Приказ прибыл вместе с пополнением. Точнее, сначала выгрузили пополнение, а потом уже передали генералу лично в руки особо защищенный носитель информации в футляре, который должен был обеспечить защиту от гипотетически возможных наводок, действия агрессивных сред и едва ли не прямого попадания метеорита.
Пополнение состояло из четырех человек - трех рядовых и лейтенанта. Рядовых никто особо не разглядывал - что с них взять, мелкота, хотя, конечно, каждый был уже с годичным опытом службы, но рядовые - они и есть рядовые. Забота своего сержанта. При виде лейтенанта лица вытянулись сплошь и определение "лейтенантишка" родилось во всех головах одновременно - от генерала до рядовых-старичков. Действительно, на целого лейтенанта парень никак не тянул. Продукт Военной академии был ростом метра едва в полтора, в кости - щелчком перешибить, а на лице нес сразу все признаки дегенерации - низкий лоб, узкие глазки-щелочки, скошенный подбородок и проваленный у корня нос. Чин он явно получил сразу перед вылетом - знаки различия сияли еще не от чистящей пасты, а первородным новехоньким никелем.
На базе ждали Уилсона, которого знали капитан и майор, мужика, в принципе, в общении трудного, а под приступ мигрени способного и пришибить, но своего, проверенного, боевого. Поэтому "тлю в погонах" приняли без восторга, даже с неприязнью, слегка превосходящей обычную. Генерал воспринял личное дело новичка, как персональное оскорбление ему самому, базе и ВКС в целом - козявка-лейтенант был отличником учебы, чемпионом десятиборья, чем еще только не. Осознав, что ему достался едва ли не лучший курсант Академии, генерал про себя выматерил новое поколение, сплошь травмированное экологическими катастрофами.
Здесь присутствовал почти весь набор званий - от генерала до рядового, но при том весь личный состав был - пятнадцать человек. Орбитальной базой такого уровня мог командовать только генерал, да и генералы нынче шли по цене прапорщиков, уж больно много их появилось после "рыбной войны", а вот для обслуживания оборудования вполне хватало и четырнадцати пар рук и мозгов. В результате, в наличии были генерал, подполковник-безопасник, майор, два капитана, два сержанта, и на них приходилось четверо рядовых. Теперь уже семеро, а между капитанами и сержантами предстояло втиснуть "лейтенантишку".
Потом генерал прочитал приказ и понял, что материться уже не может. Впервые в жизни с ним такое случилось. Однако, приказ надлежало донести до личного состава, что генерал и сделал. Личный состав отреагировал неоднозначно, по мере своего отношения к вопросу. Сразу вскрылась масса внутренних противоречий, которые до сих пор где-то подспудно тлели, и не мешали генералу в глубине души воспринимать сержантов Коха и Того как сыновей, а прочих подчиненных постарше - как разной степени близости родственников. За два года на базе все как-то сжились между собой, притерлись и почти не ссорились. А через минуту после прочтения вслух приказа генерал Адамс вдруг увидел перед собой не привычных подчиненных-ВКСников, а мрачную толпу крайне обозленных и ненавидящих друг друга людей. Ибо все знали, что приказ выполнят, и будут потом жить с клеймом наихудшего сорта, и каждый видел в товарище готовность выполнить приказ, и отсутствие готовности к прямому неподчинению, и чувствовал, что осмелься другой отказаться - и он откажется. Но решительных не находилось.
Адамс мрачно пробурчал нечто в стиле "все свободны", назвал номер главы штатного расписания, по которому теперь предостояло всем действовать, и удалился в свою каюту.
Через два часа "лейтенантишка" Петров (с ударением на первый слог) побледнел при виде капитана Арье Рабина, который вдохновенно рассчитывал плотность коврового ракетометания по заданному квадрату и бормотал "ага, допрыгалась, рыболизы поганые, никто не уйдет", а в промежутках между английским пришептывал непонятное на иврите, но так, что веяло темной жутью, и дыхание в груди спирало у тех, кто слышал.
Зеленый сквозь смуглое Петров поинтересовался насчет психического здоровья Рабина у проходившего мимо капитана Шувалова. Тот приобнял новичка за плечо и от двери расчетной ненавязчиво отвел, попутно объяснив, что у Арье десять лет назад в первый год "рыбной войны" убили всю семью. Да не просто так, а в "акции устрашения". Подробностями Шувалов делиться не стал, и Петрова вроде бы не убедил, но от греха подальше увел.
