-
Касенька, я сам замотался, поверь мне! Ну все, все. Один последний и домой!
Звонкий остатками молодости голос разливался по пустым коридорам. Немного терял четкость на вдохе, торопливо проговаривал вторую часть фразы, выдавая недолеченное детское заикание.
За тяжелой дверью с тугим замком - темнота закрытых глухими заслонками окон и прохлада. Матовый чёрный куб проектора на своём месте в центре комнаты. Марьян включил компьютер, и пока тот загружался, попробовал вытереть заляпанный бок проектора. Капризный металл, привыкший к рукам в перчатках, не прощал небрежность, жирное пятно только сильнее расползалось. Марьян недолго упорствовал, просто бросил платок прямо на крышку экспериментального образца с уникальным качеством голограмм.
Жестянка была совсем легкая, но карман как будто оттягивала. Маленький такой коробок, от каких-то леденцов. Внутри только карта памяти и поместится. Марьян вставил ее в слот и продолжил работать над инсталляцией.
Ток кормил проектор с мягким жужжанием. Из сердца чёрной коробки фонтаном бил свет, белый луч распадался на радугу, а потом собирался заново, обретая собственную жизнь. Прямо в пыльной пересушенной кондиционером темноте воскресали неотмоленные призраки. Марьян не отрывал взгляда от сводившей с ума работы. Тренированный глаз цеплялся по привычке за оставшиеся шероховатости, но на то, чтобы их подчищать, времени не осталось.
Свет на секунду стал ярче, а потом погас. Прибор шумел, грелся, но не направлял больше вперед оживляющий луч. Такого раньше не случалось. Марьян обошёл проектор, склонился над ним, вгляделся в чёрную линзу аппаратного глаза. И глаз посмотрел в ответ. Сперва секундный сигнал, проверочный. Выстрел лазера заставил зажмуриться, сморгнуть боль и подступившие слезы, но когда Марьян открыл глаза, он уже ничего не видел. Не видел, как бьет с усилием красный луч, как разрезает насквозь сетчатку, радужку, оболочки мозга, сам мозг вглубь до черепной скорлупы. Почувствовал только тепло, вызревающее в опаляющий жар, и в последний раз ощутил цвет, жгучий настолько, что зрение не понадобилось.
Наутро к торговому центру было не подобраться. Уже отработавшие свою смену аварийные машины не спешили разъезжаться, ограждая изувеченное, выжженное до самого фасада здание от жадной до обжигающих новостей толпы. Уля остановилась в стороне от собравшихся, не мешая желающим делать снимки и ролики, приближать по максимуму расплавленный пластик окон, удержавшихся в проемах, накладывать оранжевые фильтры на почерневший кирпич стены. Чего им не удавалось, так это наполнить картинку вонью, бьющим в нос смрадом от сожранного огнём ковролина, начинки лакокрасочного магазина и шиномонтажа и тонкой, но назойливой нотой горелой плоти.
Вонь пропитала одежду и волосы, проникла как будто глубже, сквозь кожу, так что даже под душем Уля чувствовала каждый оттенок ярче фруктовой отдушки шампуня. Войти внутрь она смогла только ночью, закрыв нос шарфиком, залитым духами. Времени было немного, не больше, чем просидят в смартфонах сонные дежурные. Идти по хорошо знакомой дороге было нестрашно даже в безлунной темноте. Короткий коридор, лестница вниз, чудом не заваленная. Уля остановилась посреди разрушенного подвала, когда-то загроможденного мебелью и оборудованием. Жидкий свет фонарика споткнулся о стекляшку на полу, Уля подняла разбитую линзу.
Дома Уля упаковала осколок в красивую коробочку с бантом из под ювелирки. Кажется, Бороздин ее и принёс когда-то, то ли на Новый год, то ли на День влюбленных. Уля подошла к окну, из которого видно было отделение. Раньше Никите было до работы всего-ничего пешком, а она могла смотреть, как он идёт. Теперь Уля знала, что он у себя, только когда видела припаркованной старую колымагу, которую ему за бесценок отдал Вишнев. Неуклюжий бампер, как уродливый зверь из засады, выглядывал из-за угла бывшего особняка, прятался в тени тоненькой длиннокосой ивы. Уля в шутку уговаривала уступить ей здание отделения под ресторанчик или лавку с травами, но Бороздин отмалчивался. Он сам в первый же год, как вышел на работу, поставил под ивой скамейку.
В знакомом кабинете Бороздин сидел, прижав ладони к столу. Перед ним в идеальном порядке были разложены детали телефона: корпус, аккумулятор, крышка. Уля наклонилась к его плечу:
-
Тренируешься собирать за минуту?
Никита только усмехнулся. Как бы тихо Уля не ходила, заставить его вздрогнуть от неожиданности никогда не удавалось.
-
А я тебе подарочек привезла. С пылу, с жару.
Бороздин вытряхнул из коробки осколок с подтеком налипшей сероватой грязи, поднял над столом и уронил обратно:
-
Мы и расследовать, может, не будем. У брата твоего припадки, аппаратура в работе сложная. Мало ли, что не так пошло.
Уля едва кивнула, уже потерянная в собственных мыслях. На выходе обернулась, перекрутилась в пояснице, чтобы мимоходом договорить:
-
Когда начнёшь расследовать, приютишь меня здесь? Знаешь ведь, кого обвинят.
