Я бегло улыбнулся. Мой попутчик, подсевший в купе на одной из пригородных станций, чуть приподнял шляпу в знак равнодушного приветствия. Уверившись в обоюдном безразличии, он поставил скромный саквояж, пристроил рядом зонтик, мельком взглянул на мои ноги, вынул пачку свернутых журналов, сощурился и погрузился в чтение. Сложив ладони поверх тросточки, я осмотрел его чуть пристальней. Буржуазная природа путешественника сквозила не только в скучноватом костюме, определявшем семьянина, который не смеет одеться лучше, чем позволено супругой, но и в самом занятии, которому он предавался с совершеннейшей уверенностью, что делать пометки на полях печатного издания - лучшее и единственное средство провести поездку с пользой. Позволив себе прочесть название журнала, я вздохнул, почти неслышно.
- Вы историк, - заметил я, расправив плечи.
Он взглянул на меня с неприязнью. Я, конечно, мог внушать подобные чувства своей поздней молодостью и красотой, которая намеревалась ее серьезно пережить, ныне считаясь доказательством порочности, в античности же выступая добродетелью. Отложив карандаш, он поправил на переносице тяжелые очки и счел нелишним поинтересоваться:
- Кто же вы?
- Я журналист.
- Куда вы пишете? - спросил он с безразличием, в котором только и сквозило, что нескромный интерес.
Я назвал издание. На лице моего спутника расплылось выражение превосходства и совершенного торжества: это - и вульгарная безвкусица, с которой из его кармашка виднелся измятый платок, - толкнули меня на откровенность.
- Мы с вами представители двух самых лживых на свете профессий, - усмехнулся я.
Спесь господина историка исчезла в один миг, сменившись недопониманием и легкой раздраженностью.
- Положительно не понимаю, как можно сравнивать! - заметил он, мрачнея.
- Не только можно, но и необходимо, - возразил я, улыбнувшись его пристальному взгляду. - Вы считаете неоспоримо важным то, чем занимаетесь. Я могу оспорить эту истину.
- Я читал вас, - бросил он.
- Я вас не читал, - признался я, - и не скажу, что сожалею.
Окончательно расстроив благодушие попутчика, я приготовился к моральной трепке.
- И что же вы решили доказать? - спросил он, метая в меня мрачные молнии. - Что такого во мне лживого?
- Не в вас, - поправил я, - в вашей науке.
- Какая разница?
- Быть может, никакой...
Малость поморщившись, я подался назад и глубоко вздохнул, что отнюдь не умерило пыл господина историка, ущемленного в лучших побуждениях.
- В мою бытность начинающим газетчиком, - продолжил я, - мне довелось работать в криминальной хронике. Если я писал о непойманном убийце, это не давало покоя жандармерии, пока они не разыщут преступника. Вы же пишете об убийцах и преступниках, которых никто уже не словит, - возможно, вы ими даже восхищаетесь.
- Что за скверная привычка, - возмутился мой попутчик, - судить о человеке, даже не зная, кто он и о чем он пишет!
- Простите, - улыбнулся я. - О чем же?
Вместо ответа он швырнул мне свой журнал. Не обратив внимания на этот наглый жест, я бегло просмотрел статью.
- Революция, - заметил я. - Что же, беру обратно свои слова насчет убийц.
- Я рад, месье, - проворчал он, - что у человека вашего рода занятий еще осталось немного здравомыслия и совести!
- Нет, что вы: правдивости вашему занятию это ничуть не сообщает.
Пожалев о комплименте, мой попутчик грозно скрестил руки и взглянул на меня исподлобья.
- Вы объясните?
- Мне всегда было забавно наблюдать, как храм исторической науки возводится на жалких останках некогда обширных архивов, на претенциозных мемуарах склонных к самооправданию личностей и на сугубых домыслах. Придумав методы и термины, в которые ни один здравомыслящий человек не станет вникать, историк создает иллюзию - нет, даже не правдивости, а своей учености, права судить великих, посиживая в скромном кабинете с видом на двор и бельевые веревки. История бессмысленна. История - источник аргументов в споре о современном положении вещей, когда все разумные аргументы оказываются исчерпаны. В конечном счете любая история - идеология, и об этом нужно говорить открыто.