Вслед им несся страшный и счастливый шепот капитана Рабина.
"Тлю в погонах" заняли делом - отправили знакомиться с сержантами и рядовыми. Трое новичков вообще ничего не понимали, кроме того, что им обещали спокойную службу на дальней орбитальной базе, а вместо этого закинули в сомнительное и стремное место, потому что последствия бомбардировки половины континента второстепенной планеты "рыбников" представить себе могли, но не слишком далеко вперед. Четверо опытных представить себе могли многое - за год наслушались рассказов офицеров, но не хотели. Два сержанта - очень "немецкий" белобрысый мордатый Кох с белесыми ресницами и этакий "ужас белого расиста" (только расистов нынче не было) Того, двухметровый, мощный, словно из эбенового дерева выточенный и отполированный, к лейтенанту, который теперь должен был ими непосредственно командовать, отнеслись без интереса. Оба были глубоко поглощены обдумыванием услышанного недавно, и реальности почти не отражали.
Жить с Петровым предстояло как раз капитану Шувалову, потому что свободных кают давно не было, а то, что Шувалов жил один в двойной, как генерал, было преимуществом временным. Он даже помог Петрову (который трижды поправил русского товарища, по привычке пытавшегося ставить ударение на второй слог фамилии болгарина) разложить нехитрый скарб, помещавшийся в спортивной сумке.
Не успели они повесить последнюю фотографию многочисленной родни Петрова, как пожаловал подполковник Струна. Шувалов привычно сделал каменную морду и отвернулся, а Струна бдительным взглядом пробежал по стенке каюты, по койке, на которой еще лежали кассеты и книжки, и повлек новичка на собеседование.
Двое русских на базе, Шувалов и Струна, представляли собой те крайности, которые если и сходятся - то только на беду. Шувалов, голубая кровь и белая кость, был хорош собой чрезвычайно: русые волосы, правильное строгое и запоминающееся лицо, широкие плечи, узкие бедра, точеные предплечья. Окружающие ждали, когда же он плюнет на устав и отрастит волосы до плеч и бороду, ибо больше всего Шувалов напоминал молодого Александра Невского. Красота его почему-то больше впечатляла мужчин, чем женщин - они чувствовали в нем идеального лидера, от бога и природы, человека, с которым не страшно и в огонь, и в воду, несмотря на то, что и тридцати еще капитану не было, да и должность связиста ведения в огонь и воду как-то не подразумевала. Но - чувствовалось, что может мужик.
При виде Струны Шувалов мрачно темнел лицом, а, выпив, бормотал что-то непонятное по-русски. Однажды Того, большой мастер запоминать, не перевирая, чужие слова, обругал этим Коха - в шутку, с улыбкой, но в присутствии Струны. При почти без акцента прозвучавшем в рубке "гэбня поганая" Струна пошел пятнами по скулам и тихо вышел, затаив глубокую обиду. Был он невысок, коренаст, отчетливо кривобок, уже начал лысеть, а характер имел гнусный до крайности, вдобавок, отягощенный профессией. Шпионов, морально неустойчивых и политически невыдержанных на базе не имелось, Струна ощущал, что застрял здесь навсегда, и стремился совершить хоть что-нибудь, достойное внимания начальства. Пока что его рапорты, прочтенные по диагонали, отправлялись в мусорную корзину, и Струна об этом знал, знал и что рапорты его пусты и репутацию хорошего специалиста или хотя бы умного человека ему не создают.
К ночи напряжение вроде бы рассосалось, но это только на первый взгляд, вторым же, пристальным, Адамсу смотреть категорически не хотелось. Хотелось ему, чтобы прибыл, откуда ни возьмись, священник, и исповедовал бы Адамса, воспитанного в католичестве, и отпустил грехи, и благословил на завтрашний "подвиг", грязный и подвигом вовсе не пахнущий. Потому что в уничтожении нескольких мирных городов и плантаций подвиг мог видеть только однажды больно, беспощадно ударенный по всему святому, что у него было - дом и синагога, - Арье, а Адамс не мог.