Не сдаваясь, Никита снова собрал смартфон, ставший уже родным за семь лет. Верный андроид не подводил, но вместо названия оператора вверху экрана маячило раздражающее "Вставьте симкарту". Этот проклятый огрызок картонки Бороздин уже протирал спиртом, тер насухо полотенцем, сдавливал между пальцами, как будто проводимости мешал рассохшийся клей. Реанимировать симку не получалось, а без неё было неуютно, хотя тем номером Бороздин все реже пользовался, обходился служебным.
Единственный офис связи открыли в самом центре городка, на Советском проспекте, который не столько прорезал хаотичный дореволюционный квартал, сколько наоборот скреплял в одну линию беспорядочные по архитектуре, под разными углами к дороге построенные домишки, как вживлённый штифт - покалеченный позвоночник. Правда, местные привнесённый порядок не ценили, и Советским проспект признавал только сам Никита. Остальные называли его Дорогой или старым именем, которое Бороздин вечно забывал. Он заехал оставить заявление перед обедом, надеялся уложиться в половину перерыва, но недовольная девушка с отросшими корнями вбивала данные в компьютер одним пальцем. Выдать карту на замену сразу она отказалась.
-
Вы же меня уведомите, когда можно будет забрать?
Девушка посмотрела на Никиту оскорбленно:
-
Ну вы заходите, спрашивайте.
От обеда в тот день пришлось отказаться совсем. Вместо пережаренных холостяцких котлет Бороздина ждал эксперт с досрочно готовыми результатами. Мумифицированный при жизни многолетними формалиновыми ингаляциями Паучила стоял снаружи, на крыльце здания, выкрашенного зачем-то в странный, терзающий взгляд цвет яйца малиновки. Уля назвала его цветом Тиффани, и каждый раз, как Никита об этом вспоминал, губы сами разъезжались в ухмылке.
Виктор Витольдович протягивал листок с заключением, плотно зажав край бумажки иссохшими, но цепкими пальцами:
-
А я ведь завтра в отпуск уже. Как удачно, Никита, что мне твой образец попался! - темно-розовая кайма морщинистого рта на месте, где обычно бывают губы, растягивалась, обнажая редкие желтые резцы.
Никита потянул листок, но скрюченная артритная лапа напротив не торопилась разжимать хватку, нестриженые острые ногти корябали бланковую бумагу.
-
Даже не знаю, отдавать тебе или нет?
-
Да уж пожалуйста.
Бороздин рванул заключение на себя. Зацепившийся стариковский заусенец процарапал на листке кривой желобок, порвал надвое самый краешек. Но это было нестрашно.
Главное, что разрыв не затронул подпись, а только приписанное внизу бумаги заковыристым почерком "Гистинозин". Никита нахмурился:
-
И что это?
-
Набор аминокислот, - Паучила склонил на бок лысую голову с пятном на самой макушке. - Ну и формула, которую Станислав Анджеевич закупает, а я проверяю для него. Представляешь, десять лет собирал все бумаги от производителя, никому не нужные. И стоило их в мусорку отправить, расхламиться, так сказать, перед отпуском, как вот он ты, тут как тут, со своим расследованием. Поучительно, правда?
Найти вещество в Сети оказалось на удивление несложно. Украшенный гирляндами баннеров сайт обещал усиленное питание мозга и улучшение памяти, непонятно зачем нужные Грабову, который деменцией явно не страдал. Задавать вопросы бывшему тестю Бороздин не хотел, решил зайти в окружную и обзвонить все принадлежавшие тому предприятия, но все почти расспросы закончились ничем. Одинаковые лающие голоса на том конце провода готовы были от родной матери откреститься, лишь бы не нажить неприятностей. Из стройного хора выбился один только голос, неуверенный, тяжело и прерывисто дышащий, он на минуту затих, услышав название.
Снабженец Озерного обещал рассказать, что знает о гистинозине, и к началу следующего дня у автоматических ворот стоял свежепокрашенный вольво Вишнева с выключенной мигалкой на крыше, лучшая машина их с Бороздиным отделения. За воротами начиналась отсыпанная гравием подъездная дорога, петляющая между деревьями с низкими нестрижеными кронами и периодически открывающая повороты куда-то вглубь обширной территории, но голос по прерывающейся громкой связи раз за разом говорил ехать дальше. Наконец за накренившимся от старости необъятным дубом показался главный корпус.
В своё время поднявшийся Грабов выкупил весь комплекс, чтобы заменить санаторное оборудование на образцы высоких технологий: электронику, робототехнику. Решение местечкового магната создать в посёлке, в котором даже училища никогда не было, научно-исследовательский центр, выглядело чистейшим безумием, но также вопреки здравому смыслу странное предприятие стало по-своему процветать.
Повинуясь инструкциям, Вишнев обогнул здание, остановился сбоку от перестроенного круглого павильона, в котором ещё в дореволюционной усадьбе находилась купальня с целебными водами. Советский период павильон пережил почти без изменений, но после того, как Грабов модернизировал санаторий, бассейн внутри закатали в бетон, а панорамные окна во всю стену застеклили непрозрачным снаружи пластиком.
-
Пройдемте в кафетерий.