Я ожидал возражений. Желанное было даровано.
- По-вашему, науку физику следовало отменить еще во времена Ньютона, потому что он не знал того, что знаем мы сейчас?
- Мне сложно было бы поспорить с физиком, - сознался я. - Он - образованный человек...
- А со мной вы можете поспорить?
- Вы - неверно образованный человек. Составить представление о прошлом можно и без научных статей в вашем журнале.
- Не считайте, что история будет соответствовать вашим личным о ней представлениям! - бросил мой противник. - Как бы вам того ни хотелось, а факты есть факты!
- Я не оспариваю факты. Если бы историческая наука предоставила мне факты и только факты для дальнейших размышлений, я был бы ей за этой благодарен, однако нескромность историка толкает его на преступление - оценку, чего нельзя простить.
- И предоставить это право дилетантам?
- Я не дилетант, - поправил я. - Иначе бы мне столько не платили.
- Вам платят за агитки и фальшивки, - бросил он.
- Я не только утверждаю: я еще и критикую.
- Тех, кого следует, и так, как следует!
- Журналисту платят политики; историку платит государство, которое они обслуживают. Историк, случается, имеет семью и славное местечко в державном университете. Почитывая прессу, политический обзор, он может себе представить, чем окончится для него та или иная оценка исторических событий. Если он выскажет демократическое суждение в консервативном обществе, он либо будет осужден, либо, что бывает реже, даст повод или стимул к революции - а революций без идеологии не бывает.
- Положим, он будет правдив в своих оценках?
- Правда не интересует ни революционеров, ни консерваторов: она никому не выгодна. Мою газету читают не потому, что она правдива - надеюсь, вы об этом и не думали, - а потому, что она необходима обществу. Вы держите руку на пульсе задубевшего трупа; мы - это жизнь, мы - это наши читатели, заказчики и авторы, словом, мы - Франция сегодняшних дней.
- Какое же настоящее вы хотели бы иметь без прошлого?
- Вы заявляете матримониальное право на истину, я же честно признаю, что действую сообразно своим желаниям и убеждениям. Так поступаю не только я, но и многие осмысленные люди. Если N., кандидат на пост министра и лидер одной из наших партий, задумает реабилитировать - предположим, Робеспьера в ущерб Дантону, - чтобы оправдать свою политическую программу, он тем самым выразит две необходимости: личную, занять желанный государственный пост - и общественную необходимость иметь министра, хотя бы и такого, как месье N.
- Вы даже не осознаете, что в нашей работе - основы ваших нынешних убеждений и взглядов! - провозгласил мой спутник. - То, что вы считаете своим, личным, - всего лишь ваше просвещенное невежество. Вас, должно быть, кормили сказками про королей и революции - теми, что у образованного человека не переживут и начальные классы!
- Меня воспитывали гувернантки, - заметил я.
- И что?
- Милые девушки - одна из них была англичанкой - ничего не знали об истории, кроме того, что и так общеизвестно, и задумай вы просветить их в тонкостях ваших изысканий, не стали бы вас слушать. Не правда ли, удивительное здравомыслие?
- И что? - упрямо повторил попутчик.
- Их было невозможно обмануть: поверьте на слово, уж я пытался.
- У вас одно на уме: обман, везде обман! Не думайте, что обмануть - цель каждого историка!
- Конечно, нет. Их цель опаснее: выдать обман за истину, закрепить его научно и выставить негодяем и невеждой любого, кто посмеет с ним не согласиться.
- Разве тот, кто оспаривает правду, не заслужил подобных обвинений?