Дежурили трое - рядовой Милошевич, "тля в погонах" Петров, и майор Танака. Младшие создавали отчетливый перевес в пользу Балкан, Танака, флегматичный, как забитый пивом холодильник, нацепил на кончик носа очки и читал, изредка поглядывая на пульт. Адамс зашел, Танака рыкнул, все вскочили и отдали честь, Адамс улыбнулся и отправился восвояси. Муторно ему было, но поговорить было не с кем. Не с "тлей в погонах" же, и не со Струной, который, хоть и больше всего подходил по званию, но совершенно не годился ввиду исключительной мерзости характера. Тут из-за угла вывернулся Шувалов, Адамсу в лицо взглянул, все понял, и под предлогом острой необходимости показать фотографию племянницы, присланную сегодня, увлек генерала в каюту, где и принялся реанимировать.
Ночь прошла спокойно. Вахта дежурила, остальные спали, или, по крайней мере, не слишком явно проявляли, что не спят. Кох и Того шептались, пригнувшись друг к другу в промежутке между койками, но слов никто разобрать не мог. Трое новичков, предусмотрительно размещенные Кохом так, что койки их чередовались с койками старшей четверки, потихоньку приходили в себя и завязывали тихие беседы с соседями. Видно было, что из новеньких верховодить будет Георгиу, который вскоре передерется с Фростом, а потом они подружатся и порядок поддерживать будут вместе, несмотря на то, что Фрост тут уже давно свой, а Георгиу - без году неделя.
Струна не показывался из каюты, в каюте Шувалова было тихо, или так только казалось через толстенную металлическую дверь, способную не только удерживать воздух при нарушении герметичности обшивки, но и звуки.
С утра на базе от напряжения разве что воздух не звенел. В пусковой присутствовать имели право только трое - генерал, Струна и расчетчик и запускающий Рабин. Но каким-то чудом там оказались, и выгнаны вовремя не были, Того и Танака. Словно бы остальные ослепли и не заметили лишнюю парочку. Осознали их присутствие, только когда случился капитальнейший облом.
Арье ввел программу, которую вылизывал всю ночь, провел идентификационной картой сквозь щель, вбил цифровой код... и ничего не произошло. "Ошибка идентификации", издевательски ответил компьютер. Арье процедуру повторил, все с тем же результатом, но в третий раз не стал, к всеобщей радости - после третьего нарушения идентификационной процедуры вся электроника блокировалась, объявлялась общая тревога, а командование переходило к Струне, как к контрразведчику.
Того издевательски заржал. Танака собрался было устроить ему выволочку, но вместо того пришлось оттаскивать пурпурно-черного, с пульсирующими на висках сосудами в палец толщиной Рабина, и пока его оттащили, Танака остался без левого клыка, Того перешел в состояние легкораненого с черепно-мозговой травмой, Струна получил пинок в живот, от которого отлетел к стене и там затих. Успокоил обезумевшего капитана Адамс, не ставший выкручивать Арье руки или пытаться обхватить поперек груди, а спокойно и строго поглядевший ему в глаза, и от поднятого кулака не отшатнувшийся. Арье замер, проморгался, осознал - и сел на пол, обхватив руками голову.
Того отправили в медпункт заклеивать пластырем разбитое лицо и пить таблетки от сотрясения, Танаке подали платок, в которой он все так же флегматично принялся сплевывать кровь, Струну подняли, отряхнули и отправили за аптечкой для Рабина, в котором срочно вызванный Кох, по совместительству фельдшер, увидел признаки надвигающегося инсульта. Арье жалели, но облому в целом радовались. Пока за дело не взялся Струна.
Первым делом он распорядился произвести повторный запуск ракет, благо, база висела на геостационарной орбите, и когда именно наставал "час Х", было, в общем, все равно. Рабина нашпиговали средствами от давления, того и сего, он еще раз повторил процедуру. "Ошибка идентификации", в третий раз сообщил компьютер, и, как и требовала от него инструкция, отключился. Арье уже было все равно, и он, клонясь от стенки к стенке под действием снотворного и опираясь на крепкие руки Роже и Георгиу, отправился в медпункт отдыхать.
Далее Струна распорядился взять под арест Того. База узнала об этом мгновенно и в едином ментальном порыве призадумалась. Что сержант не виноват ни в чем, кроме нарушения субординации, ясно было всем. Струне, пожалуй, тоже, но действия с чего-то нужно было начинать. Потом он вспомнил об инструкции и отправил в штаб шифрованный доклад и вызвал комиссию для расследования инцидента. Ответили ему через час - комиссия должна была прибыть через трое суток.