Никита узнал шелестящий от одышки голос, который направлял их в поездке. Вчера по телефону Михаил Георгиевич представился менеджером по ресурсам, "снабженцем по-нашему", но по виду скорее походил на директора: в представительном чёрном костюме несмотря на не спадавшую жару, с двумя айфонами в руках, один из которых то и дело беспокойно мигал от новых сообщений. Михаил Георгиевич давил приветственные улыбки, вместо обычного рукопожатия накрыл Никитину руку обеими своими ладонями, пухлыми и влажными, и Бороздин слишком резко выдернул руку из неожиданной ловушки. На лице снабженца выделялись короткие поперечные шрамы, какие-то уже побледневшие, а некоторые явно свежие, синие и бордовые. Кожа на щеках, уже натянутая до предела, отказывалась вмещать все утолщавшийся слой жира и шла трещинами, как не выдерживающее давление стекло.
Изнутри кафетерий был стерильно белым: пластик, кафель, натяжной потолок. Из-за автоматических дверей и сенсорных панелей на стенах помещение выглядело отсеком космического корабля, а виды из окон на деревья и озеро - плазменными фотообоями. Почти сразу у входа начиналась плотная очередь из десятка ожиревших неопрятных мужиков с зажатыми в кулаках кружками. Очередь двигалась синхронно, как гигантская гусеница. Все ее звенья тяжело дышали под кондиционером, сопели друг другу в затылок, выглядывали поверх чужих голов, чтобы узнать долго ли ещё ждать. Все стремились к непрозрачному белому кубу в центре кафетерия, к нему же прошёл напрямик Михаил Георгиевич. Ему пришлось придержать за руку первого в очереди толстяка. Тот сперва посмотрел пустым взглядом на Бороздина и Вишнева, и только спустя минуту в остекленевших глазах мелькнула мысль. Узнав форму, он сделал шаг назад, и остальная очередь, ожидавшая движения вперёд, сложилась гармошкой.
-
Наши конструкторы, - пояснил Михаил Георгиевич.
Бороздин с Вишневым переглянулись. Слишком мало эти безвольные отечные тюфяки походили на блестящих исследователей. Озерный каждый год регистрировал десятки патентов, многие из которых как будто были действительно уникальные. Областные газеты одно время строчили, как из пулемета, статьи о награждении озерских конструкторов международными премиями и призовых местах на выставках технологий, правда, быстро утомили этим читателей и вернулись к привычным сводкам о разбитых дорогах и покосившихся светофорных столбах.
За дверью, которую Михаил Георгиевич открыл своим пропуском, было небольшое помещение, ослеплявшее белизной стен и искусственным освещением. Почти все пространство куба занимала высоченная цистерна с блестящими боками. Бесшовная, без единого разъема или отходящей трубы, она выглядела каким-то внеземным цельнометаллическим аппаратом.
Очередной конструктор в прилипшей от пота рубашке приложил пропуск к почти незаметному датчику цистерны, и та с резким скрежетом подняла заслонку, открывая доступ к утопленному в сердцевине сифону. Конструктор с силой впихнул кружку в образовавшуюся брешь, фарфор звонко ударился о металл, и в кружку полилась густая, как кефир, белая жидкость с серым отливом. Разведённый гистинозин выдавали порционно и строго по графику. Сотрудник нехотя протянул местный энергетик Бороздину, и тот вдохнул запах хвои. Каплю жидкости он рассмотрел, растер между пальцами, ощутив крупинки нерастворенного порошка, но пробовать не решился. Конструктор, получивший свою кружку назад, выпил порцию залпом.
Сотрудников с доступом к цистерне было восемнадцать. Добытые личные дела Вишнев сгрузил себе на стол, а Бороздин достал из сейфа упрятанную подальше черную папку.
-
НикитИваныч, зачем вы?
Вишнев с беспокойством смотрел, как Бороздин вытащил распечатанные фотографии, начал рассматривать одну за другой. В последний раз папку из сейфа доставали полгода назад, когда пропал третий мальчишка. Как и предыдущие, отличник, послушный ребёнок, которого подменили в один день. За грубыми ответами начались прогулы, обман. Однажды он просто исчез, без единой улики или свидетеля. В области с Бороздиным о розыске говорили неохотно, кивали на переходный возраст, хотя ребята вряд ли в него вступили в одиннадцать лет.
Фотография за фотографией пролетала ничем не цепляя взгляда, пока Никите не попались знакомые шрамы. Синие черточки, только на лбу, а не на щеках. Снимок был свежим, сделанным за месяц до исчезновения. Мать последнего мальчишки, которой Бороздин тут же позвонил, подтвердила, что сын поправился. Перестал есть. Значит, перешел на чипсы с газировками, ну а что ещё?
Уля появилась в отделении вечером. С обычными своими кукольными локонами, на каблуках и с чемоданом, как будто в отпуск собралась, а не в обезьянник. Бороздин рассмеялся, но Вишнев сам открыл решетку.
-
Вы нам поверьте, НикитИваныч, так оно лучше.
Он же закрыл за собой входную дверь, и не прошло часа, как в неё начали ломиться. В то, что такое может быть, Бороздин не верил до последнего. Как не верил ещё в детстве, когда родители привезли его в позабытую богом глушь, где горластая стайка детей не уставала бросаться проклятиями и жёванными бумажками в сторону маленькой девочки с импортным ранцем. Она приезжала в школу с братом на папином мерседесе, и Никита решил, что дети исходятся желчью от зависти, но дело было не в ней. Брату ее, отличнику в очках с толстыми и круглыми, как иллюминаторы подлодки, линзами, доставалось мало. Девочку же, похожую на героиню аниме из-за больших глаз и рыжих кудряшек, травили на смерть.
