словно вдруг убрана
с глаз
катаракта
(и срезаны веки -
отметим
сей маленький факт)
прозрение выбьет
последние тромбы попыток
себя оправдать,
а дальше -
кровь горлом;
и пиктограммы багровых плевков,
где смысл нетрудно понять:
"папа, мне страшно!...
папа, я так не могу,
не могу..."
плачет девочка, в палате лежа на больничной койке,
плачет девочка - как платит по контракту неустойку.
плачет - и не засыпает, ночью ей кошмары снятся,
плачет детка, хнычет "папа!"... детке восемьсот пятнадцать.
настежь окна,
но ветра нет, ветра...
и тления запах -
подгнившая кровь на руках -
навязчивый бред,
и в зеркалах
не лицо,
а оскал незнакомого зверя,
и голоса - нет,
ни на стон, ни на крик,
ни на шепот,
взрывается разум
пережатой пружиной,
и мысли дробятся в стекло.
осколки ложатся, как строчки:
"папа, я спятила?...
папа, как с этим
мне жить?..."
тишина, покой больничный, воздух ночи тепл и душен,
персонал, уход - отличный, у больной есть все, что нужно:
окна в сад, и доктор личный, госпиталь особой службы;
даже как-то неприлично беспокоить всех без нужды.
слева в груди - острое,
колет.
горячее. что это?
нож?
пунктирами шрамов на нижней губе
начертано:
"папа, мне больно!...
папа, за небо мое
заплачено ложью!..."
папа бы взглянул с укором - что ты ноешь, дочка-ветер,
потрепал бы по пробору, подсказал бы нужный вектор.
но - шаги по коридору, взгляд в упор, в плечо инъектор,
"спите, волноваться вредно." - папы нет. все папы смертны.