- Правда истории бесполезна, - заметил я, покручивая тросточку. - Она не может воспитать, в отличие от хорошей гувернантки, - лишь разуверить в человечестве, чего я совершенно не хочу. Представьте, легко ли это вытерпеть: писать об убийствах, кражах, преступлениях, зная, что за праведность в нашем атеистичном обществе не вступится ни одна наука? А теперь вспомните, какой уместной и полезной бывает в нашем мире ложь. Не ложь ли о величии монарха дает солдату силы одержать победу, бросая в лицо врагу священное имя? Не патриотизм ли, основанный на вымышленном образе державы, велит оберегать ее от интервенций? Я человек от рождения; я француз потому, что меня им воспитали. Я много путешествовал и отлично знаю, что в Германии, положим, живут такие же точно люди, - но если немецкое войско окажется у наших рубежей, не будет ли преступным подать им руку и во имя человечности признать их интерес к завоеванию равным нашему интересу к защите? Мы сбросим маски, станем германо-французами, будем прощать их недостатки, чтобы они простили наши грехи, - и однажды мы не сможем отстоять добродетель, ибо она оскорбит чью-то порочность.
Мой противник наблюдал меня с угрюмым недоверием - я едва не решил, что он совсем меня не слушает.
- Идеология обманна по своей природе, но она же делает нас лучше, - продолжил я. - Конечно, есть идеология вражды, насилия - но правду ей не противопоставишь, она не выдержит и первой стычки с мифом. Никто не знает правду - ни я, ни вы, тем более: ее знают лишь художник и народ, а не двое зазнавшихся интеллигентов. Уступи я вашей объективности, я потеряю гораздо больше, чем приобрету.
- Только не уподобляйтесь немецким романтикам, - вспылил мой образованный попутчик, - и не говорите мне, что литератор знает больше, чем ученый!
- Художнику и не нужно знать, - возразил я. - Все, что он должен знать, он уже знает, иначе не был бы художником.
- Это нельзя доказать!
- Это нельзя и опровергнуть.
- По-вашему, история бесполезна? - разразился господин с журналом. - Скажите на милость, как же тогда разобраться в нынешней политике, не зная прошлого? Как уличить бесстыдную ложь, вашу и ваших влиятельных клиентов?
- Тогда давайте звать историю психологией времен ушедших, - предложил я. - Или горьким напоминанием о тех ошибках, которые мы неминуемо совершим в ближайшем будущем.
- Нельзя отрицать общественный прогресс! - возразил мой бедный спутник. - Хотели бы вы, месье, жить в пещере и охотиться на мамонтов?
- Господь с вами! - воскликнул я. - Ничего подобного я не отрицаю, даже прогресс в области моды: мне, знаете ли, очень нравится мой новый костюм.
Презрительно скривившись, месье историк отвернулся - очевидно, не желая иметь ничего общего с таким ужасным человеком. Я наблюдал его некоторое время, проникаясь к нему сочувствием, - не потому, что он был, в сущности, банальный спорщик, а ввиду случайной мысли, которую я увязал с журналом:
- Как прескверно. Едва я посмею заговорить о честности, вы тут же бросите в мое лицо суровую правду жизни, сказав, что честному человеку не выжить в нашем суровом обществе, что наивность непростительна, даже преступна. Едва я поверю вам и начну говорить о пороке, вы обвините меня в злонамеренности. И вы-то считаете себя моралистом?
- Так вы за добродетель или против? - нехотя откликнулся мой спутник.
- Добродетель в чистом виде склонна к нежизнеспособности и откровенному сектантству. Как буржуа, сторонник вечных ценностей и, держу пари, примерный семьянин вы, конечно же, осуждаете якобинский террор?
Он кивнул, мрачно и убежденно, чувствуя, что ненавистный спорщик затронул его вотчину, и готовясь поразить меня неоспоримостью своих научных знаний.
- Я, как человек предположительно порочный, ставлю вам вопрос, на который вы вряд ли ответите, - предупредил я. - Что если совершить антигуманный, предосудительный поступок будет честнее и добродетельнее, чем оставаться добродетельным и честным?
- Это диалектика!
- Это правда, за которую вы боретесь.
- Я не оправдываю государственных преступников!