-
Ведьма - услышал Никита.
Услышал раз, пятый, десятый, и тогда только понял, что это не простое ругательство. Новые приятели взахлёб рассказывали ему страшилки о родовом проклятии. О том, как Грабовы продали душу дьяволу за колдовскую силу. О древней прабабке, которую подняли на вилы и колесовали за чёрные дела. О том, что все женщины в их роду сеют смерть и безумие. Но Никите, воспитанному родителями с коммунистической закалкой, было просто смешно.
Бороздин решил выйти на крыльцо и попал век в шестнадцатый: люди, кричащие, яростные, с топорами и ножами. Разве что вместо факелов фонари. Толпа требовала ведьму, напирала так, что Никита выстрелил в воздух, чтобы отогнать народ от себя. Люди притихли, но остались на месте.
-
Это она его убила?
У Никиты слабым голосом спросила вдова Марьяна, с всклокоченными волосами и горевшим гневом во взгляде. Одной рукой Катя цеплялась за женщину из толпы, а на другой скрестила пальцы в принятом у местных обережном жесте:
-
Марьян сам не свой был, рассказать что-то хотел.
-
Про неё рассказать! Про детей! Убийца!
Толпа стряхнула оцепенение, забыв о выстреле. Голоса слились в единый ропот, звучавший все злее и громче. Бороздину пришлось вернуться внутрь и закрыть все замки. Он погасил свет, чтобы сборище разошлось, но толпа не отступала. По стенам лентами скользили отсветы фонарей.
Уля тоже не успокаивалась. Она металась по клетке, только что на решетку не бросалась. Потом попросила Никиту зайти, побыть с ней, и стоило ему зайти в камеру, как она навалилась на него всем телом, обвила шею, присосалась ртом к его рту, как клещ. Бороздин ответил на поцелуй, а потом захотел оторваться, чтобы вздохнуть, но жена его не выпустила. Вцепилась до боли в волосы, свободной рукой дернула ширинку, так что ткань треснула. Никите пришлось схватить оба запястья и держать крепко, чтобы отодвинуться от Ули хоть немного. Лицо ее было скрыто темнотой, только блики фонарей с улицы выхватывали глаза с лихорадочным блеском, закушенные с усилием губы. Уля швырнула в стену пустую таблетницу, и Никита вспомнил, что она всегда пила таблетки будто бы от мигрени. Он вывернул наружу дамскую сумочку, но Уля только покачала головой: закончились. А потом откинула голову назад, захохотала в голос, заставив людей опять осаждать запертую дверь.
Никита не помнил, когда заснул, отключился, вымотанный ночным мракобесием. Очнулся он тоже внезапно, вздрогнул, как от резкого звука или толчка, но в отделении было тихо. Дорога, утопленная в не рассеявшемся с ночи тумане, наконец была пустой. Уля спала на разложенном поверх нар матрасе. Вишнёв, как всегда, выручил: съездил в квартиру, привёз всю домашнюю аптечку, в которой Никита нашёл таблетки в странном пузырьке без всяких названий. Добровольно пить лекарство Уля отказалась, пришлось растереть одну дозу и добавить в питье. Никита подобрал упавший плед и укрыл жену.
-
Ты меня спасёшь? - девочка, с которой он один не боялся дежурить в классе, спряталась за расставленными на парте учебниками и протянула руку, будто через окошко темницы, ладонью вверх. Никита заулыбался, накрыл ее ладошку своей, а потом одним движением смахнул крепостную стену.
С детства Никита знал, что они будут вместе, и потом винил себя, что был от этого слишком беспечен, почти равнодушен к девчонке. Так что стоило ему уехать на учебу как вперемешку с полными любви письмами Ули, выписанными кружевным почерком, на него посыпались чужие сообщения, трусливо напечатанные на принтере. Никита с пересохшим горлом читал, что Уля ему лгала. Гуляла со всеми подряд, как будто даже с мерзким Паучилой, который с особенно кривой улыбкой подписывал Никите практику. Бороздин на непрошеные доносы не отвечал, сжигал в общежитской пепельнице, как будто их не было.
А потом вернулся, они с Улей поженились под косые взгляды и не сдернутые с лиц ухмылки, но жизни не было. Сколько бы Никита не прятался от непрошеных рассказов, они заползли к нему под кожу, как постельная зараза. Давние подозрения питались нескончаемыми, висевшими в воздухе недомолвками, зрели и гнили не один год, убивая их с Улей детскую любовь, и вот уже второй год, как Бороздин с женой жили отдельно, хоть о разводе никто не заговаривал.
К обеду пошел дождь, первый холодный за это лето. Тяжелые капли со стуком разбивались о натянутый нейлон зонтов. Пепел Марьяна, выданный родным, хоронили в закрытом гробу. Настоящем саркофаге, резном, из красного дерева, с позолотой на крышке.
-
Представляю, что за памятник поставят! - шепнули за спиной.
