорошо, все хорошо, мама, - бормотал, - не плачьте, что вы, я ведь живой.
И сам едва сдерживал слезы. Так и в детстве было: увидев, что мать плачет, сам начинал хныкать.
Не сдержался, прилетел старый друг Хавах, крепко сдавил его мускулистыми руками, не мог не удивиться, как Итобаал окреп, заматерел, не то что был четыре года назад: кожа да кости.
- Скажешь тоже, - смутился Итобаал. - Не забывай, что я тогда пришел из плена, а тут война, брат, расслабляться некогда.
Про "расслабляться" Хавах стал расспрашивать подробнее: как, что? Здесь толкуют одно, на самом деле, скорее всего, все иначе.
- Честно тебе скажу, дружище, последний год про вас вообще говорят мало, как будто на Сицилии наших войск совсем нет, как будто и не воюет там никто. Мы теперь победоносно покоряем запад и восток, Ганнон Великий теперь - наш первый полководец. Благодаря его трофеям, мы стали обустраивать город, возводить новые храмы, цирки, дома. Прикинь, по склону Бирсы снесли все мастерские, застраивают подножье высотками. Люду каждый год в город прибывает несметно, как с юга, так и севера, селиться им негде, вот и забивают каждый пятачок постройками. Хибара нынче, на которую и не взглянешь, на вес золота, - прикинь!
Итобаал с удивлением посмотрел на друга.
- А мы там, на Сицилии, каждый день ломаем головы, где бы раздобыть денег на вооружение, фураж и оплату наемников. И каждый раз посланники Совета убеждают нас, что в казне нет ни шекеля.
- Ну, я в государственные дома не вхож, рассказываю тебе только о том, что все говорят и что сам вижу.
Итобаал только покачал головой. Неужели на самом деле на Сицилии их бросили на самовыживание? Не хотелось так думать.
- Да, - сказал он, вздохнув, - многое, смотрю, в городе поменялось. Сам то ты, где теперь?
- Да нас не разогнали. Разгонишь, как же! Ремесла, брат, никто не отменял, они теперь востребованнее других. Нас переселили ближе к побережью, в пределы старого тофета и красилен, теперь там располагается промышленный район и мастерские, а склоны Бирсы все будут в застройках, пойдешь в центр, сам все увидишь.
- Погоди, погоди, а кладбище, а священная роща?
- Священную рощу оставили, как и храмы, и могилы, которые примыкают к ней, но всё, что чуть дальше, сравняли с землей и тоже заложили фундаменты под будущие высотки. После всех положенных священнодействий разумеется.
Итобаал растерянно посмотрел на мать.
- Мама, а Нэшеб?
- Нэшеб осталась на прежнем месте, не переживай, - опередив старушку, встрял Хавах. - Она у тебя почти примыкает к стене храма. Сказали, эти могилы трогать тоже не будут, хвала Тиннит.
- Хвала Тиннит, - повторил Итобаал.
- Хочешь, можем хоть сейчас прогуляться, посмотреть. Я сегодня выходной, могу составить компанию. Удачно как совпало.
- Мама? - Итобаал вопросительно глянул на мать.
- Иди, иди, сынок, осмотрись, я пока схожу на рынок, начну стряпать, ты и вернешься.
- Ладно, пойдем, - Итобаал поднялся с лежака.
Они вышли.
- Какими ты судьбами? - продолжил расспрашивать друга Хавах. - Как там у вас дела? Расскажи подробнее. Не хотел теребить тебя при матери, - не расстраивать же старушку.
- Да вроде всё шло нормально, римлян сдерживали, напирать не давали, а тут пришло непонятно какое распоряжение и остатки нашего флота из Сицилии отозвали. Вот, пригнали мы его, как было велено, сюда, теперь попытаемся разобраться, выяснить все на месте, что за причуда, кто отдал такое бестолковое распоряжение; заодно пополнимся припасами. Это у вас тут и зерно под боком, и оружие куется каждодневно, а мы, что отвоевали, то и наше.
- Так я тебе о том же и талдычил: про вас все больше молчат, не хотят даже вспоминать, как будто нет больше римской угрозы и дальше Сицилии она не пойдет.
- Что, так уж и забыли?
- Пытаются забыть. Гасдрубал Красивый, помнишь, на выступления которого я как-то тебя водил? Теперь он не просто парень с подвешенным языком, он теперь - лидер оппозиции, первый оппонент Ганнона Великого и Бодмелькарта-тихого. С прошлого года в Совете, - народ делегировал его туда как сторонника твоего Барки. Ты бы видел, как бесилась старая аристократия, как он стал им поперек горла, напоминая о том, что наши люди гибнут на Сицилии и мы не вправе о них забывать. Простому люду он ужасно нравится, послушать его на площади теперь стекается не одна сотня народу. И он по-прежнему такой же хлесткий, острый на язык, беспощадный, когда вопрос касается войны на островах и помощи нашим на Сицилии, Сардинии или Корсике... Он первый бросил клич народу о частном пожертвовании армии Барки, хоть деньгами, хоть продуктами. Кажется, несколько рейсов с такой помощью уже ушло к вам на Сицилию.