Тем временем Струна взялся за допрос бедного сенегальца. Тот вяло отрицал свою вину, объяснял, что, может, и рад был бы помешать осуществлению акта геноцида, да не мог, при всем желании. Параллельно подполковник допросил Милошевича, Петрова и Танаку. К первым двум претензий не возникло вовсе, несмотря на то, что система могла быть взломана только в их дежурство. Беседа с Танакой, у которого к тому времени распухла разбитая о собственные зубы верхняя губа, на время вернула Струне доброе самочувствие - в японском майоре он нашел единомышленника. Танака не только был не вполне годен на роль взломщика по причине недостаточной квалификации, в рубке он дежурил только для проформы, а сферой его деятельности были системы жизнеобеспечения, но и еще и искренне негодовал, и если бы не суровая выучка относительно того, что старшему по званию советов давать не стоит, постарался бы оказать посильное участие. В результате Струна назначил его временным уполномоченным и взял себе в помощники. Было в их судьбах некое забавное весьма перекрещение - Танака хотел в свое время пойти по линии контрразведки, да биография не позволила, в молодости, в студентах, он бунтовал; а Струна, напротив, когда-то мечтал быть инженером, но не сложилось.
Фрост завидовал Того завистью, черной, как кожа обоих, потому что Того был африканец, сенегалец, а Фрост - "афроамериканец", и в присутствии сержанта он чувствовал себя неполноценным. И очень ему хотелось сержанта спасти, а самому побывать в центре событий. Тем более, что военной службой он уже наелся по горло, и готов был вылететь из армии с такими записями в личном деле, после которых ему запретили бы приближаться к любой базе на расстояние ста километров. К тому же он неким шестым чувством американского негра, унаследованным от предков и еще не притупившимся за пятьдесят лет политкорректности, чувствовал, что приказ был с подвохом, и за противодействие выполнению ему едва ли светит трибунал.
Потому он пошел и заявил Струне, что запуск был сорван им, и никем иным. Струна удивился, не слишком поверил, но на всякий случай разместил рядового Фроста в соседнем от сержанта пустующем складском помещении.
Адамсу совершенно не хотелось, чтобы Струна дело раскрыл, потому что неудача была реальным шансом избавиться от паскуды-контрразведчика, а Струне, напротив, очень хотелось немедленно найти предателя и диверсанта, потому что это был его последний шанс сделать шажок в карьере, а не получить по голове. Поэтому к "чистосердечному признанию" Фроста они отнеслись весьма по-разному. Струна планировал если уж не расколоть истинного виновника событий, так собрать убедительные улики в адрес, по большому счету, любого годного кандидата. А таких было от силы трое - остальные с компьютерами уровня сложности "тета-восемь" были далеко не на "ты". Рабин, первый в списке, в подозреваемые никак не годился. У двоих прочих кандидатов, на первый взгляд, было алиби. К тому же Адамс за "тетой-восемь" сидел только в свободное время, раскладывая сложные пасьянсы, а программировать умел так себе, и только на "шестерках". Хотя, конечно, в это все не упиралось. Танака сверял алиби, графики, записи дежурных - в общем, вкалывал мужик, в упор не замечая косых взглядов.
Выходка Фроста, о которой моментально стало известно всем (утаить что-либо в коллективе, где всего пятнадцать человек, всем особо нечем заняться и все крайне заинтересованы в результатах собственных изысканий - нереально) произвела в умах брожение, последствия которого не мог оценить даже Адамс, что уж там говорить о самом Фросте, который просто и безыскусно чувствовал себя героем. Он спасал командира, за него все болели и сочувствовали ему. Фросту было хорошо.
Хорошо ему было те десять часов, которые понадобились Струне, чтобы понять, что его водит за нос безграмотный пацан-рядовой, который даже свою фамилию на упрощенной клавиатуре набирает с ошибками. Пара бесед в присутствии Танаки и Адамса все расставила на свои места, Фрост немедленно получил выволочку от самого генерала, запись в личном деле с невнятной формулировкой "препятствие проведению расследования", трое суток хозяйственных работ и репутацию героя. Под арестом дальше его держать было нерентабельно - график дежурств был достаточно плотным.