Бороздин бросил на крышку землю. Он и сам не сомневался, что посмотреть будет на что. Для единственного сына Грабов и усыпальницы из белого мрамора не пожалеет. Грабов сам мог позировать для статуи: ни одна мышца на лице не дрогнула за все похороны. Только когда Бороздин решил подойти, просто выразить соболезнования, Станислав Анджеевич дёрнулся, вскинул руку, будто упрашивая не приближаться. Никита замер, и его за рукав потянула Катя, другая совсем из-за спрятанных под платком волос и потухшего тусклого взгляда. Она попросила увести домой сына.
Владик, которого Бороздин помнил совсем маленьким, был уже почти подростком. Никита спросил зачем-то:
-
Тебе одиннадцать?
Влад кивнул, и Никита посмотрел на него ещё раз, с беспокойством. Вроде племянник тоже был отличником, но выглядел Влад совершенно нормально, обычный тощий как жердь мальчишка без всяких шрамов. На похоронах он как и все держался, глядя на несгибаемого деда, но стоило им выйти за ограду кладбища, парень повис на Бороздине, вымачивая в слезах рукав пиджака.
Дома он пошёл в ванную умыться, и Бороздин попросил его не закрывать дверь. В квартире они с Вишневым уже побывали, выдрали компьютер Марьяна со всем гнездом из проводов и жестких дисков, проредили полки с бумагами. Никита отвернулся от кабинета покойника, пошёл в детскую напротив.
-
Вы обыщите мою комнату? - Влад уже совсем успокоился, заговорил с дедовской сталью в голосе. - Я согласен, если это поможет найти убийцу.
В комнате был обычный мальчиковый беспорядок: мяч с гантелями на полу, футболки с носками, не убранные матерью, срослись в углу в пыльный ком. На стенах грамоты, медаль с карате. И написанный от руки листок на стене. "Поднажми немного!!!". И цифра четыре жирно подчёркнутая. Влад сказал, что это была их с отцом игра, соревнование, которое они сами придумали. Так Марьян воспитывал сына, заставлял быть лучшим, и не только в своём классе. Убитый не поленился найти ключи к порталу департамента образования, каждый месяц сводил в табличке оценки всех пятиклассников и высчитывал рейтинг. Листок был старым, это раньше выше четвёртого места Влад не поднимался, до исчезновения отличников. В последние полгода он наверняка был на пьедестале, но свежих рейтингов не знал, отец забросил их игру.
На ночь Бороздин снова остался в отделении, хоть снаружи и было спокойно. Заснуть не удавалось, даже когда глаза от усталости высохли до красноты. Уля, притихшая, грела руки об алюминиевую кружку, выданную взамен разбитой домашней. На Никиту она не смотрела, не говорила ничего, когда он рассказывал о прошедшем дне, описывал похороны и разговор с Владом. Только услышав про листок на стене, Уля вздрогнула, отодвинулась вглубь камеры, в самую чёрную тень. Бороздин спросил, всегда ли Марьян был отличником, но Уля ответила странно, что это неважно. Что Никита ей все равно не поверит, как не верил, что люди, караулившие ее с топорами за дверью, говорили правду про проклятье в их роду. Зато Уля рассказала свою сказку про ведьму. Про то, что кроме сухонькой бабы Нины, пахнущей пудрой и польскими духами, которую Никита с детства знал, была другая. Не жена деда, а сестра, всегда сидевшая запертой в своей комнате. Уля видела ее единственный раз, когда та сбежала и в тот же день накормила Улю с братом особенной кашей. Обычной рисовой с горьким привкусом из-за секретной добавки. Отравить их бабушка не пыталась, хотела только, чтоб они самыми умными были. Что было с бабушкой дальше Уля не помнила: они с Марьяном угодили в реанимацию, пролежали под капельницами несколько недель, но до конца не оправились.
Рассказ прервала трель звонка. Пьяный, еле ворочающий языком Вишнев радостно сообщил, что нашёл подозреваемого, и отключился. Основную гипотезу следствия выдвинула его соседка на собственном юбилее, где Вишнев, считавший, что тайна следствия на земляков не распространяется, рассказал все про поездку в Озерный и про завал из личных дел на своём столе, с которыми не представлял, что делать. А вот опытная вахтерша легко связала кружки в бывшем дворце пионеров, которые вёл погибший Марьян, по фотографии, и один из конструкторов, по физике, с пропавшими отличниками, которые на эти кружки были записаны. Бороздин не особенно впечатлился таким расследованием, но ордер выписал, под Вишневским давлением:
-
Ну хоть на время, НикитИваныч, ведь премия за квартал.
Уже в отделении, пока задержанного оформляли, Никита набрал номер конторы с сайта. Он был готов к тому, что трубка будет вечно снята или ему ответит грубый бандитский голос, но услышав неуверенно-интеллигентное "Добрый день", растерялся. Злосчастный гистинозин производило безобидное предприятие, состоявшее из бывшего инженера НИИ и одного лаборанта. Сам разработчик, узнав, что звонили ему не приставы, приободрился, заговорил охотно. Про работу над БАДом, про запуск производства и дело на грани банкротства: эффект от добавки был слишком слабым для покупателей. От полного разорения предприятие спасал только Грабов, их единственный постоянный заказчик. Бороздин достал опять заключение Паучилы, раскатал полоску, содранную стариковским когтем: "Гистинозин входит в состав, наравне с прочими веществами".