- Нарушать закон во имя прогресса следует только через державную структуру. Власть имеет изумительное свойство очищать человека от любого преступления; другое ее свойство - в том, что, обладая ею, не совершать их становится невозможным. Вы и это решитесь оспорить - только потому, что вам не нравятся ни я, ни мой вкус в одежде? Позвольте, не я один сейчас ношу подобный галстук - это вы отстали от времени, решив, что можете научить его чему-нибудь, копаясь в старых фолиантах и собирая плесень со страниц истории.
- К чему вы клоните? - спросил он, тяжело вздохнув. - Вы не сможете оправдать его и вы знаете об этом: если вы посмеете судить о нем в моем присутствии, я в два счета положу вас на лопатки.
- Я всего лишь хочу сказать о том, что порок не так опасен, как подмена им добродетели.
- Ваше суждение умозрительно.
- Отнюдь.
- И где же доказательства?
- Я признаю за собой желание некоторым образом грешить, - сознался я, некстати вспомнив ту, что ждет на шумном вокзале в Париже, и сердце мое дрогнуло. - При этом, будь у меня сын, я, конечно, не стал бы утверждать мои желания во вред общепринятым нормам, в том числе морали. Я не ищу ни признания своих страстей, ни одобрения, ни издания в твердой обложке: мне не нужна компания, чтобы успешно согрешить, но случалось, что я отчаянно нуждался в друге, чтобы осудить меня. Сам себе я прескверный судья: что бы ни говорили насчет общественного договора, а с собой человек всегда договорится лучше. Верите ли, я слышал от себя такие славные оправдания моих собственных прегрешений, что чувствовал себя едва ли не святым.
- От скромности вы не умрете.
- От нее не умирают.
Наш разговор затих. Мы говорили, едва слушая друг друга, и каждый, должно быть, устал от самого себя. Поезд, не слушая ни одного из нас, приблизился к столице. Все медленней стучали колеса, и мое сердце восставало против истины в том сладостном обмане, который известен каждому, кто может сказать: я люблю. Щелкнув карманными часами, мой спутник покосился на оконное стекло, запотевшее от холода, и провел по нему ладонью.
- Мы так и не успели договорить, - заметил я.
- Ничуть не сожалею...
- Когда вас спросят, не случилось ли с вами чего-нибудь интересного в пути, вы назовете нашу беседу банальной и скажете, что в ней не было и не могло быть ничего нового, что все это давно известно, а возразить как следует вы не смогли лишь только потому, что никак не умеете доказывать, что дважды два будет четыре. Нет, вы не историк: вы настоящий математик, а с математиками, равно как и с физиками, спорить я не рискну. Вот если бы мы с вами, как истинные англичане, заговорили о погоде, тогда вам было бы чем поделиться с коллегами и описать меня как человека любезного и глубокомысленного.
- Если бы мне позволили... - с горячностью воскликнул он.
- ...быть откровенным? Прошу вас, не стесняйтесь: мы уже в Париже!
- Я бы послал вас к черту!
Я рассмеялся, весьма неинтеллигентно указав на него тростью.
- Я только что оттуда, - сообщил я.
Лицо его вытянулось. Состряпав милую улыбку, я сощурил мои голубые глаза и взглянул на него с той наивной хитростью, которую серьезные люди совершенно не терпят. Мой попутчик проследовал к дверям купе и замер, очень предсказуемо. Я знал, что напоследок он решит уязвить меня.
- Быть может, - заметил он, обернувшись, - вы согласитесь прояснить мне одну деталь?
- Как вам угодно.
- Вы одобряете Робеспьера?
- Мне он безусловно симпатичен.
- Почему?
- Вы не поверите.
- И все же?
- У него был замечательный костюм. Вы, надеюсь, помните этот лазурный фрак?
Он удалился, довольный и собой и мной, - мой компаньон по спору, невольно подаривший мне журнал с его неровными пометками. Я не спешил, выжидая, пока не остановится поезд: я оставил ему мнимую победу, заполучив сомнительный трофей, страницы которого я небрежно пролистывал. Знакомое имя бросилось мне в глаза - то самое, которым меня хотели попрекнуть. Тогда я произнес слова, которые мой спутник все равно бы не услышал:
- Какой безумный, безумный подвиг, - сказал я, - верить самому себе...