Заодно выпустили и Того, из которого тоже кандидат был никуда не годный. И алиби у него было безупречное. Как на грех, с момента оглашения приказа до облома запуска он в одиночестве не оставался ни разу, а последние два часа провел в обществе Танаки. Который меньше нервничал, меньше суетился, вообще от временной должности адекватности не утратил, все так же не спешил, внимательно оглядывая окружающих сквозь тонкие линзы, и думал. Думал, копался в личных делах, что-то чертил карандашиком в блокноте, задавал на правах следователя вопросы, и, наконец, указал Струне на подходящую, на единственно возможную кандидатуру: на капитана Шувалова. Наступила его очередь посидеть под арестом и повертеться под перекрестным огнем вопросов генерала, подполковника и майора. Вертелся он недолго, вовсе даже не вертелся, по правде говоря - признался сразу. И факту наличия у него алиби безмерно удивился.
Шувалов с легкостью и высокомерием дворянина перед смердом объяснил Струне, как именно взломал систему, как замкнул ее на себя и как теперь не собирается ни на каких условиях выдавать новые идентификаторы, а предпочитает дождаться прибытия чрезвычайной комиссии, которой все и доложит, сдаст и объяснит. Рукава комбинезона он закатал, волосы расчесал на пробор, и, если бы Струна осмелился подбить ему глаз, выглядел бы вовсе безупречно, но у подполковника при одном только виде ненавистного врага кулаки разжимались, а в поджилках появлялась противная дрожь. Своим не слишком острым нюхом он все же чуял подвох, и в расставленную ему земляком ловушку попадаться не спешил.
Адамс фортель Шувалова воспринял далеко не так, как капитан рассчитывал. Ну, не нужен ему был виновник событий, даже такой, старательно играющий роль стойкого партизана. Нужно ему было полное отсутствие виновников в поле зрения Струны. Или дурачок Фрост, по которому ясно было, что на такой тонкий трюк он не способен чисто технически. Но как донести это до Шувалова, он не представлял.
До прибытия комиссии оставались сутки. Струна ликовал, генерал молчал, Танака с интересом следил за происходящим и молчал, пока не явился вдруг к генералу со своим блокнотиком и карандашиком, и не задал вопрос. Вопрос был прямой и требовал прямого ответа. Адамс призадумался, на минуту замолчал, спросил помощи у бога, и все-таки заявил, что алиби Шувалова никак подтвердить не может, ночь перед запуском провел у себя в каюте, а кто распускает порочащие командование слухи о некой пьянке у Шувалова - тот будет строго наказан. Наказание светило Коху и Верди, которые, помявшись, согласились с тем, что им показалось, что генерал выходил из каюты Шувалова явно после душа и с похмелья рано утром. Показалось. Перепутали со спины. Да и черных халатов с серыми отворотами рукавов на базе три - у генерала, у самого Шувалова и у Фроста, отоваривались-то все по одному армейскому каталогу. Как можно было перепутать низкорослого, коренастого и почти что лысого англичанина с молодым бритым налысо негром или высоченным русским, Танака предпочел не уточнять. Перепутали - и ладно.
А Шувалов сидел на складе, почитывал журнальчик, насвистывал какую-то смутно знакомую всем веселую мелодию-кантри и улыбался камерам, ухитряясь именно тогда поднять голову и помахать рукой в камеру, когда к монитору наблюдения подходил Струна. Чуял пристальный и злой взгляд, наверное, даже через провода и оцифровку. Адамс тоже иногда подходил, смотрел, не понимал, как умный парень ухитрился так подпасть под действие всеобщей истерии, пожимал плечами и отправлялся перечитывать дела личного состава вверенной ему базы. Читал долго, уставал, строки на экране сливались в ряды бессмысленных символов; но и через пелену усталости строку "инженер-системотехник 1-й категории" Адамс различил.