Бороздин подошёл к распахнутому окну и выкурил в одну затяжку треть сигареты, перебивая в носоглотке вонь, отравившую допросный кабинет, узкую безоконную комнату в аппендиксе коридора. Арестованный по навету вахтерши Подруцкий от стресса и ломки покрывался каплями едкой испарины, как ядовитая жаба. Выданные ему тряпки и бутыль с водой не спасали, в камере концентрация запаха была удушающей. Сам Подруцкий несмотря на полтора центнера веса напоминал потерянного ребёнка и готов был под чем угодно поставить подпись, только просил Бороздина продиктовать ему, что там произошло с Марьяном и школьниками.
В дверь кабинета поскреблись, тихо, почти незаметно.
-
Здрассьте, я зайду?
На пороге стоял побелевший от страха племянник арестованного. Бороздин усмехнулся и пригласил мальчишку, а Вишнев вздохнул, приготовился, что тот разрушит всю их выстроенную обвинительную линию своими россказнями. Так и вышло. Сбивчиво, шумно вздыхая от напряжения племянник давал показания, которые даже к делу было не подшить, но поверить себе он все же заставил. Парень знал, что такое гистинозин, хоть и не знал названия. Его одноклассник, последний из пропавших отличников, поделился с ним перед годовой контрольной. Секретного допинга у того было вдоволь, полная литровая бутылка из-под колы. Доказательства у рассказа, правда, были очень косвенные: внезапная пятерка по математике у двоечника-второгодника и драка в школе на следующий день. Племяннику Подруцкого так сильно хотелось добавки.
Бороздин вернулся в белоснежный куб, кружил вокруг задраенной цистерны. По заверениям снабженца взломать ее было невозможно. Вынести напиток теоретически могли, но никто этого не делал, свою порцию каждый выпивал на месте. Сам аппарат был сложно устроен и работал на замкнутом цикле. Достаточно было заливать на ночь воду и засыпать ингредиенты, но этим занимались лично охранники Грабова. Очищалась цистерна и вовсе самостоятельно в конце рабочего дня. Снабженец кивнул на спрессованные чёрные брикеты в углу:
-
Вот и все отходы.
-
И крышка никогда не открывается?
Михаил Георгиевич запнулся:
-
Только на двадцать минут. Перед очищением нужно рециркулировать воздух.
Снабженец наотрез отказался сбивать цикл работы аппарата. Бороздину пришлось прождать два с половиной часа прежде, чем гигантский механизм пришёл в движение. Тяжелая крышка открылась, поднялась в воздух на металлических опорах. Невысоко совсем, взрослому не пролезть, а вот ребенок бы справился. Потом крышка цистерны герметично закрылась, и зал наполнил гул, заложивший уши, перекрывающий любой крик. Датчик температуры на проснувшейся панели управления покраснел и показал шестьсот градусов.
Никита сам отвёз на экспертизу спрессованные отходы. В одном из лёгких как пенопласт брикетов нашли остатки металлов. Набор сплавов, как раз на один телефон, и пять граммов серебра от старого крестика. Ещё нашли вплавленную в середину брикета полоску из нержавейки, возможно от карабина. Эксперты предположили, что к опорам крышки крепилась страховка, по которой погибший должен был подняться наверх, но в тот день ловкости ему не хватило. Следы остальных мальчишек отыскать не получилось: старые брикеты по весне утилизировали на удобрение.
Цистерна и зал были отщелканы для приобщения к делу. Здесь школьники и сгорели, за четверть часа до угольной пыли. И кто-то видел, как они поджаривались, а на следующий день все пришли пить свой наркотик из той же цистерны. Снабженец проверил статистику и перезвонил: все, кроме одного. Последний мальчик пропал четырнадцатого. Пятнадцатого и шестнадцатого Томашев был в завязке.
Убийца не выходил на работу уже неделю. Дверь в квартиру открыла пожилая мать, растрепанная, с красным от слез лицом. Скорая уже не приезжала. Безобразный мешок сала, бывший когда-то человеком, растёкся по продавленной тахте. Вдоль стены в ряд стояли пятилитровые бутыли, заляпанные знакомыми сероватыми подтеками. Томашев едва вращал глазами, хватал воздух ртом, как выброшенная на берег рыба. Казавшаяся непропорционально маленькой голова запрокинулась на спинку. Мать стояла рядом с тарелкой и пыталась протолкнуть в жирную глотку ложку пюре. Томашев не ел уже неделю. От матери он отворачивался как мог, утыкаясь щекой в диван. А потом жировые складки на месте шеи заколыхались, и изо рта Томашева полилась жидкость с комочками еды, которую мать заставила его проглотить. Доктор наук и лауреат международных премий агонизировал. Он взглянул на Бороздина, не способного скрыть отвращение, и зашевелил губами, пытаясь что-то сказать. Никите пришлось наклониться.
-
Двадцать ноль три. Семь ноль восемь. Семнадцать ноль четыре. И. З.
Медики все-таки приехали, констатировали смерть, наконец, некриминальную. Вишнев неторопливо собирал в пакетики предметы со стола: линзы, лампочки, микросхемы. Томашев последние года два работал только над лазерами.
-
Закрыли дело, НикитИваныч?