Итобаал хорошо помнил эти груженные продуктами круглые суда, они им тогда очень помогли. Вот, оказывается, кто был побудителем всего этого...
Под кронами кедров в священной роще богини Ашеры все так же тихо. Фундаменты ближайших домов возводили шагах в ста от нее. С дувшим в сторону рощицы ветром доносились слабые голоса строителей, удары зубил по камню, перестукивание молотков, пиление. Два возведенных этажа щетинились недостроенными стенами.
Лучи яркого солнца прорывались сквозь листья и ветви смоковницы и все так же осеняли играющую на лире деву. Стела Нэшеб рядом с нею чуть покосилась.
"Надо сказать смотрителям, чтобы подправили", - подумал Итобаал.
- Ну, я оставлю тебя? Надо заскочить к одному товарищу, он тут недалеко обосновался, в двух шагах от Бирсы. Может, вечером увидимся, посидим по старой памяти в харчевне?
- Ладно, - даже не вникая в смысл сказанного, ответил Итобаал. Даже хорошо, что Хавах оставляет его одного, - для разговора с Нэшеб никто ему не нужен.
Хавах ушел. Итобаал присел на ближайшую каменную скамью, снова посмотрел на стелу покойной жены.
"Я Нэшеб, супруга Итобаала, сына Шерапа, сына Догана..." - прочитал он еще раз знакомую до боли надпись, и как в первый раз, когда он увидел эту стелу, словно тысяча шипов терновника впились в его сердце. Но вместе с тем гадкой змеей выползла другая мысль: а не пришел ли он сюда попрощаться с Нэшеб, попросить ее прощения за то, что он встретил другую и стал чаще думать о той? Чаще, чем о Нэшеб. Но разве он не может продолжать жить? Разве должен хоронить себя раньше времени? Он еще не так стар, и не так силен, чтобы противостоять жизни...
Когда боль немного утихла и Итобаал успокоился, он поднялся со скамьи и направился к выходу с кладбища. На самом деле Карфаген стал быстро застраиваться, всё подножье Бирсы заполонили новые высотные дома - когда только успели подняться! Видно, на самом деле, немало сил и средств брошено на жилые постройки. Народ за это членов Совета должен на руках носить. Клетушка - клетушкой, а сколько вселится в них, получит крышу над головой...
Итобаал шел мимо одной из строек, не без любопытства следя за действиями каменщиков и плотников, с удовольствием прислушиваясь к музыке пил и топоров, стуку молотков и долота, свисту рубанков. Мирные звуки, звуки простого труда, а не битвы, звуки радости, а не горя. Больше бы такой радости, солнца, отраженного от мирных стен домов, а не от кирас и лезвий окровавленных мечей.
- Эй, офице... - неожиданно донеслось до него со стороны стройки. - Офицер!
Итобаал обернулся. Шагах в пятидесяти косматый, темнокожий от зноя каменотес оторвался от камня и вопросительно уставился на него. Он ли его звал?
- Офицер! - снова крикнул косматый.
Что ему нужно? Итобаал остановился. Но увидел только, как надзиратели налетели на каменотеса и стали охаживать его плетьми. Косматый в свою очередь не удержался, бросился на одного из них, с силой толкнул в грудь. Надзиратель упал, на помощь к нему подбежали еще двое, стали скручивать бунтаря.
Итобаал не знал, как поступить. Подойти и остановить свару? Но вправе ли он вмешиваться? Каменотес скорее всего был из рабов и, как видно, не особо покорных, бунтовщиков. Да и желание раба не стоило внимания, им лишь бы не работать.
Итобаал развернулся и пошел дальше, думая о том, что когда-то и он был таким же бесправным и так же частенько получал плетей. Хвала Баалу, те времена давно прошли и он теперь редко вспоминает о них.
Китиону с трудом, но заломили руки. Откуда только у этого высохшего на солнце доходяги взялась такая сила? Он успел даже огреть кулаком одного из охранников. Ишь, чего вздумал! Его скрутили, связали, бросили в телегу, отвезли в темницу.
"Чего он завелся? Зачем пристал к прохожему?" - определенно Китион ответить не мог, заработал только несколько дней карцера.
Но он ясно помнил: это было, как вспышка молнии. Как будто кто-то толкнул его крикнуть. Чего там разглядишь издалека? Вряд ли офицер был знакомый. Зачем тогда он закричал? Глупо. Хотя не глупее, чем торчать здесь который год, терпеть, - оправдывал свой поступок Китион. И сколько терпеть? Чего ждать? "Бежать, только бежать, - одно спасение", - внушал себе Китион. Тем более, он не в карьере, где и стражи побольше и работа не слаще. Бежать, хватит ждать подарков судьбы. Неужели ему только и остается, что сгнить в рабстве?
Но бежать Китиону так и не удалось: его и еще четырех смутьянов отправили обратно в каменоломни - нечего в городе бунт разводить, в каменоломнях их быстро приучат к порядку, там особо не расслабишься.