Генерал перечитал личное дело "тли в погонах" и быстро разобрался, кто же истинный виновник событий. Интересовало его теперь только одно - как протянуть половину суток до прибытия комиссии так, чтобы Струна не обратил свой истосковавшийся и затравленный взгляд на сопляка, который успешно делал вид, что совершенно не при чем. Глубину тихого омута и рогатость обитавших там чертей Адамс оценил с уважением, но все же Шувалов был ему куда дороже, и даже Струну он был готов терпеть еще десяток лет, лишь бы русский идиот не угодил под трибунал, к которому целенаправленно шел. Хотя у Адамса был в запасе козырь, ибо весь маршрут Шувалова был ему известен лично - отдыхали-то накануне вместе, и расстались за полчаса до великого облома, которые Шувалов провел в каюте рядовых от и до; но о полуночной пьянке капитан молчал, и Адамс не хотел пока портить ему непонятную игру. Но комиссии врать не собирался, а потому грозило Шувалову разве что отчисление из рядов доблестных ВКС Земли.
Шувалов же сидел и размышлял горько, как же это так получилось, что вроде перемирие после десятилетней войны, мирный договор, базы, контролирующие все стратегические точки планет обоих противников - и вот, понадобилось же какой-то сволочи начинать все сначала. И еще думал о том, что люди по природе своей - скоты, ведь ухитрились же разделиться едва ли не на две новые расы после первой же встречи с Чужими, разумными амфибиями, и возненавидеть друг друга, словно и не были родом с одной планеты. Но и такие скоты не заслуживали бомбардировки с орбиты, никто такого не заслуживал ничем, и не мог заслужить. И еще о том, что шел он служить не в палачи, а в миротворцы, ибо день его выпуска совпал со днем подписания мирного договора, и говорил командир училища речь, в которой были надежда и слова "борьба с экстремизмом", "мир и взаимопонимание", а вовсе не "убийство безоружных" и "зачистки планетарного масштаба".
Вместо комиссии прибыла объединенная эскадра двух в прошлом враждебных, а ныне союзнических флотов. Базу взяли под контроль неразговорчивые мальчики в тяжелой броне, всех арестовали, рассовали по одиночным камерам на крейсере, подробно допросили. Опечатали всю технику, отправили на экспертизу - недалеко, на один из транспортов в составе эскадры. После этого Струну, Танаку, Шувалова и Адамса оставили под арестом, остальных выпустили, забрав личное оружие и наградив каким-то сомнительным и неопределенным статусом "свидетелей второй категории". Сержанты и рядовые потерлись в столовой, поговорили с временным командиром, побеседовали там и сям, засели в каюте Фроста и свели воедино услышанное. Адамсу, подполковнику и Танаке светил под горячую руку расстрел, Шувалову - почет и слава.
Пока дальняя база мирно вертелась над планетой, на Земле успел вспыхнуть и был жестоко втоптан в кровь и грязь военный путч. Чего там хотели путчисты, никто толком не представлял, но как минимум - повторения войны. И дурацкий приказ пришел прямиком от путчистов. Так что эскадра шла арестовывать исполнителей преступного приказа, ожидая увидеть черные оплавленные базальтовые потеки вместо обитаемого континента, увидев же мир и благолепие, глазам своим не поверила - но пришлось.
Шувалов сидел, окруженный особым комфортом и уважением, и мучился совестью. Разумеется, никакого отношения к взлому и блокированию управляющего сегмента компьютера он не имел, но - показания-то давал, искренне признавался, вину (а теперь, значит, славу) на себя брал. А значит, опять-таки оказался в героях дня. Но если невинно претерпеть за чужое дело, на которое ему не хватило не то что пороху, с порохом все было ого-го, а банального свежего взгляда, капитан был вполне готов, то почета на халяву ему не хотелось. А уж на крови Адамса - тем более. Генералу же светила вспомненная вдруг двухсотлетней давности нюрнбергская формулировочка про выполнение преступного приказа - и светила в полный рост. И неважно, что приказ по факту выполнен не был - перепуганное правительство жаждало крови заговорщиков, и всех, кто под руку подвернулся.
Лейтенант Петров подумал-подумал, да и проявился. Но не просто так, в поисках награды, а с подвывертом. Собственно, по складу характера он был тихим омутом безо всяких чертей, тут Адамс ошибся. Тихо сделал, тихо и без нервов готов был попасться и понести наказание, слава ему нужна была, как гарбовскому коту - экономия на отоплении. Но Шувалов ему понравился тем, что - единственный на всей базе - отнесся к нему по-человечески. И подставлять его Петров, конечно же, не собирался. Просто Струну он рассмотрел с первого взгляда, без лишних эмоций поставил в уме против его фамилии маленький черный крестик и ждал прибытия комиссии. А генерал Адамс Петрову понравился просто безо всяких оснований - "тля в погонах" классифицировала его, как мужика дельного, справедливого и честного. Некую не слишком важную роль в этом сыграло то, что гордый бритт (сугубо по привычке) в трех репликах, которых за трое суток удостоился лейтенант, всегда ставил ударение в фамилии Петрова на верный слог.