Возразить Бороздину было нечего. В компьютере Марьяна в календаре нашлись встречи, назначенные на названные Томашевым даты. Индивидуальные занятия с пропавшими детьми в собственной мастерской. Никита посмотрел в окно на потемневшую слишком рано улицу. Начавшийся на похоронах дождь никак не прекращался, притихал иногда до мороси, а потом обрушивался сплошной стеной с пронизывающим ветром.
Улина таблетница почти опустела, и Никита решился попросить ещё одну экспертизу состава. Паучила не вернулся пока из отпуска, и дежурное рабочее "Это срочно" на него не подействовало. Пришлось писать унизительное "Очень вас прошу" и совсем уничтожающее "Это для Уршули", чтобы получить милостивое "Завтра до обеда" в ответ.
Телефон раздражающе запиликал. Бороздин стиснул зубы, ожидая, что Паучила нарочно растянул удовольствие и теперь звонил отказать, но на экране светилось "Михаил Георгиевич". Снабженец уже слышал о смерти обвиняемого, но хотел знать, как это произошло. Бороздин едва не расхохотался от удивления: если уж снабженцу были интересны обстоятельства, он мог вызнать их у Вишнева. У врачей, у матери Томашева. Но Никита не стал вешать трубку, ему было что рассказать, не нарушая тайны следствия. Он вызвал в памяти тошнотворную сцену, принялся описывать в красках, не упуская ни одной мерзкой детали. Михаил Георгиевич сам оборвал звонок:
- Приезжайте.
Ехать пришлось на окраину городка, к построенным во времена хрущевской щедрости пятиэтажками. Желающих жить в этом районе было немного, но снабженец не возражал. Ночами он напивался и горланил романсы, не боясь соседского гнева. Никита опрокинул стопку хорошей водки не чокаясь. Хоть и не положено. Хоть и не такой человек покойный, чтоб его поминать хотелось.
-
Земля пухом.
Михаил Георгиевич сделал вдох, будто готовился что-то добавить, но промолчал. Выпили по второй. Хозяин полез в холодильник за закуской, стал вылавливать один за одним огурцы из банки.
-
Мать его угостила.
Огурцы были образцовыми: маленькие, хрусткие, пахнущие укропным рассолом. Впечатлиться такими вполне можно было, но не до того, чтобы прощать погубленных мальчишек. И Марьяна, хотя тяжесть его дела с Никитиных плеч не свалилась, как бывало, когда все удавалось распутать. Бороздин пытался представить, как Томашев на своих раздутых, как у утопленника ногах, не способных даже удержать сплошной ком жира, которым стало его тело, пробирался тайком в мастерскую Марьяна, как убийца перенастраивал незаметно лазер своими пальцами, распухшими настолько, что они не сгибались. Картинка не складывалась. Никита посмотрел на видневшийся из окна забор Грабовского особняка:
-
Сдаётся мне, Станислав Анджеевич будет требовать дальше расследовать.
-
Не будет, - Снабженец смотрел прямо и трезво, не поддаваясь водке, как порядочный алкоголик. - Ему здесь расследования меньше всех нужны.
Михаил Георгиевич поднялся из-за стола и ушёл в комнату. Смешно оглянулся на Никиту, упрашивая подождать, будто тому было куда торопиться.
Бабкин шкаф, шали жены, сгоревшей много лет назад от рака, оберегами хранили Михаила Георгиевича, сторожили папку из кожзама, все сильнее распухающую, как конечность с гангреной. Но в тот вечер снабженец вытащил ее на свет и, перекрестившись, унес на кухню.
Бороздин листал замусоленные целлофановые файлы, заполненные документами в идеальном состоянии. Оригиналы приказов, договоров, переписки по поводу изобретений с такими организациями - на одни названия соответствующие органы стойку сделают. Все бумаги, проштампованные печатью, все с подписью Михаила Георгиевича: Грабов указания раздавал устно. А в конце папки растянутый файл с россыпью флешек и полгода назад подписанным распоряжением изъять записи камер за определенные дни. Десятки дат в трех пунктах, и последние Никита знал наизусть - даты исчезновений.
-
Я готов отвечать.
Снабженец скруглил пальцы, сжимая в кулак отечные пальцы. Прорезавшимся за годы службы чутьем он признавал в Грабове такого же как сам затравленного зверя. Слышал спрятанное за резким голосом отчаяние, когда тот звонил узнать адрес Томашева накануне убийства Марьяна. Он знал хорошо, что Грабову пришлось бы избавиться от любого, кто потащил его ко дну, даже от сына, но вот на вопрос, почему сейчас, Михаил Георгиевич не ответил.
Никита выпил последнюю, штрафную за то, что слишком поздно вышел на Томашева. Тяжелую от грехов снабженца папку он бросил на стол, и откуда-то из ее туго набитых недр выскользнул пакетик с сероватым порошком. Никита положил кристаллизованный яд на ладонь, граммов десять, не больше:
-
Вы знаете, что это?
-
Нет, знает только Грабов.
Драгоценный пакетик Никита сжимал в кулаке всю дорогу до дома, держал его крепко, даже когда набирал номер. Бывший одногруппник снял трубку быстро, удивился только, что за звонки в ночь, но Бороздин толком не объяснил, пьяный слишком. Обрадовал, что подарок пришлёт на день рождения, а Серега сказал, что ждать будет. Бороздин усмехнулся, как трубку повесил. Конечно, Серега понял. Сколько лет назад все понял, раз сразу уехал после выпуска.