И пошел "лейтенантишка" к следователю с чистосердечным признанием. И от чистого своего сердца сказал, что да, действовал. Но по личному приказу генерала Адамса. И вообще они втроем действовали. Адамс дал приказ. Капитан Шувалов написал программу. Лейтенант Петров, воспользовавшись тем, что был на дежурстве, ее ввел. Петрова прогнали через такой допрос, на котором, по мнению трех следователей, раскололся бы и профессиональный шпион с частично блокированной памятью. И получили на выходе все то же, что лейтенант и рассказал добровольно. Так, дескать, все и было. Один приказал, другой написал, третий ввел. Комиссия отвесила объединенную челюсть и принялась за Адамса, потом за Шувалова, которые стояли на своем, но информацию, которую давали им по капельке, все же обрабатывали, и мало-помалу соображали, как выглядит хвост удачи, в который нужно вцепиться.
Режим содержания им немножко изменили, как потенциальным героям, и потому весь личный состав базы (за вычетом Арье Рабина, конечно) начал действовать. Солдаты и сержанты находились, где можно, и шныряли, где нельзя, впитывая информацию. По вечерам в сержантской собирался штаб. Новичок-рядовой Родригес вспомнил все, что когда-то слышал от старшего брата-хакера, помолился и влез в компьютерную сеть, и, что удивительно, не попался, хотя ничего путного и не раздобыл. Все обрывки слухов, сплетен и разговоров тщательно фильтровались, спрессовывались в пару фраз, которые конвоиры, доставлявшие тройке подследственных еду, передавали, в общем, даже не ощущая, что делают что-то не то. Ну, приветы от подчиненных, велика ли беда. Да и строгости от них уже не требовали - ситуация изменилась.
И мало-помалу все трое сумели выдать более-менее вразумительные показания, в которых самые сомнительные места затыкались растеканиями мысью по древу относительно пережитого стресса, сильного волнения, глубокого негодования и даже некоторой дозы принятого для храбрости алкоголя. Переволновались, детали запомнили плохо, но картинка сложилась, для награждения непричастных этого вполне было довольно. Немного волновала троицу судьба Танаки, который, в общем, считался замечательным мужиком, и претензий к нему никто не имел. Наконец, Адамсу удалось донести до голов комиссии, что Танака и вовсе не при чем, да и Струна - вовсе не местное зло, инструкцию мужик выполнял, уволить с данной конкретной должности его, конечно, нужно, ибо люди не поймут, но - не виноват, не виноват вовсе, инструкции следовал. А что сволочь - так про это в Уставе ничего не написано.
Наконец, эскадра собралась и убыла, прихватив с собой Струну (ко всеобщему облегчению) и... Шувалова, чем все тринадцать остающихся были немало поражены. А бравый капитан (точнее, уже майор), не имея никакой возможности отказаться от награды и титула спасителя мирного населения, решил вопрос категорически, как поступал довольно часто: уволился в запас. Прямо после процедуры награждения и присвоения нового звания. Выслуженной пенсии ему вполне должно было хватить на то, чем он всю жизнь хотел заниматься - небольшую гидропонную ферму.
Поднимаясь в люк корабля, он напевал себе под нос незамысловатую песенку про ранчо, на которое скоро вернется. Содержалась там некая строчка про двух гусей, которые жили-были у одной бабуси; текст Адамс услышал, понял, но смысла не осознал.
Осознание пришло несколько позже, примерно через полгода. Из мало-мальски годных собутыльников у него остался один Танака, который хоть и имел дурацкую привычку разбавлять и подогревать водку, да еще и разливать ее по крошечным пиалушкам, но все же был своим, проверенным человеком. Но, как вдруг оказалось, недостаточно своим и совершенно непонятным - вежливо и невыразительно улыбаясь тонкими губами, Танака вдруг сказал, словно сам себе: "Никогда в жизни я так не боялся опоздать, как исправляя введенную нашим лейтенантом программу..."