С затянутых пыльной паутиной антресолей Никита достал пригодившуюся наконец коробку с сувенирным хламом, ещё им с Улей когда-то подаренным. Нашёл грубо стёсанную шкатулку с набором травяных чаёв в холщовых мешочках, начинил "Тысячелистник луговой" контрабандой. Наутро на почте сувенир завернули в безликую коричневую бумагу, утрамбовали в коробку побольше, фирменный бело-зелёный картон. Никита с трудом читая мелкий шрифт на бланках проставил подсохшей ручкой десяток бледных крестиков и нацарапал один с нажимом - напротив "Доставки экспресс курьером".
Паучила уже заждался, но впервые ничего не сказал про опоздание. Взял у Бороздина таблетку из Улиных запасов и кивнул идти следом. В своём логове растолок, насыпал порошок на три стеклышка, накапал жидкостей из пипеток. И не сдержавшись, разулыбался, затряс пятнистым лысым черепом: до такой формулы никто кроме него бы и не додумался. Так идеально он скорректировал неконтролируемые всплески либидо. Эффект от таблеток, правда, был временным, но от некоторых веществ последствия наступали необратимые. Никита промолчал. Он дождался, пока Паучила достанет из белого шкафчика ещё пригорошню самодельных таблеток и пересыплет их в пустой пузырёк из коричневого стекла. Бороздин убрал в портфель лекарство, прошёл по извилистым коридорам обратно, до затянутой черно-лиловыми тучами улицы, только на пороге уже спросил, был ли ещё один рецепт. Для мальчика который хотел лучше всех учиться. Единственный раз за время, что Бороздин его знал, Виктор Витольдович говорил прямо. Рассказал, что лекарство было, от страха заснуть и попасть в кошмар с безумной старухой, и что Марьян его принимал только пока из школы не выпустился, а потом кошмары прекратились. Перерос.
-
Может, и тебе таблеточку выдать?
Цепкий взгляд Паучилы будто рентгеном проникал сквозь каменное выражение, которое Никита с усилием удерживал на лице, и видел сжатые в спазме сосуды, чувствовал ноющую боль, накрывающую волной с каждым ударом пульса. То, что с утра показалось Бороздину легким похмельем, из-за нервов и усталости превратилось в бесконечную, лишающую остатков воли пытку. Он едва сдержался, чтобы не нажать пальцами на болезненный висок:
-
Все нормально.
Гроза разряжала последние удары, на следующий день должно было посветлеть. От грохота Бороздин пропустил даже долгожданный писк сообщения о доставке посылки. Поздно вечером у проходной кто-то зашаркал, пацан совсем, прыщавый, в фирменной бейсболке с логотипом.
-
Это вам. Симку просили привезти.
-
Вот так сервис.
Парень выложил красный конверт на стол и ушёл. Смартфон симку сразу признал, показал три антенны в углу. Сообщения за месяц замигали нераспакованными конвертами. Тонна обычного мусора: рекламы, кредиты. И вдруг одно от Марьяна. "Никита, я должен рассказать тебе все". Бороздин вздрогнул, отвернул телефон экраном в стол, как будто увидел что-то уродливое. И второй тут же звякнул. В Серегином сообщении три смеющихся смайлика. "Бороздин, ты чего? Это аскорбинка!".
Никита так и не понял, что прочитал. Досадный спазм, сжимающий голову огненным обручем, взорвался, как начинённый гвоздями снаряд, стер смысл чёрных букв, выписанных на экране смартфона цифровыми чернилами. Никита поднялся из-за стола и тут же привалился к стене, как будто магнитом притянутый. Пол с потолком менялись местами, весь кабинет кружился, как гигантская центрифуга, но Бороздин все же заставил себя пробираться вперёд, держась за стену.
У решетки Улиной камеры Никита сдался, сполз на пол, прижался затылком к железным прутьям. Прохладной ладонью Уля провела по его волосам, а потом забеспокоилась, стала его тормошить, просить подняться. Никита рассказал, что Марьян хотел с ним встретиться, а Уля не удивилась. С тем, что брат сошёл с ума, в семье смирились, но вот к тому, что он придёт в себя, никто готов не был. Никита с трудом повернулся, посмотрел любимой в глаза, задавая пугающий вопрос:
-
И ты?
Уля покачала головой. По осунувшемуся лицу заструились слезы, губы растянулись в хорошо знакомой Никите грустной улыбке. Уля протянула руку из-за решетки, далеко, до самого плеча, и как в детстве, повернула ладошкой вверх:
-
Я хотела, чтобы ты меня спас.
В коридоре кто-то прошёл. Бороздин, двумя руками удерживая потяжелевший пистолет, заглянул в кабинет. В недавно оставленной комнате все было знакомым, но что-то казалось чужим. На опустевшем после закрытия дела столе Вишнева стояла коробка. Белый картон с зеленой каймой. Никита открыл крышку с разрезанным по шву скотчем, нащупал под слоем бумаги шершавый бок неотправленной шкатулки. Не оборачиваясь, затылком Бороздин почуял, что Вишнев встал в дверях, переминался с ноги на ногу.
-
Откуда это у тебя?
-
Так это, НикитИваныч, в той почте у моей тещи подруга работает.